*
Учительницы сидели впереди и всё подсмеивались над игрой пианиста. N. тоже чувствовал, что что-то не так, а учительницы точно знали и могли сформулировать. Но болтать нельзя, и они только обменивались улыбками.
*
Пианист на букву «У».
М. только на Скрябине во втором отделении забылся музыкой.
Татьяна Ивановна сама не знала, понравился ей пианист на букву «У» или нет. Вместо ответа она сказала:
- Из-за того, что у него некоторые пальцы короче других, у него случаются «провальные» пианиссимо, когда звук вообще теряется.
М побоялся высказываться перед профессионалом, поэтому он оставил свое мнение при себе:
«Может быть, «У» и хорошо играет, но слишком уж много он употребил композиторов за один концерт».
«Антология русской музыки».
Балакирев, Аренский, Даргомышский… Редко или вообще никогда не слышанные вещи. Оркестрованный «Исламей»…
Думаешь о России 19 века, для которой все это писалось. А сколько музыки на народные темы! Музыкальное воплощение России.
И все это прекраснодушие не помогло в 17 году. Не помогает и далее.
«Увертюра на темы трех русских песен». Милий Алексеевич Балакирев. Он жил неподалеку – на Коломенской.
Репертуар.
Из дверей ресторана: музыкальная бормотуха. В стиле Верки Сердючки.
Звучание.
Фильм. Музыка звучала пошло. Вошла жена, изменяющая мужу. А он в это время слушал какое-то камерное струнно-фортепианное произведение. На фоне изменнических мыслей жены музыка звучала пошло. Ему жена изменяет, а он слушает классическую, строгую, мужественную, слегка механистическую, как часто бывает у европейских классиков, музыку.
Музыка звучала пошло в фильме «Чапаев».
Так бывает, когда к быту примешивается музыка. Или к музыке – быт. Последнее чаще.
*
«Сушняк струнных квартетов».
Музыка дня.
То, что проходит под рубрикой «современная академическая музыка».
Подряд по аудиозаписям в «Контакте» (более-менее известные имена): Губайдулина, Барток, Шнитке, Хиндемит, Вайнберг, Пярт…
Музыка этого, именно этого дня. Она будто вынута из нутра этого – за окном – мира.
Они говорят об этом – заоконном - мире.
Это развитие музыкального языка привело к этому музыку, к этому соответствию музыки и понимания этого мира?
Вопросы.
Или, может быть, они научились выходить с помощью музыкальных средств на что-то, соответствующее ощущениям и пониманию этого мира? Музыкальный язык стал настолько выразительным?
Нет, скорее не язык доразвивался, а автор начал понимать. Начал понимать именно так, как это звучит у этих неласковых и не умильных авторов.
Музыка позволяет выразить это понимание. Ни в литературе, ни в изобразительном искусстве нельзя добиться этого так полно.
«Железо» и музыка.
*
Она, конечно, противостоит. Своей хрупкостью. Этому железному и, как часто кажется, бессмысленному миру. Как? На бытовом уровне это не понять. Механизм противостояния. Чем она может взять?
Когда смотришь на техническую труху, – а рано или поздно все становится трухой - понимаешь ее правоту, ее право противостоять… Все это – бытоподдерживающее, проходящее без следа. Как съеденный обед.
Как свести эти разные вещи? Что это? Украшение этого железного мира? Украшение, без которого мир этот прекрасно обходится? Украшение, которое этот мир ни во что не ставит? Солнечные зайчики. Одуванчик…
*
Филармонический концерт.
И будто здесь - главное! А не где-то там – в железе и бетоне, в лязге машин, в реве ракет, в гуле заводов... И в других продуктах самоутверждения человеческой расы. Линия времени проходит здесь и сейчас.
Может быть в такие минуты – это самое главное место на земле.
Вообще, главное всегда происходит в этих залах. Погружение в ощущения, а затем и в нисходящую откуда-то полноту понимания.
Это то, чего нет у природы. И причастность Бога к этому не всеми признается.
Литература и живопись – это уже рангом ниже.
Музыкальная классика.
*
Вся классика – о молодости. Это в молодости мир кажется таким прозрачно ясным, полным гармонии, порядка, логики…
*
Классика все выстраивает. В мире, в понимании, в ощущениях… Потом только начинаются сомнения. Когда классика перестает совпадать с этими ощущениями. Когда жизнь побеждает музыку.
*
Менухин о игре с Гульдом сонаты Бетховена. Прозвучало определение «человечно».
Музыка, классика – в предельно обобщенных определениях, сверхобобщенных определениях: «человечно», «благородно»…
Ощущения от музыки, не поддающиеся точным словесным интерпретациям. Только так вот – почти ни о чем.
*
Классика. «Намоленная» музыка. Это добавочное качество.
*
Музыка. Детский лепет ДМШ. И даже в таком исполнении...
Музыка – воплощение всего, что есть, что накопилось у людей, у целых народов за историю их существования. Это уже отмечалось в связи с народной музыкой. И вся классика – о том же!
«Музыки жалко».
В самом деле! Самое бескорыстное из деяний человечества.
«Когда бы все так чувствовали силу
Гармонии! Но нет: тогда б не мог
И мир существовать; никто б не стал
Заботиться о нуждах низкой жизни;
Все предались бы вольному искусству.
Нас мало избранных, счастливцев праздных,
Пренебрегающих презренной пользой,
Единого прекрасного жрецов».
*
«Классическая стена».
Если у искусства нет непреодолимой стены, оно не совершенствуется, удовлетворяясь пустяками.
Классика. Музыкальная. Вот где эта стена стоит перед каждым новым музыкантом! И надо как-то биться об эту стену!
Эта жесткая и бескомпромиссная постановка вопроса иногда дает результаты. Находятся такие, которые сдвигают эту стену. Пусть ненамного – на миллиметр!
*
Классика и... И условно говоря – что-то банальное, шлягерное,
Классика как антипод банальности. Неисчерпаемость классики и банальность как таковая.
Банальность - то, что исчезает вместе со случайными людьми. Остается только зияние. Видимость большого искусства схлопывается как мыльный пузырь.
Классика – попытка разгадать тайну жизни. Удачная или неудачная попытка - дело второе.
Банальность - это показ уже чего-то якобы понятого, разгаданного. Уверенного в себе.
В классике с приходом новых исполнителей все начинается сначала.
И именно потому, что «к лассика – попытка разгадать тайну жизни».
Безуспешная попытка, но благородная в своем вечном стремлении к невозможному.
Это разгадывание происходит на небольшом пятачке написанного, бывает что, столетия назад классического произведения.
Интенсивное освоение музыкального пространства.
И ведь не боятся так жить! Идут на приступ. Вкладывают в давно известный музыкальный материал свои только что народившиеся души. И кладут жизнь на это.
Рамо.
«Перекликание птиц». Звучит сначала запись Гилельса, а затем - какого-то неизвестного баяниста.
У них перекликаются птицы совсем разных пород.
Все просто!
«Людмила Алексеевна хорошо все объяснила:
«Сидит София Олеговна в музыкальной школе и счастлива. А другой - в оркестре, и думает, почему он не стал физиком!
Музыку надо любить!»
История.
Рассказывает длинную обстоятельную историю. На виолончели.
Концерты.
*
Вырвался один живой фальшивый звук из общего сплошного, организованного, освященной веками потока музыки.
*
Живой оркестр. Всегда услышишь что-то новое. То, что в записи не улавливается.
И это как театр. Настоящий театр, а не радиопостановка. Можно видеть тех, кто произносит инструментальные реплики, переговаривается, шепчет, грубит, перебивает, вопит, утешает, пытается всех примирить, командует, жалуется...
*
Большой барабан наконец сумел достучаться до сердец публики.
*
Трогательное единомыслие, единодушие оркестра. Особенно струнных. Особенно скрипок. Они со всем, сразу, единовременно согласны. Это трогает.
*
Палитра.
Валторнисты, трубачи, фаготисты… Курят в антракте на лестнице.
Как тюбики красок оркестра. Семьдесят человек. Богатая палитра. Дирижер выдавливает тюбики и пишет симфонические полотна.
*
Дирижер в начале дирижировал одним только треугольником, страстно, напряженно, наклонялся, вытягивая руки, будто о чем-то умолял. А скрипкам только небрежно махал, как на гудящих назойливых мух.
*
- Оркестр как маленькое море.
- Что?
- Волновался.
*
Дирижер покачивался в такт музыке, махал палочкой, подстраиваясь под ритм музыкальной пьесы, иногда еле успевая это делать. И даже пританцовывал в некоторых местах. Ему все это страшно нравилось.
*
Точная, филигранная игра оркестра Плетнева. Бетховен.
Это как хорошо изготовленный ключ. Без точности его изготовления замок в мир музыки не откроется.
*
Большой зал. Саулюс Сандецкис и его сын Витаутас.
1. Моцарт, симф. № 35. 2. Гайдн, концерт ре мажор для виолончели с оркестром. 3. Гайдн, симф. № 100, «Военная».
Моцарт - что-то воздушное, легкое... Безделушка 18 века.
Витаутас как-то тихо играл. Камерно.
Совсем будто несерьезная симфония Гайдна. У него все такие.
Ничего, что вкладывали в этот вид музыки последующие композиторы, начиная с Бетховена и кончая Малером и Шостаковичем. Не для того симфонии предназначались в 18 веке?
Ни цветочка. Даже казенного – от администрации, с вручением вахтершами. Это было обидно?
Приехали побаловаться Моцартом и Гайдном.
Высокие материи.
Может быть, у них уже так сознание работает, и они цинично решили обретаться только в высших сферах… музыки - к примеру. Быть по жизни выше реальности с ее людскими заботами, горем, проблемами. А музыка - это что-то не из реальности, над реальностью. Музыку не надо смешивать с жизненной грязью. Поэтому их не мучает совесть. Они не видят противоречия в том, что по жизни они негодяи и людоеды, а вечерами наслаждаются высокими материями. Из этих высоких материй вынута сердцевина. Как-то они научились такой жизни, такому отношению к миру.
Этюды…
Лист «Этюды высшего исполнительского мастерства». Действительно что-то вроде того, вроде чего-то «высшего».
Человечество в каких-то вещах дошло до предела человеческих возможностей. То в одной области достигнуто что-то «высшее», то в другой. Достигнут некий предел человеческих сил, ловкости, умелости, быстроты работы пальцев, ног, мозга… Исчерпываются и возможности физического мира, в котором живет человек. Мир таков! Вот он! И другого мира не дано. И биологическая природа человека тоже – вот она! Не станет человек шестируким и двухголовым, крылья не отрастут и жабры тоже.
И были на земле уже Бах, Микеланджело, Шопен, Рахманинов, Шекспир и Лев Толстой. Почти все уже было и больше не повторится. В чем-то своем – «высшем».
Это как-то немного странно и страшно. Охватывающий взгляд на всю земную историю. Наводит на определенные мысли. Все обозримо и вот оно - как на ладони! Вот начало, вот золотая середина, когда были взяты человечеством главные вершины. И что дальше?
А как в театре. Как там? Завязка, развитие, кульминация и… финал.
А может быть, как в сериале? Дурная бесконечность сериала!
Музыка и литература.
- Овчинников, Свиридов, Гаврилин… Какие-то как бы «локальные» авторы. Их знают совсем не так как знают, к примеру, Шостаковича, Прокофьева…
- Так и есть. Их хватило на узкую полоску «музыкального поля».
- Но как они бывают хороши в том, что им далось! Перепало.
- Это правда. Они и сами были довольны. В них не было ничего сальериевского. Они «свое» любили больше того чужого, на что они были и не способны.
- И при этом тот же расклад, но уже в литературе угнетает. С трудом переламываешь себя на доверие к чему-то случайному. Не хочется тратить время.
- А вот некоторым нравится отыскивать у авторов удачные строки.
- С поэзией такое возможно. Но погружаться в болото никакого прозаического автора муторно и скучно.
- Это потому, что ты ждешь от всех только анекдота.
- Но если так и есть. От многих авторов, кроме анекдота ничего не остается. Как цветок, засушенный в толстой книге. Нет продолжения в этом мире. Жалко, конечно. Но и скучно.
- В музыке не так. Там каждый кусок музыкальной материи идет в дело. Это часть уже не только духовной, а и материальной культуры.
- Да. И плевать они хотели на критику, на публику, которой не нравились...
- Ну, это ты врешь!
- Я бы плевал.
- Расплевался!
«Только музыки жалко».
*
«Где-то было такое, кажется в “Круге чтения“... Больше всего в оставляемом в конце жизни мире Толстому было жаль музыки». \Авторы.
*
Все станет неинтересно и однообразно. И покинешь с облегчением эти будни. А праздники тем более.
Ну, конечно, будет жаль музыки. Это островок подлинности и несомненности в море заблуждений и фальши.
Такой взгляд из буден.
*
Всё, и даже эти обертоны ее голоса, попадет в отвалы жизни. Ничего не останется. Ее пение низким непрофессиональным голосом. Может быть этим голосом и держит она на коротком поводке. И дорогие подарки, и капризы, и… И все это просыплется песком в вечность.
*
Вселенные покоя, гармонии, понимания… Они выгораживаются из безнадежности мира. Иногда это так понимаешь! В своих науках, литературах, искусствах… Эти вещи рассчитаны на условную вечность. Надо или верить в эту вечность либо не замечать ничего вокруг.
*
Музыка - это то, что всегда готово к встрече с космосом, с величием вечности и бесконечности.
Как бы это ни было кошмарно и непредставимо, музыка может и это передать, вместить, возвысить.
Возвысить, возвеличить и без того бесконечное.
Музыка – это те ворота в вечное и бесконечное.
*
Концерт ДМШ в Капелле. Скрипачата играют Таривердиева: «Грусть моя, ты покинь меня...»
А родители щелкают фотоаппаратами, мобильниками, записывают на видеокамеры и на планшеты.
Хотят запечатлеть момент вечности. Для вечности.
Это общечеловеческое отношение к вечности. В любом деле – от этого, милого, умилительного, с прекрасными лицами мероприятия до самого последнего, что бывает в жизни - все с прицелом в вечность.
*
ТВ-фильм о том, как быстро сотрутся следы пребывания человечества на земле, если люди вдруг исчезнут. Ничего не останется для вечности. Все поглотит бесконечность. Дольше всех сохранятся тупые египетские пирамиды.
И музыка не сохранится!
*
Эта музыка... Она исчезнет без следа! Этому всему не быть! И это исчезнет! Космос все пожрет. Все только одноразовое. Ничего не накопить. В вечности. Это добавляет особенную остроту в восприятие музыки.
*
А если все же те невообразимые невероятности высшего порядка – правда, то что же тогда станет с музыкой? Ведь это было бы надеждой на неисчезновение музыки. Этого было бы достаточно. Это было бы огромное облегчение в этой жизни. Пусть даже ничего другого и не будет. Только бы музыка. Вмещающая музыка. При всеобщем бессилии.
Новые формы.
Инстинктивное отталкивание от традиционных форм. Кажется, что они не могут пронять автора, тем более – слушателя.
Музыкальная мысль пробегает будто огородами, пустырями, задворками, а не по обычным улицам и дорогам.
Это даже без злого и сознательного умысла, а на автопилоте.
Традиционное в их деле – как брать чужое. Могут не понять.
Впрочем, можно ничего такого не замечать. И не рассуждать на эту тему.
Вдохновляться, как Бог даст.
Вечное.
ТВ. Старик, лысый, располневший от старости… Похож на Горбачева. Говорит о музыке. Владимир Косма.
Вот какая фундаментальная разница! О чем можно говорить со стариком Горбачевым? О годах политических интриг, о политической грязи, о развалившейся при его попустительстве стране…
И вот какая очевидность: есть в мире что-то вечное: цепочки: Моцарт, романтики, современность… Это к примеру.
Миниатюры.
Гоэнс, «Тарантелла». Сколько чудесных мест, поворотиков, нюансиков на протяжении маленькой пьески!
Гоэнс и другие – такие как он – «миниатюристы»... Им вовсе, похоже, не интересны симфоническо-ораториальные полотна музыкальных гигантов. Им хорошо на их минималистском поприще.
Указания по тексту: Dolce, Cantabile, Retenutto...
Это их мир, их планета – такая же, какая была у Маленького Принца с его вулканом и розой.
Они и шарфики - артистические - носят совсем как Маленький Принц.
Военные песни.
День Победы. Студенты театрального ВУЗа пели со сцены, поставленной на пересечении Стремянной и Марата военные песни. Непрофессиональными голосами, но уже актерски. Серьезно, от души, проникновенно.
И слезно.
Не та обычная на таких мероприятиях халтура и фальшь, на которой специализируются «профессионалы». Они это так и называют – «халтурой». Как утренники с Дедом Морозом.
В общем, невозможно было удержаться.
Композитор.
«Зачем он эту симфонию сочинил!» Больше нечего сказать.
«Не сочинял бы ты, брат, симфоний!»
Те, что расплодились в ХХ веке, может быть, были не лучше. Но они вовремя спрятались в свою додекафонию или в что-то подобное. Уехали туда как в волшебную страну. В край волшебных музыкальных кошмаров. И в той стране уже ничего нельзя сказать о их сочинениях.
Там как-то непринято задавать провокационно простые вопросы. Своего рода политкорректность.
И если не опускаться до кухонных разговоров...
МЦ и СП.
МЦ. Февраль 1941
«Я отродясь — как вся наша семья — была избавлена от этих двух <понятий>: слава и деньги. …
Ведь нужно быть мертвым, чтобы предпочесть деньги».
«27-го января 1941 г., понедельник.
Вчера, по радио, Прокофьев (пишет очередную оперу. Опера у него — функция) собств<енным> голосом:
— Эту оперу нужно будет написать очень быстро, п<отому> ч<то> театр приступает к постановке уже в мае (м<ожет> б<ыть>, в апреле — неважно). …
Еще:
— Театр приступает к постановке — уже в мае.
К постановке ненаписанной, несуществующей оперы. — Прокофьева. — Это единств<енная> достоверность.
Быстро. Можно писать — не отрываясь, спины не разгибая и — за целый день — ничего. Можно не, к столу не присесть — и вдруг — все четверостишие, готовое, во время выжимки последней рубашки, или лихорадочно роясь в сумке, набирая ровно 50 коп<еек>, думая о: 20 и 20 и 10. И т. д.
Писать каждый день. Да. Я это делаю всю (сознательную) жизнь. На авось. Авось да. — Но от: каждый день — до: написать быстро... Откуда у Вас уверенность? Опыт? (Удач.) У меня тоже — опыт. Тот же, Крысолов, начатый за месяц до рождения Мура, сданный в журнал, и требовавший — по главе в месяц. Но — разве я когда-н<и>б<удь> знала — что допишу к сроку? Разве я знала — длину главы: когда глава кончится? Глава — вдруг — кончилась, сама, на нужном ей слове (тогда — слоге). На нужном вещи — слоге. Можно — впадать в отчаяние — что так медленно, но от этого — до писать быстро...
— Все расстояние между совестливостью — и бессовестностью, совестью — отсутствием ее.
Да, да, так наживаются дачи, машины, так — м<ожет> б<ыть> (поверим в злостное чудо!) пишутся, получаются, оказываются гениальные оперы, но этими словами роняется достоинство творца.
Никакие театры, гонорары, никакая нужда не заставит меня сдать рукописи до последней проставленной точки, а срок этой точки — известен только Богу.
— С Богом! (или:) — Господи, дай! — так начиналась каждая моя вещь, так начинается каждый мой, даже самый жалкий, перевод (Франко, напр<имер>).
Я никогда не просила у Бога — рифмы (это — мое дело), я просила у Бога — силы найти ее, силы на это мучение.
Не: — Дай, Господи, рифму! — а: — Дай, Господи, силы найти эту рифму, силы — на эту муку. И это мне Бог — давал, подавал.
Вот сейчас (белорусские евреи). Два дня билась над (подстрочник):
“А я — полный всех даров — Науками, искусствами, все же сантиментален, готов сказать глупость банальную:
Такая тоска ноет в сердце
От полей только что сжатых!”
(Только что сжатых полей не влезало в размер.) Вертела, перефразировала, иносказывала, ум-за-раз-ум заходил, — важна, здесь, простота возгласа. И когда, наконец, отчаявшись (и замерзши, — около 30-ти гр<адусов> и все выдувает), влезла на кровать под вязаное львиное одеяло — вдруг — сразу — строки:
— Какая на сердце пустота
От снятого урожая!
И это мне — от Бога — в награду за старание. Удача — (сразу, само приходящее) — дар, а такое (после стольких мучений) — награда.
Недаром меня никогда не влекло к Прокофьеву. Слишком благополучен. Ни приметы — избранничества. (Мы все — клейменые, а Гёте — сам был Бог.) Иногда и красота — как клеймо. (Тавро — на арабских конях.) Но — загадка — либо П<рокофьев>, действительно, сам, как М<аяков>ский — сам (но М<аяковский> был фетишист), — либо сам — нет (кроме самообмана), и, в последнюю минуту, П<рокофье>ву подает — все-таки Бог.
Верующая? — Нет. — Знающая из опыта».
*
Укрепление в вере. В авторском понимании – таком же, как у МЦ
Это относится, конечно, ко всему, кроме Прокофьева. Абсолютная несправедливость. Вопиющая!
*
Прокофьев. Удивительный. Все подряд.
МЦ и Пр. Может быть это просто разные стихии, разные творческие технологии.
Прокофьевские полотна. Над этим миром. Не скажешь – над всем. Но над этим апрельским солнечным российским миром – точно. Желто-коричневый город, голубое апрельское небо, солнце.
*
Претензии МЦ к СП. Она не понимает, что есть для СП музыка. Он дожил до этого понимания.
Музыка - это стихия, которой ничто не может повредить. Человек – ничто перед этой стихией.
МЦ из поэзии, а, может быть, из бытовой измотанности это было непонятно.
Ей бы никто не смог объяснить.
*
У Прокофьева – фрески. Он вроде Сикейроса или Риверы.
А МЦ? Совсем иная творческая стихия, требующая других душевных качеств.
«Мелкая моторика» поэтического творчества. Что ни говори.
Где-то аналогичные по творческому смыслу вещи сидят и в огромных фресках Прокофьева. Как без этого!
Может быть, они теряются в этих объемных продуктах творчества. Во всяком случае, МЦ отказала Прокофьеву в их наличии.
ДМШ.
Конкурс ансамблей. Канцона Пахельбеля.
Музыка – детское отношение к миру. Первое, непосредственное, схоластическое, невооруженное никак отношение.
И на этом музыка стоит. Не сдвигаясь никуда.
У пушкинского Сальери как раз – что-то в нарушении этой детской непосредственности.
Попса.
*
- Загнать бы попсу в жесткие рамки пределов дозволенного! Показать им их место в мире вообще и в мире музыки в частности. Не давать садиться на голову.
- И на уши.
- Пусть сходят с ума в отведенной им резервации!
- В гетто.
- Тебе бы всё шутки шутить!
- А ты диктатор!
- Кто?
- Тиран!
*
Попсятина из «шоферского радио».
Что-то неискоренимо наивное во взрослых людях. В «слушательской аудитории». Им прочувствованно рассказывают выдуманные истории. И все слушают! И это нравится!
А поп-творцы! Соревнуются в имитации искренности!
«Слушая тишину».
По поводу ресторанной музыки: «Какая же это музыка!»
«Эстеты! Снобы!» – могут возмутиться такой оценкой.
Среди музыкального безобразия, в котором мы живем, голоса за настоящую музыку действительно звучат непривычно, вызывающе и могут казаться снобистскими и высокомерными.
Сальери.
Он различает Моцарта и Гайдна.
«Быть может, новый Гайден сотворит
Великое — и наслажуся им...»
В Гайдне для Сальери нет ничего вредного. Он готов к «новым Гайднам». Чтобы наслаждаться.
А Моцарт невыносим!
Большее чудо.
- Большее чудо – музыка! А ты говоришь эволюция!
- Все равно, эволюция или нет, как подумаешь о том, что эти чудесные музыкальные мысли созданы человеком! Даже так-то – в результате 3,5 млр. лет эволюции от каких-то органических молекул – до создания музыкального языка! До способности передавать впечатления от бескрайнего мира с помощью организованных человеком звуков! А ведь надо было еще и чудесные инструменты придумать!
- Что-то ты развосхищался!
Мысли.
Музыка может так же перебивать мысли, как разговоры. Зазвучала новая мелодия. И на нее хочется отозваться мыслями. Бросаешь одни мысли, начинаешь заниматься другими.
Музыка космоса.
- Та совершенно нам неизвестная музыка, сочиняемая на других планетах, в других мирах. О которых так занимательно фантазирует Константин Эдуардович. Вот, что поражает воображение! При том, что музыка неповторима! Или с учетом вечности все же как-то повторяется? Все равно – бесконечное разнообразие! Послушать бы хоть что-то!
- Тебе мало земной музыки?
Отражения.
Эдисон Денисов. «Три картины Пауля Клее».
Как они тянутся друг к другу! Такие, какие они есть. Находят друг друга! Чувствуют своих!
Взаимосочувствующие, взаимопоощряющие, взаимоотражающие, взаимопроникающиеся...
Колыбель.
«Музыка, убаюкивающая человечество. То место в Мессе Баха... Одно. Мир такой вот. И ничего с этим миром не поделать. И ничего с этим не надо делать. Мир погружен в эту музыкальную колыбель. Музыка – схоластическая вещь. И есть время нашей жизни. И музыка нас баюкает. И уже никуда в этой жизни не дотянуться. А музыка рядом. И мы понимаем, что в этом мире больше ничего не будет».
\ОК
Арво Пярт.
Г.Кремер, К. Джарретт, А. Шнитке, Т.Гринденко, Деннис Рассел Дэвис, С.Сондецкис – Arvo Pärt – Tabula Rasa.
Повторяющаяся тема. Будто скрип колодезного ворота. Или скрип рассохшихся деревянных ворот на ветру. У какого-нибудь брошенного деревенского дома в чистом поле.
Прислушиваешься к этому однообразному звучанию, и будто должен понять что-то важное. Объясняющее.
Эти терпеливые звуки. Они долго не прекращаются, чтобы-таки это понимание наконец произошло.
Но оно не приходит. И скрипучие звуки как-то светлеют и уже ничего не говорят людям, они уже просто жалуются этому пространству вокруг, этому затянутому непроницаемыми облаками небу...
«Послушайте “Страсти...”!»
«Запад в музыке 18 - начала 20 веков – тот подлинный, не испорченный еще Запад, который и нравился всегда русским западникам. И не только.
Аутентичный Запад сохранился до наших времен только в музыке Баха, Моцарта, Бетховена, Брамса, Малера...
Эта та область бытования западного мира, в которой там ни на шаг не отходят от подлинных ценностей, которые порождены этой великой цивилизацией. Где угодно и что угодно может происходить с этим миром, он может как угодно сдавать свои позиции в угоду деградации и извращения – но только не здесь! Только не в музыке! Это константа западного мира.
Послушайте “Страсти...”!»
Дудук.
«ТВ. Джован Гаспарян. Когда встречаешься с чем-топодобным, становится стыдно. И не сразу начинаешь понимать почему, по какой формулируемой причине. По совокупности. Главная, может быть, в том, что, в отличие от таких людей, не нашел такого, «несомненного», занимающего всего без остатка дела.
Дядя Джован, как называл его телеведущий, надувал шарами щеки, зажмуривал глаза, покачивался в след музыке. Он – главная часть того инструмента, звуки которого мы слышим. Ему Г.Б. это дал. Поэтому-то такое мудрое спокойствие, такая самоотдача, такая, неземного свойства, радость от встречи с ним. Он человек “оттуда”, из какого-то не похожего на нашу повседневность мира.
И стыдишься, что сам не “оттуда”, а то, что иногда дается, глушится будничной суетливой, бестолковой жизнью.
А мир прекрасен, жизнь великолепна. В ней есть несомненное. В ней есть любовь, красота, искренность, вера, доброта, величие, окрыленность, мудрость, понимание... В ней есть музыка!
В ней есть какая-то торжественность. Если бы каждую минуту это помнить, это понимать и чувствовать!
Но так не бывает. И опять встречаешь таких людей как этот старый человек с дудуком и стыдишься самого себя и своей жизни».
Каста.
Все-таки музыканты это какая-то совершенно особая, может быть, высшая каста среди людей.
Годы, десятилетия - на приобретения навыков музицирования, овладение какими-то физико-биологическими, механическими, автоматическими, моторными вещами. Беглость пальцев, тонкость слуха, бесконечные повторы для освоения всего разнообразия приемов звукоизвлечения, работа над точностью исполнения музыкальных текстов, борьба за ритм, темп, громкость, синхронность...
Трудные годы ученичества! Только чтобы появилась возможность подступиться к чему-то, глубинную сущность чего наверное так и не поймут люди. И потом всю оставшуюся жизнь – служение этому невероятному, необъяснимому феномену, называемому музыкой!
Fête galante
Альбом. Marc-André Hamelin и Karina Gauvin.
Форе, Равель, Дебюсси, Пуленк, Онеггер, Вюйермоз.
Понять, наконец, для чего существует музыка в этом мире. Уж не для всяких там «пароксизмов».
В 19 веке, в 20-м пытались пристроить музыку к тотальному самовыражению человечества. Пытались вместить в музыку весь мир. А для того ли она существует!
Zaz.
У нее есть благородство истории того рода музыки, который она исповедует.
Надо быть спецом в этом деле, чтобы определить название этого направления. Уличный шансон? В том настоящем – французском – смысле, а не то, что в России передают по шоферскому радио!
Есть какое-то благородство, и даже что-то аристократически неприступное, в каждом таком музыкальном ответвлении, а не только у классики. Благородство, аристократизм, порода нарабатывается годами, десятилетиями и даже столетиями музыкальной практики в данном направлении.
Может быть, громко сказано, но в некоторых случаях совсем не жалко тратить такие пафосные определения.
Брух.
Жалел себя под музыку Макса Бруха. Так жалко, так жалко! Это хорошо было. Под музыку вообще хорошо себя жалеть. Хорошо жалеется. Облегчительно.
Порядок.
Музыка как бы убеждает человека в том, что на свете все так, как и должно быть.
Надо только разложить все по своим местам - говорит музыка - всему придать то значение, какое оно заслуживает.
Музыка наводит порядок. Не во внешнем мире, конечно, а в духовном мире человека. И только потом, может быть, и в мире прибавляется порядка и гармонии.
Все это больше, конечно, относится к классической музыке.
Порядок порядку рознь. Есть порядок, к примеру, песен советских композиторов. Есть что-то еще в том же роде.
Бояре.
Голоса бояр из опер Римского-Корсакова и Мусоргского, интонации... Передают внутреннее, глубинное, сущностное в русском начальнике с незапамятных времен. Сила, жесткость, своеволие, высокомерие, нетерпимость... Там где можно было обойтись разумом, мягкостью они привыкли действовать на «шестом приоритете». Привычка жить в безжалостном, основанном на силе, подавлении слабого мире.
«Голодной волчицей смотрит девка».
Подход.
«Онтологически неверная» музыка. Мир не таков…
Это так очевидно! Музыка должна как-то соотноситься с реальностью.
Музыка и реальность должны как-то перекликаться в ощущениях и даже резонировать в каких-то частях музыкальной пьесы при полном совпадении воздействия музыкального потока с ощущениями от реальности.
А если не слышишь за каким-то музыкальным текстом реального мира!
Изобретают новый мир-музыку. Мало им реальности!
Наверное и так можно. Но при этом и возникает ощущение, что с музыкой что-то не так.
Е.
Решили заняться музыкальным бизнесом. Трое. Скучный молдаванин - за менеджера. Пришибленный поэт-песенник, пытающийся что-то угадать, подозрительный и туповатый. И сам музыкант. Самоучка-гитарист, внешне неуклюжий затюканный деревенщина, но если его раскачать, если он раскачается, то впадает в буйство, пенное неистовство. Вот такая творческая бригада. Рыскали по городу в поисках заработка.
Сезариа Эвора.
*
К списку несомненного. Чудеса, о которых бытовая жизнь заставляет забывать. А они есть. Чудо само по себе. И чудо в том, что ничто не может помешать ей, ничто не может сбить ее с пути. Она спокойная, мудрая, она не испортила ничего. Это самое главное – не испортить, не подпортить. Прожить жизнь как песню.
*
Angolа, Cabo Verde и всё другое. Это достойное схоластическое отношение к этому миру. Как раз подходящее для них всех - будто не имеющих никакого отношения к цивилизации, которой гордится все остальное человечество. Не участвующих в ней. Пребывающих в своем мелодическо-ритмическом мире. Исключительно!
Глядящих на все со стороны. Может быть, не особенно и вглядывающихся, не пытающихся постигнуть. Зачем!
Только вот поют! Свое. В неторопливом, легком ритме. Сожалеющем о чем-то.
Пиаф и другие.
*
Ангелом или бесом... Всевидящим, всезнающим...
Так рассказывает свои истории Пиаф.
Она своим пением будто заполняет весь мир без остатка.
Она будто всё знает обо всех этих людях с улиц суетливого, вечно озабоченного Парижа.
По крайней мере, так кажется, когда ее слушаешь.
Ее интонации, манера пения, тематика ее песен... Ее лицо и руки мима…
Не понять, кто кого учит жизни, кто кому подсказывает: она - этому душевно холодному, бессердечному городу или он - ей.
«II y avait dans leur baiser
Dans leur baiser désespéré
Tous les regrets, tous les chagrins du monde entier
Tout le chagrin de nos amants
Que le destin va séparer».
*
Классика. Ей служат, в общем-то, люди долга. Они вынуждены относиться к себе строже и ответственней.
И непременное в классике – связь времен, невозможность оторваться от традиций, от прошедшего, отзвучавшего… Это совсем не допускается.
Нельзя сказать, что у всех остальных - не проходящих по этому ведомству «хранителей вечности» - не бывает своих «классиков». И гении есть, и классики.
Пиаф, Эвора, Билли Холидей, Азнавур… Всех не перечесть.
И все же все они – однодневки. Условно, конечно, говоря.
Но слушая их, иногда думаешь, что больше ничего и не надо! Пусть бы и мир был таким, как в этих песнях, и отношение к нему, подсказанное ими, было таким до скончания времен!
И они вроде даже мудрее. Что может быть мудрее в этом мире, чем птичья жизнь, коей предлагал людям подражать И.Х.!
У классики – долг перед вечностью, перед ГБ.
А Пиаф, Эвора, Лолита Торес... просто пели!
В них не было важности.
И им совсем не казалось, что на них мир держится.
*
«Шик-шик!» На самом деле это грязь. Духовная грязь.
Но весело.
*
Виолончель обиделась на нерадивого ученика. Обиделась за себя и за всю музыку.
Обиделась и спряталась в чехол. Горько плакать.
Музыкальный текст.
Бывает так: самые выразительные, самые трогательные музыкальные приемы и средства, от