— Что ты знаешь об исландских лошадях? — спросило оно.
— Об исландских лошадях?..
Я чуть не споткнулась о булыжник, торчавший из воды.
Туман заметно потемнел. До полноценных июльских сумерек оставалось не меньше часа, но ущелье явно сузилось. Берега ручья карабкались в гору уже в паре шагов от воды.
— Они… исландские… — я поковыляла дальше, вспоминая табуны гривастых лошадок вдоль кольцевой дороги. — Маленькие, хорошенькие… Моя дочь хотела исландскую лошадь… У них в классе три наездницы… Чрезвычайно увлечённые девочки… Насовали ей этих шведских книжек… Про девочек и лошадей… Полгода ныла: «Мама, мама, а папа говорит, ты теперь известная, у тебя есть лишние деньги, давай купим лошадку»… Я говорю: «Давай ты сначала в седле научишься сидеть»… Записала её на курсы верховой езды… Она походила три месяца, и всё — надоело…
— Хорошо, — голос моей ноши внезапно упал на октаву и зазвучал почти зловеще. — Хорошо, что надоело сразу.
— Да… — согласилась я, сама не зная с чем.
— Они рождаются прямо под небом, — сказало существо своим прежним голосом. — Это первое, что нужно знать. Здесь, у Скагафьорда, в долинах Трётласкаги, они рождаются прямо под небом. Весной, когда тает снег у подножия гор, люди открывают зимние стойла. Лошади выходят на свободу. Кобылы жеребятся на молодой траве, рано утром, в сумерках, пока солнце ещё поднимается за ледником.
В это время стихает ветер. Табун окружает роженицу неровным кольцом. Он ждёт появления жеребёнка. Лошади стоят на почтительном расстоянии, не шевелясь, и только изредка встряхивают гривами да переминаются, да жалобно всхрапывают, если роды проходят тяжело. Когда обрывается пуповина, мать разворачивается и склоняет голову над новорождённым. Она долго вглядывается, внюхивается в него и устало ржёт, если всё в порядке. Тогда все склоняют головы вместе с ней. Через минуту-другую табун расходится, не обращая внимания на людей, прискакавших оценить своё новое имущество.
Проходит час. Жеребёнок несколько раз пытается встать, и несколько раз ноги подводят его. Наконец у него получается. Какое-то время он стоит неподвижно, не зная, что делать дальше. Он поднимает голову и видит что-то тёмное, тёплое. Это мать. Рядом трясутся пятна поменьше. Это люди, оценивающие его. Мать терпеливо ждёт, а люди переглядываются, переговариваются, посмеиваются, придумывают ему имя, предсказывают его будущее, но он ещё не знает, сколько всего зависит от этих чужих существ, он даже не различает их как следует, и он отворачивается.
Солнце полыхает над ледником. Лёд сверкает, с ним сверкают снежные шапки гор, сияет глубокое весеннее небо, и жеребёнок моргает и жмурится, пока его глаза привыкают к свету. Его мозг ещё не умеет различать очертания и оттенки, он только учится видеть этот мир в подробностях, и жеребёнку кажется, что он стоит под огромным пылающим куполом. Ему не страшно. С этого мгновения он знает, что мир должен быть бесконечным, он должен быть наполнен запахом травы и лошади, он должен журчать талой водой в ручье и вздрагивать под ногами от копыт молодых коней, задирающих друг друга.
Жеребёнок делает первые шаги. Находит вымя матери. Начинает сосать молоко.
Люди удовлетворены. Они отходят, забираются в сёдла и едут домой, больше не думая о жеребёнке. Они дали ему имя и уже решили, на что он сгодится через четыре года, когда настанет время его объезжать. Они предсказали, насколько ровным будет его тёльт. Прикинули, сколько денег можно будет выручить за него у заезжих покупателей. Людям нравится знать чужое будущее.
Так рождаются лошади у Скагафьорда, в долинах Трётласкаги. Так родилась рыжая Фрейя с белой проточиной.
Ужасная чепуха.
— Что ты знаешь о скрытом народе? — спросило меня существо, прервав свой рассказ.
Теперь я не могу вспомнить, на каком языке оно рассказывало историю Фрейи. Помню, что понимала всё с полуслова, словно говорила с лучшей подругой или даже с дочерью, но совершенно не помню, что это были за слова, и кажется только, что среди них не было ни английских, ни норвежских, ни исландских — вообще никаких известных мне слов. И всё же готова поручиться: когда существо говорило о скрытом народе, оно называло его по-исландски. Huldufólk.
— Позавчера в Оулафсфьордюре… — я ненадолго остановилась, чтобы поправить свою ношу, сбившуюся набок. — Прошу прощения… Позавчера в Оулафсфьордюре я разговаривала с поселковым советом… Там был пожилой мужчина… Далеко за семьдесят… Огромная белая борода, седые космы во все стороны… Он уверял меня, что финансовый кризис — это месть скрытого народа за строительные работы в местах его компактного проживания… Говорил, нечего прокладывать везде дороги для туристов и долбить тоннели по десять километров… А я сижу, слушаю, смеюсь про себя… Какая же, думаю, иногда чепуха в голове у этих исландцев…
— Ужасная чепуха, — согласилось существо. — Но это не их вина. Откуда им знать, какие мы на самом деле?
— Значит, строительные работы вам не мешают? — спросил моим голосом оправившийся от шока журналист Марит Хенриксен.
— Нам не мешает неизбежное, — отрезало существо. — Люди — часть этого мира. Они живут, как умеют. Они меняются и страдают. Мы не живём. Мы смотрим и слушаем. Тот, кто не меняется и не страдает, имеет право только смотреть, слушать и вовремя отойти в сторону. Это первое, что нужно знать о скрытом народе.