И больше не злюсь
Хорошо, что такие дни проходят. Пролезают в узкие горлышки чужой доброты. Протискиваются сквозь июльскую жару и наказания ни за что.
Отрезала волосы во сне, а ведь на самом деле хочу отрастить.
Мне бы сюда мои тетрадки с аккордами. В одной есть песня про меня и про perfect sky, которое torn. Я учусь быть взрослой, но все равно живу, как чувствую. Как дитё. Зачем Ирина так со мной? Не понимает что ли?
Маму вспоминать все легче, а помнить - все сложнее. Какие у нее были ногти? А тапочки? Цепочку она точно носила золотую. Дома я перебрала ее кольца, но мои пальцы все никак им не по размеру. Как и платья и босоножки. Никогда не дорасту до нее. У меня никогда не будет меня – ее дочки, я так и останусь сама по себе.
Порой я так ненавижу себя, что не могу, жалуюсь максовой подушке.
Похоже, меня все здесь ненавидят, отвечает мое «я» из-под нее.
Fucking days go away.
Хорошо, что эти дни прошли. Все три.
Ирина заходит за мной утром. Я по-прежнему вне времени, часы на музыкальном центре показывают цифры моих кошмаров. Пока они с Руби обсуждают точно меня, успеваю оставить далматинцам еще одно послание:
«Переводчица читает мне морали и нам всем - нотации. Агитирует обратиться к Богу. Вспомнила про Христа под подушкой (обязательно подарю его Максу) и Лёлину белую юбку с крещения, которая так и осталась лежать на моей полке. Посмотрелась в шкаф - в глазах у меня прояснилось, но зрачки стали темнее. К чему бы?».
Мое настроение - детектор ириниого присутствия. Что бы ни было до и после, когда она рядом, я мумылюсь и совершенно сникаю. Есть такие люди - энергетические вампиры, что ни делай - останешься в минусе. Вот и я уже не делаю ничего, а Ирине все не так. Не так сижу, смотрю, молчу. А если говорю, то тоже неправильно. Точно Лёля, только временная. Сегодня Ирина ведет меня к Марьберто, мое наказание закончено. За столько времени рядом, она успеет ее только высосать из меня всю жизнь, да еще и заполнит пустоты своим вечными наставлениями о правильном.
Ирина стучит в дверь и, не входя и очень вежливо, просит меня пожалуйста одеваться и выходить к ней. Снова надеваю диснеевскую футболку и джинсовый комбез, словно бы сегодня день похода, словно и не было этих дней врозь.
От марьбертиного переулка веет теплом. Представляю, как зароюсь в него и расцвету. «Мария! Альберто!» - хотелось кричать мне и бежать искать их на садовом диванчике. Три дня я ходила мимо, обещая вернуться завтра. Сегодня истекает испытательный срок. Кто это вообще придумал: испытывать детей?
- Ciao, Kete!
- Бон джорно!
Руби улыбается.
«Ciao», - говорю я Руби, спускаясь в гостиную утром.
«Ciao», - отвечает она и сразу становится какой-то занятой.
«Ciao», - повторяю пройденное, когда ухожу.
«Ciao», - подхватывает Руби и поднимает руку на прощание.
Мы с ней только так и разговариваем: чавами, добрыми утрами и ночами, спасибами и досвиданиями. Никакого языкового прогресса с ней, но главное - нас обеих это устраивает.
- Делаешь успехи, - Ирина поправляет лямку у меня на плече. - Ну давай по чашке горячего шоколада, а, и пойдем? Руби сказала, ты хорошо справляешься на кухне сама.
- Не...
- Вот и продемонстрируй. Мой заказ - одна чашка.
Я пошлепала на кухню. Открыла холодильник и налила две чашки молока. Насыпала по две ложки темно-коричневого порошка в каждую, размешала. Открыла микроволновку и поставила чашки в нее, перевела рычажок на один и нажала кнопку «греть». Микроволновка вдзынькнула, я дернулась. Не быть мне космонавтом.
Моя злость похожа грусть.
Когда Мария подошла ко мне и спросила: «sei triste[117]», я ответила, что нет. Тогда она сказала, что раз так, то пошли в дом. И ушла. Ни утешений мне, ни расспросов. Но как я могла куда-то идти злая, как собака. Поэтому я пошла к Педро. Нас познакомили сегодня, это соседский щенок, которого поселили в вольере в марьбертином переулке, и ему всегда весело, особенно если рядом кто-то есть. У Педро пятнистая шерсть и мягкие висячие уши. Хочется погладить его, но руки не пролазят через сетку.
Я только глянула на вольер, как Педро тут же начал лизать сетку в том месте, где я присяду только через десять секунд. Ясновидящий просто! Я прижала руки к сетке, и Педро тут же слизал с них всю злость. Ну как можно быть такой доброй собакой? Вот это настоящая канистерапия. Новое медицинское слово в моем лексиконе.
- Педро, Педро... - проныла ему я.
Теперь руки липко-мокрые и пахнут... фу, собачьей пастью! У нашего Ролли тоже был такой запах, чем бы его не кормили - всегда одинаковый. Когда все игры переводились, мы с ним включали пылесос: я разворачивала его стороной из которой дул воздух, а он прыгал, ловил пастью воздушный поток, хрюкал, мотал головой и снова лаял. Это называлось зубная чистка - тайфун. И на какие-то пять минут собачий запах сменялся на человеческий. По крайней мере, мне так казалось. А ему, по всей видимости, было все равно. Он лаял, прыгал и хрюкал еще долго после того, как я убирала пылесос в кладовку.
Педро прилег на бок и задышал часто-часто. Язык, словно розовая липкая лента, приклеился к бетонному полу вольера. Я вытерла руки о шорты, но между пальцами они все равно влажные. Теперь точно придется идти в дом. Пахнуть псиной я не хочу, хоть и самой исцеляющей.
Я ни о чем не просила Марию, просто села такая грустная журнал листать. А в нем бах и я сама в полуоборота на двадцать третьей странице. Посреди улицы на нарочно затемненном снимке - в белом платье выше колен и тесемкой на груди без бюстгальтера, в черных ботинках выше косточек безо всяких носков. Волосы выше плеч, точно не мытые пару дней, вьющиеся на кончиках. Все вокруг куда-то несутся, а я - ниже каждого на полторы головы, озираюсь: куда бы податься.
- Tieni[118], - сказала Мария, оборвав мои поиски идеального маршрута для себя-с-картинки.
Это были две тяжеленькие монеты. Она положила мне из в руку и накрыла своей рукой.
- Mangiare, bere, comprare[119], - сказала она и пошла обратно к своим цветам, не дождавшись благодарности.
Руби тоже давала мне деньги, но другие, маленькие и легкие. Она выгребала их из сумки и высыпала горсточкой на стол. Только после того, как я пересчитывала их и упорядочивала в стопки по номиналам, разрешала забирать. Не знаю, как отблагодарить Марию, что сделать, чем помочь. И вместо того, чтобы догонять и обнимать ее, снова злюсь. Теперь мне хочется сделать пакость. Испытательный срок плохо на меня повлиял. Складываю моменты в карман и выхожу во двор.
Все, выпускаю Педро из вольера.
Ну как можно держать человека, то есть собаку, в такой неволе? Не травки тебе, то есть ей, ни романтики. А ведь Альберто меня предупреждал, чтобы ни-ни. Но пусть сам попробует вот так. Кому-то надо сегодня отомстить всему миру. Пусть это будет Педро.
Щенок протискивается в щелку, которую я сделала и, конечно, застревает в ней своей глупой головой. Мне ничего не остается, только открыть ворота вольера пошире, чтобы не задушить его. Педро как вечный двигатель: задняя часть двигается по своим законам, передняя - по своим, два независимых механизма плюс голова и хвост, которые тоже отдельно. Педро прыгает на меня, дерет когтями кожу под майкой, мочит языком ладони. Сегодня мы с ним похожи, оба двуцветные только я в полоску, а он в пятнышки. С закрытым глазом присаживаюсь на корточки, он тут же ставит лапы мне на плечи и лижет открытый глаз. Он дышит как мой Ролли и такой же мягкий на спине.
- Педро, тьфу, уоф-уоф! - пробую гавкать я.
Педро смотрит мне в глаза. Всего пару секунд перед тем, как снова начать их слюнявить. Они черные, утонувшие в черных пятнах шерсти. Беру Педро за передние лапы и ставлю их на землю, держу крепко, чтобы он понял, что я сильнее, хоть это и не так. Но таковы правила - здесь и сейчас я его хозяйка, я выпустила его и он должен меня слушаться. И он чувствует. Становится серьезным и замирает. Мне страшно, ведь это животное и сейчас оно может сделать что-угодно. Но он просто стоит. Ждет, что я разрешу ему жить дальше. Не уверена, что хочу быть ему настолько указом.
- Педро, домой, вай а каза, - шепчу ему в правое черное ухо и разжимаю ладони.
Но Педро тут же бросается в другую сторону. Добежав до арки, ведущей на улицу, останавливается. Он, кажется, готов бежать вместо меня в светлое будущее. А я уже крутанула в голове фильм, как машина сбивает его: в замедленной съемке бегу за ним, кричу не своим голосом не его имя и тоже бросаюсь под колеса, чтобы не повадно было.
«Фиуфииить!»
Свист идет словно из моей головы, но я точно не умею так.
Педро поворачивается и несется на меня. Обхватываю голову руками и вжимаю ее в плечи, но на меня никто не прыгает. Педро мчится в вольер и застывает у сетки на противоположной его стороне.
Закрываю ворота и только тогда вижу, что у вольера стоит Альберто. Он треплет Педро по уху и смотрит на меня из-под больших белых бровей. Не знаю, что делать. Ведь он запретил мне открывать вольер. Ведь это я, кто его только что открыл. Все, баста, больше не ведусь на живых собак и решаю свои проблемы сама.
- Freedom![120] - кричу я Альберто, вцепившись в брусья ворот, - Джуордж Майкол, знаешь такого?
- А, fredom, - басит в ответ Альберто. - Si-si. Ma non per Pedro, hai capito, Kat?[121]
- Си, - мямлю я.
Сколько терпения нужно, чтобы вырастить ребенка. У Альберто его с избытком, если его хватает и на меня. Улыбаюсь, хоть пальцы все еще меня не слушаются и не отлипают от ворот. Альберто меня не торопит. Он ведь на пенсии, а значит готов ждать сколько угодно. Никто из нас никому не хозяин.
- Тяф! - восклицает Педро в знак согласия, и тут случается чудо - я больше не чувствую злости.
Олькин день,