– Жень, поворот проскочили… – Еще рано. – Я глажу Артема по рукаву. Он какие-то вещи молча чует, но я уже привыкла на пальцах разговаривать. Тем более, в этом бедламе ничего путного не слышно… – Па-а-а-ап! – Мам, а если я еще пять минут буду молчать, ты мне чипсы купишь? – …лидером российского кинопроката, как и предсказывали эксперты, стал фильм «Вертинский. Песня не допета». Хотя имя актера, сыгравшего главную роль, продюсеры предпочитают держать в тайне, можно с уверенностью утверждать, что в амплуа самого популярного русского шансонье выступил известный артист Петр Безухов… – Отличный мальчик вырос… – неизвестно кому сообщаю я. – Я с Безуховым-старшим в детском театре служила. Там же, где и мама Пашкина. В одних спектаклях играли, Петька за кулисами вырос, на моих глазах практически. – Мама, ну чипсы купишь? – Ипсы! Ипсы! – Санечка, помолчи! И ты помолчи! – Жень, налево или направо? – И ты помолчи! – С этой навигацией нормальный человек не заметит, когда рехнется. Да еще и курить хочется до полусмерти! – Жень, заправка! – Леший с ней! На соплях дотянем. – Я сгибаю пальцы в крайне непедагогичном жесте. Анька, естественно, все видит. – Саня, смотри, мама «фак» показывает! – «…Сингапуре, в бури, когда поет и плачет океан, и гонит в ослепительной лазури…» – Тьфу, и тут римейк сделали… – Я кошусь на вросшие в обочину плакаты. «Наши земляки», «70 лет разгрому немецко-фашистских захватчиков под Москвой», «4 декабря – день выборов», «Вертинский. Песня не допета». – «…Магнолия тропической лазури, вы любите меня…» Вот привяжется попса, мочалкой потом от себя не отдерешь. Может, и к лучшему, что на весь громокипящий фильм одну-единственную песню выбрали. Хотя Фоньке с Турбиной от этого все равно не легче. Поклонники фиговы. При мысли об Афанасии у меня до сих пор в носу скребет, а с Колпаковой я вполне нормально могу общаться. С летним солнышком друг друга ВКонтакте поздравили, скоро по поводу зимнего виртуальными открытками обменяемся. А потом у нашего сына день рождения, она опять напишет от них двоих. Нам с ней делить нечего и вспоминать тоже. – Женя! Приехали! – Мам, я же молчала пять минут, ты мне теперь чипсы точно должна! – Ипсы, ипсы… Я остаюсь на переднем пассажирском и смотрю прямо перед собой. Можно подумать, что я молюсь. Впереди сияет в неуверенном белом мареве купол часовни. Совсем свежая. А кладбище старенькое, если судить по величине разросшихся деревьев. Чистое, ухоженное – как и бывает в маленьких городках, где все друг друга знают, и живые, и мертвые. – Что? – Темка трогает меня за плечо, словно разбудить пытается. Или успокоить хочет. Подробности моего сегодняшнего дела ему неизвестны, но общий нервяк Темчик отлично чует. – Если передумала, давай в следующий раз… – Нет. – Главное, чтобы дети хвостом не увязались. Они у меня, конечно, ведьмовские по сути и нахальные по жизни, в любую дыру без мыла влезут. Но рано им такое. – Анютка, останешься за старшую? – Я поворачиваюсь к обитателям заднего сиденья. – Не хочу за старшую, хочу за младш… – Лады. Мальчики, не обижайте Анечку, она у нас сегодня самая маленькая. Тема. Магазин. Бензин. – Зин-зин! – с умным видом кивает Санька. Еще секунда или три, и я останусь здесь вместе со своими. А мы не для того почти сутки сюда перли, чтобы я у ворот кладбища просто поплакала. – Женя… Удачи тебе. И поосторожнее, хорошо? – Сейчас светло… – отмахиваюсь я, выходя наружу. Теплый сырой воздух пахнет апрелем, а никак не декабрем, и курить от него хочется в пятьсот раз больше. – Я скоро вернусь. Пока-пока! Берегите себя, ладно? Теперь главное – не оборачиваться. И шагать вперед, не раздумывая и ничего не боясь.
Конец нынешнего года выдался в Подмосковье непривычным: зима получалась южная, бесснежная. Не как в пресловутом Сингапуре, но тоже ничего. На кладбище от тепла был скорее вред, чем польза: хорошо, что я каблуки не ношу, иначе бы увязла на дорожках, не добралась бы до братских могил. К ним идти совсем недолго, да и не заблудишься ни за что – на схеме у ворот это место обозначено искрой звезды, а сами обелиски четко проглядывают сквозь сизые стволы. Я иду медленно, вязну в страхе. Может, ночью даже лучше было бы. Сейчас на кладбище кто-то точно есть, сторожа разные, рабочие, посетители. Могут окликнуть и отвлечь. Но ждать до ночи с моим табором нереально. А хорошо-то тут как, а? Тихо, спокойно. Никто за юбку и воротник не дергает, не жаждет общения, чипсов, ответов на все вопросы и прочих крайне актуальных вещей. Тут вообще ничего не слышно, даже ветра в мягко гнущихся кронах. «Никто не забыт, ничто не забыто». «Вечная слава героям». Венки и надписи, алые венчики пластиковых гвоздик. Черные ленты с золотыми полустертыми буквами – можно подумать, что их отрезали у гигантских бескозырок. И еще буквы на белых обелисках. Где-то совсем кратенько, только год гибели указан, и все, а на некоторых фамилии выбиты, маленьким алфавитным списком. Сверху звездочка, два колоска, а потом столбик. Уже выцвесть успел, за два с лишним года, – долго я сюда собиралась. «Анищенко, Берцев В., Рахматуллин, Самойлов А. А., Столяров А. С., Фетюков, Фетюкова Л.». Надо же, женщина. Медсестра? Связистка? Или просто мирная жительница, оказавшаяся на линии фронта? Я замечаю на бордюре, которым обложен соседский холмик, раскисший окурок, а у дальней, самой пожелтевшей стелы, маленькую бумажную иконку святителя Николая. Между венками спряталась, сразу не найдешь. Над часовней вьются и приглушенно орут вороны. Или грачи? Но птицы мне не мешают. И мелькающий на дальней дорожке силуэт рабочего в оранжевой спецовке – тоже. Если что и заметит, не поймет, в чем дело. Один шаг, потом другой. Подойти, дотронуться ладонью до холодного казенного камня. Погладить. Надавить на выбитую сверху звездочку – как дверной звонок нажать. Под пальцами теперь чувствуется не спрессованная каменная крошка, а тугая пластмасса. Выбитые буквы темнеют, теряют парадность и четкость форм. Желтоватый фон остается – но это уже не могильный обелиск, а краткий список, наскоро нацарапанный на бумажке, которую прикнопили возле входной двери. «Анищенко – 1 зв., Берцев В. – 2, Рахматуллин – 3…» Саня тут пятый, значит, ему, по всем законам коммуналки, пять раз звонить полагается. Дверь – обычная, потертая, из клеенчатой обшивки рыжая вата клочьями, – открывается медленно. Слышно, как цепочка по ту сторону брякает. Из коридора, снабженного светом общественной лампочки, на меня смотрит, не мигая, совершенно чужое чисто выбритое лицо. Сероватое, почти черно-белое – то ли последняя фотокарточка выцвела, то ли покойника давно никто не вспоминает. – Вы к кому? – Серо-сизые губы гнутся с трудом. Вместо улыбки получается усмешка, вместо тревоги – разочарование. Ему лет сорок или пятьдесят, лицо морщинами заросло, на голове седой ежик проступает – видимо, обрили их в этом ополчении. – К Сане… – Я соображаю, что соседи могут не знать про домашнее имя. – К Столярову… Александру Сергеевичу. Он здесь? – Слово «проживает» произнести не могу. – Так ему пять звонков надо, а вы три всего, – пожимает плечами Санин сосед. – Извините, Рахматуллин. – Я сверяюсь с висящим у двери списком. Как-то он не похож на татарина, если по фамилии судить. – Сейчас позову… – Он поворачивается ко мне спиной. Видна жилетка крупной вязки. Все одежда серая, не очень четко можно разглядеть. Значит, точно с фотокарточки: – Саша! К вам женщина пришла! – Спасибо! – запоздало кричу я в щель. Наверное, коридор широкий, эхо дробится сильно, как в арке высотного дома. – Иду-у-у-у! Или «Да ну»? Показалось? Не расслышала? Я знаю, что за моей спиной сейчас есть лестница – серая, двухпролетная, ведущая высоко вверх. Там стоптанные узкие ступеньки, такие бывают в южных городах, их называют «трапы». И если я обернусь или отшатнусь – окажусь на этом «трапе». На свободе. Цепляюсь пальцами за дверную скобу. Она не ледяная, а очень теплая. Гладкая, затертая. С закрашенными коричневой краской винтами и с заслонкой от личинки «французского» замка. Обычная дверная ручка, до войны на многих дверях такие были. – Кто тут? Фотокарточку я сберегла, а голос, оказывается, смогла забыть. Думала, он глубже будет, солиднее. А он почти молодой. И сам Саня тоже молодым выглядит. Только глаза за стеклами круглых очков проступают нечетко. – Ева? Уже? – Нет. Я на минуту. Мне по делу… Дверь приоткрыта не полностью. Между нами – ржавая цепочка. Натянута неплотно, дребезжит, мешает разговору. Она болтается как раз на уровне лица. Ее не снимешь, не порвешь. Только разрежешь – маленькими серебристыми ножничками, так похожими на простые маникюрные. У меня их нет. Я внутрь не попаду, а он наружу не выберется. И руки тоже не протянет – нельзя. Закон миров. Эта граница не на замке, а на простой дверной цепочке. Кто бы знал, до чего мне страшно смотреть на ржавые звенья. До чего уныло они качаются. – Как ты там, Ева? Как вообще… там? – Серый силуэт. Одежда – как на фотоснимке. Там он улыбался, а сейчас нахмуренный. Понимает, что я без причины сюда бы не пришла. – Я хорошо. Я с тобой разговариваю часто, вспоминаю и… – Знаю. Спасибо. Те, которых некому помнить, выцветают очень быстро. – Растворяются? – Уходят в небытие… – объясняет он. А я смотрю, как у него подбородок сейчас шевелится, и думаю, что вот, это единственный знакомый мне мягкий подбородок. У Темчика, например, скуластое лицо, да и у многих других – тех, кого я помню, физиономии похожи на сильно мужественный утюг. А тут мягкий овал. И лоб высокий – из-за тогдашней прически. Сейчас таких лиц не бывает. – Там плохо? – Там совсем по-другому… – И он замолкает. А я понимаю, что по имени его назвать не смогу. Уже никогда, наверное. – Ты понимаешь, у меня есть сын. Еще дочка, старшая, но с ней все в порядке. А с Саней… Это я его из-за тебя так назвала. – Спасибо. – Он улыбается. Совсем как раньше, когда живой был. – Ты же в приметы не веришь? А это хорошая примета на самом деле. – Ведьмам не положено, – вздыхаю я. – А я… – А я про тебя знаю… – И снова улыбка. Темно-серыми губами, под которыми грифельно блестят светло-серые зубы. Наконец-то вздыхаю. Тут воздух другой, его в первую секунду очень страшно глотать. Потом забываешься, привыкаешь. А сперва неловко. – Ева, время идет… – Он тянет руку – аккурат до дверного косяка. Дальше ладонь замирает. Упирается в невидимое и в неведомое – как в очень прозрачное бронебойное стекло. – У меня просьба. У меня сын. Понимаешь? – Я не смотрю на протянутую руку. – Болеет? Серьезное? Я помо… я попрошу за него. Ты этого хочешь? – Ты же атеистом был, – хмыкаю я, мысленно дописав слово «помолюсь». – Смерть заставила… – мирно улыбается мой покойный муж. Оказывается, шутить можно и здесь, на границе миров. Ну а что еще нам остается – я внутрь не попаду, по крайней мере в ближайшие лет сто или хотя бы пятьдесят, пока дети не вырастут. А вот он может обратно. Если захочет. – Так тебе в этом помочь надо, Ева? – Спасибо. Не совсем. Ты… Тебе же тут заняться особо нечем? – У нас тут вечность. Занимайся чем хочешь. – Санаторий, однако. Знаешь, а меня теперь Женя зовут. Евгения. Тоже немножко Ева. Он улыбается. Не грустно и не радостно. Так умеют те, кто остался лишь на снимках. – Саня, ты не мог бы стать Хранителем? Пожалуйста. Нам очень надо. Нам… мне… – Ну плакать-то зачем? У тебя платка с собой нет, а я тебе свой не передам. У меня есть платок. Даже десять штук – розовые, бумажные, в прозрачной обертке с бабочками и клевером. Анюткины. – Санька ведьмовской ребенок. Я ведьма, а… – А твой муж ведьмак? – все так же легко и весело спрашивают у меня. – Ведун. Это разные понятия. Муж ученик еще, по многим сутям мирской. А по некоторым нет. Поэтому мы не знаем, все ли с Санькой нормально? Ну с Санькой-младшим, если ты старшим будешь… – Попробую. Поговорю с… – Он замирает, потом произносит неразборчивое, слегка привычное, но все-таки странно звучащее имя. – Если отпустят, то… Он младенец у тебя? – Побольше. Через месяц два года исполнится. Я в новогоднюю ночь умудрилась, прямо в полночь. Можно было не только дату рождения выбрать, но и год. Представляешь? – И вы, конечно, первым января записали? – А как ты догадался? – Оказывается, я давно не держусь за ручку двери. Стою, прислонившись к косяку, даже сигаретную пачку верчу в кармане. – Ева… Женя… я же тебя знаю. Знал. Ни капли не изменилась. – Это хорошо или плохо? Он оборачивается на звонкий грохот. Где-то в глубинах коммунального коридора уронили медный таз для варенья. Причем явно на старый велосипед. Потрясающий звук. Давно такого не слышала. – Ева, время. Это… ну, тебе сигналят, в общем. – Так ты согласен в Хранители? – Попрошу. Если не получится, то просто за вас просить буду. Сильнее обычного. – Сань, ты тогда попроси, пожалуйста. Он не говорит почти, задержка речевого развития. – С речевым – это не к нам, а к логопеду. В поликлинику своди, пусть специалист посмотрит, – строго отзывается он. И я разве что не лезу в карман за блокнотом, чтобы записать рекомендацию. Хотя тут все серьезнее, чем на приеме у доктора. В глубинах коридора дребезжит телефонный аппарат. Так звон будильника в сон вплетается. Если это сигнал для меня, то он второй, а везде полагается еще и третий. – А ничего, что у меня потом было столько разного? Ты не сердишься? Он открывает рот, чтобы ответить. Не поймешь, головой мотать собрался или кивать? Но тут звон прекращается, звучит высокий женский голос: – Столяров! Сан-Сергеич, к трубочке тебя! Или давай скорее, оттуда вызывают! – Строго как у вас… – Я снова улыбаюсь. – Просто дисциплина и порядок. Ева… Евгения, хорошая у тебя жизнь получается. И дети тоже хорошие. Я не успеваю поблагодарить – дверь захлопывается. Сама. Без всяких движений. Быстро. Как будто она бумажная была, и ее сквозняком сдуло. А она и вправду бумаж… то есть уже не дерматиновая ни разу, и никакой рыжей ваты сквозь продранную обивку не торчит. Она белая, пожелтевшая, холодная и высокая. Не дверь, а обелиск. Позолоченные буквы, фамилии и иногда имена. А сверху звездочка вдавлена. Может, на дверной замок и похожа, но не сильно. Теперь ее нажимать бесполезно. Если бы у меня не удалось вернуться, то решили бы, что сердечный приступ. По крайней мере в учебнике по «Аргументам и артефактам» именно это сказано. Хорошо, что я своим ничего не стала говорить. Одной как-то легче волноваться.
– Мама, ты где? Санька обкакался! – сообщает мне Анюта. Мобильный телефон явно придумали враги человечества. Меня по этой трубке из-под земли теперь достанут. – Ну хорошо… – отзываюсь я на пятое по счету «мам». – Сделайте что-нибудь… Я с трудом слышу собственный голос. Мне сейчас спокойно, сил нет ни на что, могу только на бордюре сидеть и, задрав голову, пялиться на золотистые быстротечные облака. Такие клочкастые, нежные. Они высоко в небе, а по ощущениям – где-то рядом со мной, буквально вот висок щекочут. Можно их руками отогнать, оттолкнуться ботинками от липкой земли и поплыть вверх, не чувствуя собственного тела и времени. – Мама, мы уже поесть купили и погуляли, а еще тут елка стоит вся мокрая, Санька хочет игрушки потрогать, а папа не разрешает. Мам, ты скоро? Мы очень устали ждать… – Я скоро. Солнце на белых обелисках. Они, оказывается, полукругом стоят, словно камушки в больших песочных часах. Светлые такие. Вроде погода была слякотная, откуда солнце взялось? Будто его кто включил. Вон еще какая-то поросль золотится – прямо сквозь ближайший холм вылезла. Совсем как щетина на подбородке. – Миленькая, да ты чего плачешь-то? – С ближайшей аллейки, той, что тянется от часовни, меня окликает старушка. Такие водятся в любых, даже самых маленьких церковных приходах. Вера, Темкина мама, лет через пятнадцать тоже такой станет. Если я, конечно, ее раньше не уговорю в ученицы пойти. – Миленькая, да они умерли все, когда тебя еще на свете не было, что ж ты так… – ласково шамкают мне с тропки. Вот такой, наверное, в представлении мирских и должна быть настоящая ведьма – в черной юбке до пят, с палкой-клюкой, с чуть безумными глазами, над которыми растут клочкастые брови, похожие на нынешние белые облака. Ну и, естественно, в наличии есть бородавка на носу, космы, торчащие из-под пестрого платка, и валенки с калошами. Мощный образ. У Аньки в школе скоро елка новогодняя, если возьмут играть злую колдунью, то примерно так и наряжусь. – У тебя детки есть? Вот и иди к деткам. – Меня ласково, но вполне ощутимо прогоняют с кладбища. Это и впрямь бабкина вотчина, ее приусадебное хозяйство и по совместительству гостиная-салон. – А я смотрю, краснеет что-то. А это курточка твоя… Прям грудка у снегиря. Ты снегиря-то живого видела хоть раз? – Видела. Туда, где мы теперь живем, зимой всегда прилетают снегири. А в октябре синички. Прыгают, нахалки, по забору и перилам крыльца, требуют сала и звенят жестяными голосами. Знают, что в нашем доме их никто не обидит, даже Муха. Потому как ко́ты, они же мирные, у них просто вид такой. Нам еще повезло, что Муха – это племенная выбраковка, ко́тя-альбинос, она нам практически даром досталась. Соседи верят, что у нас на участке живет алабай, – сквозь забор зверя толком не разглядишь. Но на синичек Муха не мявчет. Она смирная. Катает на себе Саньку и даже Анютку, хотя та сильно вытянулась. Жаль только, что ко́тя сказки расказывать не умеет, этим мы с Верой занимаемся. Интересно, Вера сегодня Муху чем кормила? Опять, наверное, креветок купила и чистит их два часа, отделяет хвосты. Взяла бы мойвы мороженой и не мороч… – Ну вот и иди, иди. Нечего здесь. Твое дело молодое… Мне показалось или когда-то мы уже встречались с этой женщиной? Интересно, сколько лет было тогда каждой из нас?
– Мам, ты что так долго? Папа ушел Саньку мыть в кафе! – Анюта выписывает кренделя вокруг машины. То по часовой стрелке вокруг нее бродит, то против – всю грязь курткой уже собрала. В снегу крошки от чипсов осенней листвой желтеют. – Анька, ты зачем из машины вылезла? А если кто тебя… – Я же ведьма, чего мне сделается… – бурчит под нос моя старшенькая. – Ори еще об этом погромче… – вяло ругаюсь я. У меня сейчас эмоции замороженные, застывшие. Словно я – лягушка в анабиозе. И кожа такая же ледяная, может, даже чуть синеватая. Или это мне мерещится из-за того, что солнце бьет в глаза? – Анют, как здесь красиво! – Я развожу руками. Показываю выше предвыборно-рекламных плакатов, бетонных заборов и кладбищенских крестов. В небе можно различить лоскутки быстро растаявшей радуги – они похожи на крошечных воздушных змеев. Не иначе Санька заскучал, и его тут всем колхозом развлекали. Темчик всегда цвета подбирает яркие, как в мультиках… – Анька, смотри, какое небо… Хочешь, мы с тобой тоже что-нибудь сделаем? Я потягиваюсь. Шея как чугунная и спина тоже. Я же не знаю, сколько я там на самом деле простояла, у меня часов с собой не было, с ними на ту сторону нельзя. – Метель черемуховую хочешь, Ань? У Анюты явления природы очень хорошо выходят. Особенно все, что с дождем и снегом связано. А еще она рисует здорово, в изостудии учительница хвалила и три работы на общегородскую выставку взяла. Интересно, а Саня… Саня-старший, он к нам когда? Он скажет об этом или просто приснится? Жалко, я спросить не успела. Главное, что остальное получилось – и увидеться, и поговорить, и обратно вернуться живой. На ту сторону вообще-то запрещено, это Темное ведьмовство. Хотя, чего в нем такого темного, не понимаю? В роддом ехать – и то куда страшнее… – Анька, ну что, метель сделаем? – вполголоса интересуюсь я. Вместо ответа Анька хлопает в ладоши. Уже и перчатки сняла, умница. Готовит руки. Снег возникает из ниоткуда, сыплется из самой сердцевины неба. Будто в облаках люк открыли, а из него вместе с солнечным светом хлопья полетели. Крупные, невесомые и почти не холодные. Пахнущие не снегом, а весной. Размер у лепестков крупней, чем надо, Анютка опять в параметрах слегка ошиблась. Но это я подправлю. Снежинки становятся мельче, а падают гуще. Не сразу разберешь, как по ту сторону дороги, из маленького кафе, втиснувшегося между бензоколонкой и забором, выходят мои мальчики. Темчик посадил Саньку-младшего на плечи, тот вцепился ему в воротник. Увидел меня, обрадовался, засигналил яркой варежкой. Конечно, еще рано, но все равно я уверена, что мой сын сейчас немного играет со снегом. Дирижирует снежинками. – Мама? – Женя?! – Мам, смотри, а теперь снег яблоневый стал. Ты видишь? Прежде, чем двинуться навстречу, я замираю у бокового зеркала машины: проверить, все ли в порядке – со мной и с миром. Снегопад медленный, мягкий – как волны в очень спокойном море. Три большущих снежинки запутались у меня в волосах. Так сразу их и не найдешь – волосы сегодня седыми стали. Совсем белыми. А снег продолжает идти. Если приглядеться, то среди светлого мельтешения можно различить еще одну фигуру – почти невидимую, долговязую немного. Очень знакомую. Значит, нам уже отпустили Хранителя. Входящее № 974 от 14 апреля 2012 года «…это все, что я могу сообщить по интересующему вас вопросу. Официальную биографию Озерной Е. О. прилагаю. Обращаю особое внимание на пункты № 10–13.
1. Имя при рождении: Озерная Евдокия Ольговна 2. Дата биологического рождения: 2 (15) апреля 1887 года 3. Место рождения: Санкт-Петербург 4. Сведения о родителях: отец – Каверин Иван Петрович, мирской дворянского происхождения, 1860–1888; мать – Озерная Ольга Ивановна, потомственная Сторожевая, Отладчица, 1616–1899. Казнена по статье 28 п. 11 (хранение и применение в корыстных целях заведомо отрицательных аргументов) решением Санкт-Петербургского управления 6 (20) апреля 1899 г. Реабилитирована 15 (29) ноября 1900 г. (посмертно). 5. Семейное положение: замужем, муж – стажер мирского происхождения Зайцев Артем Викторович, 1974 г. р. 6. Дети: Собакина Анна Артемовна (приемная дочь), 2000 г. р. Зайцев Александр Артемович, 2010 г. р. 7. Общие биографические сведения: а) Озерная Евдокия Ивановна 1887–1915 б) Ромашова Екатерина Ивановна 1915–1937 в) Столярова Ева Ивановна 1937–1943 г) Лындина Елизавета Петровна 1943–2000 д) Шереметьева Евгения Олеговна 2000 – наст. вр. 8. Специальность: Сторожевая-Смотровая 9. Образование: 1905–1912 – Высшие женские Сторожевые курсы; СПБ, специальность – Смотровая 1945–1947 – ускоренные курсы переподготовки и переквалификации при Высшей школе колдовства и мракобесия; Москва, специальность – Смотровая 10. Особые отметки, взыскания, благодарности: сведения засекречены 11. Трудовая биография: С мая 2009 года по настоящий момент работает в Поволжском Федеральном округе в должности Смотровой Левобережного района города…» КОНЕЦМай 2010 – сентябрь 2012, Москва Словарь общих и основных терминов