Мужчина для этой женщины... Мужественный, сильный... Неживучий. Её же надо от всех беречь, никого близко к ней не подпускать. Такие правила игры. Написанные у неё на лице. А потом будут говорить: такая женщина! и одна? И она не может быть другой, не выходя из своей природы, не переставая быть женщиной именно этого типа. Одни не выживают, других она не принимает на дух.
Наверное, здесь больше внешнего, диктуемого внешностью. Но это уже глубоко входит в характер. И уже не меняется.
В метро.
Сиделица - смотрительница у эскалатора. Показалось издали, что она не похожа на тех, кто обычно сидит в этой стеклянной будке. Но нет, такая же. Что-то общее в лицах женщин такого рода профессий. Такая же. Не доучилась в техникуме, вышла замуж за своего же - подъездного Вовку. Он на гитаре хорошо играл. А там и дети. И учеба уже вроде ни к чему. Жизнь по другим рельсам пошла.
Маленькая Лена.
«Маленькая Лена». Она была Леной всегда: в детском садике, в школе, в пионерском лагере... И теперь она геодезистка Лена. Мимо прошел её коллега с треногой в брезентовом чехле. Он ладный, степенный, у него уютная седоватая борода. Он ещё легок и силен, хотя ему уже за пятьдесят. Руки у него большие и продубленные. Лицо Лены вспыхнуло, она пошла за ним, хотя он даже не взглянул в её сторону.
Порода.
Порода. Не просто какая-то там сивка... а лошадь Пржевальского». Девушка с некоторыми, ей одной известными достоинствами. Наличие этих достоинств как-то угадывается по некоторым неуловимым внешним признакам. В том, как она не смотрит на прохожих, как поджимает губы, накрашенные густой коричневой помадой, от взглядов встречных мужиков, в том, как она серьёзна, даже сурова. Кто знает, что за достоинства у нее. Может быть, у неё парень или муж бандит.
Мадам Шоша.
И мальчик на неё поглядел, обернувшись, а N. не шелохнулся. Он видел только часть щеки и ухо с серьгой, когда она поворачивала голову. Но он чувствовал по этим фрагментам, а больше по тому, как долго и смущенно смотрел на неё мальчик лет тринадцати, тонкий и бледный... Чувствовал… Её необыкновенность?
Пока ехали наверх по эскалатору, N думал о том, что мадам Шоша так же безжалостна и равнодушна, как и эта женщина. И всё равно, как хорошо о ней думать.
Артистка.
Что-то проскальзывает в ощущениях, неуловимое, не материализуемое в что-то осознанное, формулируемое. И если угадывать, то можно ошибиться и пойти вслед за случайными словами и потерять то неуловимое в ощущениях. Это где-то там, на двадцать с лишним лет назад. Может быть, это детское ощущение женщины, детский взгляд на то таинственное, непонятное, притягивающее, пугающее, сладкое... Это пробивалось в душе, искало выхода. И впитывало всё, что по воле случая попадалось на глаза.
«Правда, она похожа на одну артистку», - шептала ему Аня. Андрей не отвечал. Он давно подозревал, что похожа, но не знал на кого. И Аня не знала. Они видели её в каких-то мелодрамах пятидесятых годов, но совсем в раннем детстве.
Троечница.
Девушка из очереди в магазине. Русые волосы в хвостике, худая шея и скулы. На мгновение увидел её лицо, когда она поворачивала голову к выставленным под стеклом молочным продуктам. «Троечница», - мелькнуло в голове. «Нет, не троечница», - тут же возникло сомнение. «Троечница, всё-таки», - решилось окончательно, когда она повернулось и некоторое время, пока кассирша подсчитывала деньги, можно было смотреть на её профиль. Впечатление от тонких черт лица, от выражения некой строгости, свойственного красавицам, сбивал контур вздернутого простонародного носика петербургской Мими. Когда она отворачивалась, и виден был только её худой затылок и скромная, элементарная, но привлекательная прическа, с гладко зачесанными волосами, туго связанными в узел, её вид интриговал, хотелось взглянуть на неё. На эту спокойную, с достоинством молодую даму в дорогом магазине. Но вот она поворачивалась, и вместо всех подходящих к случаю определений для этой ни в чем не повинной девушки какой-то бес подкидывал в сознание одно только слово: «троечница». Может быть, она напоминала каких-то забытых одноклассниц. Была, к примеру, такая же худая и русоволосая троечница Лихова. Из таких получаются замученные, но весёлые, разбитные работницы с швейных или обувных фабрик. От дурацкого слова, дрожали в улыбке уголки век. В определении «троечницы» по носу, в подобном оскорбительном уничижительном веселье есть что-то бесовское, несправедливое, оскорбительное. Каюсь. Бес попутал.
Утро.
«Козой меня не называй, а то я обижусь». Спорят, чуть не дерутся несколько «питейных» мужчин и соответствующих женщин. 6.15 утра у Витебского вокзала. Вокзальные женщины. Одного племени. Не сестры, но сходство физиогномическое имеется. Образ жизни кладет отпечаток на лица.
А ещё за пять минут до этого, в метро, были совсем другие женские лица. Девушки. Те, что разъезжаются, прощаются с мальчиками после всенощного увеселения на дискотеке.
Эта. Выглядывающая из-за плеча своего мальчика у неоткрывающейся двери метро. Они молчат. Им неловко из-за того, что говорить уже не о чем. Устали, конечно. Она то поднимет, то опустит голову. Невыспанность, вернее, бессонная ночь придает рисунку её больших красивых глаз какую-то остроту, четкость. То, чего добиваются косметическим искусством, у неё появляется естественно.
«Скажи Лаура, который год тебе?» - «Осьмнадцать лет». - «Ты молода... И будешь молода ещё лет пять иль шесть. [...] Но когда пора пройдет, когда твои глаза впадут и веки, сморщась почернеют и седина в косе твоей мелькнет, и будут называть тебя старухой, тогда - что скажешь ты?»
А другая. Маленькая женщина. Миниатюрная. Не девочка, а женщина. И с глазами у неё то же самое. Падающие на лицо волосы, которые она откидывает ладонью. Смотрит, наклонив голову набок, устало, но с интересом, с вызовом. Потом, обогнав её, идешь с прямой спиной и не оглядываешься, чтобы сохранить достоинство.
Безнадежность.
Безнадежность - от ожидания. От стандартных ожиданий. «Вот кончу школу, буду работать. Муж, дети, квартира, у мужа хорошая работа. Получим участок. Летом будем ездить ненадолго в Ростовскую область. На восьмое марта куплю себе что-нибудь...» Сумрачная комната на первом этаже, в коммунальной квартире. Денег всегда не хватает. Вместо мужа - «сожитель», как обзывает его соседка, где-то опять пропадает со своими питейными приятелями. Дочка спит. На подоконнике пластмассовый вьющийся эрзац-цветок. Надо занавески постирать. Топают прохожие под окнами. Кухня маленькая. Соседская старушка морщится ехидной улыбкой при встрече, отвечает на «доброе утро» через раз. Обои давно не меняли. Как всё было давно. На работу приносили симпатичные халатики, но денег ни у кого не было. Или жалко было. \
Рассуждения.
Для кафе должны быть лирические отношения. А если их нет или они не лирические, то зачем тогда терять время? Таким образом, кафе выпадает из схемы.
Швея-мотористка.
Робко, не заметно откуда, по чуть-чуть... возникают проблемы. У этой молодой девушки. Переросток. Неловкая, с удивительными глазами. Как у ученицы швеи-мотористки. Только что от образа Андрея Болконского - в грохот ткацких станков, в компанию женщин с поношенными телами, погруженных в заботы. Она идёт от метро, с удивлением разглядывает прохожих: «Неужели все эти люди такие же и этим живут?» Робкие проблемы. Как первая запись в истории болезни. Недоумение. Ведь ничего этого ещё вчера не было. Только лёгкий зуд. «И я была почти самая красивая в классе. А в третьей четверти у меня была пятерка по геометрии». «А из этих они выбирают мужей. Они ловкие. Они как заведенные игрушки. На пружинке. С ключиком сбоку. У них чубчики и улыбки. Они уже её делят. Уже за её спиной оттирают один другого. И считают, что дело в шляпе». «Нет, сначала надо пройти аттестацию. У тёти Насти есть конспект. Там всё подчеркнуто красным карандашом».
Приближение.
На неё надо смотреть издалека. На то, как она идёт, склонив чуть голову, слушая собеседника, как улыбается, как взглядывает коротко вперед. В мою сторону. Не видя меня. Я для неё никто. Как другие одушевленные и неодушевленные предметы на улице, как та труба на дороге, на которую я присел. Надо видеть, как её лицо и вся её фигура из размытых разноцветных пятнышек превращаются в неё саму. Из живописи - прямиком в что-то вибрирующее подлинностью, наполненное ветром её сиюминутных мыслей, настроений, ощущений, улыбок, мимических движений. Надо уже издалека видеть то, как падают ей на лицо пряди волос, как движутся руки при ходьбе, как играет свет в складках плаща, как меняется рисунок её движений, в которых, может быть, и есть самое привлекательное даже на поверхностный взгляд, даже если просто скользнуть взглядом по толпе. И можно отдавать себе отчет, как всякий раз по мере её приближения меняются, нарастая, мои ощущения, восприимчивость мира вокруг, как меняюсь я сам.
Тепло.
Тепло поручней в автобусе. Двери автобуса закрылись, она ещё была видна какое-то время в толпе вышедших на остановке у комбината имени Карпова, потом автобус поехал. Рука сама сдвинулась по поручню, пока ладонь не нащупала теплое место на поручне, там, где держалась она.
Улица.
Морщит, кривит полудетский простонародный рот... как роковая красавица. Странная улица Марата. Недалеко от Невского. Петербургские фантазии. Истории подворотен, темных, с узкими лестницами парадных во втором или третьем дворе. Истории быстрых, легкочитаемых взглядов, чугунно-литейная неперешибаемость особого рода человеческих отношений. Все те придуманные или списанные с реальности детали, замечания по ходу... Может быть, этого ничего не было? Просто петербургские фантазии. Проговаривание виденного. Нахождение всему своего места в объяснениях зрелища улицы, летнего дня.
Жаркое лето.
Наполненность словами. Это дурно. Почти отчаяние. Внутренний, неслышный крик отчаяния... Было по пути с этими голыми, чуть полноватыми, не очень стройными ногами. На них черные громоздкие платформы. Выше бледной голизны ног - короткая юбка, которую надо временами одергивать сзади. Блузка-сеточка, безвкусная, серая, под ней видны белые лямки бюстгальтера, крашеные стриженые медного цвета волосы, сколотые заколкой. Жвачка. Походка - колени врозь. Нехорошее слово, всплывшее в сознании, тоже не утешает. Лучше всего этого не замечать.
Европеянка.
Прохожая. «Деликатес». Это из вчерашнего спектакля «Бретёр» по Тургеневу. «Деликатес», «рафинэ», «политес», «экосез», «мон плезир», «бланманже», «конфитюр», «монпансье»... А говорит ли она по-русски? Говорит, конечно, но это какой-то другой русский. Рафинированный, как сахар или подсолнечное масло. Или как если бы её дублировали, как импортную рекламу. Европеянка.
Принцесса.
Принцесса. Неземное существо. Что-то поразительное. У Гриши к ней было почти религиозное чувство. Если её отдать «в люди», отправить обратно в толпу, она завянет как цветок. Я с трудом мог представить её на заводе, где до встречи с Гришей она работала в заводской столовой. Да-да, оттуда началась её «карьера» принцессы... После столовой она год жила у Гриши, чуть ли не голодала, ходила в обносках. «И была счастлива!» - мог бы возразить Гриша. Но он молчал. Молчал как-то грустно, устало, безучастно. «И была счастлива, - повторил я про себя как бы Гришины слова и продолжил за него же мысль, которая и делала Гришу таким усталым, грустным и безучастным. - Да. Так же как она счастлива и сейчас. У Петра Петровича».
Знакомая.
Он думал о том, как она идёт одна домой на свою Приозерную. Сначала по безлюдной Складской, потом сворачивает на Петровскую, чтобы перед трамваем зайти в продовольственный. У неё квартира с ветхими перекрытиями в старом фонде. Фанерная выгородка поделила большую комнату на две неравные части. Самостройная ванна, нелегальная газовая колонка... Она будто не знает, что можно жить как-то по-другому. Беспомощная. При всей её боевитости, весёлой бесшабашности, которую ещё помнил он по старым временам. Оболочка. Вся её молодость будто прошла перед его глазами. Бестолково. Бездумно. Неумело. Всё как-то с плеча. От характера. От привычек родственников. Нелепая. Со своими вечно перекрашиваемыми волосами, не очень умелым желанием быть красивой и даже элегантной. Её мужики всегда тянули её назад. Не давали быть другой, подняться в интересах, образе жизни над какой-то бестолковой заведённостью. Эта смена экскаваторщика на станочника, слесаря на сварщика. И все выпивохи. У всех свирепое выражение лица и остекленевшие глаза.
Он, которому она нравилась когда-то, почти ужаснулся через несколько лет, встретив её. Как она окончательно потерялась в этой жизни. Она, подумал он, теперь уже была бы и неспособна понять, что он от неё хочет. «А чё?» Она устало привела его в свою квартиру с окнами в темный дворовый колодец, завела будильник, чтобы не прозевать время возвращения сына из школы. Потом разделась в комнате за перегородкой и крикнула ему, чтобы он поторопился. Лежа с ней, он не мог вообразить, о чём она думала в эти минуты. Взгляд её был рассеянным и печальным. Она первой поднялась и стала одеваться перед ним. Нехотя, устало, отрешенно, бессмысленно глядя в одну точку. Вышла из комнаты, не оглянувшись. Послышалось звяканье посуды, шум наливаемой воды. Через какое-то время она вошла в комнату и резко отдернула занавески. «Вставай! Скоро Вовка из школы придёт».
Голос.
Голос. Не спугнуть. Этого дрожания голосового инструмента. Чуть влажное дрожание, чуть клокотание. Душа, доселе спрятанная, вырывается с звуками песни. Какой там песни! - просто напевания, попытки мелодического звукоизвлечения. Пробование…
Не спугнуть!
И другой голос. Виолончельный. Она играет Шумана. Её следование, сознанием и, в конце концов, чувствами, за музыкальным повествованием Шумана. Тоже дрожание. Тоже своё неповторимое и родное звучание. Отклик. В том, в ком надо отклик.
Наследница по прямой.
Больше похожа была на мулатку, чем на еврейку. На мулатку пушкинского, прославяненного несколькими поколениями предков, типа. Зелёные глаза, вьющиеся лёгкие светлокаштановые волосы, выдвинутая вперед полная нижняя губа, жёлтая кожа. Волнующее напряжение появляется, когда, глядя на неё неотрывно, начинаешь вчувствываться в её жизнь.
Эта жизнь была загадочна.
В одном только она была достоверно понятна: это была жизнь, не запятнанная литературой. Литературная невинность. Чистота. Можно, наверное, сказать - литературная незапятнанность..
«А они думают, что дело в некой изощренности, в настойчивом карабкании, пробирании как по неким завалам. Именно: по интеллектуальным завалам. Куда-то. Куда? Никто этого не знает».
Может быть.
Не очень юный, странного вида, какой-то сутулый, в шляпе, в очках. Вдруг обнял стройную, хорошо одетую, стоявшую рядом глаза в глаза. И она его приобняла. Они улыбались друг другу. Может быть, это любовь? Может быть, он признался ей в любви. И она радостно согласилась на что-то. Порыв. Вдруг. Посреди тротуара. На остановке автобуса.
Красавица.
Красавица строго посмотрела. На идущего ей навстречу невзрачного, потрепанного, мешковатого мужичонку. Строго и неподкупно. Ни даже самого маленького зазора в этой строгости, ни даже тени послабления, надежды, пусть даже и иронического отклика на его существование. Сосуд с драгоценной влагой. «Шанель номер пять». Не прольет ни капли.
Цветок.
Две остановки лицом в цветок. Не увернуться. Орхидейная прихотливость. Реденькая подкрученная челочка. Вьющиеся мелкой волной белокурые распущенные по плечам волосы. Только что, может быть, сегодня утром распустившийся цветок. Те самые бархатец и пыльца. Влажные напомаженные ярко красным губы. Влажный блеск больших чистых глаз. Ресничка к ресничке. Стыдно и страшно смотреть на неё, стоя так - лицом к лицу в переполненном автобусе. И дышишь в сторону. Цветок, втиснутый в тесный дворницкий веник.
Воспоминание.
Старое, испытанное, вымученное… То, что осталось от тех лет чувствительности. Этот неистощимый кладезь понимания, знания определенных вещей. Это не отпускаешь от себя. С этим подлинным опытом сверяешь все выдумки и фантазии.
«Тот город зеленый и тихий». Можно вот так войти в мир прошлого. Вот так пережить его…
Она была холодна, недоверчива, иронична. Она подавляла. Он проклинал себя, но ничего с собой не мог поделать. Ему не нравился её пухлый яркий чемодан из лоснящегося кожезаменителя. Он ей тоже не нравился, но пусть только он посмеет что-то сказать!
«Ага. Пусть тащит, волокёт. Или ему легко? Ну, правильно. Там ничего тяжёлого нет. И чего привязался. Видали мы таких».
Он посадил её в поезд. Ему хотелось пожать ей руку, заглянуть в глаза...
Он целовал её вчера. На дне рождения. Её глаза лучились, брызгались желтыми сварочными каплями. Он весь день вспоминал её губы, ощущение под руками её мягкой худой спины, на которой во время танцев он нащупывал бретельку бюстгальтера. Ему хотелось ещё и ещё целовать её, прижимать к себе, а потом смотреть в её лучащиеся глаза. Но всё быстро кончилось. Он проводил её. Она устало позёвывала в ладошку. Разбитая фанерная дверь её пятиэтажки тихо брякнула, и он закурил, глядя на тускло освещённые окна подъезда...
Поезд тронулся. Пошёл, пошёл... Последний взгляд на окно, за которым он скорее угадывал её, чем видел. Его перекосило от тоскливого чувства напрасности. Он опять сел на тот же автобус, который простоял все его проводы на площади перед вокзалом. Автобус покатил в город по раздолбанной дороге, дребезжа и звякая. Заляпанные окна, исписанные ПТУ-шниками пластиковые стены...
Она удивилась, когда через месяц увидела его перед собой.
«Ну, привет. Ну, иди. Если хочешь...»
Бытовые разговоры. Нет, скорее производственные. Её ругал начальник отдела. Она не виновата. Она заболталась. Ей было смешно. В подъезде она его со смехом оттолкнула, когда он попытался прижаться к ней. Ему будто всё время хотелось пить. Жажда мучила его... \Вера
Ангелы на Земле.
*
Говорят тоненькими голосами, глаза светятся наивностью, лица мягкие, не тронутые волнениями и страстями. Не иначе – ангелы.
*
Они все рождены ангелами. А она просто грустный ангел. Озабоченный. Двойку, что ли, получила?
*
Родители стесняются этого ангела. Простые, бытовые родители. А она ангел!
*
Рядом с ней захотелось быть ангелом... Или по край ней мере Леонардо Ди Каприо... Потом они становятся земными. Только потом. А вначале они непроницаемее ангелов. Может быть, это напускная важность. Крыльев то у них нет. Некоторые верят в это очень долго. Потом становятся грустными. Улыбаются виновато и пристыжено. Падшие ангелы. Развенчанные... А пока... Рядом с ней тоже захотелось быть ангелом... Или по край ней мере Леонардо Ди Каприо.
*
«Куда они деваются потом – эти ангелы, тонкие и изящные?» – «Толстеют, сатанеют…»
*
Ангел, избитый земным мужем.
*
Она высокая и тонкая. Как ангел. У нее грустное лицо ангела. А папа у нее работает на маршрутке от Старой Деревни.
Мороженое.
Её качнуло к нему... Или, может быть, её слегка толкнули, когда она входила в вагон метро. У самого лица его раздался хруст вафельного стаканчика мороженого. Он поднял голову от книги и успел, пока она медленно проходила вслед остальным пассажирам, разглядеть её детское лицо, кругленькие небольшие влажные от мороженого губы, льняные, подстриженные до плеч волосы.
И еще один осторожный стесняющийся уже хруст. Вафельного стаканчика.
Красота.
*
Красивые в некрасивом мире. Как они соотносят себя с этим миром? Или они откладывают выяснение отношений с ним на то время, когда их красота поблекнет, и они приблизятся к обычным гражданам?
*
Она идет по улице. Ни на кого не смотрит. Смотреть в лица встречных - всё равно, что смотреть в зеркало. Ничего отрадного не сулит ни то, ни другое. Ей уже больше тридцати. За то время, пока с ней сближаешься и проходишь мимо, никак не удается найти утешения для неё. Она некрасива, она некрасиво кривит маленький недовольный всем на свете рот. Она не может найти утешения, поэтому и другие не могут этого сделать. Только и мелькнуло в голове: «Уже сдали карты». Уже сданы карты. Они уже на руках. Безрадостные шестерки и семерки. Надо играть. Играем в дураки.
*
В душе она была красавица. Ей скучно было его слушать. Он был, конечно, симпатичный, но не настолько же красив, как она. В душе.
*
«Некрасивая. Непривлекательная», - она сначала так не думает. И этого не знает. Жизнь ставит её в ситуации «отталкивания». Это некое давление жизни. Она вынуждена накапливать «духовные» мускулы, чтобы противостоять. Это то лишнее в человеке, не-благоприобретенное. Оно всегда чувствуется в человеке. Дополнительная броня... Она уже внутри некрасивая, по внутреннему ощущению.
*
Так играет внутренним светом красота в добром лице. Это совершенно реально. И не для красного словца. Эти вещи существуют на самом деле. После этого зрелища кажутся противоестественной глупостью обиды на плохое устройство внешней жизни. У человека отобрали некую способность души нормально, несуицидно, некатастрофично воспринимать жизнь. Кто отобрал? Мир, построенный самими людьми. Лицо светится надеждой, ожиданиями. Чаще всего такие лица до 17-18 лет.
*
Её красота износилась, потерлась рядом с ним, как износилось, потеряло прежний лоск кожаное пальто, купленное им всего какой-то год назад. Что-то не в порядке. Она это уже понимает. Он мрачен, раздражается поминутно. Но вот же - они пока идут рядом, она осторожно держится за его локоть. И тоже молчит. Смотрит перед собой. Ей себя жалко. И ничего утешительного придумать не удаётся.
*
А муж не вмешивается в её красоту. Она сама себя творит. Своими большими серьгами стального цвета, никогда ни на одной женщине не виданными. Заколками то тут, то там схватывающими по несколько прядей жидких льняных волос. Ярко-красной помадой накрашенных губ... Что он может понимать в женской красоте? И сам не Ален Делон.
*
Красота. Без неё, что им делать? Грустно смотреть? Они и смотрят. Грустно.
*
Озабоченные своей красотой. Есть и такие. Была бы обыкновенной или просто симпатичной, простенькой – нашла бы себе такого же простенького симпатягу, весёлого, понятного. А тут так не получится. К такой умопомрачительной внешности нужно что-то особенное. За парня с завода или за сидельца в лавке не пойдёшь. Вот и думай. Так они и ходят – серьёзные, ни на кого не глядящие, чтобы не вляпаться в что-то недостойное их красоты. Озабоченные.
*
У неё проволочки в зубах. У неё будут ровные белые зубы. И её все полюбят. Каждый. У неё будет красивая прическа и её моментально полюбят. У неё будет красивое платье… Всё просто.
*
Красота. Нетронутость, чистота линий, трогательная наивность красоты юности. И потом… Умудренная опытом красота. Опыт в глазах. Столько уже пройдено. Через столько. Иногда красота сохраняется. Не внешне, а как-то сквозь внешнее – внутрь. Это редко кому удается.
*
Это не уродство, это такой тип красоты.
*
«В красоте есть непостижимое». Оттого, что сказаны эти слова, становится легче. Фраза приносит облегчение. Она снимает беспокойство. Есть чем защититься от этой самой непостижимости – пусть даже таким примитивным способом.
Красоту видишь, она дается, ее принимаешь, хоть и с оговорками.
Красота разная.
К ней подкрадываешься. Но она не дается. В нее погружаешься. И это всё.
*
Удовлетворение. Будто ей хватило ее красоты как раз настолько, насколько надо. Красота сделала свою благотворную работу в ее жизни. И теперь, когда она естественным образом постепенно отходит, можно более-менее спокойно к этому относиться.
*
Ей надо найти мужчину для ее страшной красоты.
Задача очень сложная. Какая-то логическая, логистическая, организационно-техническая, многофакторная, почти не женская задача.
Как там: «Красота это странная сила?»
*
Надо приглядываться, чтобы понять – красивая она или нет.
*
Знает ли она, что это ей красиво? Этот легкий беспорядок светло-русых волос, небрежно связанных или сколотых чем-то сзади. Она привыкла ничего такого не замечать. Привыкла, что ей все хорошо. Не надо перепроверять, сомневаться, вглядываться в свое изображение...
И так будет еще, по крайней мере, лет двадцать. Все, что ни есть она, - все будет хорошо, красиво, мило, изящно, привлекательно и так далее.
*
Красота внутри. Она пробивается сквозь простоватую внешность. И будто другого и не нужно!
*
Несет свою правильность и внутреннее уверенное, глубокое спокойствие с тех самых пор, как однажды, взглянув в зеркало, догадалась, что то, что она видит перед собой, и есть красота, о которой столько говорят.
*
Их красота, сопряженная с молодостью... Так задумано автором этого мира? Вот только зачем? И что это? Отражение какого-то бесконечно более высокого мира, проглядывающего в ограниченный детством и молодостью период времени?
Загадка, не поддающаяся разгадыванию.
Зачем эти лица? Эта красота. Не имеющая продолжения.
*
У нее удачно сложилось в жизни с внешностью. «Пронесло! Не уродина конченная!»
У нее все время ощущение, будто она только что удачно сдала экзамен. На твердую четверку.
*
Глупость портит со временем любую красоту.
Глупость – она и есть глупость! И никакая красота не поможет! Чем тут поможешь!
*
Есть стандартная какая-то красота. Не поражающая, но отмечаемая. Отмечаемая, но не поражающая. Они несут ее с настороженным достоинством.
*
Красива, но кое-как.
*
Блаженство на лице. Будто она только что отошла от зеркала, оставшись очень довольной увиденным.
*
Одаряется красотой. Смотря какой, конечно.
Разные типы красоты.
Красота определяет дальнейшую жизнь, характер, привычки, особенности поведения.
Есть такая красота, обладание которой заставляет и саму женщину, и ее близких осознать, что большего и не надо для нормальной, правильной хорошей жизни. Для душевного спокойствия.
Для того чтобы переживать вечность.
*
Ускользающая женская красота. И усилия – очевидные и напрасные – по ее сохранению.
*
С сигаретой! Как же без нее при такой красоте! Волнительно все-таки! И не только ей самой.
*
«Красота возможна только изнутри. Когда красоту пробуют “сочинить” снаружи, получается мерзость. Получается анти-красота, что-то дискредитирующее красоту. Помойка, короче!»
*
Что вероятнее всего - она со своей почти модельной красотой проживет совсем другую – не модельную, обыкновенную – жизнь.
*
Совершенно ясное, спокойное понимание достаточности собственной красоты! На твердое «хорошо». Достаточное «хорошо», чтобы не волноваться по этому поводу в жизни.
Пусть себе там – «мисс мира» или даже «мисс вселенная»... «К чему!»
*
Развернула всю свою красоту. И распущенные до половины спины волосы – как знамя!
*
«Чудеса все-таки есть в этой жизни! Чудо красоты. Вдруг столкнешься с ней где-нибудь на улице или в метро. Уже и не помнишь, что такое может быть, а тут – вот же она! Хоть и мельком. И рассмотреть не успеешь. Больше почувствуешь. И никакого разделения на внешнюю и внутреннюю красоту. Одно нераздельное целое. Чудоподобное. Думаешь, раз они существуют, значит Г.Б. что-то же такое задумал, создавая этот мир! Не просто же так! Можно было бы и обойтись! Обходятся же каждый день. Живут как-то. Довольствуясь тем, что есть. Не помня, а потом будто и не зная, что на свете есть красота. Ходит по улицам, стоит рядом в общественном транспорте...
У Абуладзе в “Древе желания” есть что-то подобное».
*
«Может быть, не в красоте дело. В самопонимании! В том, как внутри себя видишь саму себя. С внешним миром выстраивает отношения этот внутренний человек. Внутренняя женщина».
*
«Что вы! Какая красота! Бог с вами! Я просто такая, какая есть. И вообще... нечего глазеть!»
*
Красота по молодости... Как по неразумию. В этом что-то есть. Молодость, неразумие, наивность, чистота… Это все что делает молодость красивой.
*
Вот она. Донесла свою красоту до такого вот возраста... И теперь стала ощущать слегка грустное смущение. Что же дальше?
*
Красавица. Что-то в ней провинциальное, что ли. Или даже деревенское. Это наверное потому, что красота ее ярко выраженного «русского» типа. Малиновые губы, черные брови, волосы гладко зачесаны на прямой пробор, румянец, улыбка... Ансамбль «Березка», короче.
*
«Завораживающая» красота. То что случилось с царем Додоном. Красивая! Аж ноги в коленках подгибаются! У этого царя. Это выше его сил. Собой он уже не может владеть. Понятные вещи. Сочувственные.
Красота что-то включает в человеке. Без его дозволения.
Это одна из самых непостижимых для понимания вещей в этом мире.
*
Выстраивают свою жизнь вокруг внешности. Одни – вокруг красоты, другие вокруг некрасивости. Прикидывают, кто на что способен...
*
Какая-то слегка испуганная красота. Будто все могло сорваться! С красотой всегда непросто.
И без нее тоже непросто.
Володинская пьеса или сценарий про некрасавицу Настю. Этюд на тему красоты. Но конечно, все не так элементарно.
Поражаешься глубине и непостижимости некоторых, в том числе, этого понятия. Им легко, не задумываясь, пользуешься.
А ведь тут голову можно сломать!
*
Почти по Чехову.
«И колени, и глаза, и распущенные по плечам волосы… Все это должно быть красиво... В женском человеке».
*
«Страшные в своей ушедшей красоте».
*
Она уже красива. Ей уже делать больше нечего.
*
- Увидеть пустоту за этой красотой, молодостью, за этими будто бы небывалыми невинными глазами...
- А может быть там еще не пустота! Может быть, пустота там еще появится! И вообще - зачем?
- Что?
- Зачем тебе эти инквизиторские, иезуитские предубеждения!
*
Красота вытягивает из этого мутного потока негатива, в который погружен мир. Красота и дети.
Находятся минутки.
Может быть, действительно «красота спасет мир»?
Роми.
Тайна, непостижимость... И не просто красоты, а вообще всего сразу, что в ней – в земной красивой женщине. Смертной. Стареющей. Увядающей.
Может быть, она хотела остаться в памяти такой. Хоть такой. Она себя сравнивала с самой собой.
Но этот сдержанный ужас, оцепенение от бессилия что-то притормозить... Это давало ей что-то в дополнение к красоте.
Несомненность.
Несомненность красоты. Промельк лица. Мгновенность красоты. Взгляд.
А они невинно смотрят в пространство перед собой. Они как бы ничего такого не знают. Может быть, не знают? Почему их почти мгновенная красота кажется чем-то несомненным? Может быть, потому, что они открываются нам. Они выплескивают нам в лицо свою красоту. Мы отвечаем им так же сильно, как они воздействуют на нас. Отвечаем этой эмоцией, дарующей титул «Несомненного». У балерин - «Божественная». А здесь уместно - «Несомненное». Как Рогожин, бросающий Настасье Филипповне свои жалкие тыщи. Чем ещё можно выразить наше рабское, жалкое, распластанное состояние? Только этим эмоциональным, моментальным жестом. Пожалование «несомненностью».
Дочки-матери.
*
Они как цветы в саду. Их берегут. Боятся, что их оборвут до срока. Мамы и их дочки. Увядающие и молодые. Два похожих существа. Дочери стыдливо смотрят в землю. Матери, зорко, - вокруг. В лицах мам и безумный страх перед «опасностями», вполне реальными опасностями возраста, в который вступают их чада, и, одновременно, нечто похожее на сожаление, на зависть, на тоску...
*
Бытовые воспоминания Веры Муромцевой. Фразы: «Мама не велит». «Мама может не разрешить...» На фоне вечности. В виду уже происшедшей большой, невообразимо, изматывающе трудной жизни. Была когда-то мама. Ей что-то могло не нравиться. Маму надо было слушаться. Слушать папеньку с маменькой. Быть хорошей девочкой.
*
Суровое выражение лица у женщины, идущей с маленькой девочкой. Она человек сердитый, но не злой. Начинает учить девочку цокать языком. Выражение сердитости не пропадает, но становится видно, что она не злая. Может быть, у неё работа тяжелая… Она стоит на ветру в дождь и продает цветы у метро. Её суровость - от этой решимости претерпеть. «Так сложилась жизнь». Как давно она не была беспечной. С детства. Но сейчас с девочкой она вспоминает, что она совсем ещё молодая. Что она может цокать языком.
*
«Никому ты теперь не нужна». Она ещё не до конца проснувшись, ещё не войдя в мир бодрствующих, уже ощущала, что что-то не так, что что-то произошло. «Ах да, нас бросили». Глядя в зеркало, она опять спросила себя: «Почему? Разве такое бывает? Нет, это просто со сна. Это не я». И весь день она была напугана, подавлена своим увяданием. Она ловила взгляды знакомых и просто прохожих и пыталась угадать, какая она в их глазах. Ещё молодо тело, а лицо... Будто размытая дождем акварель. Всё потекло. Как страшно ей было весь день. Будто преступница. Будто в чём-то виновата. Обманула мужа. Обманула тем, что молодость прошла. Вечером опять устало сидела перед зеркалом, медленно погружала пальцы в волосы, оттягивала кожу на скулах. За спиной мелькнула дочь, потом она подошла, и они несколько минут гляделись в зеркало вместе. Мать ещё красивая, несмотря на то, что красота уже заметно начала блекнуть. У дочери нет её особой, яркой, острой красоты - той, что была в молодости и сейчас ещё не ушла. Дочь привлекательна свежестью молодости, непосредственности, красотой наивной, животной открытости. Она постояла за спиной, обняв мать за плечи и, ничего не сказав, ушла.
«Как такое может быть?»
*
Мама с дочкой. Ст ό ят друг друга. У обеих – губки. Им и положено быть похожими. Они не развеселые, не невинные, не мечтательные – никакие ни такие. Они тоскливые, затаенно-злые. Губки. Стянутые в точку. Взаимомучительные лица.
*
Ее плохо одетая дочка. Длинная, тоненькая… В какой-то тусклой курточке… «Как подстреленная», - говорится. Их обеих жалко. Они простодушно ничем не могут противостоять этому миру. Это кончается чем-то нехорошим, какими-нибудь сонечками мармеладовыми… Больше нечем. Это вырастание, это выпрямление, вытягивание… Как трава… Первый укос, второй…
*
Почему это кажется каким-то счастливым вариантом? Эта мама с дочкой, идущие как подружки, голова к голове, улыбаясь… Где-то так и есть. Этот вариант семьи более устойчив в житейском море, требует меньше затрат душевного здоровья. Все проще, понятней, решаемей. Надо просто остановиться на этом варианте, не думая о всех прочих.
*
Она смотрела на дочь, как подружка смотрит на лучшую свою подружку. Восторженное ожидание только хорошего, умного, интересного!
Бардовская песня.
Скромная инженерша, маленькая, в очках, незаметная, с тихим, будто робким голоском, мать семейства. Она автор единственного в её жизни стихотворения, которое она сочинила в стройотряде двадцать пять лет назад. Она купила двухтомник карманного формата бардовских песен и там нашла свое стихотворение. И её девичья фамилия на месте, и имя. Только не указано отчество, нет «кратких сведений об авторе»... Стихотворение трогает до слез. Оно просто, но каждое новое слово, как очередной поворот винта в слезовыжималке. В конце концов, от тебя остается один жмых. И ты отдаешь винт, чтобы опять закрутить его до упора.
Куколка.
Куколка. Кукольное лицо у этой кассирши из автобуса. В лице уга