Резко отдернулась рука, так что даже больно стало, я вскрикнула, но память кожи еще ощущала мех под пальцами здоровой руки, будто я коснулась чего‑то плотного…
– Она пахнет по‑настоящему, – сказал Грэхем.
Ричард надо мной застыл на коленях.
– Да, – сказал он очень далеким голосом.
– Вызови ее волка, – сказал Клей тихо. – Заставь ее перекинуться, чтобы она себя перестала терзать.
– Она потеряет ребенка, – возразил Ричард, глядя на меня с выражением, которого я понять не могла. Может, и к лучшему, что не могла.
– Ребенка она потеряет и так, и так, – сказала Клодия.
Он посмотрел на меня, и взгляд был растерянный.
– Анита, я вижу в тебе волка, прямо у меня за глазами его образ. Мы его чуем. Что ты хочешь, чтобы я сделал? Вызвать твоего зверя?
Голос его звучал безжизненно, будто он уже был в трауре. Он не хотел этого делать – сомневаться не приходилось. Но тут мы с ним, для разнообразия, были согласны.
– Нет, – сказала я. – Не надо.
Он не обмяк, нет – но напряжение ушло.
– Вы ее слышали. Я не стану это делать против ее воли.
– Посмотрим, что ты скажешь, когда судороги увидишь. Я никогда не видела, чтобы кто‑нибудь держался так долго, – сказала Клодия. – В этот момент уже никто не может сопротивляться превращению. А у нее даже глаза еще человеческие.
Ричард посмотрел на меня с очень печальным лицом.
– Наш человек, – сказал он, но особой радости в его голосе не было.
Он убрал щиты – не до конца, но будто метафизически мелькнул, и я увидела проблеск его эмоций, мыслей, всего лишь проблеск. Если я перекинусь по‑настоящему, он не будет меня хотеть. Он ценил мою человеческую суть, потому что сам в себе таковой не ощущал. Если я перекинусь, я перестану быть для него Анитой. Все еще он никак не мог понять, что став вервольфом, не перестаешь быть человеком.
Но за этими мыслями угадывались другие, хотя, быть может, слово «мысли» здесь неточное. Это был его зверь, его волк, и он хотел, чтобы я перекинулась. Чтобы стала волком, потому что тогда я буду принадлежать ему. Нельзя быть лупой и Нимир‑Ра, если ты действительно волчица, по‑настоящему.
Эта мысль заставила меня глянуть в сторону, туда, где стоял Мика, и я увидела эту потерю в его глазах, будто он уже был уверен в ней.
Ну уж нет.
Я не стану его терять, ни за что не стану.
Где‑то в комнате – я поискала глазами – был еще один мой леопард. Слишком быстро я повернулась, задела мускулы в левом плече, мышцы, которые я порвала. Натэниел подошел к кровати, будто понял, кого я ищу.
На его лице высыхали слезы, будто он плакал и не дал себе труда их вытереть. Можно заводить романы вне своего вида, это я знала, но я помнила: Ричард как‑то сказал, что доминанты так не делают. Если ты достаточно высоко в иерархии, вне стаи ты романов не заводишь. Я – лупа, самок выше меня по рангу нет. Я – Больверк, это автоматически возводит меня во что‑то вроде офицерского ранга. Как ни верти, но если волк, которого я ощущаю, действительно выйдет на свободу, то теряю я не только неожиданную беременность.
Я знала, что во мне есть еще по крайней мере один зверь. Есть не только волк, но еще и леопард. Уж если мне окончательно становиться мохнатой, могу я выбрать зверя? Глядя в лицо Натэниела, глядя, как отвернулся Мика, чтобы я не прочла его мыслей, я знала, что попробовать хотя бы должна.
Глядя прямо на Ричарда, я сказала вслух:
– Ты не хочешь, чтобы я перекинулась, вот почему ты не станешь помогать.
– На самом деле ты не хочешь быть такой, как мы.
На его лицо вернулась та надменная, злая маска.
– Ты прав.
Его злость проявилась открыто – почти удовлетворенная злость, будто подтвердилось, что я такая же, как и он, что мне не больше его нравится быть в мохнатой шкуре.
Я посмотрела на Мику и Натэниела. Мика придвинулся к Натэниелу, обнимая его.
– Мика, Натэниел, помогите мне вызвать леопарда.
Мика посмотрел удивленно:
– Анита, тут нет выбора. Я чую по запаху, кто ты.
Я хотела было покачать головой, но левое плечо тут же отозвалось болью.
– Во мне четыре различных штамма. Почему я не могу выбрать, в какую сторону идти?
Грэхем и Клей посмотрели на Ричарда, будто спрашивая, что он скажет.
– Я думаю, у тебя нет выбора, – сказал он, – но если ты хочешь попробовать, останавливать тебя я не стану.
Он был задет, и смотреть, как он пытается это скрыть, было больно. Если я перекинусь, он будет искать себе другую. Вряд ли он найдет кого‑нибудь, кто согласится делить его с постоянной любовницей, мохнатая она или нет, но – ладно, это же не моя жизнь? А его.
Я видела у себя в голове волка, как просыпающийся сон, весь он был кремовый и белый, черный и серый. Он смотрел на меня такими темно‑янтарными глазами, что они казались карими. Как будто смотришь сама себе в душу, а душа смотрит на тебя.
Ричард сполз с кровати. Волк не впал в панику: он стоял во мне, терпеливый, ожидающий. Грэхем пополз за Ричардом – волк забегал ближе к поверхности, возбуждаясь. Я поймала Грэхема за руку:
– Постой.
Он застыл под моей рукой, наполовину уже спустившись на пол.
Клей посмотрел на Ричарда.
– Останьтесь, пока она не велит уходить, – сказал он, и голос его был одновременно сухим, пустым и сердитым.
– Мика, Натэниел, помогите мне пробудить нашего зверя.
Они не стали спорить или колебаться, просто полезли на кровать, подползли ко мне грациозно, как умеют только ликантропы, будто у них мускулы там, где у нас, простых смертных, нет, и при этом будто несут налитую чашку на спине.
Как бы ни было мне больно, но при виде этого зрелища – моих котов, ползущих ко мне голыми, у меня дыхание стало быстрее и пульс чаще. Мой волк забегал мелкими беспокойными кругами. У меня не было лишней руки, чтобы коснуться Клея.
– Клей, прикоснись ко мне.
Он сократил небольшое расстояние, на которое отодвинулся, когда Ричард оседлал меня, прижался ко мне, но осторожно, чтобы не задеть левое плечо. Быстро обучается и редко спорит – приятное разнообразие.
Мика тронул мои ноги, но Натэниел обполз вокруг Клея, чтобы быть возле головы.
– Что нам сделать?
Я никогда не пыталась вызвать одного зверя вместо другого. Мы только недавно узнали, что во мне три разных вида ликантропии. Волк и леопард – этого можно было ожидать, но лев – это было для меня сюрпризом. Такая была маленькая ранка, и так мало крови… но для трансмиссивных инфекций иногда достаточно царапины.
– Пока не знаю.
Я знала, как вызвать зверя в ком‑то, если во мне был такой же. Теорию этого мне преподал Ричард.
Я подумала о леопарде. Просто подумала – и ощутила, как он зашевелился во мне. Ощущение это всегда бывало невероятно странным, будто где‑то во мне есть глубокая пещера, и зверь там живет, пока его не позовут. Сейчас он развернулся, потянулся и стал подниматься. Мое тело было подобно темной жидкости, из глубин которой поднимается зверь. Это для ликантропа довольно обычно. Проблема была лишь в том, что в моем теле не было механизма включения истинной трансформации, и зверю было некуда деваться. Или это раньше такого механизма не было, до сего дня.
Но где‑то в процессе возникновения из этой жидкости ощущения меха, касающегося того, что никогда не должно подвергаться прикосновениям, я поняла, что к поверхности поднимается не одна сущность, а две. Пыталась я вызвать леопарда, но, кажется, получила двоих по цене одного.
Волк ощетинился, шерсть на нем поднялась дыбом, тело напряглось. Я ощутила, как ему страшно. Он знал, что окажется в меньшинстве, а в моем теле нет стаи, которую можно призвать на помощь. Но волк уперся, постаравшись казаться побольше и посвирепее, но тут кошки всплыли на поверхность, и волк сбежал. Я ощутила, как он бежит, бежит, скрывается, откуда пришел. Как домой. Впервые я осознала, что мое тело не только тюрьма, но еще и берлога, безопасное укрытие.
Кошки всплыли одновременно, и сила этого процесса выгнула мне спину дугой, подбросила тело на кровати, будто меня сильно толкнули сзади. Я упала на кровать, вопя от боли в избитом теле, получившем еще один удар. Это надо прекратить. Прекратить.
Я увидела кошек – леопард казался малышом рядом со львом. Маленький, тощий, отблескивающий черным, он пятился от льва прочь. Я его могла понять. Львица оказалась громадной – здоровенная коричневатая зверюга. Может быть, она казалась бы меньше, если бы я не видела сперва волка, а теперь леопарда. Лев смотрел на леопарда терпеливым взглядом, ожидая, что решит этот леопард делать дальше. В нем ощущалась уверенность существа, имеющего преимущество в несколько сот фунтов мышц.
Я отпустила Грэхема и здоровой рукой потянулась к Натэниелу. Он нагнулся ко мне, и когда я его коснулась, лицо его было почти над моим, и я зарылась носом в теплоту его шеи. Он всегда пах для меня ванилью, но под ней ощущался запах леопарда. Острее волчьего мускуса, не такой сладкий, более… экзотичный, за неимением лучшего слова. Леопард перестал дичиться и посмотрел на меня глазами ласковыми и серыми, с едва заметным оттенком зеленого. Я не звала его «кис‑кис», конечно, но как‑то позвала.
И леопард поднялся во мне, уперся в поверхность моего тела, наполнил меня, как рука, входящая в перчатку, и я ощутила, как он вытягивается, заполняя тело. Я ждала, что это наполнение прорвет мне кожу и выйдет наружу, но ничего такого не случилось. Я чувствовала, как трется о кожу мех не с той стороны, в животе перекатывается что‑то под кожей, будто кот об меня чешется. Чуть подташнивало от такого ощущения, но и только. Не было так резко и грубо, как когда был волк, но все‑таки я не перекидывалась.
Грэхем и Клей слезли с кровати, так что Мика смог ко мне подвинуться.
– Он здесь, но не выходит. Почему?
– Дай своего зверя мне, – сказал Натэниел.
Я посмотрела на него и мысленно обратилась к мохнатому созданию в себе. Оно ждало терпеливо, потому что я его не боялась. Я его приняла, призвала. И он сейчас сидел во мне, ожидая освобождения. Которого я не могла ему дать.
– Я когда‑то уже принял твоего зверя, – напомнил Натэниел.
– Я помню.
Я повернула голову к Мике, переадресуя вопрос ему.
– Отдай ему своего леопарда, Анита.
Натэниел прижался к моему боку теснее, я ощутила, как он мягкий прижат к моему бедру. Он наклонился надо мной, перегнулся через меня, опираясь на одну руку, чтобы не давить на меня сверху, опустил ко мне лицо для поцелуя, я почувствовала, как леопард покатился к нему, наполовину жидкий, наполовину твердый мех. Наши губы нашли друг друга, и мы поцеловались. В прошлый раз, когда я передавала ему своего зверя, все было почти так же бурно, как сегодня, но я сопротивлялась; сегодня я просто отдавала, и Натэниел не сопротивлялся. Он поцеловал меня сильно и глубоко, будто хотел ощутить вкус той меховой сути, что была во мне, и в ту же секунду она пролилась у меня изо рта. Я ощутила это как никогда, будто что‑то реальное скользнуло изо рта в рот. На миг я задохнулась – и зверь уже был в нем. Он вломился в его тело, в его зверя. Сила удара сбросила Натэниела с кровати, но он удержался, продолжая поцелуй, продолжая, пока густая, тяжелая жидкость бежала по мне, стекая с него, такая теплая, горячая, будто он истекал кровью. Я приоткрыла глаза, увидела, что жидкость эта прозрачная, но тут же закрыла их, чтобы не залило. Его руки лежали у меня на лице, сомкнув нас в поцелуе. Но я хотела этого поцелуя, хотела. Хотела, страдала без освобождения зверя, того освобождения, что тело мое не могло дать.
Здоровой рукой я обхватила Натэниела, и почувствовала, как лопается на нем кожа, как подобно твердой воде выливается из него мех, горячий бархат. Рот его изменил форму у меня на губах, и пришлось изменить поцелуй, потому что губ у него стало мало. Я лизнула языком вдоль зубов, таких острых, что могли меня съесть в буквальном смысле. Он отдернулся, и я смогла утереть с лица тяжелую жидкость и увидеть его снова. Лицо было и человеческим, и мордой леопарда, странное и изящное сочетание. Человеко‑леопард получался лучше, чем человеко‑волк, быть может, потому, что у кошачьих морда короче.
Я подняла к нему руки и сообразила, что левая рука работает. Я не перекинулась, но передача моего зверя Натэниелу дала мне то исцеление, что дало бы и превращение. Интересно.
Я обняла его, и мех оказался сухой, хотя я была покрыта прозрачной слизью, что вытекает из оборотня при превращении. Никогда не понимала, почему у них мех остается сухой, но так всегда бывает.
Обеими руками я гладила невероятную мягкость меха, ощущала силу мускулов, а еще – что тело его вполне реагирует на такое тесное прижатие ко мне. Нам случалось заниматься любовью, когда он бывал в этом виде, и сейчас тоже это казалось неплохой идеей, но что‑то во мне еще было внутри, и оно ждало.
Лев зарычал оттуда, где был, где ждал терпеливо. Давая мне знать, что он – то есть она, львица – никуда не ушла.
– Черт! – шепнула я.
Натэниел понюхал воздух возле моего лица.
– Лев.
Мика скатился с кровати.
– Нам нужен оборотень‑лев, и быстро, пока он не решил вырваться силой.
– У нас нет львов, – сказал Жан‑Клод.
Я подумала. Подумала: «Мне нужен лев». Представила себе золотистую шерсть, темные, оранжево‑янтарные глаза. И отправила зов, не к своему льву – к какому‑нибудь.
И ощутила ответ, далекий голос. Два притягивающих ответа, будто я держала два поводка. Один ответил неохотно, зато другой – с энтузиазмом.
– Они идут, – шепнула я. – По крайней мере, он.
– Кто идет? – спросил Натэниел своим рычащим голосом.
– Куки‑Монстр.
Ради самой жизни я не могла бы вспомнить его настоящее имя. Я только вспомнила, как прозвала его за дурацкие синие волосы.
Повышенные голоса раздались раньше, чем кто‑то постучал в дверь. Мужские голоса, спорящие прямо под дверью. Клодия кивнула, и Лизандро направился к двери. Он открыл дверь, и там стоял Куки‑Монстр с синими шипами волос и темный лев‑оборотень, Причал… нет, Пирс. Пирс его звали. Куки улыбался, еще когда входил в дверь, одетый только в джинсы, и еще пистолет заткнут за пояс. Как будто штаны он надел не из скромности, а чтобы было куда пистолет сунуть. Пирс глядел волком. Он был одет полностью, хотя рубашку застегнул криво, а пиджак задрался, показывая наплечную кобуру. Пистолет вроде как «Беретта». Я бы не выбрала его как скрытое оружие, но у меня руки меньше.
Увидев их, я не удивилась. Я их позвала. Удивилась я, увидев Октавия, слугу‑человека Огюстина, вошедшего за ними по пятам. Он был одет безупречно, как и накануне, только без галстука, и манжеты болтались свободно. Если бы не это, ни за что не догадаться, что он спешил.
– Это возмутительно! – заявил он. – Сперва вы унизили и оскорбили моего мастера, теперь пытаетесь украсть его львов. Вы думаете, что раз Огюстин спит дневным сном, вы можете просто забрать их себе?
Он как следует меня рассмотрел – и замолчал. Замолчал, думаю, потому что люди в комнате расступились, и он увидел меня на кровати. С Натэниелом. Не знаю, что он решил, но вдруг я увидела все это глазами постороннего: я, голая, на кровати, покрытая прозрачной липкой жидкостью. Натэниел, голый и возбужденный, в виде леопарда‑человека, у меня в объятиях. Остальные мужчины в комнате, тоже голые. Что бы подумала я, войдя в такую обстановку? Наверное, то же, что подумал Октавий.
И выражение лица Куки показывало, что он подумал то же самое, и ему это очень нравится. Он направился к кровати, но Пирс поймал его за руку, придержал. Куки на него зарычал, и от этого звука лев во мне напрягся.
– Она тебе сейчас мозги затрахает, не давайся! – сказал Пирс.
– Ты тоже слышал ее зов, – ответил Куки. – И тоже не мог сказать «нет».
– Но я не хочу идти к ней. Не хочу, чтобы она меня использовала.
Он повернул своего напарника лицом прочь от кровати. У Куки на правом плече была татуировка из «Улицы Сезам»: маленький довольный Куки‑Монстр лопает печенье. Значит, цвет волос не случайно выбран.
– А я хочу, чтобы она меня использовала.
– Сопротивляйся этому желанию!
– А не хочу сопротивляться, – сказал Куки.
– Если бы наш мастер сейчас бодрствовал, – сказал Октавий, – ты бы на такое не осмелилась.
Он обошел их обоих, подошел к кровати – Клодия и Лизандро встали между кроватью и им. Но тут он увидел, как от стены отступил Жан‑Клод, и лицо у него просто упало. Страх, страх и смущение – вот что отразилось на нем. Он был потрясен, увидев Жан‑Клода. В конце концов Октавий сумел справиться со своим лицом, но первого взгляда было достаточно – и еще упоминания, что Огюстин спит. Тут я сообразила. Мы не проспали целый день, и Клодия с ее командой не вернулись на дежурство – мы вообще почти не спали, и Жан‑Клод не умер на рассвете. Он, как и Дамиан, не умирал теперь на рассвете, если спал, касаясь меня.
Октавий снова стал надменным, но гнев отложил подальше – не хотел затевать ссору. Он поклонился.
– Жан‑Клод, я не думал, что ты на ногах. Я не увидел тебя. Как правило, у меня манеры лучше, чем я проявил сейчас, это гнев заставил меня забыться. Прошу меня простить.
Слова звучали отчетливо, но произносил он их слегка торопливо. Очевидно, это было для него нервное бормотание.
– Здесь нечего прощать, Октавий – если, конечно, ты не станешь нам помехой.
Октавий посмотрел на него, и видно было по напряженным плечам, что ему очень неуютно.
– Помехой – в чем, Жан‑Клод?
Жан‑Клод встал перед ним, все еще голый, но совершенно не смущаясь, как любой из оборотней. В голом виде он шел как в самом изысканном убранстве, будто не замечая собственной наготы.
– Огюстин сказал, что эти два льва – предлагаемые кандидаты в pomme de sang для ma petite.
– Это так, – кивнул Октавий.
– Возможно, мы слишком поспешно отвергли их накануне. Я думаю, что ошибки этикета были допущены с обеих сторон, как ты думаешь?
– Вероятно, вероятно, мы все слишком спешили, – согласился Октавий. По голосу было ясно, что он не очень понимает, куда ведет разговор, и пытается проявлять осторожность, но так, чтобы это не было оскорбительно. Я думаю, что если бы Жан‑Клод здесь не стоял, а его собственный мастер не был бы мертв для мира, Октавий был бы менее осторожен и более зол. Черт побери, если бы сейчас здесь была только я да оборотни, он бы нас всех послал к соответствующей матери – вежливо как‑нибудь.
– Ma petite сейчас попробует одного из ваших львов. Я думаю, что в свете всего того, что случилось, неплохо было бы сцементировать более сильную нашу связь с твоим мастером. Мы ведь, в конце концов, два самых сильных мастера в этой стране, и наши территории – наиболее сильные в центре этой страны.
Я отследила формулировку. Подразумевалось, но не говорилось впрямую, что совместно мы могли бы править в центре этой страны, и не лучше ли быть нам союзниками, нежели врагами? Или это я случайно чуть‑чуть подслушала мысли Жан‑Клода. Он не имел ни малейшего намерения начинать какую‑нибудь завоевательную войну, но намекнуть на нее – это давало нам в руки два рычага: страх и жадность. Страх оказаться нашим врагом, и жадность – принять участие в дележке трофеев, если мы решимся на завоевание. Жан‑Клод играл с Октавием.
Тот облизал губы, выпрямился, будто только что заметил, что сутулится.
– Вероятно. Я знаю, что в намерения Огюстина входило предложить львов как pomme de sang. Или выменять на кого‑нибудь из твоих женщин.
– Я не вымениваю своих подопечных. Надеюсь, ma petite ясно изложила это твоему мастеру.
– О да, вполне ясно, – кивнул Октавий. Чуть‑чуть послышались злые нотки, и он постарался овладеть собой, поэтому последующие слова были пустыми и неоскорбительными. – Я думаю, моему мастеру будет приятно, если вы сочтете его кандидатов в pomme de sang достойными внимания.
Жан‑Клод посмотрел на меня. Лицо его было непроницаемым, красивым, но голос его у меня в голове, тихий‑тихий, мимолетный, сказал мне, чего он хочет.
– Зови их.
Я протянула к ним руку и сказала:
– Ко мне.
Куки немедленно повернулся ко мне, и только пальцы Пирса на его руке остановили его.
– Пирс, не вынуждай меня с тобой драться.
– Если он недостаточно силен, чтобы устоять, – сказал Октавий, – предоставь его его судьбе.
Куки посмотрел на Октавия:
– Ты не понял. Я не хочу ей сопротивляться. Я хочу, чтобы она меня взяла.
Пирс попытался снова повернуть Куки к себе.
– Ты не понимаешь? Это же подстава! Она тебя уже подчинила. Уже она тебя сделала, и ты даже еще не понял!
– Может быть, но если это и так, меня устраивает. – Тень улыбки, которую я видела, исчезла, и голос его прозвучал очень серьезно: – Убери от меня руки, Пирс. Второй раз просить не буду.
– Отпусти его, Пирс, – велел Октавий. – Это приказ.
Пирс глянул на него сердито, но руки отпустил. Даже поднял их вверх – дескать, не виноват.
Мелькнула мысль посмотреть, не удастся ли заставить подойти и Пирса, но Куки уже шел ко мне. Одного льва пока хватит.
Глава двадцать третья
Клодия заступила ему дорогу, нависнув над ним. Впервые, наверное, он видел женщину, достаточно высокую и мускулистую, чтобы она над ним нависла. И по его реакции можно было много о нем сказать.
– Блейк, убери свою крысу.
– Отдай пистолет, и я отойду, – сказала она.
– У меня было больше оружия, когда она сегодня меня трогала.
– Ты тогда был телохранителем при своем мастере, а сейчас идешь на тесный и личный контакт с одним из моих.
Она говорила тихо, по‑деловому. Интересно, что она назвала меня одним из своих мастеров. Что‑то новенькое.
Я видела по одному плечу, что он пожал плечами, потом, очевидно, передал ей пистолет, потому что Клодия отступила в сторону.
Он подошел босиком к кровати, успев уже расстегнуть верхнюю пуговицу джинсов. Это он сделал заранее, или зацепился пистолетом, когда доставал? Последнее было бы беспечно. Он беспечен?
Я была чересчур спокойной, смотрела, как он подходит, и сама удивлялась собственной отстраненности. Это было почти как шок, или же… лев во мне был абсолютно бесстрастен к приближающемуся оборотню. Животные в некоторых смыслах реагируют сильнее, чем мы; люди принимают это за эмоции, но это не так. Эмоций у кошки в моей голове не было. Она ждала. Ждала с холодным, настороженным терпением, будто могла так наблюдать за ним вечно и ничего не чувствовать. Ему выбирать, поладим мы с ним или прогоним его. Если он проявит глупость или слабость, она его не примет. Может быть, убьет, но страстности в этом решении не было. Оно было холоднее, чем любая мысль, у меня бывавшая, кроме тех случаев, когда я принимала решение убивать. Тогда наступал момент холодной ясности, почти полного покоя. И в голове этой большой кошки мой момент мирной социопатии тянулся вечность.
Натэниел шевельнулся, и я повернулась было к нему, но львица зарычала на меня, полоснула когтем изнутри – дала мне понять, что ей нужны мои глаза, а леопарды ее не интересуют. От боли меня скрутило спазмом. Я частично исцелилась тем, что сделала с Натэниелом, но это одно движение показало мне, что исцелилась не до конца – еще есть раны там, где их никак не забинтовать. Отчасти мне хотелось воспротивиться ей и повернуться к Натэниелу, но я знала, что тогда будет хуже. Секунду я боролась с собственным упрямством, закрыв глаза и сосредоточившись, пытаясь решить, достаточно ли я взрослая, чтобы уступить в этой мелочи, или же мне всегда надо побеждать. Если я покажу львице, что она может мною вертеть, не создаст ли это плохого прецедента? Но тут пришла мысль, что львица – это я. Я борюсь с собой. Очень по‑фрейдовски – или по‑юнговски? Как бы там ни было, но странно себя веду.
Мысль была настолько моя, что у меня глаза открылись. Куки стоял перед кроватью, опустив руки. Лицо его было полно ожидания, но настороженное, будто он был готов, что может что‑то обломаться. Синие волосы на макушке примяты, как будто он спал, когда я его позвала. Глаза синие‑синие, смотрят прямо на меня. На левом плече татуировка: лица Берта и Эрни. Тема обозначилась ясно.
– Еще татуировки есть?
Он ухмыльнулся:
– Хочешь посмотреть?
– Не знаю, – ответила я.
– Ты меня звала, – сказал он, и голос его стал тише, будто он не до конца понимал, что происходит, а теперь уже и не знает, хочется ли ему здесь быть. Хотя бы осторожен – это понравилось кошке у меня в голове.
– Ей нужно передать тебе своего зверя, – сказал Мика.
Куки повернулся к нему, наморщив брови:
– Не понял. – Ноздри его раздулись, он понюхал воздух. – Она пахнет львом, но раньше она пахла леопардом. И волком тоже. – Он покачал головой, будто избавляясь от запаха, чтобы прочистить мысли. Посмотрел на меня, все так же морща брови, тихо спросил: – Кто ты?
Правдивым был бы ответ «сама не знаю», но в этой комнате сейчас были не только друзья. Октавий, если бы мог, стал бы врагом. Я собиралась сказать какую‑нибудь полуправду, когда Жан‑Клод шагнул вперед.
– Ma petite, очевидно, обладает способностью приобретать зверей тех вампиров, с которыми входит в тесный контакт. Я знал, что она получила от меня волка, как бывает у слуг. Леопард ей достался от контакта с другим вампиром. Может быть, близость с твоим мастером дала ей льва.
Не ложь, но уж наверняка не полная правда. Но я ничего лучшего предложить не могла бы.
– Тогда она очень опасна, – сказал Октавий от двери. Они с Пирсом все еще держались к двери поближе, будто чтобы быстро сбежать.
– Да, она весьма сильна, – согласился Жан‑Клод.
– Опасна, – повторил Октавий. – Знают ли другие мастера, чем рискуют? Что их зверей соблазнят и уведут к тебе, Жан‑Клод? Или, быть может, мы первые ваши жертвы?
Жан‑Клод вздохнул; этот звук отдался эхом от стен, погладил меня. Львица заметалась, зарычала глубоко и низко, звук этот вырвался у меня из губ.
– Перестань, – сказала я.
– Мои извинение, ma petite. – Он повернулся к Октавию: – Установим между нами истину, Октавий, пока ты не стал думать о нас еще хуже. Я тебя давно знаю, и слухи ты пойдешь распускать. Так вот, я говорю тебе правду, и буду знать, если ты ее разгласишь, потому что никто, кроме тебя, этого не сделает.
– Я не сплетничаю.
– Ты всегда был сплетником. Так вот, у Аниты – четыре разных типа ликантропии в крови.
– Это невозможно.
– Как невозможно иметь слугу‑вампира, или подвластного зверя, который неподвластен мне. Но это все так.
– Вести про слугу‑вампира доходили до нас, но мы сочли их слухами.
Жан‑Клод покачал головой:
– Огюстину хватит сил увидеть правду. Когда он увидит Аниту с Дамианом, он ее так и так узнает. Я тебе просто сообщаю на одну ночь – то есть на один день – раньше.
Сказал он это так, будто на минуточку забыл, что остался на ногах на рассвете. Не забыл, конечно.
– Я свидетельствую, что человеческие врачи взяли у нее кровь и исследовали. Она – носитель более одного штамма ликантропии, но не перекинулась еще ни разу. Зверь в ней есть, но превращаться она, очевидно, не умеет. Эти звери пытались из нее сегодня вырваться, и все же она не может перекидываться.
– Она застряла на точке, когда зверь пытается выбраться наружу, а ты не знаешь, как его выпустить, – добавил Мика.
– Ой‑ой! – сказал Куки и посмотрел на меня с сочувственной улыбкой. – Несладко тебе пришлось.
– Ты себе и представить не можешь, – ответила я.
– Может, – проворчал рядом со мной Натэниел.
Двое оборотней переглянулись – долгий оказался взгляд.
– Да, я помню свой первый раз. Все мы помним.
– Она сопротивлялась, и процесс застыл посередине.
Он уставился на меня, прищурясь.
– Не может быть. Такого никто не может.
– Не надо недооценивать упрямство Аниты, – сказал Ричард от дальней стены. – Иначе можешь сильно пожалеть.
Я посмотрела на него. Он взял себе одно из кресел возле камина, сел как можно дальше от кровати. Почти весь он был в тени, лица не разглядеть. А может, я и не хотела сейчас видеть его лицо.
– Не путай силу воли с упрямством, – сказал Мика. – Есть разница.
– По мне – одно и то же, – возразил Ричард.
– По тебе – да, – согласился Мика.
Низкое рычание донеслось от Ричарда и отдалось эхом в комнате, как до того – вздох Жан‑Клода. Этот звук заставил меня поежиться, и не от обещания секса, он полыхнул по мне жаром, и львица отреагировала. Она влилась в меня изнутри, как раньше леопард, а до него волк, и я вдруг забилась на кровати с воплем. Я не хотела, чтобы было больно, но волчицей мне не хотелось быть, а львицей – тем более. Я даже городского прайда толком не знаю, блин! Если меня в человечьей шкуре удержала только сила воли, то сейчас она заканчивалась. Я проигрывала битву и не хотела этого.
Я потянулась к Куки, он схватил мою руку почти рефлекторно, я дернула его на себя, и он не стал упираться. Мог бы, но не стал, и лег на меня сверху, а львица рвалась наружу, вытягивалась, тянулась, неимоверно большая, пыталась выпустить когти сквозь мои пальцы. Выйти она не могла, но эти метафизические когти рвали мне кожу изнутри. Вопя от боли, я подняла руки, притянуть льва к себе, и под ногтями была кровь. Господи, помоги мне!