– Смотреть невозможно, во что превратился наш институт! Сердце разрывается!
Довжик постоянно была чем‑то недовольна. Ну а уж ее многострадальное сердце разрывалось или готово было разорваться по семь раз на дню, если не по двенадцать.
Микешин, искусно притворяясь глухим, печатал выписку, ожесточенно колотя по клавиатуре. Полчаса назад Микешину влетело за забывчивость (задержал пациента в отделении на день сверх положенного) от заведующей отделением, и теперь он вымещал зло на ни в чем не повинной клавиатуре.
Моршанцев имел неосторожность встретиться взглядом с Довжик, поэтому ему пришлось из вежливости спросить:
– В чем дело, Маргарита Семеновна?
– В кадрах! Дело во всем, но прежде всего в кадрах! Разбазарили кадры, упустили уникальных специалистов, и теперь приходится вместо них набирать вахтовиков по всей России!..
Иногородних сотрудников в институте хватало. Моршанцев не высчитывал процент, незачем было, но уж точно не меньше половины от общего количества. А то и больше. Правда, в отделении интервенционной аритмологии все врачи и большинство сестер были москвичами или жителями Подмосковья.
– Как может реаниматолог работать двое суток подряд! – Довжик, если уж «завелась», то должна была выговориться до конца, до последнего слова. – Если хотите знать мое мнение, то в таких ответственных отделениях, как реанимация, врачи должны дежурить по двенадцать часов, не больше…
– По тринадцать, – неожиданно сказал Микешин, не переставая печатать и не отрывая взгляда от экрана монитора.
– Почему по тринадцать?! – недовольно поинтересовалась Довжик, не любившая, чтобы ей возражали или чтобы ее перебивали.
– По полчаса перехлест в начале и конце смены, чтобы больные ни на минуту не оставались без наблюдения.
Микешин был педантом, правда, в работе его педантизм проявлялся не всегда. Или просто у него была особая разновидность забывчивого педантизма.
– Пусть тринадцать, но не сутки и не двое суток подряд! Мне же самой приходится дежурить, и я прекрасно знаю, как соображает голова и как работают руки на следующие сутки после дежурства!
– А разве у нас дежурят по двое суток? – удивился Моршанцев.
– Дежурят! Это у них такой полутораставочный график – двое суток отдежурил и на пять суток можно уезжать в свой Красноярск!
– Красноярск не вариант, – встрял Микешин, по‑прежнему не отвлекаясь от своего занятия. – Красноярск довольно далеко, все выходные уйдут на дорогу, и, кажется, автобусы туда не ходят.
– Зато ходят поезда и летают самолеты!
– Поезда и самолеты стоят очень дорого, – ответил Микешин, – нет никакого резона – всю зарплату проездишь. Автобусы или электрички – другое дело.
– Разве автобус дешевле поезда? – усомнилась Довжик.
– Если сравнивать с купе – то существенно, чуть ли не вдвое, – Микешин закончил стучать по клавиатуре и стал читать написанное с экрана. – А если с плацкартом, то процентов на двадцать. Тоже деньги. Про самолет вообще говорить нечего. У жены вся родня живет в Волгограде, так на автобусе оттуда до Москвы можно доехать за полторы тысячи, плацкарт стоит примерно тысячу семьсот, а купе – три с половиной.
– А самолет?
– А самолет, Рита, от пяти с половиной и выше. Есть и по одиннадцать‑двенадцать тысяч билеты, – Микешин отправил выписку на печать и повернулся к Довжик. – Чего удивляться‑то? Сдвоенные дежурства вдвое сокращают дорожные расходы и время на дорогу, вот и дежурят люди по двое суток.
– Но так не должно быть! – возразила Довжик.
– Много чего не должно быть, – усмехнулся Микешин. – Если делать все, как положено, то три четверти сотрудников сразу же уйдут.
– Но двое суток!
– Рит, ты помнишь Бакинова?
– Помню, как не помнить! Этот тормоз столько моей крови выпил!
– Так он работал у нас, в шестьдесят пятой больнице и в гематологическом центре. Ездил с суток на сутки, потом один день отдыхал и – по новой. Ипотеку выплачивал. А в провинции, в районных больницах, народ практически живет на работе, потому что кадров не хватает. А почему тебя вдруг начали волновать чужие проблемы? Своих мало?
– Я хотела решить один вопрос, Миша, а сегодня и завтра дежурит человек, которого я терпеть не могу. А послезавтра уже суббота…
– Давай я попытаюсь решить этот вопрос! – предложил Микешин.
– А я тебе потом буду должна! – фыркнула Довжик.
– Свои люди – сочтемся.
– Ладно, сейчас закончу с делами, и поговорим, – Довжик покосилась на Моршанцева и уткнулась в историю болезни, лежавшую перед ней.
Нетрудно было догадаться, что ей не хочется озвучивать проблему в присутствии Моршанцева.
Моршанцев немного обиделся – пора бы уже было признать его своим и не скрывать от него всякие мелочи. Ведь ясно, что скорее всего Довжик хочет договориться по поводу одного из больных, лежавших в реанимации. Наверное, хочет попросить воздержаться от перевода до того, как у нее освободится место в «хорошей» палате, или еще что‑то в этом роде. Другое дело, если бы она хотела пригласить Микешина на свидание, тогда еще секретность была бы уместной, а так…
Моршанцев сложил в папки истории болезни (в начале прошлой недели он закончил дежурить и наконец‑то получил две четырехместные палаты – мужскую и женскую), аккуратно завязал тесемки и с папками в руках вышел в коридор, вроде как собрался отнести истории болезни на сестринский пост. Сидеть в ординаторской в качестве третьего лишнего ему не хотелось, но и уходить без повода, только потому, что коллегам захотелось посекретничать, было бы унизительно. А так все путем – и волки сыты, и овцы целы.
Возле сестринского поста наблюдалась резко повышенная влажность. Дежурная медсестра Ольга Гусь низко склонилась над столом и молча плакала, спрятав лицо в ладонях. Ее напарница Маша Попова сидела рядом, поглаживала Ольгу по вздрагивающей спине между остро выпиравших лопаток и приговаривала:
– Ну будет, будет, Оль, успокойся.
Со стороны, если не подходить вплотную к широкому «двухэтажному» сестринскому столу, ничего заметно не было. Сидит одна медсестра на посту и что‑то там тихонько бубнит себе под нос, может – назначения проверяет или инструкцию какую‑то читает.
Ольга Гусь была самой молодой из медсестер (только в прошлом году закончила медучилище), самой старательной и, как считал Моршанцев, самой вменяемой. Во всяком случае, она была единственной из сестер, не считая старшей медсестры Аллы Анатольевны, которая с первого дня работы Моршанцева вела себя с ним так, как полагается медсестре вести себя в общении с врачом. Никаких нагловато‑ироничных взглядов, никаких смешков за спиной, никаких намеков на то, что она работает здесь дольше и лучше знает местные порядки, короче говоря – ничего лишнего.
Моршанцев знал про медсестер мало. Так, например, ему было известно, что Ольга живет в Коломне и что она собирается выходить замуж (другие медсестры то и дело отпускали шуточки по этому поводу). Первой мыслью, пришедшей в голову Моршанцева, была мысль о личной драме – жених полюбил другую, свадьбу отложили или еще что‑то в этом роде… Он тихо положил папки на верхний «этаж» стола и уже повернулся, чтобы уйти (если не можешь помочь, то нечего и пялиться), но тут к нему обратилась Маша:
– Дмитрий Константинович, можно у вас проконсультироваться?
Машу Моршанцев слегка недолюбливал. Было за что – Маша, на правах медсестры с пятилетнем стажем, дважды вступала в открытые пререкания с новым доктором. В первый раз в ответ на просьбу перестелить постель пациента, обмочившегося во время дневного сна (восьмидесятилетний дед плохо спал ночью, вот и заснул после обеда крепко‑накрепко), Маша ответила Моршанцеву: «Сейчас поедим – и перестелим». Моршанцев поинтересовался, уж не думает ли Маша, что пролежать в мокрой постели лишних полчаса приятно и полезно. Маша ответила, что вообще‑то палата микешинская и отдавать распоряжения должен Микешин. Разговор, то есть уже не разговор, а спор, услышала проходящая мимо старшая медсестра. Благодаря ее вмешательству постель была перестелена безотлагательно, правда, потом, спустя час с небольшим, Алла Анатольевна с глазу на глаз сказала Моршанцеву, что время на обед дежурные медсестры выкраивают с трудом, поскольку нагрузка у них о‑го‑го какая, и потому «сдергивать» их с обеда без особых на то причин не стоит. Моршанцев так и не понял, считается ли замена мокрого постельного белья «особой причиной».
Второй конфликт, если это можно назвать конфликтом, произошел совсем недавно, когда Моршанцев увидел на тумбочках у своих пациентов маленькие самодельные бумажные конвертики с написанной ручкой буквой «В» на каждом. В конвертиках лежали вечерние порции таблеток. Маша раздавала конвертики вместе с дневной порцией, экономя таким образом время и силы.
Согласно должностной инструкции, раздача лекарств для внутреннего употребления производится непосредственно перед их приемом. Раздавать лекарства впрок запрещается. Пациенты могут забыть их принять, могут принять раньше или позже назначенного времени, да мало ли что может быть! Медсестре полагается не просто раздать таблетки, но и убедиться в том, что они приняты.
С раскрытым конвертиком в руках Моршанцев вышел из палаты, пригласил Машу в пустую ординаторскую и там потребовал объяснений. Маша, нисколько не смутившись, ответила, что так поступают многие медсестры и что вечером она заглядывает в каждую палату, проверяя, не осталось ли на тумбочках непринятых лекарств. Конечно же, в ответ дважды было вставлено: «Не первый день работаем» с прямым намеком на моршанцевское неофитство.[12]Моршанцев поинтересовался, почему бы в таком случае не раздавать лекарства как положено, если уж все равно приходится обходить все палаты, и услышал в ответ, что у врачей есть свои трудности, а у сестер – свои. В конце концов, Маша пообещала больше не оптимизировать раздачу лекарств, но по лукавым глазам ее явственно читалось, что обещанию этому грош цена. По‑хорошему полагалось поговорить со старшей сестрой, возможно – написать докладную, но не хотелось зарабатывать репутацию убежденного ябедника, от которой потом уже никогда не удастся избавиться. Да и потом не годится врачу по каждому вопросу бегать к старшей медсестре, надо учиться решать проблемы самостоятельно, опираясь на собственный авторитет.
– Можно, – в доброжелательно‑почтительном тоне медсестры Моршанцев почувствовал подвох.
– Анапроган[13]может вызывать тошноту и изжогу?
– Может, – Моршанцев удивился простоте вопроса. – Диспепсические явления – одно из побочных действий анапрогана, разве вы не знали?
– Слышишь, Оль, что Дмитрий Константинович говорит? – Маша легонько потрясла продолжающую рыдать напарницу за плечо.
– Слышу! – не меняя позы, глухо откликнулась Ольга.
– Спасибо, Дмитрий Константинович, – церемонно поблагодарила Маша.
– Пожалуйста, – так же церемонно ответил Моршанцев. – Еще вопросы будут?
Маша отрицательно покачала головой.
Моршанцев ушел в ординаторскую. Довжик и Микешин, должно быть, успели обо всем договориться, потому что увлеченно обсуждали сериал «Интерны», точнее – спорили, не сходясь во взглядах. Микешин считал «Интернов» прикольными, а Довжик возмущенно доказывала, что это никакая не комедия, а настоящее глумление над медициной и медиками.
– Да вы только вспомните, на каких фильмах о врачах выросли мы, – Довжик строго посмотрела на Моршанцева, не ища, а просто требуя поддержки, несмотря на то, что из‑за разницы в возрасте росли они в разные эпохи и на разных фильмах. – «Дни хирурга Мишкина», «Дорогой мой человек», «Открытая книга»…
– «Молчание ягнят», – подсказал Микешин.
– При чем тут это?!
– При том, что маньяк Ганнибал – врач‑психиатр, – без тени улыбки пояснил Микешин.
– Я говорю о наших фильмах, а он мне подсовывает какие‑то похабные ужастики! – совсем по‑базарному возмутилась Довжик. – Ты еще «Доктора Айболита» вспомни!
– Айболит не в тему – он ветеринар…
Микешин налил воды в электрический чайник и включил его.
– А у меня сегодня – особый чай! – сразу же объявила Довжик. – Его можно заваривать семь раз подряд, и каждый раз получается новый вкус.
– Самое то для дежурства, – одобрил Микешин. – Одной щепотки до утра хватит.
Сам, однако, угощаться чудесным чаем не пожелал – заварил кипятком пакетик «Липтона». Моршанцев же на работе пил только растворимый кофе, крепкий и сладкий. Две чашки подряд заменяли обед, отшибая аппетит часа на четыре.
Кормили в институте не очень. В смысле – не очень дорого (сто восемьдесят – двести рублей за обед из трех блюд плюс стакан сока – это по московским меркам доступно и терпимо), но и не очень вкусно. Никакие салаты, жиденькие супчики, котлеты, в которых хлеба было втрое больше, чем мяса… Соки отличались от воды только цветом, но не вкусом. Бутерброды с колбасой, ветчиной или сыром, прихваченные из дома, доставляли куда больше удовольствия и лучше насыщали, поэтому Моршанцев перешел на «сухой паек», а когда забывал его или если поутру дома не было колбасы или сыра (холостяцкая жизнь есть холостяцкая жизнь), то «обедал» кофе. Выигрыш был двойным – и в деньгах, и во времени. Пока дойдешь до столовой, пока отстоишь очередь, пока вернешься обратно… а тут вытащил из холодильника, стоящего в ординаторской, бутерброды, размешал в кипятке кофе с сахаром – и можно приступать… Впрочем, самые экономные из коллег, такие, как, например, Маргарита Семеновна, ни в столовые не ходили, ни из дома никакой провизии не приносили, а столовались «из буфета», то есть из больничного котла. Объедать больных вообще‑то не полагалось, но процентов десять‑пятнадцать сами отказывались есть «казенную» пишу, питаясь тем, что им приносили родственники, да вдобавок буфетчицы раздавали еду экономно‑рачительно, выкраивая порции для себя, для постовых медсестер, помогавших в раздаче пищи и сборе грязной посуды, для старшей сестры и некоторых бережливых докторов.
Заведующая отделением смотрела на питающихся из больничного котла косо, но в то же время сквозь пальцы. Могла отпустить ехидное замечание, могла отчитать или даже уволить (случалось и такое) зарвавшуюся буфетчицу, чересчур увлекающуюся «ополовиниванием» порций, но всерьез с этой «традицией» не боролась, потому что понимала бесперспективность подобной борьбы. Стоит только лишить буфетчицу «приварка» к ее не ахти какому заработку, как та уволится, и до прихода новой возить с кухни тяжелые пятидесятилитровые фляги с едой придется старшей медсестре. Героизм, как и все на свете, имеет свои пределы, недели через три может уволиться и старшая медсестра… Поэтому лучше не обострять отношения. Умные заведующие отделениями, и не только заведующие отделениями, но и все прочие умные руководители, прекрасно понимают (во всяком случае, должны понимать), кто из подчиненных работает за зарплату, а кто не только за нее. Это понимание помогает руководить эффективно и без сбоев.
Сегодня утром Моршанцев не стал «досыпать минуточку», выключив будильник, а сразу же встал, и полки в холодильнике не были пустыми (их даже полупустыми назвать было нельзя), поэтому бутерброды вышли роскошными – тонкий ломтик ржаного хлеба, почти такой же толщины кусок нежно‑розовой ветчины, тоненькие эллипсы соленого огурца, голландский сыр и еще один хлебный ломтик. Готовя бутерброды, Моршанцев негромко напевал:
С тобой мы, милая моя, целуемся, гуляем.
Тебе я нравлюсь, да и ты не безразлична мне.
В любовь играем, пустяки друг другу повторяем.
Нам просто в жизни повезло, а в частности – тебе.
Вот если бы с тобой вдвоем на остров мы попали,
Во мне бы голод пробудил коварный хищный нрав,
За ломтик хлеба, что нашла случайно ты в кармане,
Тебе бы шею я свернул, и в этом был бы прав.
А. Князев, «Ломтик хлеба»
Когда‑то Моршанцев был фанатом «Короля и Шута», потом фанатизм сам собой прошел, а отдельные песни накрепко засели в памяти. И не выкинуть песню из памяти, как из песни не выкинуть слова.
Когда в ординаторскую заглянула старшая медсестра, Моршанцев хотел поинтересоваться у нее, что так расстроило медсестру Ольгу Гусь, но не успел, потому что Алла Анатольевна пригласила Довжик к себе и тут же ушла. «Узнаю потом, – решил Моршанцев, доедая последний, третий бутерброд. – Тайное всегда становится явным». Он и представить не мог, как скоро и сколь бурно обрушится на него это знание.
Пришедший с операции Капанадзе долго возмущался поведением родственников пациента. У того было три дочери. По каким‑то причинам сестры враждовали друг с другом, но все трое переживали за исход операции. На пути от операционной до ординаторской Капанадзе пришлось трижды останавливаться и повторять одно и то же каждой из них.
– Замучили меня! Хоть бы догадались вместе подойти! Какое мне дело до их отношений?!
– Самое обидное, Отар, то, что с вопросами подходят по три раза, а с благодарностью только один, – поддел Микешин.
– Если бы каждая с конвертом подошла бы, я разве бы возмущался? Я бы песни пел от счастья! Но что было один раз, то было один раз, хорошо хоть, что один раз было…
На столе Довжик зазвонил местный телефон. У обоих телефонных аппаратов, местного и городского, не было постоянного места в ординаторской – длинные шнуры позволяли им свободно кочевать со стола на стол. Иногда шнуры запутывались так, что распутать их, не оборвав, мог только терпеливый Микешин.
– Орди… – успел сказать в трубку Моршанцев.
– Зайдите ко мне, Дмитрий Константинович, – «ледяные» нотки в голосе заведующей отделением не предвещали ничего хорошего. – Срочно.
В кабинете Ирины Николаевны сидела пунцовая от гнева Маргарита Семеновна. На Моршанцева она даже не взглянула.
– Садитесь и объясните, почему вы настраиваете персонал против ваших коллег и консультируете чужих пациентов без ведома лечащего врача.
Услышав такое, впору было не садиться на стул, а падать на него.
– Когда? Против кого, Ирина Николаевна? – Моршанцев посмотрел на Довжик. – Против Маргариты Семеновны? Это не я, а кто‑то другой!
– Давайте пригласим свидетелей! – потребовала Довжик, по‑прежнему не глядя на Моршанцева.
– Давайте не будем! – возразила Ирина Николаевна. – У нас не прокуратура, чтобы устраивать общие ставки. К тому же вы знаете, что я не люблю и не приветствую, когда врачи устраивают склоки между собой на глазах у сестер. Довольно и того, что знаем мы!
– Что же вы знаете? – Моршанцев не чувствовал за собой никакой вины и потому был спокоен.
– Прочтите вот это! – Ирина Николаевна протянула Моршанцеву исписанный вручную лист бумаги.
«Вот это» оказалось докладной запиской медсестры Ольги Гусь на имя заведующей отделением. Почерк у Ольги был четким, разборчивым.
«…ко мне обратился больной Воркутин из второй палаты и попросил дать ему что‑то от изжоги. По мнению Воркутина, изжога с тошнотой были связаны с назначенным ему вчера анапроганом. Я отправила Воркутина в палату и доложила об изжоге врачу Довжик М. С., которая ответила, что она разберется. Примерно через час Воркутин снова обратился ко мне с просьбой дать ему хотя бы соды. Я подошла к врачу Довжик М. С., которая в это время находилась в комнате сестры‑хозяйки, и напомнила ей. Врач Довжик обругала меня нецензурно и сказала, что не мое соплячье дело командовать врачами…»
Теперь ясно, почему плакала Ольга, – Маргарита Семеновна в очередной раз проявила свой «золотой» характер. Моршанцев дочитал докладную до конца, но своего имени в ней не нашел и потому удивленно спросил:
– А я‑то тут при чем?
– При том, что вы в присутствии Поповой и Воркутина сказали, что анапроган действительно вызывает изжогу, и тем самым…
– Одну минуточку, Ирина Николаевна!
– Не перебивайте меня, Дмитрий Константинович!
– Может, тогда я лучше напишу? – предложил Моршанцев. – Как все было…
– Ладно, давайте вашу версию, – разрешила заведующая отделением.
– Когда я отнес истории на пост, медсестра Попова действительно спросила меня, вызывает ли анапроган изжогу. Я ответил, что да, есть у этого препарата такое побочное действие, и на этом разговор закончился. Воркутин при этом не присутствовал, чужие назначения я не критиковал, никого не консультировал и никого против Маргариты Семеновны не настраивал…
– А вот мне рассказали другое! – взвилась Довжик. – Что вы, Дмитрий Константинович, настраивали против меня…
– Против вас, Маргарита Семеновна, никого настраивать не надо, потому что вы прекрасно справляетесь с этой задачей сами! – огрызнулся Моршанцев.
– Успокойтесь и помолчите! – велела заведующая отделением, снимая трубку местного телефона. – Ольга? Мария там далеко? Пусть зайдет!
Встретившись взглядом с Моршанцевым, медсестра Попова покраснела, сравнявшись цветом лица с Довжик, и призналась, что, будучи обуреваема эмоциями, в частности состраданием к плачущей напарнице, она действительно немного преувеличила, то есть не так выразилась, то есть ее не так поняли… И Воркутин не то чтобы присутствовал при ее разговоре с Дмитрием Константиновичем, а сидел в коридоре метрах в двадцати и разговора слышать не мог, но она ему потом сама сказала, потому что… и так далее…
– Красота! – сказала Ирина Николаевна, выслушав до конца Попову. – Пиши заявление.
– Какое? – не поняла Попова.
– По собственному. Мне не нужны сестры, которые на пустом месте устраивают скандалы. Сегодня отдежуришь, не старшую же за тебя оставлять, а завтра катись на все четыре стороны!
– Ирина Николаевна!
– Еще одно слово, еще один вяк – и ты уйдешь не по‑хорошему, а по‑плохому!
– Я лучше по‑хорошему, Ирина Николаевна! – поспешила ответить Попова.
– Тогда иди к старшей и напиши заявление, да не забудь сказать, что это я тебя отправила!
Дождавшись, пока Попова выйдет, заведующая отделением посмотрела на часы и сказала:
– Через пятнадцать минут будет небольшое совещание для врачей. Передайте Капанадзе и Микешину.
– В ординаторской или у вас? – уточнила Довжик.
– У меня.
В коридоре Довжик окинула Моршанцева презрительным взглядом и сказала:
– А вы, Дмитрий Константинович, не забывайтесь. И не таких обламывали…
– Не дождетесь, – приветливо улыбнулся Моршанцев, открывая дверь ординаторской и галантно пропуская даму вперед.
Довжик гневно фыркнула и слегка толкнула его плечом, не задавайся, мол, Дмитрий Константинович.
Совещание получилось не коротким, а очень коротким.
– Сегодня был очередной конфликт. Думаю, что все уже в курсе, так?
Микешин и Капанадзе кивнули. Пятнадцати минут до начала собрания как раз хватило Довжик для озвучивания своей версии произошедшего и собственного мнения об этом. Моршанцев не перебивал ее монолога, только украдкой раз‑другой иронично подмигнул коллегам, давая понять, что рассказ Маргариты Семеновны изрядно приукрашен. Коллеги также украдкой, чтобы не раздражать и без того раздраженную даму, подмигнули в ответ.
– Сестры, конечно, все дуры – чего от них можно ожидать? – продолжила Ирина Николаевна.
Моршанцев не смог скрыть удивления, поэтому ему снисходительно пояснили, новичок же.
– Все умные медсестры становятся врачами или старшими сестрами, Дмитрий Константинович.
– А все умные врачи – заведующими? – продолжил логическую цепочку Моршанцев.
– Заметьте, что это сказали вы, а не я! – Ирина Николаевна улыбалась левой половиной рта. – Но вам, уважаемые мои доктора, следует быть поумнее и поосмотрительнее. Я прекрасно понимаю, что тот, кто проявляет уважение, достоин большего внимания, чем тот, кто уважения не проявляет…
Слово «уважение» было красноречиво проиллюстрировано потиранием большого пальца правой руки об указательный и средний.
– Но не надо зарываться! Зарываться нехорошо, опасно. К тем, кто не проявляет уважения, – на этот раз никаких жестов не последовало, – надо относиться ровно, дружелюбно, не выказывать пренебрежения, то есть – не нарываться! Не на‑ры‑вать‑ся! Вот Отари Автандилович хорошо понимает, как надо общаться с больными…
– Как с больными с ними надо общаться! – хохотнул Капанадзе.
– Вот именно – как с больными! – согласно кивнула Ирина Николаевна. – Почему‑то у Отари Автандиловича получается быть дружелюбным, а у Маргариты Семеновны не получается? В чем дело? Разве вы не работаете в одном отделении? Разве у вас разные дипломы?
– Если я буду со всеми сюсюкать, то никто не подумает раскошелиться! – ответила Довжик. – Мое хорошее отношение стоит денег, и немалых денег!
– Следователю тоже так скажете? – иронично поинтересовалась заведующая отделением.
– При чем тут следователь?! – Довжик решила пойти в атаку. – Воркутин нажалуется? Я с него ничего не получала и получать не собираюсь! Пусть он попридержит свой грязный язык!
– Эмоции оставим на потом, – Ирина Николаевна демонстративно посмотрела на настенные часы, давая понять, что времени до конца рабочего дня осталось не так уж и много, а дел хватает. – Сейчас я хочу сказать другое. Маргарита Семеновна! Ваша манера общения с больными, и, кстати говоря, с персоналом тоже, доставляет мне много проблем. Вы демонстративно игнорировали жалобы больного, оскорбили медсестру, причем самую вежливую и спокойную из наших сестер…
– Я просто поставила ее на место! Девчонка много возомнила о себе!
– Выражениями «е…ая проб…дь» и «п…да косорукая»? – удивилась Ирина Николаевна.
– Я вся была на эмоциях!
– Учитесь сдерживаться, Маргарита Семеновна. Если не получается самой, сходите к специалисту. А то вы завтра и меня так вот обложите, кто их знает, ваши эмоции? И запомните все, особенно вы, Маргарита Семеновна и Дмитрий Константинович, который только начал работать самостоятельно, – за выполнение своих обязанностей вы получаете зарплату, поэтому открыто игнорировать жалобы больных вы не имеете права! И вообще, чем спокойнее в отделении, тем лучше и спокойнее в нем работать. А тем, кто может зарабатывать только на контрастах, в моем отделении не место! Ко всем пациентам надо относиться хорошо, мы же врачи, а к избранным – еще лучше. Вопросы есть?
Вопросов не было.
– Михаил Яковлевич, у вас два свободных мужских места, я не ошибаюсь?
– Нет, Ирина Николаевна.
– Заберите Воркутина у Маргариты Семеновны и постарайтесь сделать так, чтобы он выписался довольным и в хорошем настроении.
– В задницу его целуй! – посоветовала Довжик.
– Методы меня не интересуют, – Ирина Николаевна покачала головой. – Целуйте куда хотите. Мне нужен результат. Все, можете идти. Повторение будет иметь административные последствия, не говорите потом, что я вас не предупреждала.
Довжик разъярилась настолько, что до конца дня ни с кем не разговаривала. Сидела, пыхтела‑клокотала, как готовящийся к извержению вулкан, но не «извергалась», то ли боясь сорваться, то ли считая дальнейшее обсуждение ниже своего достоинства. Атмосфера в ординаторской стала накаленной, неприятной, поэтому, когда пришла консультант‑эндокринолог, Моршанцев отправился вместе с ней в палату, хотя обычно при консультациях своих пациентов не присутствовал, если не было в том какой‑то особой необходимости.
– Что во флебохирургии творится… – эндокринолог остановилась посреди коридора и закатила глаза.
Отделение флебохирургии занималось хирургическим лечением венозной патологии.
– Что же? – Моршанцев тоже остановился и выжидательно посмотрел на коллегу.
Эндокринолог Марина Михайловна была милой, приятной в общении молодой женщиной. Если бы не тяжелая роговая оправа, никак не гармонировавшая с узким, немного удлиненным лицом, то Марину Михайловну можно было бы назвать красивой. Моршанцев догадывался, что Марина Михайловна, окончившая институт годом раньше него, пытается при помощи массивных очков придать себе солидный вид.
– Одного больного не стали оперировать, потому что никак не удавалось стабилизировать его давление. Решили совсем отложить и перевести его куда‑то в кардиологию, не запомнила номер больницы. А он в знак протеста заперся в туалете и вскрыл вены. Представляете?
– Жив остался?
– Да. Кровь потекла из‑под двери, дверь сломали, порезы зашили, вызвали психиатров. Теперь вместо кардиологии придется в психосоматику переводить. Все отделение на взводе, соседи по палате скандал закатили… Врачей трясет, сестер трясет, заведующий матом ругается через слово. А у меня сразу двое – диабет и щитовидка…
«Вскрыть вены в отделении флебохирургии – это прямо по профилю, – подумал Моршанцев. – Типа – не хотите ноги оперировать, будете оперировать руки».
– А соседи‑то чего?
– Возмущаются. Утверждают, что давление, наоборот, поднималось из‑за постоянного откладывания операции. И еще недовольны тем, что гипертонию ему собрались лечить не у нас, а где‑то там по месту жительства. Отфутболили, мол. Такое впечатление, что соседи мужика и накрутили, он один относительно молодой был в палате…
– Ну к нам всех не переведешь, – рассудительно сказал Моршанцев. – Да и ближе к дому лежать удобнее, хотя бы для родственников…
– Вот именно! – Марина Михайловна кивнула, и очки ее тут же сползли на самый кончик носа. – А он – сразу вены резать! А если бы он умер, представляете, что бы со всеми сотрудниками отделения было?
– Со всеми не со всеми, но заведующий, лечащий врач и постовые медсестры получили бы по‑крупному, – согласился Моршанцев.
– Ох, я теперь никак не успокоюсь. Так неприятно…
– А у вас это последняя консультация, Марина Михайловна?
Моршанцеву вдруг пришла в голову мысль о том, что неплохо было бы познакомиться с Мариной Михайловной поближе. Последние пять месяцев он, можно сказать, вел монашеский образ жизни и изрядно этим тяготился.
– Да.
– Я тоже скоро заканчиваю. Может, мы посидим где‑нибудь, поболтаем? Если у вас есть время?
– Спасибо за предложение, но я не могу, – Марина Михайловна покраснела и смущенно улыбнулась Моршанцеву. – Вообще, а не только сегодня. Муж, наверное, правильно ругает меня за то, что я не ношу на работу обручального кольца, но мне же приходится часто мыть руки, и я его то и дело забываю. Но мне очень приятно, Константин Дмитриевич…