Я решил зайти в университетскую библиотеку и расспросить о книге какого‑нибудь специалиста. Научный сотрудник, к которому меня направили, работал под самой крышей, в продолговатой комнате с низким потолком, где в косых полосах света кружились пылинки, а на столе и на полу возвышались неровные и шаткие стопки книг. Я пробрался по тропинке, вившейся среди этих холмов, что вздрагивали в такт моим шагам, и увидел гладкое полное лицо мужчины лет сорока, склонившегося над письменным столом.
Я показал ему книгу из букинистического магазина. Он долго и задумчиво разглядывал ее, а потом вернул мне со словами:
– К сожалению, я не могу прочитать эти буквы и даже не знаю, какой народ их использует. Но мне уже приходилось их видеть. Когда после окончания учебы я пришел работать в университетскую библиотеку, мне поручили заниматься книгами, которые нам дарили или завещали. Однажды весной меня отправили разобрать солидную библиотеку в квартире, хозяин которой умер, не оставив наследников. Мне назвали номер дома на набережной Сметаны и имя, которое я должен был отыскать на двери. Я пошел туда вечером, после работы. Ключом, который мне дали, я отпер замок и шагнул в пустую квартиру; уже в прихожей я ощутил запах какой‑то затхлой роскоши, я ходил по огромным комнатам, где было множество миниатюрных металлических статуэток – обнаженных женщин, гончих и лошадей, где были разбросаны старые подушки и где повсюду виднелись поникшие воланы и бахрома и топорщилась оторванная обивка. Вдоль стен одной из комнат выстроились высокие, до потолка, застекленные книжные шкафы. Через открытое окно был виден потемневший в сумерках склон Петршина с цветущими белыми деревьями, за башней со смотровой площадкой как раз садилось солнце, в стеклах шкафов отражалось светло‑фиолетовое вечернее небо. В шкафу, расположенном напротив окна, была маленькая незастекленная ниша, куда кто‑то поместил зеркальце в стиле модерн с необычной фигурной подставкой из металла: овал зеркала держала на вытянутых руках смеющаяся, чувственно изогнувшаяся женщина с развевающимися металлическими волосами, торчащими в разные стороны. Женщина сидела верхом на выгнутой спине дельфина, выныривающего из застывшей металлической волны. Рядом с зеркалом стояла на небольшой треноге стеклянная емкость с прозрачной жидкостью.
Научный сотрудник сопровождал свой рассказ размашистыми жестами, от которых зыбкие книжные барханы на столе опасно взволновались. Когда он говорил о женщине на дельфине, то попытался воспроизвести ее позу, но при этом задел кончиками пальцев стопку книг: стопка закачалась, мягко коснулась соседних стопок и пробудила и в них вялое колебание; к счастью, через какое‑то время ученому удалось унять оживший стол.
– В последних лучах солнца под стеклом в полутьме комнаты сверкнули рубины, украшавшие корешок кожаного переплета. Когда я дотронулся до стекла, солнце как раз скрылось за Петршином, и тускло блестевший шкаф резко потемнел. Я отодвинул скользнувшее по тоненькому желобку стекло и достал книгу, инкрустированную рубинами. Электричество в квартире было отключено, и потому я подошел к открытому окну, чтобы поймать последние лучи дня. Книга была закрыта на кованую металлическую застежку в виде свернувшейся змеи с глазами из драгоценных камней. Я расстегнул ее, и тотчас на темном склоне Петршина среди деревьев загорелся яркий зеленый свет. Это наверняка случайность, подумал я, вернул застежку на место – и свет мгновенно погас. Я опять потревожил змею, и свет вспыхнул вновь. Его зеленый лучик сиял в полумраке комнаты, как склоненное пылающее копье; он бесконечное количество раз отражался в стеклах книжных шкафов в виде застывших и расплывчатых наклонных зеленых линий, в глубине комнаты попадал в центр овального зеркала, которое держала металлическая красавица на дельфине, и, выходя из его недр, оказывался прямехонько посредине стеклянного сосуда, горевшего теперь ядовито‑зеленым светом. Мне было почудилось, что в сосуде раздается тихое бульканье, но книга, которую я держал в руках, так занимала меня, что я совершенно не задумывался о происходящем в сосуде. Да, я увидел те самые буквы, что напечатаны в вашей книге. Я в изумлении листал страницы с незнакомыми знаками, не придавая значения сладковатой вони, которая поплыла по комнате. Скоро с буквами начали происходить какие‑то странные изменения. В их очертаниях все сильнее пульсировал какой‑то поток, буквы зажигались и гасли ему в такт, будто раскаленные угольки, которые кто‑то тщательно раздувает. Каждый раз, когда они зажигались, меня охватывало неведомое прежде и все более сильное блаженство, пульсация головокружительно учащалась, но потом сияние внезапно погасло, черные буквы лежали теперь на страницах книг, как отвратительные дохлые жуки, блаженство сменилось отвращением и ужасом. Я услышал глухой рокот, выглянул из окна и увидел за Петршином волну цунами высотой около километра. Она медленно приближалась, вот она уже перевалила через петршинский холм, снеся при этом обзорную башню. Я закрыл глаза в ожидании удара страшных вод. Грохот все усиливался, но потом неожиданно прекратился. Какое‑то время я еще постоял с закрытыми глазами, прислушиваясь к странной мертвой тишине, а потом открыл глаза и увидел: темная водяная стена замерла за окном на расстоянии вытянутой руки. Я высунулся наружу и погрузил пальцы в прохладную воду.
Научный сотрудник изобразил, как он протягивал руку, и при этом опять задел кипу книг, на этот раз они плавно съехали вниз, причем некоторые по замысловатой траектории спланировали со стола и, призрачно взмахнув в воздухе белыми страницами, глухо шлепнулись на пол. Ученый не стал поднимать их и продолжил свой рассказ:
– Из водяной стены высунула голову большая черная рыба, она долго хрипло смеялась, а потом ехидно заявила: «Ты всю жизнь пытался забыть о том, как сидел в одиночестве в зале грязного кинотеатра на окраинной улочке Радлиц и смотрел журнал, где показывали снятые на морском дне кадры, на которых над мягким песком плыла стая маленьких блестящих рыбок. Внезапно рыбки скучились и сотворили зыбкую скульптуру, изображающую, как ты целовался в привокзальном ресторане в Бакове‑над‑Йизерой с красивой искусственной девушкой (тебя всегда влекло именно к таким женщинам, ты умилялся перестуку их колесиков, когда они лежали рядом с тобой в ночной тишине), с девушкой, которая жила – сообщая при этом в длинных письмах своему создателю, что находится на пути к Истму, – в разных неприглядных общежитиях вместе с чешскими чертями, которые хрустели печеньем и кивали, когда она простодушно рассказывала им о розовых лампах, светящихся подо льдом пруда среди ночных полей, чтобы было потом что вспомнить на далеких темных звездах, но при этом тайком сговаривались разобрать ее на части и составить из них скульптуру своей Матери, вернее даже, создать саму эту Мать. Из фойе кинотеатра доносился чей‑то кашель. Это было похуже того хмурого ноябрьского дня, когда ты прогуливался по пустынной площади какой‑то деревеньки под Прагой и вдруг услышал из репродуктора на столбе голос, иронически читавший твое исследование о Граале деревенских почт, которое лежало на дне ящика твоего письменного стола и которое ты никому не показывал, потому что только здесь ты открыто назвал (используя даже те омерзительнейшие согласные, что рождаются из ленивых и порочных движений языка во влажной тьме рта) то, что с хлюпаньем вылезает из глубокой ямы посреди твоей квартиры. Нечто вроде храма Святого Вита, только еще больше того, что на Градчанах, движется по Собеславскому краю со скоростью двести семьдесят километров в час, Истм высится над светящейся гладью двух морей. Пианино превратилось в крабов и расползлось по комнате, еще не наступил подходящий момент для того, чтобы зазвучала музыка, нет, еще не пора, богини в серебряных футлярах еще не провалились сквозь потолок прямо в парламент чудовищ. Чтобы прочитать вслух пиктограмму со спиралью посредине, которая нарисована тушью на спинах резвых пианинных крабов, надо произнести звук, похожий на чиханье в бетонном бункере и означающий: забудьте о плавных движениях руки, унизанной зелеными кольцами, в неосвещенной комнате в доме над озером. (Существует много разных Китаев, на окраине которых мы живем; во всех комнатах соседней квартиры расстилаются рисовые поля.) Ты хотел убежать из зала, но двери были заперты; когда ты принялся стучать в них кулаком, приковыляла старая билетерша и сквозь щель в дверях сказала тебе, давясь смехом, что ты проведешь в темном грязном зале тысячи лет и все это время будешь пересматривать самые мучительные сцены твоей жизни, которые воспроизведут для тебя на экране скопления подвижных рыбок».
Больше я ничего не помню. Я очнулся в больнице: оказалось, что в стеклянной банке было какое‑то химическое вещество, которое под влиянием света с определенной длиной волн выделяет некий газ – сильный галлюциногенный наркотик. Мне повезло, что соседи почувствовали странный запах и вошли в квартиру: меня нашли лежащим без сознания на ковре. Врачи сказали, что если бы я вдыхал дым чуть подольше, то никогда бы не пробудился от страшных снов, жил бы себе в Праге, которой постоянно угрожают цунами, зарождающиеся за Петршином и Градчанами, и меня бранили бы черные рыбы. Книга, украшенная рубинами, исчезла из комнаты и так и не нашлась. И до нынешнего дня мне не приходилось заглядывать в книгу, написанную такими буквами. Однако сами буквы я как‑то видел: они были вырезаны на стене мужского туалета в пивной Старого города под Ландштейном, рядом с изображением спрута, душащего своими щупальцами тигра.
Некоторое время мы оба молчали; библиотекарь, растопырив руки, пытался успокоить волнение книг на столе, но его прикосновения еще больше раздражали их, наконец он сдался и просто молча сидел за столом, глядя вниз на заснеженный двор.
– Вы никогда не пытались раскрыть эту тайну? – спросил я его.
– Конечно пытался, сначала я всюду расспрашивал о книге, рисовал каждому буквы, так, как я их запомнил. Никто ничего не знал ни о книге, ни о неведомом алфавите, но почти каждому приходила на ум какая‑нибудь давно забытая история, странная встреча, нечаянно приоткрывшая дверцу в иной мир, он начинал рассказывать об этом, но обычно запинался, прерывал рассказ на середине и заговаривал о чем‑нибудь другом. Кто‑то утром нашел в своей комнате на влажном ковре живую извивающуюся морскую звезду, кто‑то ночью дождался на маленькой станции поезда, вошел в вагон и оказался в холодной готической часовне. Я слушал это, и во мне крепла уверенность, что совсем рядом с нами существует некий удивительный мир. Я не знаю, как он выглядит и кто в нем живет, не знаю, как к нам относятся его обитатели: может, мы с ними равнодушно соседствуем, может, наш ограниченный мирок – это чья‑то колония, а может, за стеной идет подготовка к войне. И я стал внимательнее прислушиваться к историям, которые рассказывали в столовой библиотекари из абонемента и которые прежде я не воспринимал всерьез; это были жуткие рассказы о встречах со странными существами в неизведанных диких закоулках библиотеки. Тогда я впервые попросил проводить меня в те мрачные края. Я смотрел на коридоры, которые вели во тьму, и думал: завтра же отправлюсь в путь, дойду до конца коридора и пойду дальше, но постоянно откладывал начало своего странствия. Каждый день я думал: завтра, завтра – до тех пор, пока вообще не забыл и о библиотечных тайнах, и о книге, инкрустированной рубинами, и о злобном смехе черной рыбы. Теперь я едва ли не ежедневно прохожу вдоль глухих окраин библиотеки, даже не заглядывая в те зловещие коридоры и не обращая внимания на загадочный вой, доносящийся из их недр. Я больше не стремлюсь пересечь границу, мне уже поздно отправляться в экспедицию.
Но я все еще был полон желания узнать тайны мира, из которого вынырнула книга в фиолетовом переплете, и рассказ научного сотрудника только раззадорил меня, так что я схватил его за рукав халата и принялся уговаривать:
– Нет, еще не поздно, сейчас как раз самое время, время поражения и смирения с судьбой, из которого рождается решимость, и снег, лежащий повсюду, – это уже почти начало несбыточного, он тоже призывает нас тронуться в путь, мы наверняка найдем на нем много следов сказочных существ, следов, которые приведут нас к тайным берлогам в глубинах города, оставьте все и пойдемте со мной, отправимся в дорогу вместе. Вот увидите, мы отыщем редкие драгоценности и встретим замечательных чудовищ. А самое главное – я догадываюсь, что там, за границей, скрыта тайна нашего мира, мы сможем по‑настоящему жить только тогда, когда побываем по ту сторону. Мне уже давно казалось, что схема привычек, по которой организован наш мир, подобна орнаменту мозаичного пола в Кноссе, ведь эти линии якобы повторяют движения участников ритуальных танцев, фигур в масках, что давно уже сгинули; можно надеяться, что там, за границей, мы наконец увидим тот самый танец, следом коего и является весь наш мир.
– Нет, мне кажется, что в уходе нет никакого смысла, – тихо ответил он. – Ни драгоценности, ни чудовища меня уже не манят. Возможно, за границей действительно скрывается праисточник нашего мира, но мы все равно никогда не смогли бы понять его, он показался бы нам бессмысленным. Осмысленно и понятно для нас только то, что движется по орбитам нашего мира, то, что следует линиям нашего кносского орнамента, и не важно, почему именно он возник – напоминание ли это о танцах благородных богов или о неистовой пляске пьяного демона. Все равно нам не удалось бы поведать о первом в мире танце, ибо наша речь не способна выразить то, что было до возникновения орнамента, мы даже не смогли бы увидеть этот танец, потому что зрительное восприятие неотделимо от сети привычных смыслов и то, что не подпитывается ими, остается для нас невидимым.
– А как же морская звезда на ковре, как же вагон‑часовня, как же книги со странными буквами? – напомнил я. – С этим люди из нашего мира все‑таки встретились.
– Это вещи, случайно выброшенные на наш берег, и мы, основываясь на своем прошлом опыте и псевдоподобии этих предметов, ошибочно наделили их каким‑то значением. Над нами простирает свою длань заботливое и лукавое божество грамматики, которое прячет от нас морды чудовищ; мы говорим: «эта вещь загадочна» и «это событие таинственно» – и, сами того не замечая, облачаем их пугающее присутствие, их черное бытие, ни на что не опирающееся и противное взгляду, в прилагательное, как в старый поношенный костюм, и таким образом выделяем им место в нашем мире. Ничего не поделаешь; кто бы ни нарисовал геометрические фигуры на мозаичном полу, они превратились в наше узилище и в наш дом. Очень возможно, что это след отвратительного и жуткого танца какого‑то сумасшедшего бога, но, даже если мы и убедимся в этом, нам все равно придется смириться с его безумием: правдивым и осмысленным для нас может быть лишь то, что заключено в пределах этого безумия. Забудьте о странных книгах, которые напоминают вам о границе нашего мира, я не могу вывести вас отсюда, мне под силу только исподволь разрушать его изнутри. Граница нашего мира открыта лишь в одну сторону, никакой дороги изнутри наружу нет и не может быть.
Глава 3
Петршин
В том, что сказал мне работник Клементинума о границе, многое, вероятно, было справедливым, но я не мог согласиться с ним полностью. Меня не покидало ощущение, что и мы когда‑то танцевали самый первый на свете танец, что и мы участвовали в празднестве, что мы как раз и были этим танцующим божеством или демоном и что в нас звучат еще отголоски древних воспоминаний и живет инстинктивное понимание того, что мы потом отвергли и отодвинули за границу. Желание познать мир, откуда явилась книга с незнакомыми буквами, не оставляло меня. В тот же день после обеда я отправился на заснеженный Петршин в надежде, что нападу там на какой‑нибудь след таинственного зеленого света. Я поскальзывался на заледенелых дорожках, я падал, я блуждал среди деревьев, и с их ветвей на меня сыпался снег, я перебирался через сугробы. Я вглядывался в гущу кустарника, сквозь разбитые окна и щели в закрытых ставнях смотрел во тьму домиков и запертых беседок, стоявших на склоне, но видел лишь разбросанные садовые инструменты, жестянки с краской и рваные бумажные мешки, из которых сеялся какой‑то светлый порошок. К вечеру я сдался; уже совсем было собравшись спускаться к тропинке, ведущей к трамвайной остановке на Уезде, в маленьком овражке среди заснеженных деревьев я наткнулся на цилиндр высотой мне по пояс, на крышке которого лежала высокая шапка снега. В памяти мелькнуло воспоминание: когда мы детьми играли на Петршине в прятки, я несколько раз укрывался именно за этим цилиндром; тогда было лето, и цилиндр окружала густая трава. Я вспомнил, что все время пытался открыть окошко из ржавого металла, которое было в верхней части цилиндра и напоминало печную дверцу, но мне это так и не удалось. Наверное, здесь хранят песок или шлак, подумал я. На этот раз окошко, к моему удивлению, подалось, едва я потянул за ручку, и с протяжным скрипом отворилось. Я наклонился и сунул голову внутрь.
Когда мои глаза привыкли к полумраку, я обнаружил, что цилиндр – это слепой фонарь купола, расширявшегося книзу и венчавшего храмовый неф, пол которого терялся в темной глубине. Неф обрамляли двенадцать часовен, и в центре каждой высилась скульптурная группа из стекла. Полые внутри, статуи были наполнены водой, в которой плавали различные морские животные, иные из них тускло сияли; другого освещения, помимо этого бледного мерцания, в храме не было, и его отблески метались по бесчисленным завиткам позолоченных орнаментов в стиле некоего тяжелого подземного барокко, кудрявившимся на стенах и широких рамах темных картин. Мне показалось, что скульптурные группы составляли законченную композицию, стеклянный комикс, изображающий в хронологической последовательности сцены из жизни некоего героя или бога. Они представляли какие‑то жестокие схватки, моменты уединенного исступления и болезненные приступы ясновидения. И внутри скульптур царило смятение и длился вечный бой, морские животные неустанно преследовали друг друга и пускали в ход свои острые зубы. Я увидел, как испуганная светящаяся рыбка, за которой погналась быстрая черная тень, скрылась в голове скульптуры и стеклянное лицо, искаженное загадочной судорогой, засияло во тьме храма, словно бы от необъяснимого восторга; однако в следующий миг резвый хищник настиг рыбку и вцепился в нее, медленно разливающаяся темная кровь погасила свет и заполнила всю голову скульптуры. За главным алтарем стояла тринадцатая скульптура; она изображала уже знакомую мне сцену – тигра, пожирающего лежащего молодого мужчину. Внутри тигриного тела вяло колыхалась одинокая, светящаяся розовым медуза.
Внезапно подо мной загорелись лампочки на концах переплетенных рожков люстры, висящей на длинном тросе, который был прикреплен к фонарю купола прямо возле моей головы; рыбье сияние скульптур в свете ламп побледнело, но большая часть храма по‑прежнему оставалась в полутьме. В храм входили люди (видимо, воспользовавшись каким‑нибудь подземным коридором) и садились на скамьи. За алтарем появился священник, это был мужчина лет пятидесяти, смуглый, с гладкими черными волосами и тоненькими усиками, его фиолетово‑зеленое облачение с золотой вышивкой ниспадало тяжелыми, неподвижными складками. Некоторое время он сосредоточенно молчал, склонив голову, а затем приступил к проповеди:
– Сегодня мы вспоминаем пятнадцатый день блуждания Изгнанника, тот самый, когда его лодка в вечерней тьме доплыла по речке до города; дома, заводы и обветшалые дворцы были обращены к зловонному потоку высокими стенами из неоштукатуренного кирпича, из них выступали, торча над водной гладью, железные балки и концы широких труб, из которых текла грязная вода, от задних двориков домов к реке вели разбитые ступеньки, к которым прибивало всякое гнилье и бурую пену; над двориками к стенам лепились темные террасы, светились огни кухонь. Об этом говорится в «Книге опустевших садов», на странице с жирным пятном от супа с лапшой, следом давнего испуга писаря, испуга, вызванного тем, что на лист, ослепительно сиявший под солнечными лучами, неожиданно легла рогатая тень чудовища, которое в полуденную жару прогуливалось по сонным и безлюдным улочкам после того, как на прокаленных солнцем городских стенах оно выиграло у стареющего короля партию в шахматы, в кои играли фигурками из искрящегося льда; в тишине слышался лишь нежный шелест осколков красных и фиолетовых драгоценных камней, пересыпающихся в песочных часах возле шахматной доски. Это была месть чудовища за давно проигранный поединок под высокой каменной стеной крепости, о которую бились волны ночного моря: сказки не говорят всей правды, чудовища всегда возвращаются. И в вашу дверь позвонит однажды знакомый монстр с шахматной доской под мышкой, и он будет уговаривать вас сыграть с ним партию и настаивать, чтобы на доске непременно присутствовал резной копейщик с тигриной головой, эта фигура ходит по неправильной коварной спирали и может покидать пределы не только шахматной доски, но даже и квартиры. Чудовища возвращаются, их коготь вонзается в самый дорогой для нас бархат, процарапывает на зеркале в прихожей рисунок, изображающий, как женщина, которую вы любите и боготворите, с гордостью участвует в безмолвной мрачной оргии с шестью обрюзгшими мужчинами на борту подземного бомбардировщика, упорно пробивающегося сквозь глину и камни, так что в конце концов его черный нос, подобно морде огромной мыши‑полевки, выныривает из‑под вспучившегося асфальта на Национальном проспекте перед окнами кафе «Славия», причем как раз в ту минуту, когда молодой поэт, сидящий там за чашечкой кофе, бесповоротно решает не продолжать больше свою поэму о блистательных властелинах городов Внутренней Азии, потому что ему осточертело печатать на пишущей машинке, клавиши которой, вместо того чтобы упорядоченно опускаться на бумагу, то и дело прогибаются в суставах, вытягиваются и хлещут его ядовитым шипом, что у них на конце, по лицу, и потому после сто двадцатого гекзаметра его голова, которой еще месяц назад восхищались женщины и которую они гладили, распухла и превратилась в шар, и под натянутой и истончавшей кожей переливается зеленый гной нарывов. Почему он не раздобудет другую пишущую машинку? Да потому, что все остальные машинки пропали; часть их унесла на Кавказ стая саранчи (доказано, что саранча, объединив усилия, способна поднять и перенести на много километров даже лошадь), часть машинок используется для некоего нового извращения, которым все больше увлекаются в городах, а часть превратилась в белый луч, освещающий изваяние прекрасного звероподобного ангела. Сидя в лодке, Изгнанник долго размышлял о том, почему большие кирпичные дворцы в городе, через который он проплывал, так похожи на вокзалы, и впервые в жизни его посетило искушение оставить священные книги на кипарисовых островах на произвол судьбы, чтобы занудные пометки гномов постепенно заняли все книжные поля и начали перекрывать текст, чтобы там появились сомнительные комментарии, в которых говорилось бы только о тоске пустых запертых танцевальных залов деревенских харчевен, где ножки стульев на столах уставились в белый потолок с географическими картами влажных пятен, тех самых залов, которые якобы будут играть важную роль в постмортальном туризме; его одолевал соблазн бросить все и стать демоном грязной городской реки, каждый вечер поднимать голову над водной гладью, смотреть на свет кухонных окон, питаться тем, что хозяйки оставят для него в мисках на последней ступеньке лестницы у реки, забыть о белом мраморе широких площадей, обжигающем ночью и холодно вплывающем в день, прекрасный, как неисцелимое отчаяние в тихие летние дни в просторных комнатах с окнами в сад. Преодолеть искушение ему помог трухлявый кусок дерева, плывущий по воде; он узнал в нем обломок маленького домашнего алтаря, у которого та, что в коридоре спального вагона, громыхающего в ночи, обнималась со свирепым Минотавром поездов, впервые обнажила лоб и показала ему старый шрам; это был шрам от удара, который нанесла ей стальным клювом птица, блуждающая в зеркалах, когда она оперлась лбом о холодное стекло, чтобы унять жар, сжигавший ее с той минуты, когда она увидела в длинном пустом коридоре учреждения, покрытом блестящим линолеумом, фламинго, который преследовал дьявола; теперь из зеркал в наш мир проникают только острые металлические клювы злых птиц и гигантские, длиною в метр, осиные жала, прокалывающие нам лица, пока мы бреемся, глухое жужжание осы слышится из‑за стекла зеркала, когда по вечерам, лежа на тахте, мы читаем книгу, иногда жужжание сменяется словами, а потом раздается голос, напоминающий нам о старом откровении, которому мы изменили. Это было откровение, дошедшее к нам от сфинксов, которых мы видели лежащими на облупившемся металлическом каркасе кровати, стоящей посреди пустого заснеженного поля над Хухлями, когда нам было восемнадцать лет, во время нашей обычной прогулки; начинало темнеть, и за хмурой снежной равниной по сливенецкой дороге скользил свет автомобильных фар; в конце концов мы забыли откровение, которое пронзило нас, как раскаленное лезвие меча; и теперь о нем лишь изредка напоминает голос, который рождается из таинственного гудения гигантских ос, без устали злобно бьющихся в сумерках в обратную сторону зеркала. Что произойдет, если им удастся разбить стекло? Тогда нужно будет выплюнуть бриллианты изо рта и попытаться найти огонь, который мы когда‑то спрятали в своей библиотеке. Из боли рождаются новые виды прозрачных животных, лампы сияют в меду, в темном и холодном вокзальном зале ожидания по‑прежнему слышны вскрики, хотя мужчина и женщина, из уст которых они когда‑то прозвучали, уже лежат в белом Индостане на мозаичном полу и нежно гладят дрожащими руками тела друг друга, обрастающие блестящей пятнистой шерстью. Увидев на воде обломок знакомого алтаря, Изгнанник вспомнил о леопардах на белых ступенях родного дворца и решился окунуться в теплую и липкую мерзость дома, который никогда не отпускает нас и который мы всю жизнь смываем с себя в ярко освещенных отелях. Некоторые толкователи утверждают, будто ему следовало поддаться искушению, стать демоном грязной реки и каждый вечер распевать под светящимися кухонными окнами песни о бесконечных битвах кентавров с машинами. В любом случае решение, которое он принял, совершенно неважно: это главная мысль сегодняшней проповеди и тема, которую вам следует обдумывать на этой неделе.
Послышался однообразный звон; это, видимо, была музыка. Священник раскинул руки; теперь можно было разглядеть вышитые золотом изображения на его облачении: это оказались тигры; он возвысил голос:
– И нам однажды придется выбирать между холодом мрамора и унылыми песнями, которые доносятся из консервной банки с треской на этикетке. И наш выбор, каким бы он ни был трудным, будет совершенно не важен; что бы мы ни выбрали, нам все равно придется ходить в железной маске собаки по бескрайнему бетонному полю…
Верующие на скамьях раскрыли молитвенники и затянули протяжную песню без слов, мелодию, в которой я не мог найти ритма и которая скорее напоминала случайные звуки, издаваемые ветром в зимние вечера, когда он колеблет жестяные уплотнители окон. К пению примешивался какой‑то тихий звон. Я слушал странную песнь, ждал, что произойдет дальше, но до меня доносилось только беспорядочное пение, только бесконечное пульсирование одного‑единственного тона, потом мелодия внезапно поднималась или опускалась, и снова прерывалась, и снова долго звучала в одном тоне. Пение усыпляло, мне стало холодно, и я вытащил голову из отверстия: уже стемнело, подо мной средь черных ветвей мерцали городские огни, беззвучно ехал вверх освещенный фуникулер. Я сбежал по глубокому снегу вниз на Уезд и сел в трамвай, который приехал от Малостранской площади. Вагон был почти пуст; я смотрел на бледное отражение ярко освещенного трамвайного салона в темных стеклах и размышлял о подземном храме. Я так и не понял, с кем встретился на Петршине. Я наткнулся на какую‑то тайную секту? Стал свидетелем зарождения новой религии? Может быть, она распространится из петршинского подземелья по всему миру и завладеет им. Или, наоборот, подземное богослужение – это последняя конвульсия умирающего древнего верования? Может быть, посетители храма – чужеземцы, которые почему‑то именно в Праге отмечают свои религиозные праздники, или же эти люди сотни лет незаметно живут рядом с нами? А может, я очутился на границе незнакомого города, который соседствует с нашим? Вырос ли этот город из отбросов, что не переварил и отрыгнул наш мир, или его основали аборигены, которые обитали здесь еще до нашего прихода и которым мы настолько безразличны, что они даже не заметят, когда мы снова исчезнем? Какова карта этого города, на какие районы он делится, по каким законам живет? Где его бульвары, площади и сады, где сияет королевский дворец?
Глава 4
Малостранское кафе
Я еще несколько раз приезжал на Петршин, но окошко в фонаре купола снова заперли, я тянул дверцу со всей силы, но мне так и не удалось ее открыть. С фиолетовой книгой я теперь не расставался: в трамвае, в очереди в магазине, иногда и просто идя по улице, я открывал ее и вновь и вновь изучал незнакомые знаки. Я уже распознавал отдельные буквы, хотя и не понимал, какие звуки они обозначают; меня поражало, что знаков было семьдесят шесть, это письмо либо должно было различать отдельные звуки, которые мы воспринимаем как варианты одного, либо обозначало графически множество звуков, которые в корне отличаются от наших. Я пытался представить себе эти звуки, иногда при ходьбе я пробовал произнести их вслух, и прохожие удивленно оборачивались. Со временем я понял, что те несколько десятков звуков, которые мы используем, окружены неизведанными джунглями иных звуков; а поскольку значения слов таинственным образом рождаются именно из звуков, то эти джунгли кишат беспокойными зародышами неких призрачных вещей, существ и действий. Почему те, кто использует это письмо, чувствуют такую потребность различать звуки графически? Их подвигает на это наслаждение смысловым богатством голосов, наслаждение, желающее уподобить текст партитуре, полнящейся жизненными силами, что пульсируют в языке, – или, напротив, это множество знаков есть проявление боязни того, что со временем значения, слишком тесно связанные с уникальными оттенками звуков, непременно исчезнут? Судя по напряжению, исходящему от букв, они произрастали в мире страха. С одной стороны, большое количество знаков могло быть выражением склонности к педантичному описательству, думал я, а с другой – проявлением отчаянного желания выразить невнятный древний возглас, до сих пор тайно живущий в языке, дабы достичь слуха неведомого грядущего божества. Еще я размышлял о том, что означают мелкие закорючки, возносившиеся над отдельными буквами: долготу, ударение, мелодию, жест или же гримасу, что должна сопровождать произносимый звук? А может, именно эти неприметные дуги и связки как раз и передают главный смысл текста, а сами буквы – это всего лишь орнамент или обманка, которая должна сбить с толку чужака. Или что эти значки – остатки древнего священного письма, которые сохранились на периферии сообщения, подобные развалинам дворцов рухнувшей империи на окраинах новых городов, – и разобраться в них может нынче только секта посвященных, которые читают в книгах лишь этот мелкий и презираемый текст и, наверное, ждут, что после возвращения старых богов эти знаки снова вырастут и засияют на фасадах обновленных храмов.
Я понял, что наибольший ужас и тревогу вызывает не застывшее существование знаков без значения, но скорее ошеломляющее осознание того, что ничто не может быть абсолютно лишено смысла, присутствие загадочного значения, которое дрожало над буквами, как огни святого Эльма, – значения, которое было не столько курьезной особенностью этого письма, сколько смыслом, который пронизывал все сущее и внезапно становился зримым на этих страницах, потому что его не заслоняли, как порою случается, привычные нам значения, которые, как из родника, черпают свои тайны из этого сокрытого смысла, из этого прасообщения, и обновляются в нем для продолжения своей жизни, и одновременно незаметно растворяются им, и погибают от него, как от таинственной болезни. Имел ли я право утверждать, что совершенно не понимаю этой книги? Из переплетения страхов, которые пробуждались при взгляде на испещренные незнакомыми знаками страницы, самым сильным и ошеломляющим был страх, рожденный догадкой, что нечего понимать, не о чем спрашивать, страх, рожденный чувством, что за нами тихо и терпеливо наблюдает некая жуткая победа, которой мы боимся больше, чем самого жестокого поражения.
Я сидел в полупустом малостранском кафе у окна, за которым виднелась заснеженная площадь, передо мной лежала открытая книга. На сером мраморе столиков поблескивал холодный дневной свет. Вошел новый посетитель – худой пожилой мужчина с рассеянным взглядом и порывистыми движениями, один из тех неприкаянных персонажей, что появляются в послеобеденные часы в кафе на Малой Стране; проходя мимо меня, он заметил открытую книгу: на секунду он замер, колеблясь, идти ли дальше, а потом опасливо огляделся, быстро наклонился ко мне и спросил, откуда у меня эта книга. Я рассказал, как она ко мне попала. Он сел напротив на краешек пустого стула, словно марионетка, кукловод которой слишком быстро отпустил веревочки, стремительно перегнулся через столешницу и, не переставая беспокойно оглядываться, заговорил тихо и настойчиво:
– Вот вам добрый совет, избавьтесь от своей книги как можно скорее. Поверьте мне, с той поры что я встретился с этими проклятыми буквами, я брожу, как потерявшийся пес, по унылым задворкам мира и не могу обрести покой. Посмотрите, сколь коварно и лукаво выглядят эти буквы! Это опасная гангрена, которая постепенно проникнет повсюду, буквы дышат ядом, и он незаметно и упорно разъедает знакомые предметы нашего мира, вот увидите, эти испарения исказят облик наших зданий, так что они примут вид варварских храмов, сияющих отвратительной красотой, и повсюду заблестит забытое дурное золото. Яд разъест наши слова и превратит их в древние жуткие звуки джунглей, в эгоцентричную музыку статуй. Жизнь станет плохо прописанной ролью в бесконечной инсценировке пошлого мифа о юном боге, умирающем в джунглях.
Говоря, он на локтях подъезжал по столешнице все ближе и ближе ко мне, он уже почти лежал на ней. Я попросил его рассказать, где он познакомился с загадочным алфавитом. Напряжение несколько отпустило его, и он слегка отодвинулся.
– Эта жуткая история началась в шестидесятые годы. Тогда я преподавал на юридическом факультете; еще во время учебы я опубликовал много научных статей, так что все прочили мне блестящую карьеру. У меня были славная жена и двое детишек. Я никогда не заводил романов со студентками, но где‑то в середине шестидесятых на первом курсе появилась девушка, кроткое лицо которой притягивало меня необъяснимым и болезненным образом. Мне казалось, что ее жесты были рождены в неком неизвестном таинственном мире и так до сих пор и не покинули его.
– Что же это был за мир? – спросил я, потому что меня интересовали миры, вырастающие из жестов.
– Это были огромные пустые залы, отделанные мрамором. Нас в женщинах всегда привлекают пространства, которые впитались в их тела, пейзажи, которыми они пропитались и которые при встрече источают их движения. Ах, если бы я знал тогда, в какое темное царство заманивают меня легкие движения любимых рук! Мне казалось, что и ей со мною хорошо. Однажды мы встретились в Старом городе, я пригласил ее выпить бокал вина, потом проводил домой, мы поднялись по неосвещенной лестнице в ее квартиру. О<