Один незначительный добрый поступок может в будущем превратиться в великую созидательную силу.
Ваше «место во времени»
Вспоминайте о конкретных примерах незначительных дел и их последствий в вашей жизни. В результате этого простого упражнения вы научитесь видеть причинно‑следственные связи, определять ваше «место во времени» и управлять отношениями с другими.
Бесконтрольный импульс
Импульсивные слова и дела имеют непредвиденные последствия.
Действенный путь к жизненной мудрости
Этот путь заключается в осознанном следовании золотому правилу. Хотя бы раз в день исполняйте положительную формулировку золотого правила, его отрицательную формулировку и меняйте образ мыслей.
Шаг седьмой
Узнать больше
Много лет назад меня поразило одно примечание в книге. Оно гласило, что историк религии должен постигнуть «науку сострадания». Речь шла не о науке вроде физики и химии, но о методе обретения «знания» (лат. scientia): исследователь с сопереживанием погружается в интересующий его исторический период. Религиозные обычаи прошлого могут подчас казаться странными, однако историк должен отказаться от своих постпросвещенческих концепций, да и вообще вынести за скобки свое современное «я», и всей душой погрузиться в мир, глубоко отличный от нашего. Историк религии не должен «подставлять вместо оригинала собственные штампы», объяснял автор: необходимо «расширить горизонты, освободить место для другого». Следует обращаться с вопросами к исследуемому материалу, доколе понимание не дойдет до такого уровня, когда ученый «почти изнутри почувствует, что имелось в виду». Следует сжиться, сродниться с этим материалом.1
Фраза «освободить место для другого» запала мне в душу. Я попыталась применить ее к своим занятиям и сразу поняла, что она меняет мои представления о религии. Доселе я проецировала свои современные представления на духовные системы прошлого и, естественно, сплошь и рядом находила их абсурдными. Попытавшись сознательно и сочувственно «расширить горизонты», я стала видеть, что они далеко не бессмысленны.2 Когда этот подход вошел в привычку – я практиковала его у письменного стола по несколько часов в день, – я заметила, сколь редко мы «освобождаем место для другого» в социальных взаимоотношениях, и сколь часто люди проецируют свой опыт и взгляды на своих знакомых и на события, отпуская обидные, высокомерные и неточные замечания по адресу как отдельных людей, так и целых культур. А если расспросить, выясняется, что их знания об обсуждаемом предмете можно уместить на маленькой почтовой открытке! Западное общество глубоко пронизано спесью. Включим радио или телевизор: сплошные ток‑шоу, теледебаты и звонки в студию, причем людей просят высказать мнение по самым разным вопросам. Разумеется, свобода слова драгоценна, но всегда ли мы знаем, о чем говорим?
Колоссальный научный прогресс заставляет думать, что границы невежества отодвигаются все дальше и дальше, и вскоре будет разгадана последняя тайна мироздания. По самой своей природе наука прогрессивна: она постоянно осваивает новые территории, а после того как любая теория опровергнута и превзойдена, она представляет лишь музейный интерес. Знание, которое мы обретаем в гуманитарной области и искусстве, имеет иной характер. Здесь мы все время возвращаемся к одним и тем же вопросам: «Что есть счастье? Что есть истина? Как жить, если всем нам предстоит умереть?» И редко получаем окончательный ответ по той причине, что на эти вечные вопросы невозможно дать ответ раз и навсегда. Каждому поколению приходится начинать заново и искать решения, которые имеют смысл лично для него. Нынешние философы обсуждают вопросы, над которыми ломал голову еще Платон.
Поиск знания – вещь увлекательная, а наука, медицина и технология радикально улучшили жизнь миллионов людей. Однако слишком многого мы еще не знаем. Мне кажется, религии особенно хорошо удается задавать вопросы и поддерживать в нас состояние трепета и изумления, а хуже всего удаются попытки дать окончательные и догматические ответы. Мы никогда не постигнем трансцендентность, которую именуем Богом, Нирваной, Брахманом или Дао именно потому, что эта реальность трансцендентна. Она лежит вне досягаемости наших чувств. Ее нельзя «математически» доказать. Соответственно, излишняя уверенность, догматизм и высокомерное отношение к чужим мнениям в таких вопросах неуместны. Если мы говорим, что точно знаем, что есть «Бог», вполне может быть, что мы говорим об идоле – божке, которого создали по своему образу и подобию.
Понимание ограниченности нашего знания занимает почтенное место в западной интеллектуальной традиции, у истоков которой во многом стоял Сократ (около 469–399 до н. э.). Сократ был убежден, что мудрость состоит не в накоплении информации, а быстрые и окончательные выводы к ней и вовсе не ведут. До самой своей смерти он считал, что есть лишь одна причина, по которой его можно считать мудрым: он знал, что ничего не знает. Подвергшись нападкам видного афинского политика, он сказал себе:
Этого‑то человека я мудрее, потому что мы с ним, пожалуй, оба ничего дельного и путного не знаем, но он, не зная, воображает, будто что‑то знает, а я если уж не знаю, то и не воображаю. На такую‑то малость, думается мне, я буду мудрее, чем он, раз я коли ничего не знаю, то и не воображаю, будто знаю.3
Люди, приходившие к Сократу, обычно полагали, что знают, о чем говорят. Однако через полчаса его неустанных расспросов выясняли, что и понятия не имеют о таких базовых вещах, как, скажем, справедливость или мужество. Они по‑детски изумлялись: интеллектуальный и нравственный фундамент их жизни был поколеблен, возникало пугающее, головокружительное сомнение (апория). Сократ считал, что именно в этот момент человек становится философом («любомудром»): человек осознавал, что ему не хватает глубины понимания, но отныне он хочет стремиться к ней как любящий стремится к любимой.
Диалог приводил собеседников не к уверенности, а к неожиданному осознанию глубины человеческого незнания. Сколь бы тщательно, логично и разумно Сократ и его друзья ни вникали в какую‑либо тему, что‑то всегда ускользало от них. Впрочем, многие обнаруживали, что первоначальный шок «апории» приводил к ekstasis: они выходили за пределы своего прежнего «я». Платон (около 427–347 до н. э.), самый знаменитый из учеников Сократа, использовал образ элевсинских мистерий для описания момента, когда ум, дойдя до границ познаваемого, сталкивается с трансцендентным:
Лишь с огромным трудом, путем взаимной проверки – имени определением, видимых образов – ощущениями, да к тому же, если это совершается в форме доброжелательного исследования, с помощью беззлобных вопросов и ответов, может просиять разум и родиться понимание каждого предмета в той степени, в какой это доступно для человека.4
У мудрецов Индии это понимание было результатом долгих жизненных усилий. Платон объяснял:
Это не может быть выражено в словах, как остальные науки; только если кто постоянно занимается этим делом и слил с ним всю свою жизнь, у него внезапно, как свет, засиявший от искры огня, возникает в душе это сознание и само себя там питает…5
Сократ называл себя оводом, который досаждает людям, подвергая сомнению все их представления, особенно те, в которых они были наиболее уверены, – после чего они как бы выходили из спячки.6 Человек говорил с Сократом, но для него это был еще и диалог с самим собой. Свои, казалось бы, твердые, убеждения он подвергал тщательному анализу, после чего в результате безжалостной логики Сократовых вопросов отказывался от них. Сократический диалог начинали, чтобы измениться; целью этого занятия было создать новое, более подлинное, «я». Осознав, что некоторые из самых глубоких их убеждений строятся на ложной основе, ученики Сократа могли отныне жить жизнью философов. А если люди не желали подвергать сомнению свои фундаментальные верования, жизнь оказывалась поверхностной: «Без исследования и жизнь не в жизнь для человека».7
Китайский философ и мистик Чжуан‑цзы (около 370–311 до н. э.), один из великих мудрецов «осевого времени», считал, что лишь одна вещь заслуживает быть сказанной: вопрос, который погружает слушателей в сомнение и нуминозную неясность. Чжуан‑цзы был даосом. Свою жизнь он хотел сообразовать с Путем (Дао), под которым имел в виду мириады форм и узоров, которые делают природу тем, что она есть. Однако природа находится в непрестанном изменении, а мы вечно противимся естественному ходу вещей, пытаясь как бы «заморозить» свои представления и свой опыт, возвести их в абсолют. Вследствие эгоизма мы отождествляемся с одним мнением, а не с другим, становимся сварливыми и недобрыми, полагаем, что на нас возложен долг изменять других в соответствии с собой.
Конфуциан, которые пытались убедить китайских правителей следовать более сострадательной политике, Чжуан‑цзы считал суетливыми и назойливыми. Однако он придумал серию историй про Конфуция и его учеников, в которых вложил в уста Конфуцию собственные идеи. Вот одна из них, где участвует Янь Юань, лучший из учеников Конфуция.
– [Я], Хой, продвинулся вперед.
– Что это значит? – спросил Конфуций.
– [Я], Хой, забыл о милосердии и справедливости.
– Хорошо, [но это] еще не все.
На другой день Янь Юань снова увиделся с Конфуцием и сказал:
– [Я], Хой, продвинулся вперед.
– Что это значит? – спросил Конфуций.
– [Я], Хой, забыл о церемониях и о музыке.
– Хорошо, [но это] еще не все.
На следующий день Янь Юань снова увиделся с Конфуцием и сказал:
– [Я], Хой, продвинулся вперед.
– Что это значит? – спросил Конфуций.
[Я], Хой, сижу и забываю [о себе самом].
– Что это значит, «сижу и забываю [о себе самом]»? – изменившись в лице, спросил Конфуций.
– Тело уходит, органы чувств отступают. Покинув тело и знания, [я] уподобляюсь всеохватывающему. Вот что означает «сижу и забываю [о себе самом]».
– Уподобился [всеохватывающему] – значит, освободился от страстей; изменился – значит, освободился от постоянного. Ты воистину стал мудрым! Дозволь [мне], Цю, следовать за тобой.8
Здесь Конфуций признает, что ученик превзошел его.
Когда мы догматически в чем‑то убеждены, когда держимся за симпатии и антипатии, полагая их существенными для своего «я», мы отчуждаем себя от «великой трансформации» Пути, поскольку на самом деле находимся в непрестанном изменении, из одного состояния переходим в другое. Непросветленный человек, объяснял Чжуан‑цзы, подобен лягушке из обмелевшего колодца, которая принимала небольшую лужу на дне за целое, но, узнав о необозримости океана, «испугалась и задрожала, как потерянная».9 Если мы твердо намерены оставаться в нынешней системе координат, наше понимание будет узким и стесненным. Мудрец же, который отрешился от себя, обретает «Великое Познание», широкое и неспешное.10 Для этого необходимо «сидеть и забывать» одну вещь за другой, доколе, наконец, не забудешь о себе самом. Тогда сердце освобождается от суетливого самомнения и, в отсутствие искажающего эгоизма, отражает вещи и людей подобно зеркалу.11 Эта «пустота» естественным образом приводит к сопереживанию. По словам Чжуан‑цзы, у совершенного человека нет «я».12 Расставшись с мыслью о собственной уникальности, он рассматривает всех людей как «я»: люди плачут, и он плачет, поскольку всех считает своим существом. 13 Чжуан‑цзы был отшельником и подчас высказывал взгляды в крайней форме, чтобы через шок донести до слушателей свежее восприятие. Однако он, подобно Сократу, подчеркивал необходимость отрешаться от своего спесивого «я». Его искусство забывания чем‑то напоминает «науку сострадания», о которой мы говорили выше, с ее призывом избавить сознание от культурных предубеждений и «освободить место для другого». Если наши представления об окружающих неизменно окрашены нашими предрассудками, мнениями, нуждами и желаниями, мы не сможем ни понимать их, ни подлинно уважать.
Ныне расписаться в своем незнании уже не выглядит обскурантизмом. Многие из устоявшихся представлений приказали долго жить, поэтому можно смело «забывать» старые подходы, чтобы давать дорогу новому. В начале ХХ века физики полагали, что в ньютоновской системе осталось лишь несколько нерешенных задач, что еще чуть‑чуть – и человечество узнает о мире всё. Однако спустя всего лишь двадцать лет квантовая механика похоронила старые стереотипы и показала нам мир, полный неопределенного и непредсказуемого. Американский физик Перси Бриджман (1882–1961) писал:
Может оказаться, что понять структуру природы вообще не под силу нашему сознанию… Контуры мироздания расплываются и становятся менее ясными… Мы стоим перед чем‑то подлинно невыразимым. Мы достигли границы великих пионеров науки, а именно, представления, что живем в мире, который приятно постижим нашему уму.14
Тем не менее, физиков не смущают размышления о непознаваемом. Космолог Пол Дэвис делится радостью, которую он испытывает, погружаясь в вопросы, на которые нет ответов:
Почему мы возникли 13,7 миллиардов лет назад при «большом взрыве»? Почему законы электромагнетизма и гравитации именно такие, какие есть? Откуда они вообще взялись? Что мы здесь делаем?… Это поистине поразительно.15
Как говаривал философ Карл Поппер (1902–1994), «мы не знаем ничего». По его мнению, это важнейшая из философских истин.16 Недостаток знания отнюдь не вгонял его в депрессию. Более того, он наслаждался им: «Один из многих великих источников счастья – хоть мимолетно лицезреть одну из новых граней невероятного мира, в котором мы живем, и нашей невероятной роли в нем».17 Альберт Эйнштейн (1879–1955) ощущал мистический восторг, размышляя о вселенной:
Знать, что существует скрытая реальность, которая открывается нам как высшая мудрость и самая сияющая красота, – хотя постигнуть ее мы можем лишь в самых примитивных формах, – это знание и это чувство составляют средоточие всякой подлинной религиозности. В этом и только в этом смысле я принадлежу к числу религиозных людей.18
Он был убежден: «Человек, которому чуждо это ощущение… все равно, что мертвый».19 Думаю, Альберт Швейцер согласился бы с ним. Оглядываясь на свою жизнь, он отметил, что всегда понимал: «Мир представляет собой непостижимую тайну».20
Одно из самых замечательных религиозных прозрений состоит в том, что глубинная сущность каждого человека непостижима и трансцендентна. Именно в этой глубине мы обретаем Нирвану, Брахмана и то, что немецкий протестантский теолог Пауль Тиллих (1886–1965) называл Основой Бытия. Мы обретаем Царство Небесное внутри нас и понимаем, что Аллах ближе к нам, чем наша сонная артерия. О том, какое диво есть человек, много говорили гуманисты Возрождения. Эти размышления замечательно отражает Шекспир (1564–1616), вкладывая в уста Гамлета слова:
Какое чудо природы человек! Как благородно рассуждает! С какими безграничными способностями! Как точен и поразителен по складу и движеньям! Поступками как близок к ангелам! Почти равен Богу – разуменьем! Краса вселенной! Венец всего живущего!21
Хотя человек есть «квинтэссенция праха», тварь умирающая и во многом трагическая, он – удивительное чудо,22 а потому заслуживает глубочайшего уважения.
Индусы признают это, приветствуя друг друга поклоном со сложенными руками. Так они почитают священную тайну, с которой сталкиваются. Между тем большинству из нас недостает уважения к другим в повседневной жизни. Сплошь и рядом мы строим из себя всезнаек: все мы понимаем про другие народы, другие культуры, людей далеких и близких, хотя наши взгляды постоянно окрашены нашими собственными нуждами и желаниями, страхами и амбициями. В связи с этим вспоминается другое место из «Гамлета». Принц создает суматоху при датском дворе, и король посылает двух его старых друзей, Розенкранца и Гильденстерна, шпионить за ним. Гамлет очень быстро смекает, в чем дело. Однажды вечером он дает Гильденстерну флейту и предлагает сыграть на ней. «Принц, я не умею», – возражает тот. «Это так же просто, как лгать», – колко отвечает Гамлет и объясняет: всего‑то и нужно, что перебирать отверстия пальцами и вдувать ртом воздух. Гильденстерн протестует, что не умеет это делать. Тогда Гамлет горько замечает:
Смотрите же, с какою грязью вы меня смешали. Вы собираетесь играть на мне. Вы приписываете себе знание моих клапанов. Вы уверены, что выжмете из меня голос моей тайны. Вы воображаете, будто все мои ноты снизу доверху вам открыты. А эта маленькая вещица нарочно приспособлена для игры, у нее чудный тон, и тем не менее вы не можете заставить ее говорить. Что ж вы думаете, со мной это легче, чем с флейтой?23
Вместо того чтобы уверенно судить о чужих мотивах, намерениях и желаниях, следует помнить об этой глубокой «тайне» и отдавать себе отчет: есть нечто святотатственное в попытке «выжать из нее голос» в угоду собственным интересам.
Цитируя французского философа Симону Вейль (1903–1943), английская писательница Айрис Мердок (1919–1999) говаривала: любовь – это внезапное осознание, что кто‑то другой действительно существует. Эта тема красной нитью проходит сквозь многие ее романы. У нее герои внезапно сталкиваются с «тайной» другого человека или предмета, с восхищением открывая для себя его инаковость. В романе «Колокол» поглощенная собой и несколько поверхностная девушка, ранее изучавшая искусство, попадает во время личного кризиса в лондонскую Национальную галерею. Там она осознает, что смотрит на картины по‑новому:
Вот где нечто такое, что не может гнусно заглотнуть ее сознание и, сделав придатком воображения, обесценить. Ведь даже [ее отдалившийся муж], думала она, существует сейчас лишь как некто, кто ей грезится, либо как смутная внешняя угроза, с которой она никогда на самом деле не сталкивалась и которой не понимала. Но картины – нечто реальное, существующее помимо ее сознания, они говорят ей благосклонно, хоть и свысока, о чем‑то лучшем и добром, и наличие их рушит мрачный, близкий к трансу, солипсизм ее прежнего настроя. Когда мир казался субъективным, он был лишен интереса и ценности. Но теперь в нем, в конце концов, есть что‑то и помимо ее «я».24
Подобный опыт есть ekstasis, освобождающий нас из уз собственного «я».
Цель этого шага трояка: (1) понять, что существует неизвестное и непознаваемое; (2) стать осторожнее с чрезмерно уверенными суждениями о себе и других людях; (3) осознать нуминозную мистерию каждого человека, с которым мы сталкиваемся.
Во‑первых, поразмыслите о ситуациях, когда вы словно выходите за пределы себя, а вместе с тем живете особенно полноценно. Возможно, это случается, когда вы слушаете какую‑то определенную музыку, или читаете определенные стихотворения, или смотрите на красивый пейзаж, или тихо сидите с любимым человеком. Уделяйте каждый день немного времени этому ekstasis и подмечайте, сколь сложно выразить словами, что именно вас столь сильно трогает. Поделитесь с кем‑нибудь рассказом об этом и обратите внимание, как все слова кажутся неподходящими. Исследуйте тему неизведанного в человеческом опыте. Если у вас научный склад ума, имеет смысл почитать о неопределенном мире квантовой механики, неврологической сложности мозга или глубинной психологии.
Во‑вторых, прислушайтесь к агрессивной уверенности, характерной нынче для многих дискурсов. Начните с собственной профессии или с того, что вас сильно интересует: литературы, права, экономики, спорта, поп‑музыки, медицины или истории. Не замечаете ли вы, что чем больше узнаете о своем предмете, тем больше понимаете, сколькому еще предстоит научиться? Затем обратите внимание, до чего неприятно, когда кто‑то безапелляционно высказывается о вашем предмете за столом или по радио, делая столь серьезные ошибки, что слушать поистине мучительно.
Слушая ток‑шоу, или дебаты политиков, или передачи, во время которых слушатели звонят в эфир, подумайте, есть ли основания считать, что эти люди знают, о чем говорят? Способны ли они видеть обе стороны вопроса? Не упрекнул ли бы их Чжуан‑цзы в том, что они слишком отождествляются со своей позицией, и личные интересы искажают их суждения? Не интересуются ли они больше популярностью, чем истиной? Произносит ли кто‑нибудь фразу: «Я не знаю»? Что сказал бы Сократ об этих дискуссиях?
Интересно проделать следующий эксперимент. Возьмите одно из ваших коронных убеждений в области политики, экономики, футбола, музыки, кино или бизнеса. Составьте список аргументов, говорящих в его пользу. Затем составьте список аргументов, говорящих против него. Если вы собираетесь для обсуждения книги группой, устройте дебаты, в которых каждый отстаивает позицию, противоположную собственной. Затем обсудите, что получилось. Каково вам было становиться на иную точку зрения? Узнали ли вы что‑то, чего не знали ранее? Что, на ваш взгляд, имел в виду Сократ, когда сказал: «Без исследования и жизнь не в жизнь для человека»?
В‑третьих, попытайтесь четко сформулировать, что отличает вас от остальных людей. Копайте глубже, чем обыденное сознание: удается ли вам найти свое подлинное «я», которое «Упанишады» называют атманом? Или это «я» все время ускользает? Затем спросите себя, с чего вы взяли, что можете уверенно судить о «я» других людей. Практикуя внимательность, подмечайте, сколь часто противоречите себе или действуете/говорите неожиданным для вас образом («и почему только я это сделал?»). Попытайтесь объяснить суть вашей личности кому‑нибудь другому. Сделайте список собственных качеств, хороших и плохих. Затем спросите себя, в какой мере этот список реально описывает вас.
Еще попытайтесь четко описать, что вы любите в своем друге или близком человеке. Перечислите его качества: это и есть то, почему вы его любите? Или не все можно выразить в словах? Практикуя внимательность, приглядитесь к своему непосредственному окружению: семье, коллегам и друзьям. Что вы на самом деле знаете о каждом из них? Каковы их глубинные страхи и надежды? Каковы их сокровенные грезы и фантазии? И насколько, с вашей точки зрения, они знают вас?
Поразмыслите о словах Гамлета Гильденстерну. Сколь многие люди дают вам понять, что вы «выжимаете» из них «голос их тайны»? Практикуя внимательность, отмечайте, сколь часто вы бессознательно пытаетесь манипулировать окружающими или контролировать, использовать их (возможно, крошечным, малозаметным образом). Сколь часто вы мысленно умаляете других людей, чтобы они соответствовали вашему представлению о мире? Отметьте, сколь неприятно бывает, когда кто‑то пытается манипулировать вами или бесцеремонно объясняет ваши мысли и действия, «выжимая» из вас голос вашей тайны.
Шаг седьмой
Основные мысли