«Важная. «Вся из себя». Строгого стиля длиннополое черное пальто. Красивая и тоже строгая короткая стрижка. И взгляд строгий, неприступный. Дамская сумочка через плечо, на длинном тонком ремешке и газовый цветной шарф завершают композицию.
Её выдают полусапожки на толстенной подошве с высоченным массивным каблуком. Ходульная обувь. Она как на подставке. Статуэтка. Это ходульное самоудлинение сантиметров на пять все портит. Эге! Да, тут всё подстроено! Обдуманность! Умысел! Так же выдают, отталкивают, выталкивают, кидают с заоблачных высей на грешную землю накладные поролоновый плечи, пришитые к тонкой полупрозрачной блузке...»
Семейная жизнь.
«Я тебе сказала ещё когда?» - у неё румянец на щеках. Она плотная, невысокая - ему по шею, круглолицая. Она раздражена, но чувствует, что надо сдерживаться.
«Чего она орёт? - он почти спокоен. - Пусть орёт...» Ему хочется как-то её назвать, но он ещё не решается - не тот градус и как-то ещё непривычно, язык не повернётся. У них всё ещё впереди. Он стройный как юноша, а она плотная и «короткая». У него на лоб красиво падает прядь волос, а у неё круглое лицо с пятнами румянца на щеках. Ему лениво думать, кто прав, кто виноват. А она всё время анализирует, готовится к гневным чеканным разносам. Он уныло ждёт, когда это начнётся, а потом, скучая, - когда кончится. Так устроена их семейная жизнь. Они так живут. Не загадывая.
Балагур.
Он знает, что с ней можно безопасно говорить. Балагурить. С такой - такому как он. У него богатый опыт. Такая не пошлёт. Она всё ещё надеется.
«Вдруг это он», - скажет ей что-то. А вдруг я её судьба. Вдруг ей кучерявые нравятся. Цыганистые. С чапаевскими посеребренными усами. Вон как она смеется! Смешливая. Стесняется. Вот дура-то!»
Хорошее отношение.
А он, бедный, теряется. Зато она в ударе. Ей весело. Ей восхитительно. Она не может просто идти по тротуару «под ручку». Ей надо скакать, перебегать то справа, то слева от него, тянуть его за руку, шалить, улыбаясь восхитительной улыбкой. Она одаривает его своим хорошим отношением - вряд ли она посмеет назвать это любовью. Да и зачем? Её выпустили на всю ночь в «Метро»-дансинг. Они только ещё идут туда. Постоят в очереди перед входом, потом их запустят внутрь, там будет весело.
Может быть, это и есть вся её любовь. А он, бедный, теряется.
Таинство.
Есть страшные вещи. Молодые люди на костылях. Их скрюченные, волочащиеся ноги. А лица совсем не отрешенные, чуть ли не счастливые. Пьют пиво у киоска. Улыбаются… Нашли друг друга в этом мире. Нашли себя. Ухватились цепкими, натруженными костылями руками. Как ни быть счастливыми.
Сплетение скрюченных, полубезжизненных ног в любовном танце. В любовном таинстве. Мир - огромная зияющая в космос воронка. В этом не очень уютном мире есть любовь, есть смысл, есть счастье. Они об этом знают.
Жена.
Ей уютно жить. И она себя чувствует уютной. У неё это на лице. Тут все бессильны. Мир будет лететь в тартарары, а лицо её будет говорить об уюте, покое, счастье… Муж будет недоумевать, но роптать не посмеет. Он покорится. Радостно и счастливо.
Плевочки.
Парень с девушкой стоят на тротуаре. Идёшь в их сторону и думаешь, что было бы интересно заглянуть вблизи в их влюбленные лица. Что-то такое предполагаешь, бросив первый, издалека, взгляд на них, на то, как они как-то по-особому стоят рядом. Идёшь, идёшь, всё ближе, ближе… Не смотришь на них, чтобы они не обратили внимание на нескромного соглядатая. Чтобы не спугнуть их лица… Идёшь и… И взгляд падает на белые плевочки у ног парня. Их несколько, пенно-белых, небольших… Вот он ещё сплевывает, и уже не хочется смотреть на их лица. Вблизи. На влюбленные лица вблизи. Так и проходишь мимо, не поднимая глаз. Какие у них лица?
«Какая разница. Не дай себе засохнуть».
Признание.
Больше смешили, чем трогали. Он - без передних зубов, небритый, лохматый пьянчужка лет сорока пяти. Она - видно, что старше его, каменнолицая. Совсем не романтическая. А он на весь автобус, сидя перед ней: «Я тебя люблю, я люблю тебя...» На разные лады. При этом отхлебывая пиво, доставаемое из замызганного полиэтиленового пакета. «Я люблю тебя, Купавушка, Любушка моя...» - полунапевает он. А она: «Да заткнись ты, сволочь!» - «Все. Заткнулся. Больше ни слова. Заткнулся. Но я тебя всё равно люблю... Будешь сердиться, я на работу не поеду... Ты даже не знаешь, как я тебя люблю, сладенькая моя». - «Заткнись, сиди, сволочь такая!»
Простая девушка.
Зачем ему такая простая девушка? Миленькая, умная, добросердечная.
У него на загорелой груди золотая цепочка, а на руке браслет. Может быть, у него и серьга в ухе? Не видно. Он не поворачивает голову. Тонкий стебелек шеи, плавно переходящей в округлость головы, прозрачная стрижка. Весь он из себя фирменно-спортивный. Спокоен, может быть, знает себе цену, а может быть, ему всё это неинтересно пока. Может быть, ему только пятнадцать лет. Девушка улыбается почти неуловимой улыбкой. Она всё понимает. Её забавляет это понимание. Она очень гармонична и легка.
Созданы друг для друга.
Они понимают, что созданы друг для друга. То есть, никому они больше не нужны, кроме как друг другу.
Тихий голос.
Родители нашли мальчика для её тихого голоса... И для её чуть выпирающих вперед верхних зубов. Было хорошо ходить с ним по Загородному проспекту из института. Она жила на Бородинской в доме, в котором жил когда-то Павел Серебряков и Олег Борисов. В общем-то ему было по пути. Всё как-то легко было. Удобно. «Найденному» мальчику всё слишком легко доставалось. Он шутил, острил, умничал, она поглядывала на него искоса, снизу и улыбалась как-то недоверчиво. У него было много дел. Он где-то работал, играл на клавишах. Потом постепенно он стал исчезать надолго. И пропал совсем.
Она шла и облизывала иногда обветренную, растрескавшуюся чуть выпирающую верхнюю губу. Чуть-чуть. В парадной она любила подниматься к себе на этаж с закрытыми глазами. Держась за перила. Тихо и будто устало ступая.
Её голос стал ещё тише. Теперь её было еле слышно. Она ходила, стараясь не смотреть на прохожих. А вдруг его увидит. Будет неловко. Он, наверное, не будет оправдываться, сделает вид, что всё так как надо. И на прощание скажет: «Не пропадай!» И убежит. Его белобрысая голова промелькнет в толпе и потеряется. Она сначала пожалеет, что не успела ему многое рассказать, а потом подумает, что это и хорошо. Зачем ему знать что-то? Он и невнимательно её слушал. И большую часть он не расслышал из-за её тихого голоса.
Дыхание.
Он уже не читал, только смотрел в книгу. И косил налево. На девушку в ярком, с зелеными цветочками платье.
Тихо вздымалась грудь. Может быть от легкого волнения. Или она просто дышала.
Ее парень.
У неё есть парень. Она с ним спит. Но не ночью. Ночью все как бы дома. И она допоздна работает. Подавальщицей в простенькой стекляшке на Лиговке.
Её парень в «охранном бизнесе». Он очень страшный рядом с ней. У него крутой коротко стриженый затылок и оттопыренная кожаная куртка. И вид свирепый. Как такого в дом приводить при всех? Да и негде. Все сгрудились. И к себе он не всегда зовет. Придет, закажет пива и смотрит…
Они.
Она большая, и у неё что-то с зубами. Золотые они что ли. А что ему делать? У него седая борода. И в прошлом… Нет, в прошлом не было никаких таких осложненностей. Семья, дети, дом… Потом как-то это всё разбежалось в разные стороны. На все четыре стороны. Теперь уже и не помнится, как это было? Каково? «Просто всё быстро». Она улыбается. Зубами. «Я не блядь, а крановщица», - вспомнилось тут же. Нет, она простая и добродушная. Она всё понимает…
Всё это так несчастно, потому, что знаешь, где обрывается. Ведь всё как на ладони. И они, конечно, знают. Но не думают об этом.
Свидание на мосту.
Они не знают друг друга. Они обыкновенны. Стоят этим влажным теплым вечером на мосту через Обводный. Говорят о пустяках. Они сошлись на улице. Они сошли с котурн. Сошли с нагромождений образованности, умных мыслей, возвышенных суждений… Они просто стоят на улице. Им трудно оценить друг друга. Если бы не ожидание секса, им давно стало бы скучно.
Зачем она ему?
Зачем она ему? Для каких-таких целей? Для декоративных, надо полагать. Что она ещё может? Только цвести, благоухать, украшать, озарять… Ну, ещё обед она, конечно, сварит, тапочки подаст, постирает и погладит…А больше ни для чего.
О чем, дева, плачешь?
О чем она плачет? О чем она может плакать в 16 лет? Чем он может её утешить? Он и не утешает. Он её целует долгими ненасытными поцелуями. Но только они отстранятся, чтобы перевести дыхание – она опять начинает плакать. Почти в голос. «Котя, Котя…»
Непривычка.
Она из тех, «кому за тридцать». И едет она с ним оттуда же. Пробует. Привыкает. Подстраивается… Он с самодовольным видом, чуть улыбаясь, смотрит на неё. Ей это не нравится, она не знает, куда деться от смущения в запертости вагона метро. И, главное, не зная, к чему всё это? Скорее всего его улыбка и самодовольный вид ничего не значат. Просто какая-нибудь очередная глупость. Она отворачивается, смотрит в пол, с тоской думая, что придётся теперь терпеть, мириться с его странностями. «Вроде немного выпил...»
«А может быть, чёрт с ним, выйду сейчас и пошлю его куда подальше?»
«Паровозик из Ромашково».
М. на целый час задержался перед телевизором. Не мог оторваться от фильма о Бриджид Бардо. И оправдание нашлось – оправдание паровозика из Ромашково: что-то вроде того, что куда угодно можно опоздать, но нельзя пропустить первые цветы в лесу, ещё что-то… Так оно и есть. Нельзя было пропустить зрелище этой «восхитительной женщины». N. начал выражаться по-стариковски… «Восхитительная женщина», - сказал бы какой-нибудь ветеран сцены, благородный старик, галантный, не утративший романтизм чувств, лишь слегка тронутый старческим маразмом.
Внешность, трогательное добродушие, легкость… Паровозик из Ромашково такого бы не пропустил, сошел бы на часок с рельсов.
Любовь.
«Я прекрасно это понимаю...» - говорила она, не глядя на него, невзрачного и жалкого в своем бесформенном черном костюме, которые давно не носят молодые люди в его возрасте. Не носят, может быть, со времен комсомольских ячеек. И прическа у него комсомольская: длинные волосы зачесаны со лба к затылку. Пушок на верхней губе и три волосины на остром подбородке. Она быстро идет, а он вьется и заплетается сбоку чуть позади. И никак ей от него не отделаться. Она высокая, чуть даже выше его, красивая. Он не видит, не понимает, что это безнадежно, что это жалко и противно.
Институтка.
Несчастная, бледненькая и длиннополая как монашка. С перекошенным стареньким зонтиком. Мерзнет на остановке, постукивая каблучком о каблучок. Нет, скорее как институтка. Курсистка. Бомбистка.
Недоступность.
Эта «цивилизационная» недоступность и делает этот вид отношений чем-то особенным. Так жизнь устроена. Этот первопуток, эта нетронутость, наивная и абсолютно природная, цветочная невинность...
Ну и еще, может быть, то самое известное из литературы желание вернуться в прошлое. Вернуться в качество этих отношений.
И фантазии на эту тему.
Вернуться можно только в фантазии, а не в прошлое.
Внешность.
«Она утром смотрится в зеркало». Эта простая мысль вдруг поражает, будто сделано важное открытие. Она видит то же, что и мы. Только в зеркале. Этот выдвинутый вперед подбородок, полные, с змеиным извивом постоянно причмокивающие и кривящиеся губы большого грустного рта, маленькие черные глазки близко посаженные по обеим сторонам узкого и высокого как форштевень эсминца носа.
Но характер у неё покладистый, неиспорченный. Иначе её бы не взяли в этот залитый ярким светом гастрономический храм.
Было приятно взять из её рук две консервные банки с морской капустой. Хотелось сказать ей что-то любезное.
Даная.
«Данаюшка ты моя, - говорил он ей вечером в постели, пытаясь ласково обхватить, - рембрандтовая». И добавлял через какое-то время, образованно шутя: «С тобой только дух святой может справиться».
Борода.
Так с этим бородачом можно и жизнь прожить. Он очень убедителен. Девочка слушает его, полуоткрыв рот. Может быть, пройдет некоторое время, и он так же проникновенно и убедительно будет объяснять, почему они должны расстаться. И убедит, и она «всё поймет».
На заднем сиденье.
Девушка на заднем сидении. Фары, проехавшей машины на секунду осветили её. Показали, что она там есть. Нужно только вглядеться. И можно заметить её. Она откинулась на спинку и чуть вбок. На ней чёрное пальто. Руки сложены на коленях, прикрытых полами этого пальто. Все на неё смотрят, повернувшись с передних сидений. Она откинулась назад и чуть вбок от их взглядов. Кажется, что она нарочно что-то прячет там под чёрным глухим пальто. Под пальто, под чёрным вечерним платьем. Что-то там спрятано ею от других. Это притягивает их взгляды и желания. Но она сидит в чёрном пальто, откинувшись назад и чуть вбок. И им никогда не увидеть и не узнать то, что она прячет под чёрным непроницаемым пальто.
Улыбка.
Улыбка. В её дрожащей многими смыслами улыбке проскальзывало и то, что эта улыбка не продается. А впрочем, другие составляющие улыбки говорили о том, что, всё же, есть вещи, предполагаемые, ещё даже и не известные ей, при которых эта живая, нежнейшая улыбка может быть если и не вульгарно продана, то как-то неким необидным способом… ну что ли предоставлена в аренду.
Предположим, даже этому – не молодому, но интересному, «знающему толк», умеющему все сложности обставлять красиво и приятно. Через некоторое время, может быть, он воспитает из неё специалиста высшей квалификации - ту, что предлагает не тело, а улыбку.
Но она ещё колеблется, она ещё не решила. Она ещё ничего о себе не знает. В ней много всего.
Страшная красота.
Она была красивей, но и… страшней. К ней было бы невозможно привыкнуть. Она будто не вся была сделана из человека. Человеческое в ней вдруг будто прерывалось на какое-то время. Кто там сквозил в эти мгновения через её человеческую оболочку, какой зверь, какое животное? - понять было нельзя. Но он или оно там было – толкалось, топорщило кожу, корчило гримасы. Глаза стекленели, и рот страшно, как у ящерицы, приоткрывался… А может там была корова. А может быть лисица. Приглядеться не хватало времени. Вдруг всё прекращалось. И она опять была красивой. Но красота теперь казалась страшной.
Потом…
Потом она вот такая будет… У неё уже сейчас это в лице… Проступает. Гримаса легкого неудовольствия, туповатой озабоченности…
Борьба с тещами. Потому что боятся, как бы их подруги, красивые, тонкие во всех смыслах, веселые, понимающие… не превратились в их мам... И постепенное понимание, что это неизбежно.
Свидание.
Они давно не виделись. Ему было некогда. Он много работал. И вот теперь он сидит, подперев щеку кулаком, напротив неё в «Сладкоежке» и терпеливо ждет, пока она наговорится и накушается.
Подражание.
Трогательные зеленые цветочки на тонких ветках ольхи. Как украшения на тонких руках молодой девушки. Хотя, конечно… Кто кому подражает? Кто на кого похож?
Про «это».
Для Марины «это» не «бытовое» дело. Она «девушка строгих правил». «А какое же это дело?» – «Душевное».
Да, она такая.
Настя.
Конец мая. Нежная первая зелень. Дым струится: горит мусорный бак. Сумерки стволов лип. Динька катается на велосипеде вокруг фонтана. Я жду на скамейке, пока он накатается.
Настя из средней группы. На ней красная с синим болоньевая куртка.
Настя скачет как-то неопределенно. Что-то не вытанцовывается в её скачках. Она будто пытается по памяти скакнуть как-то так, как уже кто-то скакал.
Их несчастья не кажутся такими уж несчастными. Их жизнь представляется какой-то особенной.
Погруженность в эту особенность.
Кареглазая девочка, которой нравился Динька, который не обращает на неё внимание. Он дает ей покататься на велосипеде. Но просто так, без «значения». И вообще, он будто ничего в этом не понимает.
Темноглазая Настя. Смотрит всегда как-то умоляюще.
За ней пришла мама.
И глазастая, с застенчивой улыбкой девочка бежит ей навстречу, берет за руку.
Её мама. Высокая, в очках с дымчатыми стеклами. Уводит её, держа за руку. Слегка склонила голову, чтобы слышать, о чём рассказывает дочь.
Э
то было в конце мая. В сентябре этой девочки уже не было в детском садике.
Веселая, с бархатными большими глазами девочка Настя исчезла из нашей жизни.
А тогда, весной, я смотрел им в след. Они ушли в свою жизнь. Навсегда.
Как у японцев.
Как у японцев. «53 станции Токайдо» или 36 видов Фудзи». Нет, скорее как серия «12 современных красавиц Есивары» (Кэйсай Эйсэн). Каждый день. Общественный транспорт. Что-то вроде «24-х красавиц вечернего троллейбуса».
«Бледное востроносое лицо. Карие глаза. Две пряди тёмных волос из-под серой вязаной шапочки с помпоном на нитке. Коричневый тонкий свитер начинается у нежнейшей шейки на подбородке. Золотой шарик на цепочке… Коричневая шуба из искусственного меха. Жёлтые со строчками сапоги. Жёлтая сумочка на плече. И лет ей двадцать. Оглядывается и косит».
Японцы вспомнились, когда смотрел на пряди волос, выпавших из-под шапочки. У японцев выбившиеся пряди означают душевное волнение.
Газеты.
Как она читает газеты. Раскроет наобум, поглядит в неё минутку, перевернет на последнюю страницу и закроет, утомленная. Разве какой судебный очерк начнет читать. Со стороны не поймешь – понимает она что-то или нет, так бесследно проходит это чтение, с таким равнодушием. Кажется, что она ко всему равнодушна, кроме хозяйства и семьи.
Секрет.
Секрет их лиц. Он есть. Общий. Они смотрят на мир из окон одного духовного дома. «Чисты душой как прочие растенья …» У них пока есть та духовная красота детской незатронутости, которая потом куда-то пропадает. Они как-то с легкостью, автоматически презирают несовершенный мир. Всё подряд в этом мире. За вычетом, может быть, только «Мерседесов» с их внутренним содержимым. «Это что-то особенного». Здесь есть нюансы.
Телефон.
Алиса поднимает трубку: «Кто? Кто?! Почему вы молчите?!» – голос почти срывается на отчаяние. Заворожённость, мистический ужас. «Кто? Кто это?» Вешает трубку только минуты через полторы.
Приязнь.
Это, конечно, не любовь, а, может быть, некая приязнь. Может быть, кошачье чувство комфорта, удобства… На фоне прошлой жизни и представлений и ощущений будущей. «Может быть, это будет и не плохо», - говорил в ней голос, который она на сознательном уровне и не слышала, но который толкал её к тем или иным действиям. Приязнь. Вернее не скажешь.
Он.
Он был не хуже и не лучше тех - красиво ухаживающих, («подъезжающих на рысаках»), от которых оне плакали через несколько лет после свадьбы. (Или раньше). Он был бы не хуже и не лучше, хоть и не был бы как те. И оне плакали бы с ним, уже по другому поводу. Может быть, по какому-нибудь противоположному поводу.
Мода.
«…у нас в моде? Всё… Кислота, рэп, потом…»
Ей лет шестнадцать, красивая, высокая, грациозная, со странной походкой от высоких каблуков.
У них в моде абсолютно всё. И всегда…
Они прошли по улице в одну сторону, потом по другой стороне в другую. Их было человек пять. Рядом с ней слушал её лепет кудрявый мальчик, ниже её ростом и моложе. Она балансировала на корявом асфальте в своих черных туфлях на высоченном каблуке. Что-то говорила, но больше старалась не упасть. Её ещё не успела разобрать злость на свою нелепую туфельную затею. Она ещё не теряет надежды освоить этот атрибут элегантности…
Боже мой, как далеко отсюда, от этих улиц она появилась на свет. На её счастье…
Просто тело.
«Отдохнуть. Быть просто телом. Как у Кощея – смерть за тридевять земель. Так бы и душу, память, мысли, привязанности и антипатии, ощущения… вынуть, собрать в какой-то немыслимый сгусток. Спрятать. Побыть просто телом... Всегда хотелось спрятаться у них на груди. Без души. Отдохнуть от души. И чтобы они её вынули. Тогда было бы безопасно. Минуты и часы полного покоя. На груди женщины».
Постовой.
Он на них даже не смотрит. Он помахивает полосатой палочкой. Он при исполнении. Ему неинтересно смотреть, как та, что на высоких каблуках, как на ходулях, спотыкаясь, торопится через трамвайные пути. Ей самой весело. Подруги уже ждут её на берегу. Они обыкновенные. А у неё каблуки такие. Специальные... Но он не смотрит. До самого последнего момента. Потом всё же оглядывается на её голую спину. Платье у неё такое. Специальное. Гарнитур называется. Это когда туфли и платье одного цвета, и то и другое – специальные. Но не для трамвайных путей, конечно. Впрочем, ему всё равно. Он постовой и помахивает полосатой палочкой.
Вырез.
Длинная, с обнажающейся при ходьбе ногой в вырезе платья. В охлаждающем, вырезе. И улыбается, опустив глаза, не смея глядеть на встречных мужчин, неравнодушных к прохладительным вырезам. Улыбку надо подавлять. Чтобы окончательно не рассмеяться. Это платье всегда будет её смешить. Пока стоит эта июльская жара. Ну, прямо с самого-самого утра. Липкая питерская жара. Середины лета.
Надо захотеть…
Надо внезапно захотеть прожить жизнь с этой девушкой. У неё разные специфические гримаски лица. Она их применяет постоянно. Они как-то интересно искажают её лицо. Неузнаваемо. Вообще-то по жизни они не нужны. Без них проще. Они ведь могут и надоесть… Она молода. Мила. И надо только захотеть…
Всё в порядке.
Высокая, темноволосая, в очках, с красивыми ногами… На лице независимость. Спокойствие. Она правильно в свое время поступила. У неё есть муж, дочь. Дочери уже семь лет. У неё есть семья. У неё есть семейная жизнь. Её красоты, её внешности достаточно было для того, чтобы её женская судьба состоялась. И она независима, у неё всё в порядке.
Ничья.
Она ничья. Она кусает пирожок на ходу. Она беззаботно-рассеянно, как-то незаинтересованно смотрит на мир. Она не от мира сего. Она сама по себе. Она ничья.
Куда пойти?
Куда же ей ещё идти этим вечером, как не в дансинг? Ну, не пойдет она туда, что из этого? Что ей за «Войну и мир» садиться? Там про таких, как она, ничего не сказано. Про таких маленьких, грустных, отчаявшихся, недоделанных, завалященьких… Зачем-то явившихся на этот свет. Чтобы что? Она не знает. И никто не знает. И ноги несут сами собой. Ещё не всё потеряно.
Они
Не представить их жизнь. Их работу, их дом, их мысли, мнения по разным проблемам…
«Я хотел бы быть птичкой, летающей возле вашей шляпки».
Учительница.
Рекламный плакат. Нижнее бельё. А лицо учительницы. Ну, может быть, не простой учительницы, может быть, английского языка, по крайней мере… Но всё же. Работа такая? Может быть, и к этому надо научиться относиться философски? Какие у кого лица… Не от профессии зависит. Или зависит?.
Коридор.
Что-то откликнулось. Что-то откликается. Это возможно. И надо пройти мимо. И слишком пристально смотреть нельзя. И он проходит мимо. И только слишком пристально, неотрывно, издалека и до последнего смотрит в её лицо. И она думает, что её узнали. И гадает, почему она не помнит, кто это. И будет думать весь день. И потом, может быть, захочет прийти опять в этот коридор, чтобы испытать это непонятное ощущение. И ничего не поймет, конечно.
Дылда.
С как-то съехавшей неизвестно куда мимикой, длинная, даже слишком, ненужно «слишком», смешно и досадно «слишком». Она уже безнадежно вывалилась из изящной. Теперь просто длинная. Дылда. Длиннорукая как подъемный кран, ссутулившийся, вобравший шею в плечи под низким небом… Забыл кто-то, когда она росла, сказать: «Горшочек, не вари».
Роза.
«Он ей розу принес на свидание и теперь выбирает кафе…» Чуть стих не сочинился… Роза на длинном стебле. А он в кожаной куртке. Такие всегда в таких ходят. Белобрысый, коротко стриженый, совсем ещё безусый и безбородый. У него и у неё невыразительные, тусклые лица.
В этой части Лиговки много маленьких неуютных кафе. Он ей сейчас что-то купит, плюс роза на длинном стебле. Что-то в этом свидании раздражает. Какая-то ненужная усложненность. Она накладывается на этих нескладных молодых людей и становится тоскливо. По погоде.
И всё сбудется.
Сколько наивной веры… Во все века. Бабочки-однодневки. Инстинктовые. Народные девушки. Простые и народные. Столько наивной веры! Сколько надо веры! Веры в то, что она как-то вот сейчас… Может быть встретит… И всё дальнейшее… В целлофановой упаковке, с ленточками… И слезы будут капать из счастливых глаз. И всё сбудется. И все хорошие мечты и мысли, и добрые ко всем чувства, и все таинственно-прекрасные случаи из её жизни и из жизни её бабушки вдруг сразу как-то найдут отклик в этом необъятном немного пугающем, но всё же очевидно приветливом мире. И как-то всё вдруг воплотится. Наступит легкость, невесомость… Это должно наступить. Вот-вот…
Столько наивной веры!
Счастье.
Как она счастлива. Сию секунду. Все эти дни. Последние два месяца. И в начале года было уже как обещание.
Он ей говорит, говорит о своих нелепых проблемах, у него несчастная физиономия мелкого, шестерочного бандита.
Он говорит, говорит, в глазах его бессмысленность пополам с ужасом. А она счастлива. Сию секунду.
Разговор.
Жизнь не спрячешь в один этот разговор, лоб в лоб, жарким шепотом… Жизнь вырвется, убежит, пойдёт, побежит - не догонишь. Нет, её не спрячешь.
Болван.
Болван говорит ей, что она постройнела. Она как бы не верит. Да и что ей сказать. Ей бы только поскорей отстал. Болван. Похудела, говорит, на две тонны. Раньше – во какая была, а теперь – во. Болван и комплименты его болванские. Впрочем, он и сам как бочка. Вместе со своей галантностью.
Курсанты.
Они ищут самоотверженных девушек. Подруг. Тех, кто понимает, «что замуж надо выходить за лейтенантов».
Встреча.
Он на роликах, она на шпильках. Он мокрый от пробежки, она в черном вечернем платье. Они встретились. И пошли и поехали рядом, улыбаясь друг другу… Наверное – «улыбаясь». Как же ещё? Зачем им тогда встречаться? Но, конечно, улыбка осталась за кадром.
Ноги.
Половина её длины – ноги. Она знает, куда пойти с такими ногами. Правильно – вышла из серебристого импортного автомобиля и вошла в ресторан с громким названием «Европа». Это на Разъезжей-то?! Неважно, всё равно знает – откуда выходить и куда затем входить.
Мать.
Она будет наклоняться к ребенку, лежащему в кроватке. Её длинные прямые волосы будут ниспадать чёрным водопадом. Будет над ребенком такой маленький полог. В этом пологе – лицо матери. Бледное, со скоплением родинок на левой щеке.
Слёзы.
Ничего она не поймет. Только вдруг почувствует, что должна расплакаться. Эта дурочка.
Луиза.
Правильная от природы. Передалась породой с генами. Луиза Атуевна. Бексултанова или Султанбекова. Нет, ещё как-то. Конец её правильности совсем не там, где он у обычных людей. Конец её правильности где-то за пределами этой её жизни.
Всё спрятано. Не догадаешься. Это особая порода. Женщин, жен, хозяек больших семей. Без гена, отвечающего за эту её правильность нельзя было бы выжить её племени. Теперь вроде бы и не надо этого, но оно есть. Реликтовое. И вызывает удивление у простых граждан. И не заподозрит за собой такое, а скажи – не поймет или не поверит. Вот какое чудо эта Луиза.
Букет.
Что ей кажется? У неё букет. Она всматривается в каждого встречного. Она почти что на истерическом взводе. Готова ко всему и не готова ни к чему. В том числе не готова к повседневности, которая не различает тех, кто с букетом, и тех, кто без него.
Молодые.
Грубоватые, или, скорее, диковатые черты. А ему всё нравится. Она просыпается утром. Они вдвоем толпятся в ванной. На ней светлая с кружевным воротом ночнушка. Оттеняющая «диковатость». И это ему нравится.
Что в них?
Их тщедушные спины, их хрупкость и нетронутость… Что же в них? То, что постепенно и, наверное, каким-то естественным образом уходит. Нельзя сказать даже, что «оболочка остается». Ничего общего. Даже в их мечтах и самопонимании они уже не идентифицируют себя с теми, из кого они вышли. Другие существа. Им ближе уже какие-то последующие воплощения. Зрелые. Годящиеся на что-то в бытовой жизни. А это… Уходит безвозвратно. Это в них. Не схватываемое. Только что-то как обещание, как прекрасное и не сбывающееся ожидание. Именно это привлекает в них, а не что-то этакое. Это тоска по несбывшемуся.
Оправа.
Такая жемчужина. В оправе из родителей… А теперь вот: из одной оправы – в другую.
Вариант.
«Девушка, вы здесь живете?» Девушка с неясным прошлым остановилась, не глядя на него, и переждала пока все пассажиры, вышедшие с ними вместе из вагона, не пройдут мимо и не спустятся с платформы. А она и дальше будет молчать, потупив взгляд, пряча глаза под челкой темных волос.
Это её вариант. Она решила, что стоит заинтересоваться.
Активность.
Активно действующая женщина. Активизировала все свои женские штучки, весь арсенал - чары там всякие, голые ровные ноги под короткой юбкой…
Молодые.
Они заинтересованы друг в друге. Серьёзные, озабоченные, как животные перед необходимостью встречи. Природа толкает их друг к другу. Непреодолимо.
Мальчик.
Она краснеет. Но не от чего-то там лирико-романтического, а от стыда и злости на себя. За то, что она попала в такую противную ситуацию.
Этот дерганный долговязый мальчик, увязавшийся за ней на вечеринке… Он завелся, конечно, а она? Как всё это прекратить, не нарвавшись на грубость, не потеряв лица в глазах своих более продвинутых и бестрепетных приятельниц? Ничего не придумать. Хорошо ещё кавалер этот никуда не лезет.
Такая вот.
Никто, кроме природы, её не обижал. «Пусть только попробуют!»
Фразы.
Может быть, она решила прожить хоть какую-то жизнь. Пора настала для таких решений. Конечно, это решение оказалось эмоционально окрашенным. Как водится. Ведь «секс сближает».
Две правдиво отражающие реальность фразы довелось услышать в жизни: «прожить хоть какую-то жизнь» и «секс сближает».
Женщина.
Рыжая, курносая, конопатая, с веселыми ямочками на круглых щеках. Здоровье, простота, природный оптимизм… Этот набор качеств, немного утрированных, будто специально подобранных, – как клоунская маска. На секунду подумалось, что все женщины должны быть такими. Для семейного многодетного счастья. Сказочно-мультфильмовские персонажи.
Уши.
Есть дорогие тонкотестные пельмени. Ручной лепки. Их лепили быстрые, точные, сильные маленькие пальчики. Вот такие же у неё уши. Изящной тонкой работы.
Загадка ее жизни.
Он смотрит долго, неотрывно, пока не понимает, что это странно. Потому и смотрит так долго, что не видит в ней ничего необычного. Она поражающе обыкновенна. «Функциональная», «нерефлектированная» походка, чуть разболтанная и слегка смешная. Одета без особых изысков. Заботы о соблюдении фигуры не наблюдается. Небрежно живет. Непонимающе живет. Не понимает, кто она? зачем?..
Он впивается в не глазами, сразу же выделив из толпы, издали, даже лица не разглядев.
Как в песне: «ничего в ней нет, а я все гляжу… Ча-ча-ча!»
Цветочная порода.
- Почему я? – спросила она. Серьезно как-то, озабоченно.
Пете эта её озабоченность показалась совершенно понятной. Он зябко поежился от этого понимания, но ничего не сказал.
«Сомнения двухкавалерные». С одной стороны твердый кусок мужа, с другой романтическое блан-манже. А выбор на годы вперед и даже, может быть, на всю жизнь. А уверенности ни в чём нет. Потому что ничего такого при её обыкновенности за душой нет. Ленивая и скучная жизнь. И надо что-то срочно делать со скоропортящейся девичьей судьбой. Можно и запаниковать.
«Цветочная у них порода».
- Чему ты улыбаешься, - перебила она его мысли.
«Самое верное определение. Судьба цветочная. Расцвели и…»
- Что?
- Ты меня не слушаешь?
Она.
Она и всё это. И это, и это… И то. И вон то ещё. Она как солнечный зайчик. На том и на этом, и еще вон на том.
Любовь.
Наполнена любовью. Даже стесняется этой наполненности. Стесняется даже думать прилюдно о том, что с ней бывает по утрам.
Этюд.
Она плачет не взаправду. Молодым людям можно не беспокоиться. Это у нее этюд такой актерский. На пленэре. То есть на обыкновенной улице с прохожими. Среди которых попадаются и молодые люди. Молодые, неопытные, доверчивые…
Глаза.
Зачем малярше такие глаза? Вопрос рыночно-утилитарного времени. Как-то приучает вся эта сволочная тенденция в жизни задавать такие вопросы. Если у тебя есть то и это, третье и десятое… То в малярши можно не идти.
Нужно идти в Гжелки.
Девушки.
«Алё! Девушки». – «Щ-щас». Зачем им такие – пьяные и без денег? Пусть к жёнам своим идут, что с них проку?
Осенью.
Холодное свидание. Дождливым осенним днем за столиком уличного кафе. По баночке пива перед каждым. И руки зябко засунуты в карманы курток.
На свидании.
Курсант хочет поцеловать девушку.
Уверенность.
Уверенные в себе. Уверенность от этой уже «попробованности». Они попробовали, их попробовали. Это всегда придает уверенности.
Познавшие. И познанные.
Улыбка.
Улыбнулась. Едва заметным мгновенным движением губ и потеплевшими глазами. Так на ходу улыбаются, увидев ребенка.
Отмечают про себя, что мир все-таки хорош.
Целый квартал описываешь улыбку.
Будто разминулись во времени и в жизни.
Не увидели бы друг друга, если бы не шли в разные стороны.
Ожидание.
Тускнеют со временем. В ожидании. Ходят в концерты, театры, на выставки… И там все ждут, ждут… И тускнеют. Их волосы, их нежные щеки, их умные добрые глаза…
Прилавок.
Истратила свою генную красоту за высоким прилавком на Сенном рынке. Днем на работе она не плачет. Да и вообще… Она не будет плакать, пока не выполнит это предназначение. Красота выкрашивается, линяет, кривится, расползается. Но она ещё есть. Хорошо быть буддисткой, как она. У нее буддийская стойкость. И бурятско-китайское лиц