Жан‑Клод улыбнулся в ответ:
– Нет, mon chat, ты прав. Я не думаю, чтобы младенец мог все время жить в подвалах «Цирка проклятых» и остаться… – он поискал слово, – …уравновешенным. Посещать – oui, и часто, очень часто, но мир, который я построил здесь, не… – он снова поискал слово, – не благоприятствует воспитанию маленьких детей.
– Я сама – маленький ребенок, – раздался тонкий приятный голосок у нас за спиной.
Очевидно, мы слишком увлеклись разговором, раз не услышали приближение этой крошки. Ну, впрочем, Валентина – вампир, а они, заразы, жуть до чего тихо передвигаются.
Темные кудряшки свисали чуть ниже ушей. Она недавно их обрезала, чтобы иметь более современный вид. Лицо у нее было круглое, детское, недавно только из младенчества. Ей пять лет, и всегда будет пять – физически, по крайней мере. Одета она была в красное платье и белые колготки, на ногах – дорогие кожаные туфельки. Когда она приехала к нам, то не носила ничего, что не носили бы до 1800 года. Она до сих пор не надела бы брюки или шорты, потому что леди такого не носят, но зато перешла уже в двадцатое столетие – хотя бы в смысле моды. На совершенно невинном лице по‑детски моргали большие темные глаза. При дворе у Белль она занималась пытками – добывая информацию, в порядке наказания, и просто потому, что ей это нравилось. Жан‑Клод мне как‑то сказал, что все дети‑вампиры в конце концов сходят с ума. Вот почему вампирские законы запрещают обращать человека до половой зрелости.
Валентину обратил педофил, который оказался вампиром. Он устроился в глухом местечке и там изготовлял себе игрушки почти пятьдесят лет, пока случайно не выяснилось, чем он занимается. Валентине еще повезло – он ее обратил, но не успел сделать своей невестой. Почти всех его «невест» и «женихов» пришлось уничтожить – слишком они были дики, слишком безумны. То, что один из «ее» вампиров творил такие вещи, было одним из очень и очень немногих фактов, заставивших Белль испытать чувство вины.
– Да, – сказал Жан‑Клод, – конечно, ты ребенок. Ты наша petite fleur.
Он подошел к ней, как будто старался не дать ей услышать разговор взрослых. Пусть выглядела она на пять, но было ей не меньше трехсот лет: тело детское, а ум – отнюдь. Но если не следить за собой, то мы все обращались с ней по внешнему виду, а не по умственному развитию.
Она обернулась ко мне детским личиком с серьезными глазами.
– У тебя будет ребенок?
– Может быть, – сказала я.
Она улыбнулась, обнажив клыки, тонкие, как иголочки.
– У меня тогда будет с кем играть.
Жан‑Клод потянулся было взять ее за руку – и задержал руку. Ему самому не раз пришлось пострадать от рук Валентины. И он никогда не забывал, что она – чудовище.
– Где Бартоломе? – спросил он. – Разве он не должен сегодня за тобой присматривать?
– Я не знаю, где он, – ответила она, глядя в глаза Жан‑Клоду.
Он едва заметно коснулся ее плеча. Она смотрела мимо него, на меня. И в этом взгляде ничего не было от детства.
– Ей больше трехсот лет, Жан‑Клод. Не обращайся с ней как с пятилетней.
Он посмотрел на меня:
– Валентина хочет, чтобы с ней обращались как с ребенком, и это ее право. – Он опустил глаза к ней. – Не правда ли, ma dulce?
Голос его лгал, но он не прикоснулся к ней, как сделал бы, будь она действительно ребенком.
Она кивнула, но глаз с меня не сводила. Из этих глаз на меня смотрели столетия силы, загнанные в тело слишком хрупкое, чтобы делать то, что было на уме. Бывали ночи, когда я жалела ее, а бывали моменты, как сейчас, когда я сомневалась, была бы она в своем уме, даже если б успела вырасти. Что‑то в ней было такое… просто неправильное. Насчет ее здравого рассудка – это был старый вопрос о курице и яйце. Мне она никогда не делала ничего плохого. Никогда даже не пыталась напугать меня намеренно. Но входила в шорт‑лист тех, с кем я никак бы не хотела оказаться беспомощной наедине. Несколько месяцев у меня ушло, чтобы понять: мурашки по коже в ее присутствии только частично связаны с ощущением дисгармонии разума и тела. Понять, что Валентины я боюсь больше любого из прочих вампиров, которые называют Жан‑Клода мастером.
– По‑моему, весело будет, когда здесь появится ребенок.
– А что веселого? – спросила я, не зная, хочу ли я слышать ответ.
– Я больше не буду самая маленькая, – сказала она.
Ответ прозвучал совершенно невинно, так отчего же у меня возникло желание тут же сказать, что если она попытается моего ребенка обратить в вампира еще меньше себя, я ее убью к хренам? Паранойя – или простая предусмотрительность? Иногда трудно определить разницу.
Ричард пододвинулся ко мне, и я не возразила. Не только мне казалось, что с этой Валентиной что‑то до ужаса не так. Он обнял меня за плечи, и я опять же не возразила. Когда глядишь в глаза Валентины, любой успокаивающий момент не помешает.
– Нет, – сказала я медленно. – Слишком много времени в «Цирке» – не стоило бы проводить.
Мика тоже придвинулся ближе, не касаясь меня, потому что Ричарду бы это наверняка не понравилось. Он еще терпел, когда вместе с ним ко мне прикасался Жан‑Клод, но и только. Наверное, не только меня пугала эта «девочка‑младенец».
Жан‑Клод посмотрел на нас, все еще касаясь ее плеча.
– Я должен найти Бартоломе и наказать его, что не смотрит за ней лучше.
Валентина высвободилась, и Жан‑Клод отпустил ее. Она двинулась дальше в комнату. Ричард теснее притянул меня к себе. Мика встал почти передо мной, не давая Валентине подойти. В другой ситуации я бы ему сказала, что такой необходимости нет, но мне не понравилось, как она заинтересовалась вообще всей этой историей с ребенком.
Валентина обошла нас по кругу. Напряжение ушло из моих плеч, Ричард выдохнул, почти как вздохнул с облегчением. А Мика не успокоился – стоял перед нами в напряжении, будто не был уверен, что она не вернется по тому же кругу. А Валентина пошла к Сэмюэлу и Самсону.
– Что ты делаешь, малышка? – спросил Жан‑Клод.
Она сделала идеальный, очень низкий реверанс, придержав платьице ручками, скрестив лодыжки.
– Привет тебе, Сэмюэл, Мастер города Кейп‑Код.
– Привет тебе, Валентина, – ответил он.
Она протянула ему руку. Он взял ручку в свои и едва прикоснулся губами к ее запястью. Все это было по протоколу, вполне приемлемо, но по движениям было ясно, что Сэмюэлу в ее присутствии тоже весьма неуютно.
Она повернулась к Самсону, уставилась на него, запрокинув голову, очень по‑детски, но я готова была ручаться, что взгляд изучающих глаз детским никак не был. Я встречала этот взгляд и знала, сколько в нем силы, личности, воли.
– Это твой сын?
– Да, его зовут Самсон.
Она протянула ему руку, он взял ее, но вроде бы не знал, что с ней делать.
– Я не вампир, – сказал он, – ни чей‑либо слуга, ни подвластный зверь.
– Но ты его сын, его наследник. А я – всего лишь обыкновенный вампир. Я даже не настоящий мастер.
Она говорила, что он превосходит ее по рангу.
Самсон посмотрел на отца, который, очевидно, взглядом показал что‑то, потому что Самсон поднес ручку ко рту. Стараясь, как и его отец, не касаться девочки больше, чем это было абсолютно необходимо. Стараясь, как и его отец, при этом все время глядеть ей в глаза. Это мне напомнило поклоны противнику в дзюдо. Когда держишь глаза вверх, не спускаешь взгляда с оппонента – на всякий случай. Но между отцом и сыном была большая разница: один был вампиром и мастером, другой – нет. Он был наполовину человек, наполовину русалка. Может быть, он еще дорастет до чего‑то большего, но пока что еще не дорос.
– Возьми меня на ручки, – сказала она высоким детским голосочком.
Он поднял ее и посадил к себе на колени. Она прильнула к нему. Он моргал, глядя в комнату, хмурился. И лицо его было почти страдальческим.
– Черт, – тихо сказала я.
Она подчинила его, подчинила его глазами.
– Валентина, он наш гость, – сказал Жан‑Клод.
Сэмюэл поднял руку:
– Я своим поцелуем правлю по‑старому. Он мой сын, старший. Если он не может освободиться от вампира, который даже не мастер…
Он не договорил.
– Ты его заставляешь постоянно заслуживать свое место, – сказал Жан‑Клод.
Сэмюэл кивнул.
Я никогда не слышала о таком правиле, и так и сказала:
– Я не знала даже, что такое правило есть.
– Это нечто вроде выживания наиболее приспособленных, ma petite. Если Самсон недостаточно силен, чтобы освободиться, или избежать хитростей Валентины, он меньше будет стоить в глазах своего мастера. Так некоторые мастера городов отделяют сильных от слабых. Тех, кто не выдерживают испытания, понижают в ранге, меняют в другие земли, убивают. – Он говорил спокойно, просто излагая факты, но я слишком хорошо его знала, чтобы не уловить легкий тон неодобрения. – Очень мало американских мастеров правят сейчас так в своих землях.
– Я старше других американских мастеров, – заметил Сэмюэл.
Я посмотрела на Жан‑Клода, он на меня.
– Но она – наш вампир, а мы по этому правилу не живем.
Ричард чуть прижал меня к себе, будто боялся того, что я способна сказать или сделать.
– Если его отец заявляет, что Самсон должен вырваться из‑под ее взгляда самостоятельно, значит, так и должно быть, но мы напомним всем нашим вампирам, что подчинять взглядом в нашей стране незаконно. Это считается принуждением.
Произнося эти слова, Жан‑Клод смотрел на Валентину.
Она надула губку и крепче прижалась к Самсону. Он обнял ее, будто в ответ на ее жест – а может быть, это она его заставила. Если она его достаточно подчинила, то слова не нужны, чтобы им командовать, а мы влипли глубже, чем я думала. Дело в том, что если вампир подчинит тебя достаточно сильно, то он тобой владеет. Такой вампир может призвать свою жертву в любой момент. Встать под твоим окном и вызвать тебя в ночь. Черт, некоторые из них даже могут призвать своих жертв как лунатиков, через весь город. И если Валентина подчинила его, он даст ей кровь, как только она захочет. У него не будет выбора.
Не знаю, что бы я сделала, но вдруг в комнате появилась новая энергия. Воздух посвежел, в нем появился едва уловимый запах соли и моря. У Самсона прояснились глаза, исчез этот непонимающий, зачарованный взгляд. Карий цвет глаз отца сменился агатовой чернотой глаз матери. Он глядел на сидящее у него на коленях вампирическое дитя, и на лице его было выражение, которое я уже видела: на молодом лице десятилетия мудрости, не соответствующие внешности. И сейчас по этому взгляду, устремленному на Валентину, виден был каждый день из этих прожитых семидесяти лет. И видно, что он не больше двадцатилетний обыкновенный парнишка, чем Валентина – дитя.
Он попытался снять ее с колен, но она вцепилась в него, изо всех сил притворяясь ребенком.
– Самсон, ты меня совсем не любишь?
Он покачал головой:
– Нет, – ответил он. – Не люблю.
Она надула губки, даже сумела слезы изобразить, будто он задел ее чувства. Может, и задел – Валентину черта с два поймешь.
Он оттянул ее от себя и твердо поставил на пол.
– Второй раз ты меня не обманешь, потому что я ощутил твой разум. Ты не дитя, Валентина. Ты думаешь не так, как дитя. – Он передернулся, потер руки, ладонями от плеч вниз, будто очищая их от ощущения, где они ее касались. – Я видел, что ты хотела со мной сделать. Хотела меня убедить, будто я хочу, чтобы ты это делала со мной. – Его снова передернуло. – Твой ум начал хотеть вещей, которых не позволяет возраст твоего тела. Боль для тебя – замена секса.
Она уперла руки в боки, топнула ножкой.
– Не знаю, о чем ты говоришь. Наверное, это ты сам такого хочешь. – И она обернулась к Жан‑Клоду: – Мастер, можешь ли ты найти среди наших гостей кого‑нибудь, кто даст мне сделать ему больно? Я соскучилась.
Сказала она это так, будто никакого противоречия не было: объявить Самсона извращенцем, а потом попросить именно то, в чем он ее обвинил.
Жан‑Клод вздохнул:
– Ашер, не будешь ли ты так добр отвести ее к Бартоломе?
Ашер поднялся из кресла, где сидел почти неподвижно во всех этих разборках. Но Натэниел его опередил:
– Я ее отведу.
Все обернулись к нему. Он улыбнулся:
– У вас с Сэмюэлом разговор о вампирских делах. Ашер здесь будет полезнее, чем я.
Он подошел к нам попрощаться, и Мика отодвинулся с дороги, пропуская его ко мне. Ричард все еще обнимал меня за плечи, и рука его напряглась, будто он хотел отодвинуть меня прочь от Натэниела.
Натэниел коснулся его руки, и Ричард застыл. Сила его хлестнула молнией, как плеть по коже.
– Ай, Ричард! Блин, это же больно! – вскрикнула я.
Натэниел поежился:
– И правда, больно.
Но в голосе его не было жалобы.
– Назад, – сказал Ричард, и в голосе его чуть слышалось рычание. Он контролировал свою силу, чтобы она меня не обожгла, но это было как льнуть к горячей печке, когда знаешь, что очень скоро она еще сильнее жарить начнет.
Натэниел улыбнулся и протиснулся мимо нас, прижимаясь грудью к руке Ричарда. Тот отодвинулся, но попытался отодвинуть и меня, а я, честно говоря, не хотела оказаться в середине. Поэтому я остановилась, но Натэниел был так близко, что шагнуть вперед я тоже не могла. У Ричарда был выбор: поднять меня, или передвинуть, сделав мне больно, или отпустить, или отодвинуться без меня, или остаться где стоял, и чтобы Натэниел к нему прикасался.
Он пытался отступить назад, а я не хотела двигаться с места, а Натэниел просто смотрел на нас с расстояния в дюйм. Ричард не хотел отодвигаться без меня или оставлять меня одну с Натэниелом. Символично было так, что словами не передать.
Натэниел заговорил тихо, не отводя лавандовых глаз от лица вервольфа. Его грудь почти прижимала ко мне руку Ричарда.
– Ты как пес, метящий территорию. Может, тебе на Аниту поссать – пусть все знают, что она твоя?
Я застыла – ничего хорошего это не сулило.
Ричард зарычал низко и глубоко – звук завибрировал у меня по коже, по телу Натэниела. Мы оба вздрогнули – пожалуй, по разным причинам.
– Прекратите оба! – велела я.
– Она не кость, которая может достаться только одному, – сказал Натэниел.
Ричард снова зарычал, и на этот раз его сила хлопнула по мне плоским электрическим ударом. Мы с Натэниелом сказали одновременно: я – «больно!», он – «м‑м‑м!»
– Ну ты, извращенец! – почти выкрикнул Ричард.
– Может быть. Но этот извращенец готов сделать для любимой женщины и своего ребенка то, чего не сделаешь ты.
Ричард отдернулся так резко, что я пошатнулась – Натэниел меня подхватил.
Ричард отступил. Натэниел заставил его отступить – не силой, а правдой.
Натэниел подхватил меня, и я не мешала, потому что, если бы я сейчас отстранилась, все представление пропало бы зря. Слишком давно я ошиваюсь среди ликантропов, чтобы не понять, что происходит. Натэниел, мой покорный Натэниел, вышел отбивать подачу. Самой доминантной личности из всех, что есть в моей постели, он давал понять, что он – сила, с которой следует считаться. Почему сегодня? Почему именно сегодня решил Натэниел провести черту на песке? Ребенок. Конечно же, дело в ребенке. Что‑то во всей этой истории заставило Натэниела ощутить, что он должен стать более доминантным. А может быть, ему, как и мне, надоело слушать и смотреть, как Ричард показывает, будто он – самый главный из моих возлюбленных, а ведет себя, как приятель, с которым мы иногда трахаемся. Ничего плохого в этом нет, но не может один и тот же мужчина быть и любовью вашей жизни, и случайным дружеским трахом. Это роли взаимоисключающие.
Натэниел поддержал меня, и я обняла его, спрятала лицо у него на груди – потому что не знала точно, что на этом лице выражается. Натэниел выступил против Ричарда – и победил. Что еще может измениться просто из‑за возможности, что будет ребенок?
– Я уведу Валентину, а вы поговорите про бизнес.
– Этот бизнес тебя касается, – напомнил Мика за моей спиной.
– Но мне потом можно будет рассказать, а по вампирским вопросам у меня все равно мнения не будет. – Он осклабился. – Также меньше всех я буду возражать против кого бы то ни было, кого Анита выберет себе как pomme de sang или любовника. – Он поцеловал меня в лоб и шепнул: – А еще дело в том, что Валентина меня не пугает.
Я посмотрела на него:
– А меня, знаешь, пугает то, что тебя она не пугает.
Он улыбнулся уже не так широко, только мне:
– Знаю.
И он поцеловал меня в губы – ласково и нежно. Потом отодвинулся, и я его отпустила, все еще не до конца понимая, что за перемена случилась в нем.
Валентина подошла к нему, он взял ее за ручку и повел к дальнему коридору. Она оглянулась на всех нас и показала язык.
Клодия послала за ними Лизандро, сказав вслух:
– Пригляди там, чтобы Бартоломе не сделал ничего такого, чего не должен.
Но я не сомневалась, что после представления Валентины и Самсона она просто не хотела оставлять с ней наедине никого из не‑вампиров. Честно говоря, я тоже.
Глава семнадцатая
– Как ты можешь его любить? – спросил Ричард.
Я обернулась к нему. Он сгорбился, потирая ладонями руки от плеч, как от холода. Но холодно ему не было – по крайней мере, не тот это был холод, от которого можно защититься одеялом. Холод сердца это был, или души, или разума. Такой холод проедает дыру в самой твоей сути и оставляет за собой что‑то темное и страшное.
Я смотрела на него и искала ответа на его вопрос. Такого ответа, от которого ему не стало бы еще больнее. Вздохнув, я поняла, что ничего, кроме правды, не придумать. Уж кем бы ни были мы с ним друг для друга, кем бы мы друг для друга ни стали когда‑нибудь, но всегда между нами была и будет хотя бы правда.
– Я тебе задал вопрос, – напомнил он, и его сила полыхнула в комнату как жар из печи, которую открыли посмотреть. Но жар тут же рассеялся – Ричард пытался держать себя в руках.
– Почему я люблю Натэниела? – переспросила я.
– Да, именно это я спрашивал, – сказал он со злостью.
– Потому что с ним я никогда не чувствую себя извращенкой.
– Потому что он сам извращенец, – проворчал Ричард. – Рядом с ним кто угодно кажется нормальным.
Я почувствовала, как мое лицо закрывается – той непроницаемой маской, которую я надеваю, когда злюсь и пытаюсь держать себя в руках.
– Может быть, не совсем время для такого разговора? – предположил Жан‑Клод.
Мы оба к нему даже не повернулись.
– Во‑первых, – начала я сдавленным, контролируемым голосом, – Натэниел не извращенец. Во‑вторых, он готов переменить всю свою жизнь, если я забеременела от него, а ты нет. Так что я бы на твоем месте не стала швыряться камнями в его сторону.
– Если ты беременна, я на тебе женюсь.
Комната вдруг наполнилась тишиной такой густой, хоть топор вешай. Я уставилась на Ричарда, секунду, две, и наконец смогла сказать:
– О Господи Иисусе, Иосиф и Мария! Ричард, ты думаешь, это и все, что нужно? Жениться, чтобы ребенок не был байстрюком, и сразу все будет хорошо?
– Я не заметил, чтобы кто‑нибудь другой такое предложил.
– Потому что все знают – я бы сказала «нет». Все остальные мужчины моей жизни понимают, что брак здесь ни при чем. Важно здесь то, что мы, быть может, создали новую маленькую личность. И делать должны все, что для этой личности будет лучше. Если я за кого‑нибудь выйду, чем от этого будет лучше малышу?
Он посмотрел на меня, и столько было страдания в этом взгляде, столько борьбы – будто я сказала что‑то совершенно непонятное, непостижимое.
– Если женщина от тебя беременеет, ты на ней женишься, Анита. Это называется нести ответственность за свои действия.
– А если ребенок не твой? Ты сможешь воспитывать не своего ребенка? Быть женатым на мне и изображать папочку, видя, что младенец похож на кого‑то другого?
Он закрыл лицо руками и вскрикнул:
– НЕТ!
Убрал руки, и я увидела искаженное гневом лицо. В комнате вдруг вновь стало жарко, будто от его силы физическая температура росла.
– Нет, я бы спятил. Ты это хотела услышать?
– Нет, – ответила я. – Но это надо было услышать тебе.
– Что? – нахмурился он.
– Я оценила твое предложение, Ричард. Действительно оценила, но если бы я за кого‑то и захотела выйти, то лишь за того, кому все равно будет, кто окажется отцом.
– Так ты выйдешь за Натэниела или Мику?
И снова меня обожгло жаром по коже.
– Я не собираюсь ни за кого замуж, можешь ты понять?
– Ты только что сказала…
Я оборвала его:
– Нет, я такого не говорила и не имела в виду. Это то, что ты услышал.
– Ты беременна, Анита.
– Возможно, я беременна.
– Ты не хочешь, чтобы у ребенка был отец?
Я уставилась на него, думая, что бы такое сказать, чтобы все‑таки до него дошло.
Жан‑Клод встал рядом – не совсем между нами, а чуть в стороне, вершиной тупоугольного треугольника.
– Я думаю, ma petite хочет сказать, Ричард, что брак в ее жизненные планы не входит, а появление ребенка этого отношения не изменит.
Он говорил доброжелательно‑безразличным голосом – которым говорил, когда хотел кого‑нибудь убедить или успокоить.
– А если это ребенок мой, так что я должен делать – смотреть и улыбаться, когда его будут воспитывать Натэниел и Мика?
Я опустила голову – что я могла на это сказать?
– Ульфрик! – рявкнула Клодия голосом сержанта на плацу, одергивающего нерасторопного новобранца.
– Что? – обернулся он, и сила его снова обожгла меня.
– Во‑первых, держи в руках свою силу, она всех тут палит. Ты, царь волков, должен подавать подданным пример получше.
– Не твое дело, крыса, какой я подаю пример моим волкам.
Она продолжала, будто и не слышала:
– Во‑вторых, ты портишь Аните настроение еще сильнее, чем оно и так испорчено.
Он издал какой‑то бессловесный звук, почти вопль. Но сила его стала опять всего лишь жаром, уже не болезненным. Он подавлял ее, хотя она никуда не делась.
– Я не хочу портить Аните настроение, но если она беременна, то должна знать, что прежнюю жизнь она продолжать не сможет.
– Ты все еще хочешь засадить ее в клетку, – сказала Клодия. – Поймать и засадить в клетку образца пятидесятых годов.
– Брак – не клетка, – возразил он. – У тебя получается, будто я хочу, чтобы она всегда ходила по дому босая и беременная.
– А это не так? – спросила она, и злость ее несколько смягчилась, будто она поняла наконец, что он не наглый сопляк, а просто сам себя не понимает.
– Нет, – сказал он, и сказано было всерьез. Потом он повернулся ко мне: – Ты сама сказала, Анита: главное – что будет лучше для этого маленького человечка. Ты действительно думаешь, что мама – федеральный маршал, работающий по насильственным преступлениям со всеми видами монстров, – это то, что ребенку нужно?
– О Господи, Ричард! Ты все еще пытаешься отобрать у меня мою жизнь, отобрать все, что делает меня той, кто я есть. Ты любишь меня, а то, чем я являюсь – не любишь. Ты любишь ту, которой ты хочешь, чтобы я была.
– А это разве не то, чего ты хочешь от меня? – спросил он. – Чтобы я тоже весь переменился?
Я было начала отрицать – но остановилась. Подумала. Прошу ли я его перемениться настолько же, насколько он просит меня?
– Я хочу, чтобы ты принял ту жизнь, которая у тебя есть сейчас, и был ею доволен, Ричард. Ты же хочешь, чтобы я полностью переменила свою жизнь, вставить меня в картинку с рамой из белого штакетника, которая ни к твоей жизни не подходит, ни к моей.
– Как мне надоели твои обвинения, будто я пытаюсь тебя засунуть за забор из белого штакетника!
– Появляется подозрение на беременность, и ты вдруг хочешь, чтобы я вышла за тебя замуж, бросила службу федерального агента. Мы еще даже не знаем, есть ли ребенок, а ты уже пытаешься мне навязать свое представление о том, какова должна быть жизнь.
– Ты действительно собираешься работать на серийных убийствах и убивать монстров после того, как появится ребенок?
Я уставилась на него:
– А ты думал, после рождения ребенка я стану другим человеком? Добрее, мягче? Так ты думал?
– Могу я высказать свое мнение в этой дискуссии? – спросил Сэмюэл.
Мы с Ричардом сказали «нет», Жан‑Клод ответил «да». Сэмюэл не обратил на нас внимания и воспользовался разрешением Жан‑Клода.
– Если моя жена может служить примером, что значит иметь детей в этой более чем не ординарной ситуации, то «смягчение» не совсем характеризует то, что вас ждет. Теа очень мягко обращалась с детьми. Такой мягкости характера я в ней никогда не видел, но со всеми прочими… – Он покачал головой. – Никогда не видел ее такой беспощадной, как после рождения Самсона. Она решительно как никогда была настроена укрепить и обезопасить фундамент нашей власти. Любая угроза нам уничтожалась незамедлительно. Даже пользуясь помощью слуг, она настаивала, что за младенцем будет ухаживать сама, а с этими кормлениями… – Он пожал плечами, подняв руки. – Когда каждые два часа она просыпалась его кормить грудью, спать ей удавалось очень мало. От недосыпания характер портится у всех, и весьма острые решения становятся привлекательными.
Я успела подумать: «Грудное вскармливание? Ну нет, только не я».
– Ты это говоришь, чтобы я себя почувствовал – как? Лучше, хуже?
– Спроси кого‑нибудь, кому ты поверишь, – сказал Сэмюэл. – Спроси у любой женщины, как выматывает силы и забирает время новорожденный. У меня трое детей, двое из них близнецы. Со мной было так, как бывает со многими отцами поздних детей: близнецами в младенчестве я занимался больше, чем Самсоном. Моя власть была тогда крепче, и меньше занимали вопросы… бизнеса. Думаю, я слишком открылся влиянию современной Америки, подхватил эту странную мысль, что я должен много, очень много заниматься младенцами. Я задним числом зауважал Теа за то, что пришлось ей пройти с Самсоном, когда я больше занимался делами. Дети – это величайшее благо… – он потрепал сидящего рядом сына по ноге, – но, как и другие великие блага, требуют кучу внимания, времени и энергии.
Я замотала головой, замахала руками, будто пытаясь стереть в воздухе все, что сейчас услышала.
– Все, на сегодня мне хватит. Сменим тему – хотя бы пока я не сделаю тест и не выясню наверняка. Если будет положительный, тогда и будем разговаривать. Сейчас вопрос закрыт.
– Ну уж нет, нельзя так сразу менять тему! – возразил Ричард.
– Ей – можно, – возразил ему Жан‑Клод.
– А если я не хочу менять тему?
Снова у меня возникло впечатление, что Ричард специально затевает ссору.
И наконец что‑то сказал Мика:
– Ричард, Анита просит сменить тему только до тех пор, пока она не будет знать точно. В этом есть смысл.
– А ты не лезь! – рявкнул на него Ричард.
– Не смей кричать на Мику! – рявкнула на него я.
– Я буду кричать на кого захочу! – заорал он.
И тут заорала Клодия – так, что мы оба замолчали. Такой мощный, глубокий звук, что все мы обернулись к ней.
– Неужто твои задетые чувства только и имеют для тебя значение, Ульфрик? – Она покачала головой. – Прав был Натэниел: ты бы обоссал ее, если бы мог, чтобы она была твоей и только твоей.
Он зарычал и шагнул к ней.
– Нет, – сказал Жан‑Клод. – Ричард, нет.
– Ты затеваешь с ним ссору? – спросил Мика озадаченным голосом.
И он был прав – очень это не похоже на Клодию. Закончить ссору она могла, но начинать не стала бы.
Она опустила глаза к полу – наверное, до десяти считала.
– Не хочу ни с кем ссору затевать, но достала меня эта позиция.
– Какая позиция? – спросила я.
– Вот его. – Она указала на Ричарда.
Не только ее эта позиция достала. Но вслух я сказала другое:
– Не думаю, что от твоей ссоры с Ричардом мне будет лучше.
– Извини. – Но на Ричарда она посмотрела очень враждебно. – Только он как все мужики – думает, что если он тебе всего лишь сделал ребенка, всего лишь на тебе женился, так ты уже милая карманная женщина.
– Я так не думаю, – сказал Ричард.
– Да?
– Да.
– А зачем же тогда предложение?
– Должен же я сделать предложение женщине, если она от меня беременна?
Клодия кивнула:
– А насчет того, чтобы Анита перестала быть федеральным маршалом или ликвидатором вампиров?
– Мне кажется, что жизнь, которую она ведет сейчас, не та, которая была бы хороша для ребенка.
– Да, – ответила я. – Не та.
Он обернулся ко мне.
– Вот, и ты со мной согласна.
– Да, конечно, согласна, что моя жизнь с ребенком так получаться не будет. Но другой жизни у меня нет, Ричард. Я такая, как есть. И переделать себя просто потому, что будет ребенок, не могу.
– Можешь, – возразил он. – Если очень захочешь, то сможешь.
– Ты перестанешь преподавать, уйдешь из школы?
Он отвернулся, покачал головой:
– Я люблю эту работу.
– А я люблю работу федерального маршала.
– Но ты ее и ненавидишь.
– Иногда, а иногда я на работе просто выгораю дотла. Может быть, настанет момент, когда я уже не смогу работать дальше. Но работу в полиции я люблю, и делаю ее отлично.