Дочь участкового педиатра может хотеть стать врачом. Благородная профессия, служение людям, врач – везде и всегда врач, и все такое. С другой стороны – не по стопам отца‑артиллериста же идти? Женщина в артиллерии – это вообще нонсенс!
Отец Ирины Николаевны голову имел не только для того, чтобы фуражку на ней носить. Из тридцати двух лет службы он только первые семь, как было принято выражаться, «мыкался по гарнизонам», а остальные двадцать пять прослужил в Генштабе. Да и «мыкался» он не по Камчатке, Приамурью и Забайкалью, а по очень даже неплохим местам – начинал службу в Николаеве, продолжил в Каунасе (теперь оба этих города стали заграничными), а потом осел в Москве.
Считалось, что мать работает на участке ради семьи, ради того, чтобы больше оставалось времени на домашние дела и воспитание дочери. Но это только так считалось, потому что некоторый избыток свободного времени у участковых педиатров образуется только летом – примерно со второй недели июня по предпоследнюю неделю августа, когда большая часть их пациентов разъезжается по лагерям‑побережьям‑дачам. Все остальное время и на приеме приходится пересиживать (разве ж можно не принять кого‑то из пришедших, сославшись на нехватку времени?), и по вызовам бегать до позднего вечера (педиатрические участки как минимум вдвое больше взрослых по территории, и вызывают к детям чаще, чем ко взрослым).
Ирина еще в четвертом классе решила стать врачом, но ни в коем случае не педиатром и тем более не участковым. Мать часто и искренне завидовала подругам, оставшимся на кафедрах или работавшим в крупных «именитых» стационарах, что не могло не сказаться на выборе дочери.
Отличница, заместитель председателя Совета СНО[14]по научным проектам, хороший английский, работоспособная, ответственная и организованная, едва не пролетела мимо заветной ординатуры по кардиохирургии в НИИ кардиологии и кардиососудистой хирургии им. академика Ланга, потому что у всех трех конкурентов было солидное преимущество – хорошие связи в медицинских кругах. Пришлось поднапрячь отца, у которого был сослуживец, жена которого, и так далее. Казалось бы – какая связь между Генштабом и НИИ кардиологии и кардиососудистой хирургии? Вроде бы и никакой, но место в ординатуре досталось Ирине. Главная конкурентка, дочь заведующего кафедрой патологоанатомии, толстая щекастая дура, которую, кроме медицинской статистики, и пускать никуда нельзя было, с ее‑то безграмотностью, принародно намекнула на то, что Лазуткина добивается своего причинным местом, за что сразу же получила звонкую оплеуху. Оплеуха оплеухой, а с подобными намеками приходилось сталкиваться не раз. И не два, и не три… Разве женщина не может одновременно быть и красивой, и умной? Может, еще как может! Но дураки и завистники все равно будут намекать, что карьера делается передком, особенно если тебе удается делать карьеру.
Мы по десять лет корпим над диссертациями, а эта фря не успела прийти, как уже защитилась.
Мы полтора десятка лет работаем в институте, а эта проныра вылезла в заведующие, толком во врачах не отходив.
Мы тут – о‑го‑го, а она того‑этого!
Хоть бы еще думали, прежде чем намекать! Кого она соблазнила? Директора института? Так ни для кого не секрет, что он в силу своего почтенного возраста женщинами давно не интересуется. А может, зама по лечебной работе Субботину? Или директорскую дочь – заместителя папы по науке? Люди болтают не думая, лишь бы сболтнуть. И чем неправдоподобнее слух, тем скорее ему верят и усерднее его разносят. Разумеется, проще «списать все на передок», нежели признать, что Лазуткина будет поумнее и повменяемее многих, и потому она в свои годы заведует отделением, да не каким‑нибудь там, а отделением интервенционной аритмологии. Дура, привыкшая добиваться всего в жизни передком, а не мозгами, завалит заведование в считаные недели. Заведовать отделением – это не только распоряжаться и приказывать, это еще и контролировать, направлять и поправлять, причем вовремя. Чтобы лечение шло своим чередом и в положенные сроки, чтобы пациенты выписывались на амбулаторное лечение, а не вывозились в морг, чтобы пациенты были довольны и поменьше жаловались, чтобы персонал тоже был доволен и пореже увольнялись… заведующие отвечают за все, что творится в их отделениях, а отвечать за все могут только те, у кого есть голова на плечах. Те, у кого вместо головы, образно говоря, репа или тыква, и за себя‑то ответить не в состоянии, не то что за других.
Хороший заведующий – это не тот, кто торчит в своем отделении с утра до ночи. Хороший заведующий – это не тот, кто стремится сделать все сам. Хороший заведующий – это не тот, кого любят подчиненные. Хороший заведующий – это тот, в чьем отделении все идет так, как должно идти. Ирина Николаевна не любила пересиживать сверх положенного, предпочитая делать свою работу в рабочее время. Если когда‑то надо задержаться – так надо, но растягивать процесс, спокойно умещающийся в семь‑восемь часов, на двенадцать нет никакой нужды. Однажды на собрании заведующих Алина Ханбекова, заведующая пятым кардиологическим отделением, специализирующимся на лечении артериальной гипертонии, поставила себе в заслугу постоянные уходы домой в девятом часу вечера. Валерия Кирилловна в ответ не без ехидцы посоветовала брать пример с Лазуткиной, подчеркнув, что ее как заместителя директора по лечебной работе интересует качество этой самой лечебной работы, а не количество отсиженных «на толстой попе» (так и сказала, намекнув на пышные габариты Ханбековой) сверхурочных часов. Проводить рабочее время можно по‑разному – Лазуткина начинает работать сразу же, как приходит, а Ханбекова, с ее чаепитиями безумной длины (ну совсем как в льюис‑кэрролловской «Алисе»), едва‑едва раскачивается к часу дня. А там уже и до обеда рукой подать, а после обеда как по новой чаю не выпить… Вот и приходится постоянно задерживаться, делать обходы в седьмом часу вечера и на ночь глядя мучить дежурных сестер новыми назначениями. Сестры радуются, иногда прямо до слез: одно дело – днем назначения менять и больных предупреждать, кому завтра с утра не есть, а кому в баночку помочиться, и совсем другое – делать это, когда две трети отделения уже спит. И ведь чувствует себя героем, труженицей великой.
С местом работы Ирине Николаевне повезло. Во‑первых, в институте была перспектива. Настоящая, а не условно‑достойная, как, например, в районной поликлинике. Во‑вторых, в НИИ кардиологии и кардиохирургии можно было делать научную карьеру, как говорится, «не отходя от станка». Институт имел свой ученый совет, председателем которого номинально считался директор, но на самом деле всеми делами заправляла его дочь. Свой, знакомый, ученый совет всегда лучше чужого. В‑третьих, директор института не любил выносить сор из избы, считая, что все плохое должно умереть там же, где и родилось, то есть в стенах института. Подводить подчиненных под монастырь с далеко идущими последствиями в институте не было принято. Сотрудники делились на плохих и хороших, от плохих старались избавиться как можно скорее. В‑четвертых, в институте можно было неплохо зарабатывать, если, конечно, хорошо зарекомендовать себя, не зевать, не тупить и не терять головы от алчности.
«Хорошо зарекомендовать» означало «молчать» и «делиться». Тем, кто умел это делать, доставались «сливки», то есть наиболее платежеспособные пациенты. Тем же, кто не успел или не смог хорошо себя зарекомендовать, закладывали «спасибочников», то есть пациентов, от которых, кроме проникновенного «спасибо вам, доктор!», ждать было нечего.
Ирина Николаевна хорошо зарекомендовала себя практически сразу, продемонстрировав умение, нет, не умение – дар, правильного общения с пациентами. Страх, перемешанный с надеждой, малая толика безысходности, щепотка уверенности, несколько капель сострадания… «От Лазуткиной больные просто тащатся!» – шептались медсестры в отделении. Медсестры слегка преувеличивали, или, точнее, искажали. От Лазуткиной никто не тащился, но ей верили и в нее верили. Она интуитивно нашла свою, особую, манеру разговора – доверительно резковатую, сразу же расставляющую все и всех по местам. Никакого сюсюканья – одна информация. Сейчас ваше состояние таково, после установки кардиостимулятора то‑то и то‑то изменится настолько‑то, если кардиостимулятор не ставить, то возможно вот что. Я рекомендую поступить так, но решение в любом случае ваше. Здесь главное – взять правильный тон. Удалось – значит, все получится.
Понять, что в отделении делаются дела, было несложно, ведь шила в мешке не утаить. Разобравшись в ситуации, Ирина Николаевна переговорила с заведующим отделением и сравнялась в правах с прочими врачами отделения. С правами рука об руку, плечом к плечу идут обязанности. Отныне Ирина Николаевна должна была ежемесячно (разумеется, за исключением отпусков) передавать заведующей отделением некоторую сумму, размер которой зависел от размера ее «левых» доходов. Заведующая добавляла к собранным деньгам свою лепту (или брала оттуда малую толику за труды), клала в конверт и относила, или, как нынче говорят, «заносила», директору института. Таким образом сотрудники института покупали себе право действовать свободно, без помех, да вдобавок, случись что, можно было рассчитывать и на прикрытие. «Своих не выдаем!» – гордо повторял директор, а за ним и все остальные начальники.
Свой первый косяк Ирина Николаевна упорола на втором году работы. Это вообще очень опасное время для молодого врача, время, когда ему кажется, что он все знает, все умеет, все предвидит и ни в чьих советах и рекомендациях не нуждается.
Пациент, шестидесятипятилетний бизнесмен Каромоев, владелец сети ресторанов «Хинкал‑лагман», прославившийся не столько благодаря своему богатству, сколько неистребимой привычке устраивать скандал везде, где только появлялся, сильно тяготился перенесенным инфарктом и его последствиями, в частности – урежением частоты сердечного ритма, то есть брадикардией. По идее, показанием к установке кардиостимулятора служит не брадикардия вообще, а только та, которая устойчива к медикаментозной терапии, или та, что приводит к выраженной гемодинамической недостаточности, иначе говоря, сказывается на нормальном кровотоке.
Каромоев пожелал установить кардиостимулятор. Как гражданину солнечного Узбекистана, никаких квот ему не полагалось, но если уж говорить начистоту, эти самые квоты не были нужны Каромоеву, потому что у него хватило денег как на покупку электростимулятора, так и на оплату пребывания в институте вместе со стимуляцией персонала. Пролежал он, на удивление, спокойно, не устроив ни одного из своих фирменных скандалов. Только на прощание Каромоев позволил себе немного лишнего, а именно, на правах пожилого человека, без пяти минут, можно сказать, аксакала, вознамерился потрепать Ирину Николаевну по щеке. Рука была перехвачена у самой щеки и опущена вниз не совсем по воле своего хозяина. Каромоев насупился, видно, пожалел денег, только что переданных врачу, и ушел.
Каромоев ушел, чтобы больше никогда не вернуться, хотя Ирина Николаевна приглашала его на плановые обследования и даже набросала на бумажке нечто вроде графика.
Иногда тромбу бывает достаточно самой малости для того, чтобы начать расти. Электрод, введенный в полость сердца, стал своеобразной «стартовой площадкой» для непоседливого тромба, который образовался, немного вырос и сорвался с места в большое путешествие по кровеносной системе. В склеротически суженной базилярной артерии[15]тромбу‑гуляке понравилось настолько, что он решил там осесть.
Каромоев, как и подобает настоящему мужчине, умер на боевом посту. Он скоропостижно скончался во время чтения экспансивной и красочной нотации шеф‑повару одной из своих «точек», уличенному в чрезмерных, не укладывающихся ни в какие рамки кражах провианта. На фразе «Я тебе покажу, коз…» Каромоев схватился за голову, захрипел, побагровел лицом и рухнул на выложенный серой плиткой кухонный пол. Несчастный шеф‑повар так и не узнал, что ему хотел показать добрый хозяин и как именно намеревался обозвать – «козявкой», «козырем», «козодоем» или еще как‑то иначе.
С учетом того, что незадолго до кончины Каромоев отобедал в этом же ресторане, заподозрили отравление, но вскрытие установило истинную причину смерти. Похоронив мужа, вдова отгоревала несколько дней, а потом написала жалобу на Ирину Николаевну, вот, дескать, если бы не она, то был бы мой муж жив и более‑менее здоров. Мол, и кардиостимулятор покойному мужу на фиг не был нужен, это все врачи его раскрутили на установку, оказавшуюся роковой. Вдова была не слишком образованна, в административно‑медицинских хитросплетениях не разбиралась, и потому, не мудрствуя лукаво, послала свою жалобу в министерство, откуда ее спустили директору института с пометкой «разобраться и сообщить о принятых мерах». Вот тут‑то Ирина Николаевна и оценила, в каком чудесном месте она имеет счастье работать. Ее не отдали «на заклание», она вообще не пострадала, разве что выслушала краткую отповедь Валерии Кирилловны, ознакомившейся с историей болезни Каромоева и сделавшей вывод, что здесь можно было бы обойтись и без кардиостимулятора. «Всегда так бывает – если не очень надо, а сделано, то жди неприятностей», – сказала заместитель директора по лечебной работе. Лазуткина сокрушенно вздохнула, предвидя скорое и неприятное увольнение из института, но с увольнением она погорячилась, потому что в официальном ответе на жалобу, подписанном авторитетнейшими знатоками своего дела, было сказано, что «в действиях лечащего врача Лазуткиной И. Н. каких‑либо ошибок и нарушений не выявлено». «С Дона выдачи нет!» – хмыкнула Валерия Кирилловна, ознакомив Ирину Николаевну и заведующую отделением с обеляющим их документом.
Не было бы счастья – да несчастье, то есть жалоба вдовы Каромоевой, помогло. Валерия Кирилловна запомнила молодую докторшу, которая не растерялась под градом вопросов, а попыталась грамотно оправдаться, и это, надо признать, у нее получилось. Годом позже в отделении интервенционной аритмологии летом сложилась серьезная ситуация. Заведующая отделением улеглась на долгое лечение, одна из докторов внезапно (это всегда случается внезапно) ушла в декретный отпуск, другая столь же внезапно уволилась, а у доктора Капанадзе в Батуми скончался родной дядя, старший брат матери, и отсутствовать на его похоронах было невозможно. Валерия Кирилловна вызвала Лазуткину и предложила ей поисполнять до приезда Капанадзе обязанности заведующей отделением. Лазуткина ужаснулась – ей пообещали помощника, клинического ординатора. А еще коварная обольстительница Валерия Кирилловна проникновенно и многозначительно сказала: «Это такой удачный шанс проявить себя, Ирина Николаевна…» Рубикон был перейден в одно мгновение – Ирина Николаевна согласилась, с трудом представляя себе, как на пару с клиническим ординатором, пусть и очень толковым, она будет тянуть такое сложное отделение.
Ничего – справилась. К возвращению Капанадзе освоилась настолько, что сдала ему не исполнение обязанностей, а часть палат. Когда месяц закончился, Ирина Николаевна принесла директорской секретарше Анне Сергеевне (сам Всеволод Ревмирович сбором дани себя никогда не утруждал) конверт с деньгами, несмотря на то что о необходимости соблюдения этого обычая ее, как начальника временного, никто не предупредил. Столь высокая сознательность и готовность следовать традициям не могли не остаться незамеченными, поэтому в день икс, когда старая заведующая окончательно сложила свои полномочия, Всеволод Ревмирович назначил вместо нее Ирину Николаевну, а на осторожное удивление кое‑кого из подчиненных, смущенных молодостью новой заведующей, отвечал словами когда‑то популярной, а ныне совершенно забытой песни: «Молодым везде у нас дорога».
Для полного профессионального комфорта Ирине Николаевне надо было постепенно заменить врачей своего отделения на более молодых, для которых она была бы не просто заведующей, а наставницей и непререкаемым авторитетом. Только тогда можно быть спокойной, как выражался отец, «за свой тыл». А пока до спокойствия далеко – тихоня Микешин из тех омутов, в которых водятся черти, никогда не поймешь, что у него на уме, Капанадзе спит и видит себя заведующим, сам не раз признавался, правда, с непременной оговоркой «уйти бы на заведование в какой‑нибудь новый филиал», но знаем мы эти оговорки, а подколодная гадюка Довжик, хоть и не имеет никаких шансов на повышение, может сделать гадость чисто из зависти и вредности.
Моршанцевым Ирина Николаевна была довольна. Толковый, спокойный, умеет ладить и с пациентами, и с персоналом. Даже с Довжик нашел что‑то вроде общего языка, во всяком случае, она нападает на него без злобы, вроде как по привычке. А еще Ирине Николаевне нравилось, как на нее смотрит Моршанцев. Иногда в его взгляде сквозил неприкрытый мужской интерес. «Какой прыткий юноша! – подумала польщенная Ирина Николаевна, впервые заметив этот интерес. – Заходит с обоих флангов – профессионального и личного». «Заходит с обоих флангов» – это тоже из лексикона отца. Однажды, когда Моршанцев сунулся к ней со своим сочувствием, Ирина Николаевна высказала, что она думает об этих его «поползновениях», и очень удивилась, что он не стал долго и бурно убеждать ее в обратном. Беспринципному карьеристу непременно полагалось долго и бурно убеждать. А Моршанцев, кажется, просто обиделся, культурно, по‑московски, нахамил в ответ и ушел. Смешной… корчит из себя солидного человека, а иногда ведет себя как мальчишка.
«Мы, Лазуткины, народ непростой, гордый, – говорил отец. – На хромой кобыле к нам не подкатишь и на кривой козе нас не объедешь». Отец всегда стремился решать свои проблемы самостоятельно, отказываясь от помощи близких. А дальних за предложение помощи вообще мог послать куда подальше. Маленькая Иринка думала, что папа очень гордый (во всяком случае, так объясняла отцовское поведение мать), а когда подросла, поняла, что отец просто не любит ходить в должниках. Любое оказанное благодеяние делает человека несвободным, обязанным, и оттого благодеяния неразрывно связаны с унижением. Во всяком случае, Ирина Николаевна именно так и считала. Гены сыграли с ней странную шутку. Внешность сугубо материнская, изящно‑утонченная, а вот характер – копия отцовского, ежисто‑ершистого. И вдобавок постоянное стремление побеждать и преодолевать. Ирине Николаевне постоянно требовался допинг – пусть небольшая, но победа, самоутверждение, очередное доказательство своей состоятельности, подтверждение собственной исключительности. Перфекционизм чистейшей воды, впрочем, Ирина Николаевна не скрывала своего перфекционизма, даже более того – она им гордилась. И пусть некоторые склонны считать перфекционизм кратчайшим путем к сумасшествию, но если человек не стремится к совершенству, то он неизбежно деградирует. Прогресс или деградация – третьего не дано.
Ирина Николаевна трезво смотрела на вещи и не исключала, что, несмотря на все ее достоинства, выше заведования отделением ей подняться не удастся. Пост директора института – это из области несбыточного, в директорское кресло без особых связей и особой поддержки не попадешь. Максимум можно стать заместителем директора по лечебной работе, но и то лишь в том случае, если сам директор остановит на тебе свой выбор. Отсюда следовал вывод – за отделение следует держаться крепко, изо всех сил, и так же изо всех сил делать его все лучше и лучше. Прогрессировать, расти надо по‑любому. Если не получается прогрессировать «количественно», то есть застреваешь на какой‑то ступеньке карьерной лестницы, то надо прогрессировать качественно, всячески улучшая эту свою ступеньку. Считаться лучшей заведующей в институте или заведовать лучшим отделением института приятнее, чем быть просто заведующей отделением. Приятнее и прибыльнее.
Здравствуй, Дедушка Мороз, борода лопатой…
Есть традиции временные, преходящие, скоро забываемые, а есть и вечные, незыблемые в своей непоколебимой монументальности. К самым‑самым незыблемым относится традиция, согласно которой новогодние дежурства достаются новичкам, тем, кто устроился на работу позже других. Данная традиция свято соблюдается в Новый год, как тридцать первого декабря, так и первого января, а во многих местах распространяется и на все прочие праздники, разве что восьмого марта новенькую сотрудницу подменит кто‑то из более «зрелых» мужчин. Оттого и не любит народ наш – а народ наш любит все, что заслуживает любви, и, соответственно, не любит ничего, что любви не заслуживает, – так вот оттого‑то и не любит он попадать в больницы под праздники. Все равно никакого толку, врачей мало, медсестер тоже не густо, а все, кто есть, или лыка не вяжут, или соображают плохо.
Отчасти с народом согласны и руководители медицинских учреждений (а попробуй‑ка кто не согласиться с народом, пойти против его воли!), и потому если праздники с примкнувшими к ним выходными растягиваются более чем на три дня, то на работу выходят (точнее – выгоняются) заведующие отделениями. Чтобы, значит, обеспечить работу в лучшем виде, без сучка без задоринки.
Дежурство, выпавшее на первое января, Моршанцева не тяготило и не напрягало. Все равно Новый год встречается с родителями, в тихой, спокойной, лишенной всяческих безумств обстановке, и утром первого января можно спокойно, без головной боли и чувства общей развинченности, ехать на работу. Президентское поздравление, шампанское в потолок под бой курантов, ну а дальше по наезженному‑накатанному – мать будет подкладывать салатов и сокрушаться, что Димочка ничего не ест, а отец щелкать пультом и критиковать подряд всех певцов и прочих эстрадных деятелей, которых покажут по телевизору. Уныние и тоска, но не присутствовать невозможно – единственный сын, как‑никак. И без того еле удалось отселиться в однокомнатную квартиру, оставшуюся в наследство от бабушки, по окончании шестого курса. Родители не отпускали – они хотели сдавать квартиру (лишние двадцать тысяч всегда пригодятся) и не хотели отпускать от себя сына, родную кровиночку. Мать переживала, как бы ребенок (ребенок, а?!), оставшись без присмотра, не начал пить и вообще вести распутно‑разнузданный образ жизни, а отец считал, что отселяться нужно обязательно, но только после женитьбы. Мол, есть своя комната, живи как хочешь, хоть каждый день новую девушку приводи или гостей зови, а бабушкина квартира пока пускай приносит доход. Отчаявшись решить дело миром, Моршанцев сгоряча ляпнул, что он сам не прочь платить родителям аренду и не будет ли ему, как близкому родственнику, какой‑нибудь скидки? Родители обиделись, отец даже дал сыну нелицеприятную и не вполне цензурную характеристику, до вечера оба поколения (конфликт произошел за обедом) дулись друг на друга, но за ужином помирились и пришли к консенсусу. Моршанцев получил ключи, поклялся спиртным не злоупотреблять, наркотиками не баловаться, постоянно помнить о том, что секс должен быть безопасным, и ни в коем случае не отрываться от семьи. «Ни в коем случае не отрываться» означало регулярно приходить в гости по выходным и встречать вместе Новый год, который родители считали чисто семейным праздником.
В вагоне метро, а потом в салоне автобуса Моршанцев единственный выглядел свежим и бодрым. А чего бы не бодриться, если выпил всего два фужера шампанского и грамм сто коньяка, лег в два часа, а встал в половине восьмого, потому что ехать от родителей до института было ближе?
Город как вымер – редкие пешеходы, редкие автомобили, тихо, пустынно, да еще снег валит крупными хлопьями, навевая сказочное настроение. Крупные хлопья снега не сравнить с мелкими, особенно если эту колючую мелочь кидает в лицо ветром. Есть в крупных хлопьях нечто сюрреалистическое, потустороннее.
Бунтарь Том Уэйтс совершенно не подходил к сказочному настроению, но слушать его все равно было приятно.
Well these diamonds on my windshield
And these tears from heaven
Wfell I'm pulling into town on the Interstate
I got a steel train in the rain
And the wind bites my cheek through the wing
And it's these late nights and this freeway flying
It always makes me sing…[16]
Tom Waits, «Diamonds On My Windshield»
«Если капли воды – это небесные слезы, – подумал Моршанцев, глядя на улицу сквозь глазок, протертый в запотевшем окне, – то что такое снежинки?»
Вопрос остался без ответа, потому что на ум пришла только аналогия с перхотью, совершенно неуместная.
На проходной клевал носом краснолицый сонный охранник.
– С наступившим! – сказал ему Моршанцев.
Охранник в ответ улыбнулся и громко икнул.
Загрузив в холодильник контейнеры с остатками праздничных блюд, собранные матерью («Ничего не много, Дима, ты же на сутки уходишь! Сам не съешь, так угостишь кого‑нибудь…»), Моршанцев посмотрел на часы, показывавшие без восьми десять, быстро переоделся и отправился в отделение хирургического лечения тахиаритмий принимать дежурство у врача Беляева, которого за глаза чаще звали не Валентином Валентиновичем, а Профессором. Прозвище произносилось с иронией, поскольку было дано не за выдающиеся знания, а за занудность и склонность к поучениям.
Беляев пил чай в ординаторской и читал книгу. После обмена традиционными поздравлениями он помассировал левой рукой безволосое глянцевое темя и пожаловался:
– Голова гудит.
– Хорошо встретили? – понимающе улыбнулся Моршанцев.
– Какое там! – поморщился Беляев. – До пяти утра носился как заведенный. Одна остановка, один отек легких, два гипертонических криза, почечная колика… Только внематочной беременности не хватало. Сейчас читаю Ерофеева, «Вальпургиеву ночь», и удивляюсь тому, как точно он описал мое нынешнее состояние. Вот, послушайте, – Беляев взял со стола книгу и начал читать, водя пальцем по строчкам: – «Мне это трудно сказать… Такое странное чувство… Ни‑во‑что‑не‑погруженность… ничем‑не‑взволнованность, ни‑к‑кому‑не‑расположенность… И как будто ты с кем‑то помолвлен… а вот с кем, когда и зачем – уму непостижимо… Как будто ты оккупирован, и оккупирован‑то по делу, в соответствии с договором о взаимопомощи и тесной дружбе, но все равно оккупирован…»
Моршанцев испугался, что Беляев завелся надолго. Перебивать или обрывать невежливо, еще обидится, а слушать – скучно, да и надо бы с больными разобраться, вон сколько всего за дежурство случилось.
– «…и такая… ничем‑вроде‑бы‑непотревоженность, но и ни‑на‑чем‑не‑распятость… Короче, ощущаешь себя внутри благодати – и все‑таки совсем не там… ну… как во чреве мачехи…» Как точно, а? Во чреве мачехи! Парадоксально, но убедительно! Вот и я сейчас во чреве мачехи!
– Через час‑полтора вы будете уже дома, Валентин Валентинович, – улыбнулся Моршанцев и, опасаясь, что ему сейчас еще чего‑нибудь зачитают, поспешил спросить: – Кого вы оставляете под мое наблюдение?
– Да никого, – махнул рукой Беляев. – Остановка не завелась, отек перевел в реанимацию, кризы и почечную колику купировал. Так что отдыхайте пока. Эта ночь была беспокойной…
– Значит, и мне достанется по закону парности случаев.
– Не факт, может быть и наоборот. Только не расслабляйтесь, – Беляев выразительно щелкнул себя по шее и подмигнул Моршанцеву, – потому что сегодня возможен начальственный рейд. Не исключено, что сама Кирилловна может нагрянуть!
– Первого‑то числа? – не поверил Моршанцев.
– Ага. Чтобы с первого же дня был порядок… – Беляев плутовато стрельнул глазами в сторону девственно чистой корзины для мусора, стоявшей под раковиной.
Только сейчас Моршанцев ощутил запах спиртного, исходящий от коллеги.
– Всего хорошего, Валентин Валентинович, – сказал он и ушел к себе.
Сидеть в ординаторской было скучно. Моршанцев вышел на пост к дежурным медсестрам Гале и Веронике. Девушки, от которых сильно пахло табаком, обсуждали личную жизнь певицы Кончиты, недавно вышедшей замуж не то в седьмой, не то в восьмой раз.
– И что только они в ней находят? – Галя недоумевающе покачала головой.
– Чем выше стервистость, тем больше шансов, – назидательно сказала Вероника.
«Ты бы в таком случае давно была замужем», – подумал Моршанцев. Сказать, что Вероника стерва, – это означало не сказать ничего. Вероника была стервой в квадрате, если не в кубе, квинтэссенциальной, идейной, незамутненной. «Конченая сука», – говорят про таких, как Вероника, в российских деревнях (и не только в деревнях) и непременно, в подкрепление характеристики, сплевывают при этом. Вероника хамила пациентам, грызлась с другими сестрами, дерзила врачам, препиралась с Аллой Анатольевной, да и с самой Ириной Николаевной тоже, случалось, вступала в дискуссии. Вдобавок Веронику надо было постоянно контролировать, чтобы она не просаботировала половину работы, а то и две трети ее. Совокупность «грехов» давно бы привела Веронику к неизбежному и закономерному увольнению, если бы не одно ценное качество, величайшее достоинство, затмевающее в глазах администрации все недостатки. Вероника жила рядом с институтом, от двери до двери шла на работу десять минут, и то большая часть этого пути лежала по институтской территории, а не по улице. Вероника жила одна, ей не нужно было оставлять с кем‑то ребенка или больную свекровь. Вероника никогда не отказывалась подменить внезапно заболевшую медсестру и была легка на ногу, на подъем, на сборы. Ей можно было позвонить в девять утра, сказать: «Очень надо», и через полчаса она, по обыкновению преувеличенно‑деловитая, уже заступала на дежурство.
В одиночестве Вероники был виноват ее характер, но сама она считала, что характер у нее прекрасный, а вот внешность слегка подкачала. На самом деле внешность была очень даже ничего – большеглазое кукольное личико, россыпь кудряшек, едва убиравшаяся под колпак, выразительные формы, не очень длинные, но стройные ноги с изящными щиколотками. Пока Вероника не раскрывала своего чувственного рта, она производила хорошее впечатление даже с учетом постоянной складки на переносице, колкого взгляда и капризно оттопыренной нижней губы. Но стоило ей выдать свое «фирменное»: «Оно мне надо?» или «Поучайте лучше ваших паучат!», как приятное впечатление разбивалось вдребезги.
Галя была попроще. Во всем, как внешне, так и характером. Даже не попроще, а блеклой, тусклой, какой‑то бесцветной. У Гали был ребенок – девочка дошкольного возраста и любовник, отец этой самой девочки, который все никак не мог созреть для женитьбы. Иногда любовник надолго исчезал с горизонта, и тогда Галя начинала увлекаться макияжем, красясь, как индеец племени ирокезов перед выступлением в боевой поход, и заигрывать со всеми напропалую – как с сотрудниками, так и с пациентами. Не избежал этой участи и Моршанцев, с которым весь октябрь Галя разговаривала трепетно, с придыханием, стараясь при этом продемонстрировать в наивыгоднейшем ракурсе свои прелести – чахлый бюст, плоскую попку и едва прикрытые халатом (халат укорачивался одновременно с боевой раскраской) ноги, при одном лишь взгляде на которые Моршанцеву хотелось воскликнуть вслед за поэтом Брюсовым: «О, закрой свои бледные ноги!» В начале ноября любовник возник из небытия, и Галя сразу же успокоилась.
Компашка для дежурства подобралась не самая лучшая, но Моршанцев представил на месте Гали недавно уволенную Машу и решил, что все не так уж и плохо. Могло бы быть и много хуже, Галю хоть контролировать не надо, она исполнительная, а Вероника хоть и немного разгильдяйка, но рукастая и сноровистая – не глядя попадает в любую вену, в экстренных ситуациях не теряется и не суетится.
– Как Новый год встретили? – преувеличенно бодро поинтересовался Моршанцев.
Галя в ответ пожала плечами, мол, ничего особенного, так же, как и в прошлом году, а Вероника закатила глаза и томно простонала:
– Феерически!
И сразу же пустилась в объяснения:
– С друзьями, в гостиничном комплексе «Четыре медведя», стол – просто сказка, номер – как из «Тысяча и одной ночи», бассейн, сауна… О‑о‑о!
– Номер? – переспросил Моршанцев.
– Да, номер. Это же гостиничный комплекс. Заезд тридцатого в шесть вечера, выезд первого… называется: «Новый год с комфортом». Жаль, что новогодний стол включен в стоимость, а напитки нет. Шампанское с пробкой стоит почти тысячу…
– А что, разве бывает шампанское без пробки? – удивился Моршанцев.
– Я имею в виду вино с натуральной пробкой, а не пойло, которое закупоривают вонючей пластмассой, – пояснила Вероника и, конечно же, не удержалась, чтобы не добавить: – Я абы чего не пью и не ем!
«Если не считать той еды, которую дают больным», – съязвил про себя Моршанцев.
Разговор с медсестрами как‑то не склеился, поэтому Моршанцев вернулся в ординаторскую, прилег на диван и стал убивать время чтением Гарднера. Самое то для дежурства – не длинно, не нудно и довольно увлекательно. Перри Мейсон еще не успел в очередной раз оставить в дураках туповатого прокурора Гамильтона Бергера, когда зажужжал городской телефон.
– Интервенционная аритмология.
– Дмитрий Константинович? Здравствуйте. С Новым вас годом!
Моршанцев сразу же узнал голос заместителя директора по лечебной работе.
– Здравствуйте, Валерия Кирилловна! Спасибо, и вас также с Новым годом.
– Как дежурство?
– Пока нормально.
– Все на месте?
– Да.
– Ночь без происшествий?
– Без.
– Ну и хорошо. Ответственный по институту сегодня Дунаев.
– Я в курсе, Валерия Кирилловна.
Дунаев заведовал отделением неотложной кардиологии номер один. Звали его Георгием Варлаамовичем, и тот, будь то сотрудник или пациент, кто вместо «Варлаамович» говорил «Варламович», рисковал нарваться на резкое замечание.
– Если что – обращайтесь, он всегда поможет! Всего доброго!
На этом административный контроль завершился. Моршанцев продолжил чтение и читал до тех пор, пока у одной из пациенток Маргариты Семеновны не поднялось давление.
Врач или медсестра с тонометром в руках действуют на людей точно так же, как стройная красавица в супероткровенном купальнике на мужчин, собравшихся на пляже. Сразу хочется того… поиметь. Даже если есть свой собственный тонометр, даже если только что давление им измерено, даже если по телевизору транслируют захватывающий футбольный матч или показывают четыреста семьдесят девятую серию душещипательного в своей пронзительности сериала «Черная ворона», то все равно надо начать закатывать рукав и клянчить: «Мне тоже померяйте, а то как‑то что‑то мне не так…» Попутно еще на что‑нибудь можно пожаловаться. В результате измерение давления кому‑то одному превращается в обход всей палаты.
– Петарды замучили, – хором жаловались тетки. – Начали еще до двенадцати, в прошлом году, и так до самого утра.
– На территории? – не поверил Моршанцев.
– Нет, где‑то там, в жилых домах, но все равно слышно. Ох…
– Так попросили бы на посту ваты заткнуть уши.
– Ну что вы такое говорите, доктор? А вдруг кому‑то из нас плохо станет? Некому будет сестру позвать!
– Есть же кнопка вызова, – напомнил Моршанцев.
На стене у каждой кровати в удобном доступе располагалась кнопка вызова дежурной медсестры. Нажмешь – на посту раздается звонок и высвечивается номер палаты.
– Кнопка вызова работает только по будням, когда начальство на месте, – ответила одна из пациенток, а остальные согласно закивали.
– Попробуем? – предложил Моршанцев и, не дожидаясь ответа, нажал на ближайшую к нему кнопку.
Кнопка засветилась красным.
С минуту Моршанцев стоял под ироничными взглядами пациенток и ждал. Затем подошел к другой койке и нажал кнопку там.
– Бесполезно, доктор…
– Мы же не зря говорим…
– Напраслину не возводим…
– Через полчаса заглянут в лучшем случае…
– И еще облают…
По случаю праздника (Новый год, зимняя сказка за окном и все такое) портить настроение никому не хотелось. Но для Моршанцева наступил момент истины, то