– Ты любишь видеть изувеченные трупы?
Я замотала головой:
– Пошел вон!
– Что?!
– Ma petite, прошу тебя.
Жан‑Клод подошел меня поддержать. Я не отодвинулась, но и не подалась ему навстречу – стояла столбом. И так злилась, что даже думать не могла. Одно только я знала: мне нужно, чтобы Ричарда здесь не было, потому что, скажи он еще одну такую глупость, и я отвечу чем‑нибудь таким, что простить уже нельзя – или он такое скажет. Мы были близки к ссоре, после которой не будет мира.
Прозвучал голос Сэмюэла – вежливый, такой рассудительный‑рассудительный.
– Может быть, нам следует обсудить темы, которые позволят всем вам пережить этот уикенд и сохранить суверенность вашей территории.
Это привлекло внимание всех, в том числе и Ричарда:
– О чем это ты говоришь?
– Если силы Аниты так разрушительно подействуют на всех мастеров городов, как было с Огюстином, что вы станете делать? И что сделают другие мастера, когда увидят, что Огюстин таскается за Жан‑Клодом и за ней, как стосковавшийся по ласке щенок? Она стала командовать Огюстином, она показала некромантию, подчинившую себе мастера города. Среди нас такое было легендой, Ульфрик, но не реальностью настоящего времени. Я видел, как Огюстин сопротивлялся ее принуждению, хотя до сих пор не знаю, использовал он против Аниты всю силу потому, что желал секса с женщиной, несущей в себе ardeur, или чтобы она не зачаровала его полностью: лучше быть привязанным к ней любовью и вожделением, чем слепым повиновением. Честно говоря, не думаю, что Огюстин сам знает, почему выбрал такую защиту, и что было бы, выбери он иную. – Сэмюэл вздохнул. – Нельзя ее завтра приводить на балет, не зная, универсально ли ее притяжение, или только линия Белль ему подвластна.
– Тебя к ней притянуло? – спросил Жан‑Клод.
– Некоторое влечение было, да, но не такое сильное, как у Огюстина. Мне не приходилось бороться с собой, чтобы до нее не дотронуться, или же не делать того, что она говорит. Я ощущаю ее силу, и когда она применила некромантию, это было впечатляюще, но принуждения – нет, не испытывал.
– Значит, только линия Белль? – спросил Жан‑Клод.
– Или только вампиры, испытавшие на себе ardeur Белль.
Я наконец‑то позволила себе расслабить мышцы в руках Жан‑Клода.
– Тогда это все объясняет.
Но по голосу Жан‑Клода не казалось, что он верит такому простому объяснению.
– Но пойми, Жан‑Клод, что я ощущаю ее силу. Мне больше тысячи лет, и я мастер города. У меня подвластный зверь – сирена. Сила у меня не малая, но все же Анита обладает определенным на меня… – он поискал слово, – …воздействием. Оно меня не обременяет, но оно есть. Ты говорил, что хочешь моего совета.
– Да.
– Я советую тебе найти способ проверить ее силы до большого собрания.
– Как?
– Я знаю, что у Максимилиана из Вегаса в качестве кандидата на pomme de sang есть вампир линии Белль. Он будет польщен, если ты попросишь возможности увидеть одного из его кандидатов заранее. Увидит в этом некоторое одолжение.
– В таком случае, нам следует частным порядком принять по одному кандидату от всех Мастеров.
– Но если дело обернется плохо? – спросила я. – Не рискуем ли мы, что объект этого «эксперимента» будет ко мне навеки метафизически привязан?
– Рискуете, – кивнул Сэмюэл. И посмотрел на меня так, будто хотел спросить: «Ну и что?»
– Это было бы нечестно. Я не могу экспериментировать с тем, кто не знает, чем рискует.
– Но эти кандидаты надеются каждый стать твоим новым pomme de sang, – возразил Сэмюэл. – Они приехали в расчете быть к тебе привязанными.
– Джейсон уже много лет pomme de sang у Жан‑Клода, но если он решит вернуться в колледж или сменить работу, или влюбится и не захочет больше оставаться pomme de sang, то сможет это сделать. Нам его будет не хватать, и ему, думаю, будет не хватать Жан‑Клода, но у него есть выбор. Он не обречен вечно быть у Жан‑Клода pomme de sang. – Я отодвинулась от Жан‑Клода и посмотрела на Сэмюэла: – То, что предлагаешь ты, лишает их выбора. Это как обратить их в рабство, даже не спросив, хотят ли они.
Сэмюэл улыбнулся мне:
– Для тебя так важны честность и свобода?
Я кивнула, недоуменно наморщив лоб:
– Ведь они важны для всех?
Он засмеялся:
– О нет, Анита! Ты бы удивилась, сколько народу готовы отдать свою свободу при первой возможности, лишь бы за них решение принимал кто‑нибудь другой. А что до честности – ты сама сказала, что жизнь не придерживается правил честной игры.
– Жизнь – нет, но я пытаюсь.
Он кивнул и встал, хлопнув в ладоши.
– Она – редкая находка, Жан‑Клод.
– Спасибо, – ответил Жан‑Клод, будто комплимент был ему, а не мне.
– Сделать эти эксперименты честными, Анита, – сказал Сэмюэл, – это значит вот что: Жан‑Клоду придется признать перед другими мастерами, что вы все понятия не имеете о пределах твоей силы. Это значит признать свою слабость и растерянность, в то время как вам в этот уикенд нужны прежде всего сила, уверенность и несокрушимая власть.
– Несокрушимой власти не бывает, – сказала я.
– Туше, – поклонился он, – но мои слова остаются верными. Так показать другим мастерам свою неуверенность – это почти самоубийственно. – Он подошел и встал передо мной. – Подумай вот о чем, Анита: если у тебя есть ребенок, то ты уже рискуешь не только собой. Твое чувство честной игры – стоит ли оно того, чтобы показывать другим мастерам городов собственную слабость? Что подумают они, если ты признаешь, что эта сила для тебя новая? Не решат ли они, что тебя следует уничтожить, пока ты не поработила нас всех?
Жан‑Клод встал сбоку от меня, с другой стороны подошел Мика. Я только таращилась на Сэмюэла, не находя слов.
– Я не желаю тебе вреда, Анита, но я не так опаслив, как другие. Опасливые будут для тебя опасны.
– Если мы не можем сказать правду, что ты предлагаешь? – спросила я.
– А просто соврать ты не можешь?
– Я не очень это умею.
Он улыбнулся Жан‑Клоду:
– Как ты уживаешься с нею и с Ульфриком? Они же совершенно оба неуправляемые.
– Ты себе и представить не можешь, – ответил Жан‑Клод.
Сэмюэл снова рассмеялся, и тут же лицо его успокоилось, будто смех был оптической иллюзией.
– Скажи мастерам, что ты хочешь проверить, насколько сильны кандидаты, могут ли они противостоять твоей полной силе. Скажи, что если кандидат окажется слабым, он может быть навеки порабощен, станет слугой, ибо Жан‑Клод настолько силен, что это уже случилось с несколькими низшими вампирами из Церкви Вечной Жизни.
– Такое действительно было с несколькими членами церкви, – сказала я.
Он снова улыбнулся, но до глаз улыбка не дошла:
– Так я слышал.
Я посмотрела на Жан‑Клода:
– Это ты ему рассказал?
– Нет.
– В ваших землях есть шпионы, Анита. Слишком вы сильны, чтобы у вас не было шпионов, работающих на мастеров, согласившихся сегодня приехать. Никто из нас не согласился бы на это, не имея некоторых собственных разведданных. Никто из нас никому не доверяет настолько.
– Этого только не хватало, – сказала я.
– Но это точно обрисовывает ситуацию, Анита. Ты можешь сказать правду – что хочешь посмотреть, достаточно ли кандидаты сильны, смогут ли противостоять твоей силе, ибо истинный pomme de sang, как ты точно заметила, не должен быть так сильно к тебе привязан метафизически. Есть тех, кто уже к тебе привязан, это как есть собственную руку. Желудок наполнить можно, но энергии затратишь больше, чем получишь.
– Мы до этого не сразу додумались, – сказала я.
Он снова слегка поклонился:
– Твой новый pomme de sang должен быть независим и достаточно силен для этой роли. Вполне разумное требование.
– И план хороший, – согласился Жан‑Клод.
– А что если все они падут перед этим… как бы назвать… перед моими чарами? Если я слишком сильный некромант для них для всех?
– Тогда бал отменяется, – ответил Сэмюэл. – Невозможно быть Золушкой, если все принцы за тобой гоняются.
– Я не Золушка, – ответила я, – я сама и есть принц.
Он улыбнулся – и опять улыбка до глаз не дошла.
– Хорошо, принц, но смысл все равно тот же. Нельзя быть принцем, если все принцессы тебя хотят, потому что тогда ни одна не будет тебе под стать. Даже Жан‑Клод.
Они переглянулись, и это замечание вместе со взглядом навело меня на мысль, не были ли они такими же «друзьями», как Жан‑Клод с Огюстином. Они говорили, что нет, но уж очень многозначителен был взгляд.
– Мы сделаем так, как ты предлагаешь, Сэмюэл. И я знаю, что могу положиться на тебя, что ты ничего этого не разгласишь.
– В этом я даю тебе слово, – сказал он и снова обернулся ко мне. – Я никогда не подвергну тебя опасности. Я хочу, чтобы ты попыталась привести Самсона в силу, Анита. Не буду настаивать, чтобы он был первым, но хотелось бы лучше раньше, чем позже.
– Я знаю только, что это будет не сегодня, – ответила я.
Он улыбнулся – на этот раз глаза чуть заискрились весельем.
– Нет, конечно, не сегодня. Мне кажется, твоя тарелка уже полна и без Самсона.
Он поклонился Жан‑Клоду, Самсон последовал его примеру. Потом они повернулись и вышли.
Молчание разорвал голос Клодии:
– Хочешь, я пойду и принесу тест на беременность?
– У нас с собой в сумке есть парочка, – ответил Мика.
У меня вдруг так пересохло горло, что дышать стало трудно.
Из дальнего коридора появились Лизандро и Натэниел.
– Я что‑то пропустил? – спросил Натэниел.
Я на него посмотрела, и наверное, нехорошее у меня было лицо, потому что он подошел ко мне, обнял меня обеими руками, и я не возразила.
– Она пропустила целый месяц, можно не ждать до утра с тестом, – сказала Клодия.
Хотела я попросить ее перестать – перестать говорить, перестать помогать, но она была права. Задержка у меня была не на две недели, как я говорила Ронни. У меня месячные могли сдвигаться туда‑сюда недели на две, в зависимости от гормонального цикла, наверное. Если мне считать, как всем женщинам, то уже почти четыре недели было запаздывание, а не две. Две недели ноября, но четыре с того времени, как должна была быть кровь. Четыре недели – тут тест точно сработает.
Глава восемнадцатая
Тест на беременность – это плоский кусочек пластика с окошечками. Маленький, помещается у меня в кулаке, и еще место остается, а рука у меня не очень большая. И от такой мелочи столько народу может расстроиться. Но вообще‑то, если я беременна, то ребенок сейчас еще меньше теста. Кусочек пластика и еще меньший комочек клеток, и вот – вся моя жизнь от этого зависит. Ну, конечно, я не умру, если ответ «да», но ощущение – что вроде как даже и умру.
Во‑первых, никакого тебе достоинства. На эту пластиковую палочку пописать надо. Или в какую‑нибудь емкость, а потом туда палочку сунуть и вынуть. Потом подождать, пока появятся полосочки: одна – не беременна, две полосочки – беременна. Все просто.
Я молилась, чтобы нет. Молилась и торговалась. Я буду осторожнее. Я буду пользоваться презервативами и не полагаться на таблетки. Я… ну, в общем, смысл вы поняли. Наверное, я не первая незамужняя женщина, которая сидела в туалете и желала, молилась, торговалась с Богом, что если вот все обойдется, я буду хорошей… а, ладно.
Я не хотела сидеть в ванной целых три минуты. Но выходить и видеть там моих мужчин мне тоже не хотелось. Так что я нашла компромисс: стала ходить по ванной туда‑сюда. Десять шагов от двери до края мраморной ванны. Десять шагов туда, десять шагов обратно. Босиком по мрамору ходить холодно, но обычно я столько времени по нему не разгуливаю. Либо захожу и выхожу, либо сижу в горячей воде, в ванне. Надо было сосредоточиться на чем‑нибудь, на чем угодно, только не на этом кусочке пластика на краю раковины. Я старалась на него не глядеть. Если взглянуть слишком рано, еще ничего может быть не ясно. У меня в руке были мужские часы – Микины. Он их снял и дал мне, потому что мои так и остались на ночном столике возле кровати.
Я пыталась сунуть часы в карман халата, но тут же занервничала, потому что там их не видно, и я могла время перепутать. Попыталась сесть на край ванны и смотреть на секундную стрелку, но от этого время ползло куда медленней. Теперь меня минуты только отделяли от уверенности, и я хотела знать точно. Хватит догадок. Так или иначе, я должна знать. Должна.
А вот чего я не знала – это что Мика включил на часах будильник. Они забибикали и меня напугали. Я даже ойкнула, как только девчонки умеют ойкать.
Клодия тут же постучала в дверь:
– Анита, все в порядке?
– Извини, будильника испугалась. Извини.
Я уже стояла посреди ванной, напротив умывальника, надо было только повернуться. Я вцепилась в часы, сердце так колотилось, что наверняка за дверью всем было слышно. Я не хотела смотреть. Хотела знать – и не хотела знать. Пусть кто‑нибудь другой посмотрит. Мика, или Натэниел. Господи, какая я трусиха, какая дура – будто, если не смотреть, так ничего и не будет. Но я должна была посмотреть, должна.
Я сделала последние шаги к умывальнику и посмотрела вниз. Две, две этих блядских полосочки. Мир покачнулся, пришлось схватиться за край раковины, чтобы не рухнуть боком. Слышно было только, как кровь в ушах ревет. Черт побери, это же сейчас обморок будет, ага. Обморок…
Я опустилась на колени, все еще цепляясь за край. Ткнулась лицом в согнутую руку и стала ждать, пока голова кружиться перестанет. Ой, блин…
Когда я решила, что уже можно, то подняла голову. Ванная больше не качалась. Уже хорошо. Но я не знала, смогу ли дойти до двери. Очень это было противно, но тело мое решило, что пока что оно работать не будет. Оставалось только сидеть на полу, пока коленки не перестанут подламываться, или звать на помощь.
Я знала, что мужчины мои там стоят почти такие же напряженные, и заставлять их ждать казалось жестоко, а может, оно и не было жестоко. Пусть еще несколько минут будут верить, что худшее, быть может, минует. Мерзко, конечно, ощущать чудо жизни как катастрофу, но так оно и ощущалось.
Наконец я позвала, почти своим голосом:
– Клодия!
Она постучала в дверь и спросила:
– Мне войти?
– Да.
Она вошла, бегло глянула на пол – и тут же закрыла за собой дверь. Потом подошла ко мне, глянула на тест и сказала с неподдельным чувством:
– Вот, блин!
– Ага, – отозвалась я.
– Кому ты первому скажешь?
Я покачал головой и прислонилась к дверце шкафчика:
– Никому.
Она посмотрела вопросительно.
– Не могу я им по одному говорить – или Ричард из себя выйдет, или кто‑нибудь еще. Надо к ним выйти.
Она оглядела помещение:
– Сюда они все еле войдут.
Я подтянула колени к груди и прижала покрепче:
– О Боже мой, Клодия, Боже мой!
Она присела рядом со мной, и столько было на лице ее сочувствия, что я отвернулась. У меня стало жечь глаза, горло перехватило.
– Помоги мне, пока я не разревелась.
– Что тебе помочь?
– Встать.
Она взяла мою протянутую руку и подняла меня без усилий, придержав за локоть, будто знала, что это нужно. Я не стала спорить. Так мы дошли до двери, и там я отняла руку и открыла дверь.
Я думала, что владею лицом, но ошиблась, наверное. Потому что они все отреагировали. Только Ашер и Жан‑Клод ничего не показали, но отсутствие реакции было достаточной реакцией само по себе.
Мика и Ричард первыми потянулись ко мне, почти одновременно. Посмотрели друг на друга, и Мика отступил, чуть наклонив голову, давая Ричарду первым прикоснуться ко мне. Правильно с его стороны, но я бы предпочла его, потому что Ричард наверняка скажет что‑нибудь такое, от чего хуже станет.
Он полуобнял меня, так, чтобы видеть мое лицо.
– Значит, «да»?
Я кивнула, потому что не доверяла голосу. Горло так стянуло, что было почти больно, будто я задыхалась.
Он обнял меня, поднял, завертел в воздухе. Когда я смогла отодвинуться, чтобы увидеть его лицо, он сиял. Сиял! Доволен был! Радовался!
– Как ты смеешь радоваться? – спросила я.
Улыбка стала увядать.
Жан‑Клод спросил:
– Ты бы предпочла, чтобы он печалился?
Ричард поставил меня на пол, а я посмотрела на Жан‑Клода, снова на Ричарда, который сейчас уже совсем не радовался. А действительно, что бы я сделала, если бы он разозлился или опечалился из‑за того, что я беременна?
Я опустила голову, уперлась макушкой Ричарду в грудь.
– Прости, Ричард, прости меня. Хорошо, что кто‑то этому рад.
Он тронул меня за лицо, поднял мне голову, чтобы я смотрела на него.
– Не могу я не радоваться, Анита. Не могу. Если у нас ребенок…
Он пожал плечами, но глаза его были полны радости, тревоги – ой, сколько там было эмоций!
– Что бы ты хотела от нас услышать, ma petite? Если нам не полагается радоваться, то что бы ты хотела?
Я отодвинулась от Ричарда. Я сама не могла радоваться, и то, что радовался кто‑то другой, меня раздражало.
– Не знаю. Наверное, то, что вы чувствуете.
Мика тронул меня за руку:
– Я огорчен, что тебя это печалит.
Я ему улыбнулась, и сам факт, что я могла кому‑то улыбнуться, наверное, был хорошим признаком.
– А что ты по этому поводу чувствуешь?
Он улыбнулся в ответ:
– Я тебя люблю. Как меня может не радовать, что твое маленькое продолжение будет здесь бегать?
Я покачала головой:
– Ты не чувствуешь себя обманутым? В том смысле, он ведь не может быть твоим.
Он пожал плечами:
– Когда я шел на вазэктомию, я знал, что отказываюсь от собственных детей.
– А зачем ты это сделал? – спросил Ричард. – Тебе же еще нет тридцати, зачем так было с собой поступать?
Мика обнял меня, притянул к себе.
– Мой бывший альфа, Химера, любил беременных женщин‑оборотней. Если какая‑нибудь из его подчиненных беременела от другого, кто был ей дорог, он ее брал себе, пока она не потеряет ребенка. Он ловил кайф от этого – оторвать ее от любимого, трахать ее, пока она беременна, от того, что она ребенка теряла.
Я прижала его покрепче, прижала и слушала, как бьется его сердце. Голос его не выдавал, как это было ужасно, но выдавал пульс. Я слыхала уже эту историю, но Ричард не слыхал. На его лице выразилось отвращение, и еще что‑то – кажется, гнев.
Никогда я не слышала о Химере ничего такого, что заставило бы меня пожалеть, что я его убила. Вот об этой смерти у меня никогда, никогда не было сожалений.
Натэниел подошел ко мне сзади, тоже обнял, зажав меня между ними двумя. Это было так уютно, такая это была защищенность… даже после Микиного страшного рассказа, даже с подтвержденной беременностью – все равно как в укрытии. И это ведь тоже хороший признак?
Сбоку к нам подошел Жан‑Клод. Все наши головы повернулись к нему.
Он очень бережно тронул меня за лицо и улыбнулся:
– Что бы ни случилось, ma petite, мы тебя не бросим.
Ашер обошел с другой стороны, и я оказалась как в коробке из четырех мужских тел.
– А меня в компанию не включают? – спросил Ричард, и в голосе его было больше печали, чем злости.
– Включают, если ты хочешь, Ричард, – ответил Мика. – Никто тебя не исключает из нее – кроме тебя самого.
Он протянул Ричарду руку.
Ричард уставился на нее, потом на всех мужчин.
– Анита, я не могу. Не могу я в этом участвовать.
– В чем, mon ami? – спросил Жан‑Клод.
– Когда вы все вместе.
Мика опустил руку.
– Мы тебя не просим с кем‑нибудь заниматься сексом, Ричард. Мы просто создаем уют для Аниты – и для себя. Ты же оборотень, ты понимаешь, как нужны прикосновения, чтобы прогнать тревогу или страх.
Ричард покачал головой:
– С ним – это всегда секс. – Он показал на Жан‑Клода. – Не обманывайся на его счет, Мика. Ему приятно тебя трогать.
Похоже, он решил, что его неловкость из всех мужчин лучше прочих поймет Мика.
Мика обнял Жан‑Клода за талию, притянул чуть ближе к себе и ко мне. От этого рука Жан‑Клода еще надвинулась на плечи Мики, тела их соприкоснулись от бедра до груди. Мика, устраиваясь поудобнее, смотрел в глаза Ричарда.
– Если бы он был таким же оборотнем, как они, им было бы приятно его прикосновение. Мы все испытали потрясение. Всем нам неуютно, Ричард. Мы все думаем, как изменится жизнь каждого из нас с появлением ребенка. Мы боимся, а ты разве нет?
– Ты – Нимир‑Радж; разве ты не учуял бы чужого страха?
В его голосе звучало презрение.
– Я думал, ты рассердишься, если я прямо скажу, что от тебя пахнет страхом.
Руки Ричарда сжались в кулаки. Лицо потемнело от злости, он изо всех сил старался держать себя в руках – заметно было, чего ему это стоит. Почти мучительно было наблюдать, как он пытается подавить свой гнев, а поскольку его сила больше ни разу не согрела комнату, он держал в узде не только гнев.
Он пошел к нам – резкими движениями, будто ноги не хотели двигаться. Как какой‑то упрямый робот он шел, пока не оказался возле группы сцепившихся руками мужчин. И остановился. Просто остановился, будто не знал, что делать дальше.
Жан‑Клод подвинулся, освобождая место между собой и Натэниелом. Это было приглашение войти в круг. Ричард продолжал стоять, глядя в пол, уронив руки вдоль тела. И тогда Натэниел еще отодвинулся, отпуская меня, только продолжая держать за руку Ашера. Отодвинулся так, что круг превратился почти в полукруг. Жан‑Клод понял намек Натэниела и тоже от меня отодвинулся, продолжая обнимать Мику за плечи. Я осталась стоять в полукруге.
Ричард не двинулся, будто и не заметил. Я шагнула вперед, коснулась кончиками пальцев бахромы его волос, скрывающих лицо. Он вздрогнул и поднял на меня глаза. От застывшего в них страдания у меня горло перехватило. Может, просто такая эмоциональная ночь выдалась. Или, если кого‑то любишь, то невозможно видеть у него такое страдание в глазах и не хотеть его облегчить.
Мне пришлось привстать на цыпочки, чтобы тронуть его лицо, опереться на его руку, чтобы не покачнуться. Я положила ладонь ему на щеку, на выпуклость скулы, ощущая под рукой силу этого изгиба. Лицо у него было как он сам – сильное, неземной красоты. И в этой совершенной мужской оболочке бушевала буря. Она видна была в его глазах – все его страдание, весь его гнев. Рука напряглась под моей ладонью, гладкая выпуклость мышцы налилась тяжестью. То ли он напоминал мне, насколько он силен, то ли просто вздрогнул. Судя по глазам, вздрогнул, наверное.
И он медленно подался ко мне, пока я тянулась ему навстречу. Наши губы соприкоснулись, и это было больше прикосновение, чем поцелуй. Губы Ричарда шевельнулись в нежнейшей ласке. И я ответила на этот поцелуй так же нежно. Потом он прижался ко мне ртом, и тут уж ничего не было нежного.
Он оторвался от поцелуя со звуком, напоминавшим наполовину всхлип, наполовину вздох, упал на колени, увлекая меня за собой, цепляясь за меня, будто только я одна осталась твердой опорой во всей вселенной.
Я держала его, гладила по волосам, шептала его имя, повторяла снова и снова. А он рыдал так, будто у него сердце разрывалось.
Жан‑Клод опустился на колени рядом с нами, положил руку Ричарду на затылок. Ричард не отреагировал, и Жан‑Клод обнял нас обоих. Лицо он придвинул к щеке Ричарда и что‑то сказал по‑французски, чего я не поняла. Что‑то тихое и утешительное.
Натэниел опустился на колени с другой стороны, тронул меня за плечо, но заколебался, стоит ли прикасаться к Ричарду.
Это Клей подошел сзади и опустился на колени за спиной у Ричарда, посмотрел на меня встревоженными глазами, прижался к спине Ричарда, крепко его обняв.
– Ощути запах стаи и знай, что ты в безопасности.
Прозвучало как ритуальная фраза.
Отделенный от Ричарда телом Клея, Натэниел обнял меня и их обоих, но все мы обнимали Ричарда. Клей понял, насколько нужно было Ричарду прикосновение, но понял и то, что Ричард мог бы не подпустить так близко вампиров и леопардов. А вот другой волк из его же стаи – это безопасно. Этот момент понимания вытолкнул в моем списке Клея из телохранителей в друзья.
Мика подошел сзади ко мне, обнял нас покрепче. И наконец на колени встал Ашер, скорее возле Натэниела и меня, чем возле Ричарда, но рукой касаясь волос Ричарда. Все мы отдавали, кто что мог.
Рыдания стали тише, потом прекратились. Я ощутила, как уходит напряжение из его рук, из его тела. Он выдохнул – долгим, тяжелым вздохом, и я почувствовала, как он входит в тепло, в прикосновения. Все заботы, все тревоги уходили в тесноте тел, во взаимной ласке.
Потом он глубоко, полной грудью, вдохнул и распрямился, стоя на коленях. Как человек, выныривающий из глубокой воды, но только этой водой были руки и тела. Он поднялся на колени, начал вставать. Мы раздвинулись, давая ему место.
Ричард улыбнулся мне, всем нам.
– Спасибо, всем вам спасибо. Мне это было нужно. Я не знал даже сам, насколько…
Он двинулся прочь из стоящего на коленях круга. Жан‑Клод и Клей отодвинулись, давая ему пройти.
Он остановился в ногах кровати, вздохнул так, что тело его вздрогнуло.
Жан‑Клод встал и помог встать мне. Я не возразила против помощи – меня все еще трясло. Не только Ричарду сегодня нужна была поддержка.
Все встали, по одному, по двое. Мы ждали, чтобы Ричард что‑нибудь сказал, или чтобы кто‑нибудь придумал, что сказать.
Он обернулся и улыбнулся нам. Его прежней, бойскаутской улыбкой, как я ее называла. И держался так свободно, как я давно уже не видела.
– Я сегодня заночую в комнате Джейсона.
– Тебе не обязательно уходить, – сказала я.
Улыбка чуть стала уже, пропуская наружу легкую грусть.
– Не могу я здесь спать, с ними со всеми.
– Не думаю, что останутся все, – сказала я.
Он пожал плечами:
– Я не хочу тобой делиться, Анита. Особенно сегодня. Но я видел твое лицо, когда Мика и Натэниел тебя обнимали. Со мной у тебя оно никогда не бывало такое мирное.
Я открыла рот, сказать что‑нибудь утешительное, но он поднял руку, останавливая меня.
– Не надо, Анита, не отрицай. Я не злюсь, я просто… – Он мотнул головой. – Не знаю, что делать, но знаю, что сегодня тебя делить не могу. Скоро будет рассвет, и ты не захочешь, чтобы с нами был Жан‑Клод. А он – единственный, с кем я готов был бы делить тебя в эту ночь. – Он снова пожал плечами. – Но тебе захочется чего‑то потеплее. – Он попытался улыбнуться жизнерадостно, и это почти получилось. – Так что мне лучше сейчас уйти. А то я скажу, или сделаю что‑нибудь такое, что тебя расстроит – в этом я не сомневаюсь. – На миг у губ появилась сардоническая складка. – Я благодарен за утешение, оно мне было нужно, но где‑то в глубине души мне по‑прежнему хочется, чтобы все ушли.
С этими словами он резко повернулся и вышел.
– Клей, – велела я, – пойди с ним.
Клей спорить не стал, и когда он догнал Ричарда, Ричард тоже не возразил. Я сочла это хорошим признаком. Во всяком случае, надеялась, что он хороший.
Глава девятнадцатая
Жан‑Клод прижал меня к себе:
– Прости, ma petite, мне очень жаль.
Ашер поцеловал меня в щеку:
– А мне не жаль, что он ушел.
– Веди себя прилично, – сказала я.
Он прижался ко мне, обняв Жан‑Клода за плечи:
– Мы все вели себя идеально, а твой Ульфрик все равно ушел, вздыбив шерсть.
Натэниел встал передо мной, отвел у меня прядь волос с лица.
– Знаешь, Анита, мне тоже не жаль, что его здесь не будет. Я хотел бы сегодня ночью держать тебя в руках, а Ричард бы меня в кровать не пустил.
Оба они были правы. Так с чего ж это я решила, будто должна защитить честь Ричарда?
– Хватит, – сказал Жан‑Клод. – Ma petite устала, оставим ее сегодня с Микой и Натэниелом.
Он поцеловал мое поднятое вверх лицо, ласково, и сам ничего на лице не выразил. Иногда он просил не отсылать его прочь, но сегодня даже не попытался. Выпустил меня и направился к двери рядом с Ашером.
– Как‑то неловко выставлять тебя из твоей собственной кровати, – сказал Мика.
Жан‑Клод обернулся:
– Ma petite неприятно, когда я умираю на рассвете. Уважим сегодня ее чувствительность. Ей хватило потрясений на одну ночь.
Ашер обнял Жан‑Клода одной рукой:
– Мы будем у меня.
Сто раз я видела, как они обнимаются, десятки раз отсылала их ночевать в комнату Ашера. Но сегодня впервые подумала, чем же они там будут заниматься. Сексом? Будут делать друг с другом то, что мы с Жан‑Клодом делали с Огги? А мне до этого дело есть? Я даже не знала.
Мика посмотрел на меня:
– Дамиан утром не умирает, если он с тобой. Может быть, стоит выяснить, не так ли и с Жан‑Клодом?
– Не напирай, Мика.
Мне почти отчаянно хотелось сегодня чего‑нибудь нормального. Только в моем голосе прозвучало не отчаяние, а злость.
– Он может спать с другой стороны от меня, так что если утром он умрет, ты его касаться не будешь.