Я обещала Каролине поговорить с Арильдом, но не знала, как к нему подступиться. Он всячески избегал меня. Мы виделись только за обеденным столом, и он смотрел на меня как на пустое место. Когда я обращалась к нему, лицо у него становилось каменным. Он не был со мною груб – этого ему не позволяло воспитание, но отвечал безразличным голосом, как бы давая понять, что я сама ему абсолютно безразлична.
Я не припоминала, чтобы кто‑нибудь из нас его обидел. На Софию я тоже не могла пенять: ее здесь не было. Так что все это у меня просто не укладывалось в голове.
Розильда, в отличие от него, была приветлива, как обычно, хотя я понимала, что на душе у нее совсем не легко. Ее спасала живопись, которой она занималась почти все время. Розильда сказала, что я не должна смущаться, я ей совсем не мешаю. Я могу сидеть с ней, когда она рисует, и говорить сколько угодно. Сама она, конечно, отвечать не могла: в руках она держала кисти. Но дело не только в этом. Мыслями она была далеко от меня. Как будто растворилась в своем нарисованном мире.
Ее картины были уже не такими мрачными, как раньше. В последнее время она начала рисовать небо, и в этих картинах была явно заметна борьба между светом и тьмой. Некоторые словно предвещали конец света, но были и такие, на которых небо сияло, словно в раю.
Однажды, когда я зашла к ней, она работала над портретом Леони. Но Леони ей не позировала – Розильда писала ее отчасти по фотографии, которую сделала сама, отчасти по памяти.
Вообще‑то она не питала особой приязни к Леони, я это знала, и все же портрет был написан с любовью. Даже притом, что он подчеркивал все то трагическое, что было в Леони. Розильде не нравилось, когда что‑либо говорили о ее незаконченных работах, поэтому я рассматривала портрет молча, и он произвел на меня очень тяжелое впечатление. Она заметила это и взяла меня за руку, вопросительно вскинув брови.
– Ты не можешь сделать ее чуть жизнерадостней? – вырвалось у меня.
Но она грустно покачала головой. Это было правдивое изображение. Она достала из кармана блокнот и написала:
«Леони умирает, Берта».
Я смотрела на эти слова и чувствовала, что бледнею.
– С чего ты это взяла?!
«Я поняла это, как только начала ее писать».
– Не выдумывай, Розильда. Она просто не переносит нашего климата. Нам нужно отправить ее домой как можно скорее. Ты слышала, как она кашляет?
Розильда ответила:
«Леони не хочет ехать домой. Она решила для себя, что умрет здесь».
– Она сама тебе это сказала?
«На словах – нет. Но она все для этого делает. Не ест. Не спит. А однажды сказала, что хотела бы умереть у нас, в замке».
– Но ведь они с Арильдом будут жить во Франции!
Розильда покачала головой. «Это София так думает. Они вообще не собираются жениться».
– Откуда ты знаешь? Арильд сказал?
Она не ответила, лишь тяжело вздохнула.
– Мы не можем брать это на свою совесть, Розильда! Мы должны что‑то сделать! Немедленно! Нельзя допустить, чтобы это случилось!
Она пожала плечами.
«Что мы можем сделать? Того, кто сам хочет умереть, уже ничем не вылечишь».
Я схватила ее за плечи и стала трясти.
– Очнись, Розильда! Мы обязательно что‑нибудь придумаем! Если Леони не хочет жить, значит, есть какая‑то причина!
Розильда устало вздохнула, взяла чистую кисть и вернулась к своей картине. Я вышла из комнаты. Я должна была выяснить, почему Леони хочет умереть. Но говорить об этом с ней самой было бы наверняка бесполезно.
Если не быть начеку, то очень скоро попадаешь под мрачное обаяние Замка Роз. Я это испытала на собственном опыте. И Каролина тоже. Это такое чувство, как будто ты очутился в заколдованном мире. Мы с Каролиной смогли из него вырваться. Но мы были гораздо сильнее Леони – мы держались друг за друга.
А у Леони здесь никого не было. Ей нужно было просто помочь.
Все дело в том, что она без ума влюбилась в «моего брата», но собиралась выйти замуж за Арильда, который тоже…
Нет, я была не в силах об этом думать. Ничего удивительного, что Леони хотела уморить себя до смерти. Что еще она могла сделать со своей несчастной жизнью? Одна, в этой чужой стране.
Арильд был единственным, с кем она хоть как‑то общалась. Нужно было открыть ему глаза на то, что происходит. Я пошла к нему, постучала в дверь. В комнате его не оказалось, но на обратном пути я столкнулась с ним на лестнице. Лицо у него сделалось неприятным, он хотел пройти мимо, но я загородила дорогу.
– Мне нужно поговорить с тобой, Арильд.
Он отвел взгляд.
– Ты меня все время избегаешь. Почему?
– И ты еще спрашиваешь? Лгунья!
Он сделал шаг в сторону, чтобы обойти меня, но я снова встала перед ним.
– Ну нет, не пытайся сбежать! Я имею право узнать, почему ты назвал меня лгуньей.
– Неужели так трудно догадаться?
Он снова попытался проскользнуть мимо. Наши взгляды пересеклись.
– Будь добра, пропусти меня! Я не желаю с тобой говорить.
Его голос был таким же ледяным, как и его глаза. Я повернулась и опрометью сбежала с лестницы.
Я так и не узнала, чем же так смертельно его обидела. Если бы я могла это понять… Очевидно, Каролине он выказал такое же презрение. Что же случилось?
Между тем приближался Иванов день. Погода стояла холодная и ветреная, хотя небо было ясным и светило солнце. В замке по‑прежнему было сыро и неуютно. Все ходили в теплой, почти что зимней одежде.
Утром Вера сказала, что пришла телеграмма из Лондона. К празднику София не успевала. Для того чтобы уладить свои дела, ей нужна была еще по крайней мере неделя. Она сообщит, когда вернется.
За обедом были только Розильда и я. Арильд поехал прогуляться верхом. Чтобы не видеться со мной, подумала я. Розильда, судя по всему, не знала о нашей ссоре, и я ничего ей не сказала. После обеда мы с ней погуляли и собрали праздничный букет для Амалии.
Расставшись с Розильдой, я отправилась к себе и вдруг в конце коридора увидела Арильда. Я поняла, что он стучался в мою комнату, и окликнула его. Он тотчас оглянулся и подошел ко мне.
– Извини, что я нагрубил тебе, Берта, – сказал он.
Голос у него был слегка резковат, но смотрел он на меня уже совсем иначе. Холода в его взгляде больше не было. Я спросила, не хочет ли он зайти ко мне, поговорить. Он молча кивнул.
Я зажгла лампу, стоявшую на столе. Было еще светло, но начинало смеркаться, и в углах собирались тени. Мы сели за стол друг напротив друга. Он уставился в столешницу, не решаясь заговорить.
– Я ужасно разочарован, – наконец сказал он.
– Это я поняла. Но в ком? Во мне или… в моем брате?
Я прикусила язык, почувствовав, что мне не следовало упоминать «моего брата». Его глаза сразу стал чужими. Враждебными.
– В твоем брате!.. – сказал он, поднимаясь.
Он как будто собирался уйти, но вдруг передумал и принялся мерить комнату быстрыми шагами. Потом остановился и посмотрел на меня взглядом, полным горечи.
– У тебя прекрасное чувство юмора, Берта. Собравшись с силами, я выдержала его взгляд, но ничего не ответила.
Тогда он снова сел за стол и передвинул лампу – так, чтобы она осветила мое лицо, а его осталось в тени.
– А теперь послушай, Берта! Я расскажу тебе об одной шутке, которую я, к сожалению, не могу ни понять, ни достойно оценить, поскольку, увы, не обладаю твоим чувством юмора. – Он явно хотел, чтобы его слова звучали иронически. Искоса взглянул на меня и продолжил: А дело было так, Берта. Примерно год назад в Замок Роз приехали брат и сестра. Молодой человек и юная девушка сразу же завоевали наше доверие – мое и моей сестры. Молодой человек к тому же обладал невероятным обаянием. Однако и у девушки были достоинства, которые произвели на нас большое впечатление. Ее прямота, ее неподкупная преданность, ее честность…
Он осекся и опустил глаза. Говорил он таким тоном, словно читал Амалии сагу.
– Короче говоря, мы ей доверяли. А в ее брата мы оба немного влюбились. Ничего, казалось бы, страшного. Но в моем случае эта влюбленность стала роковой, поскольку мы принадлежали к одному полу, и мои чувства начали принимать запрещенный характер. Сначала я этого не понимал, все было лишь весело и забавно. Но потом до меня вдруг дошел весь ужас моего положения, и в отчаянии я написал письмо его сестре. Ответа я не получил. Впрочем, я его и не ждал. Я специально подчеркнул, что она не обязана отвечать, так что не могу упрекнуть ее в этом. Тогда я понимал ее молчание. Тогда! Но теперь, когда я узнал…
Он снова прервал себя и погрузился в мысли.
– Что ты узнал, Арильд?..
До сих пор он сидел, уткнувшись взглядом в стол. А теперь поднял голову и уставился в потолок.
– Не буду утомлять тебя деталями, Берта. В общем, однажды ранним утром я стоял в комнате у окна. И тут во дворе увидел своего друга. С полотенцем на плече он бежал в сторону озера. Наверное, он хочет окунуться, подумал я и поспешил за ним. Там у берега стояли лодки, и мы могли бы покататься вместе. Утро было великолепным, а мой друг должен был вскоре покинуть замок.
Арильд замолчал, и было видно, что он колеблется. Все это время он говорил словно не о себе, а о ком‑то другом, но вдруг ему стало трудно сдерживаться. Он заговорил быстро и сбивчиво.
Он рассказал, как сбежал с пригорка к озеру, но никого не было видно. Он уже собирался крикнуть, позвать его, но тут услышал, как неподалеку кто‑то насвистывает. Эту мелодию он знал очень хорошо. И в ту же секунду, всего в нескольких метрах от него, из‑за кустов появилась обнаженная фигура. Он поспешил спрятаться. Из своего укрытия он увидел тонкую спину и голову, запрокинутую в звонком смехе. На цыпочках, раскинув руки, изящная фигурка протанцевала к воде, и набежавшие волны накрыли ее, точно русалку.
Это была девушка. Она немного отплыла от берега, но тут же вернулась обратно и неторопливо вышла из воды.
Арильд бросился бежать как ошпаренный. Он пытался убедить себя, что это какая‑то незнакомка. Но увы, это было не так. Не прошло и минуты, как он увидел «моего брата Карла», который поднимался на пригорок, напевая ту же мелодию, что и девушка у озера.
Он закончил свой рассказ и грустно вздохнул.
– Значит, мои чувства не были противоестественными. Я влюбился в девушку. Я должен был обрадоваться, но вместо этого лишь почувствовал себя обманутым. Представляю, как вы с ней потешались, каким я вам казался глупым и смешным…
В его голосе не было досады, только печаль. Я едва сдерживала слезы. Его взгляд жег мои опущенные веки, и стыдно мне было так, что не передать. И все же мне удавалось держать себя в руках. Я должна была объяснить ему, почему Каролина выдавала себя за юношу. Эта затея пришла ей в голову перед тем, как мы отправились в Замок Роз. Сначала мы думали, что там нужны две девушки, но, когда узнали, что в замке ждут девушку и юношу, Каролина приняла это решение. Я заверила Арильда, что мы вовсе не хотели обидеть или посмеяться над кем‑то. Он долго молчал, а потом сказал – медленно, точно обращаясь к самому себе:
– Каролина… Вот как, стало быть… Мы прожили рядом целый год, а я даже не знал, как ее зовут…
Он еще долго сидел, не проронив ни звука, но передвинул лампу, чтобы она не светила мне в лицо. Потом поднялся и начал снова ходить по комнате, глубоко задумавшись.
– Я больше никогда в жизни никому не поверю, – вдруг воскликнул он с горечью.
Я молчала. Что я могла сказать? Лучше было дать ему выговориться.
Он обещал, что ничего не скажет ни Розильде, ни Леони, и попросил меня ничего не говорить об этом Каролине. Он очень хотел сделать это сам.
– Хуже всего то, что у меня слишком непримиримый характер, – вздохнул он, угрюмо взглянув на меня. – Я не умею прощать.
Но я не верила ему. Непримиримость как‑то не вязалась с тем Арильдом, которого я знала.
– Мне очень жаль, – сказала я. Он посмотрел на меня с вызовом.
– И кого же тебе жаль, Берта?
– Тебя, конечно… если ты не умеешь прощать.
– А я и не хочу прощать! Не хочу! Как вы могли так поступить со мной?
Я поднялась и подошла к нему.
– По это касается не только тебя. Мы точно так же поступили с Розильдой. И с Леони. И с Амалией. Да вообще со всеми.
Он посмотрел на меня в упор.
– Я любил Карла, Берта.. И я очень страдал…
– Понимаю. Но Леони тоже страдала. И Розильда, по‑своему.
– Но я больше всех!
– Этого ты не можешь знать. А сейчас никто не страдает больше, чем Леони.
Он повернулся ко мне спиной.
– Почему ты ничего не сказала мне, Берта? Ведь все могло быть совсем иначе. Мы с Каролиной могли бы пожениться…
Он снова повернулся ко мне и посмотрел на меня диким взглядом.
– Не надейся, что я смогу простить тебя! Я никогда тебя не прощу!
Он закрыл лицо руками и выбежал из комнаты.
Боже, какой кошмар творился вокруг!
Розильда считала, что Леони умирает!
Арильд разоблачил Каролину и ненавидел нас!
А я‑то думала, что мне здесь нечего делать…
ГЛАВА ТРИДЦАТЬ ПЕРВАЯ
Накануне Иванова дня мы с Розильдой собрались пойти на озеро вымыть голову. Ее волосы, спадавшие до самого пола, было непросто мыть дома в тазу. А в озере их можно было распустить во всю длину. Потом их оставалось только хорошенько расчесать гребнем и высушить на солнце.
Арильда и Розильду пригласили на праздник в одно из соседних поместий. Леони как невеста Арильда тоже была приглашена, но она вежливо отказалась. А я решила провести праздничный вечер вместе с Амалией.
Утро выдалось чудным. Пели птицы, и легкий ветерок был наполнен ароматом цветов. Розильда зашла за мной, мы побежали к озеру, скинули одежду и с разбегу бросились в воду. Правда, вода оказалась холодной, да и воздух, несмотря на солнце, был не особенно теплым. Мы порядком замерзли и сразу же оделись, как только выбрались из воды. Потом уселись на мостике и помогли друг другу расчесаться. Я всегда восхищалась Розильдой, когда она распускала свои рыжие волосы. Они струились по ее плечам и окутывали тело наподобие мантии. Ничего красивее представить себе было невозможно.
Мы думали, что кроме нас там никого не будет, но вдруг заметили на озере небольшую лодку. Она была довольно далеко, так что мы не смогли разглядеть, кто сидел за веслами.
Мы закончили расчесываться, и Розильда собралась уходить: до завтрака ей нужно было еще кое‑что сделать. У меня же никаких дел не было, и я осталась сидеть на мостике, болтая ногами в воде.
Тут я увидела, что лодка направляется в мою сторону. Как будто тот, кто в ней сидел, дожидался, когда Розильда уйдет: пока она была здесь, лодка держалась на расстоянии. Я на минутку задумалась, не следует ли мне тоже уйти, но любопытство победило. К тому же я не хотела, чтобы это выглядело так, будто я сбежала.
В лодке была женщина. На ней было белое платье и широкополая шляпа с вуалью. Она приближалась. За несколько метров женщина убрала весла, и лодка медленно заскользила к мостику. Но вплотную все же не подошла, а остановилась чуть поодаль. Женщина сидела, опустив голову, и от шляпы на ее лицо падала тень. Вуаль тоже не давала рассмотреть ее черты.
– Ты Берта, не так ли? – услышала я низкий голос.
Я вздрогнула. Он заметила это и сделала успокаивающий жест.
– Не бойся. Я не причиню тебе зла. Ты ведь знаешь, кто я такая?
У нее был мелодичный, слегка приглушенный голос. Не услышав ответа, она спокойно произнесла:
– Я – Лидия Стеншерна.
Я кивнула, не в состоянии выдавить из себя ни слова.
– Мне нельзя здесь долго оставаться, – сказала она. – Кто‑нибудь может меня увидеть… Но что с тобой, Берта? Ты вся дрожишь…
Я действительно дрожала. Но не от страха, а от неожиданности. Человек, о котором я столько всего передумала, вдруг оказался прямо передо мной! Я не смогла сдержаться и разрыдалась.
Она вскочила, словно собираясь прыгнуть на землю, но лодка зашаталась, и ей пришлось сесть снова, чтобы не упасть в воду.
– Простите… – пискнула я.
– Это я должна просить прощения… Мне нужно было появиться как‑то иначе. Но мне необходимо поговорить с кем‑то, кто знает моих детей.
Она беспокойно оглянулась вокруг.
– Мы можем где‑нибудь встретиться? Мне нельзя здесь оставаться.
– Конечно. Скажите только, где и когда.
Она на секунду задумалась.
– Я сейчас уезжаю, но скоро, в начале июля, вернусь. Ты не могла бы прийти ко мне, скажем, в пятницу, четвертого? Ты ведь знаешь потайной ход? Иди по нему, чтобы никто не увидел.
– А в котором часу мне прийти?
– Когда тебе будет удобно. Ничего страшного, если будет поздно.
Она кивнула мне и взяла весла, чтобы развернуть лодку, но потом вдруг что‑то вспомнила.
– Если тебе что‑нибудь помешает, сообщи Акселю Торсону.
И она начала грести, быстро удаляясь от берега.
Арильд и Розильда отправлялись в гости в два часа. Перед самым отъездом Арильд вдруг вбежал ко мне в комнату и спросил, почему я не еду с ними.
– Меня не приглашали.
– Приглашали, конечно. Это же само собой разумеется.
– Но я ведь об этом не знала. И я уже обещала Амалии.
– Амалия поймет, она не обидится…
– Спасибо, Арильд, но… Я все‑таки останусь с Амалией…
Он мгновенно помрачнел.
– Это все отговорки! Скажи мне правду! Ты просто не хочешь быть со мной, да?
Я сидела за столом, а он стоял у двери.
– Нам уже пора. Может, ты все‑таки поедешь с нами, Берта? Я буду очень рад…
Но я покачала головой. Я хотела остаться дома. И тут он вдруг ринулся ко мне и упал передо мной на колени.
– Прости меня, Берта! Я сказал вчера, что не умею прощать. Но это неправда. Наоборот, я слишком легко прощаю. Поэтому мне приходится нарочно ожесточать себя. Но я ни на кого не держу зла. Я не умею ненавидеть…
– Конечно. Я так и думала, Арильд, – сказала я, улыбнувшись.
Он взял мою руку, поцеловал ее и посмотрел на меня взглядом, полным благодарности.
– Значит, друзья?
Я кивнула, и он вышел. Но потом снова заглянул в дверь и сказал с легкой улыбкой:
– Я бы и сам остался дома, если бы мог. Передай большой привет от меня Амалии. И Леони тоже. Не забудь зайти к ней.
Он закрыл дверь. Когда я подошла к окну и посмотрела во двор, он уже бежал к карете. И вдруг остановился и помахал мне рукой, словно почувствовав, что я смотрю на него. Потом забрался в карету, где сидела Розильда. Кучер стегнул лошадей, и карета тронулась.
Удивительно, но в это время года на поляне в лесу все еще росли ландыши. На редкость крупные ландыши. Оставшись одна, я отправилась в лес и собрала два букетика – для Амалии и Леони. Мы с Амалией договорились, что пообедаем у нее в комнате. А вечером, когда она ляжет спать, я хотела заглянуть к Леони, порадовать ее цветами.
Когда я зашла к Амалии, она отдыхала, лежа на кровати. Дремала и не слышала, как я вошла. Я поставила ландыши в вазу и села – дождаться, когда она проснется.
Амалия лежала на спине, беззвучно дыша. Руки были сложены на груди, и под ними я заметила какой‑то предмет. Он был похож на маленькое овальное зеркало, повернутое обратной стороной.
Я взяла книгу и села у окна почитать. И вдруг услышала какой‑то хлопок. Он раздался где‑то рядом с Амалией, но она не шевельнулась. Я подошла, чтобы накрыть ее пледом, и тут заметила, что зеркальце исчезло. Поглядев вокруг, я обнаружила его на полу – вот что, оказывается, упало…
Однако это было не зеркало. Это была миниатюра, портрет маленькой девочки, вставленный в позолоченную рамку с жемчужным ободком. С обратной стороны стояла надпись:
Лидия, 3 года, нарисовано папой на слоновой кости.
Малышка глядела на меня широко распахнутыми голубыми глазами. Это было очаровательное, наивное детское личико, на котором забавно смотрелись строго сомкнутые губки. На редкость серьезный ребенок, сразу было видно. Так же как и то, что портрет написан с большой любовью.
Прошло всего несколько часов с тех пор, как у озера я впервые увидела Лидию Стеншерна. И вдруг встретиться глаза в глаза с нею – такой, как она была в детстве, в начале своей жизни, – это было удивительно. И в каком‑то смысле делало ее ближе и понятней.
Я внимательно вгляделась в это лицо. В нем было что‑то до странного знакомое. Что‑то тревожащее. И тут я поняла!.. Нет, это не могло быть правдой. Я закрыла глаза и выронила портрет, точно он жег мне руки. Но тут же подняла его снова. Я хотела убедиться, что глаза меня не обманули, чтобы потом не думать, будто все это мне только почудилось.
Нет, я нисколько не ошиблась. Мое воображение было здесь ни при чем – напротив, все стало совершенно ясно. Вдруг, стоя на этом месте, я словно во вспышке молнии увидела, как замыкается круг времен и событий. Точно на какой‑то миг мне открылось тайное стремление жизни к какому‑то высшему, божественному порядку. Я видела части головоломки, которые одна за другой складывались в единую картину.
Тут проснулась Амалия.
– Ты уже здесь, Берта? Какие красивые ландыши…
Она благодарно улыбнулась и, увидев у меня портрет, протянула за ним руку. Взяла и долго на него смотрела.
– Это отец Лидии нарисовал, – сказала она. – Очень похоже. Но Кларе никогда не нравилось все, что он делал. Она считала себя самой красивой, а этот портрет не имел для нее никакой ценности, так что она хотела его выкинуть, но я упросила ее отдать его мне…
Пообедав с Амалией, я пошла прогуляться по замку. Воздух был напоен душным ароматом сирени и жасмина. Большие вазы с цветами стояли повсюду, напоминая о праздниках былых времен. Но сейчас комнаты были пустыми. Никто не танцевал, нигде не слышалось смеха. И все же я думаю, я еще никогда так остро не чувствовала всех прелестей лета. Светлое ночное небо за окном, переливы птичьих песен, доносящиеся из‑за стен и ограды, пьянящий аромат цветов… Да, это был изумительный вечер.
На пути мне никто не встретился. Все ушли на праздник. Остались лишь несколько служанок, которые не могли отлучиться из кухни, и они дали мне поднос с графином сока и пирожными. Я поставила на поднос ландыши и пошла к Леони. В ее комнате был Помпе. Услышав мои шаги, он начал лаять. Но когда я постучалась, он затих, а двери никто не открыл. Я постучала снова. Мертвая тишина.
Я не хотела уходить ни с чем, поэтому села на скамейку и стала ждать. Через минуту в замочной скважине осторожно повернулся ключ. Леони открыла дверь и робко выглянула наружу. В коридоре было довольно темно, и она заметила меня не сразу.
В самый разгар лета на ней было тяжелое платье из черного бархата. Оно выглядело старомодным и, очевидно, было найдено на чердаке – в одном из сундуков, доверху забитых одеждой всех времен. В ушах у нее покачивались длинные черные серьги, на запястьях и шее тоже были украшения из черных камней. Она выглядела жутковато, как оживший мертвец из прошлого века.
Увидев меня, она испуганно отпрянула и потянула на себя дверь, но закрыла не до конца.
– Послушай, Леони, – сказала я, – мы с тобой остались одни, все ушли на праздник. Может, посидим вместе?
Она приоткрыла дверь и посмотрела на меня встревоженными глазами.
– Я любить быть одна.
– Я тоже. Но, может, побудем в одиночестве вдвоем? У меня тут кое‑что есть…
Она открыла дверь пошире. Посмотрела на поднос и, увидев ландыши, вынула их из вазы. Понюхала их, засунула букетик в вырез своего платья и наконец‑то распахнула дверь.
– Привет тебе от Арильда, – сказала я.
– От Арильда?.. Не от?..
Она вопросительно вскинула брови, потом покачала головой и пригласила меня войти. Но вечер был слишком хорош, чтобы сидеть в доме, поэтому я предложила погулять в саду. Она охотно согласилась, ей все равно нужно было вывести Помпе. Мы пошли по коридорам, и она останавливалась у каждого зеркала. Рассматривала свое лицо, проводила пальцами по лбу, щекам, ресницам – медленно, точно хотела их стереть.
Ее глаза лихорадочно сверкали, на щеках алел чахоточный румянец. На лестницах она задыхалась, а на свежем воздухе ее охватил озноб. Она была не в состоянии идти дальше, и нам пришлось вернуться.
Дойдя до своей комнаты, она совсем обессилела и упала в кресло. Помпе положил голову ей на колени. Она сидела, тяжело дыша, и время от времени ее изможденное тело содрогалось от кашля.
– Как ты поживаешь, Леони?
– Спасибо, очень хорошо.
– Нет, Леони, я тебе не верю.
Она поднялась, подошла к зеркалу и сказала:
– Для меня это есть хорошо.
Она вымученно улыбнулась.
Я разлила сок по стаканам. Она выпила большими глотками и попросила еще. Но от пирожных отказалась.
В комнате был беспорядок. Повсюду валялись одежда и туалетные принадлежности. Стол был завален засушенными цветами и пестрыми обрывками цветной бумаги. Она показала мне вырезанные из бумаги сердечки, которые она использовала для писем. Я застала ее как раз в тот момент, когда она писала прощальные письма своим друзьям и знакомым во Франции. В каждое письмо она вкладывала засушенный цветок.
– Прощальные письма?.. – сделала я удивленный вид.
Да, ответила она и добавила, что их получат после ее смерти.
– Вот как… Значит, ты собираешься умереть, – сказала я так безразлично, как только могла!
Она утвердительно закивала. Времени у нее осталось совсем немного. Она боялась, что не успеет отправить все письма. Были еще и другие дела, с которыми ей нужно было поторопиться. Она говорила о смерти так, будто речь шла о пустяке, сущей безделице. Я сжала кулаки, чтобы не разрыдаться.
– А еще много дел осталось? Кроме писем?
– Нет, немного. Завещание. Писать в дневник. Письмо для тебя. И для Карла. Я хочу написать ему… очень красиво. Не знаю… нужно время.
Она печально покачала головой. Сейчас она была со мной очень искренней и старалась правильно говорить по‑шведски.
– Наверное, тяжело умирать вдалеке от дома? – сказала я.
– Нет… Мне так не кажется.
– Значит, ты не хочешь ехать домой?
– Нет, ни за что!
Вид у нее был очень решительный. Я спросила, понимает ли она, какое горе причиняет своим близким. Но и с этим она не согласилась.
– Они справятся. Они все поймут, когда получат письма.
– А если нет? Они ведь получат письма, когда тебя уже не будет. Ты не оставляешь им ни единого шанса. Вдруг они хотели бы сказать тебе что‑то важное?
Но она осталась непреклонной и лишь пожала плечами. Кто мог ей что‑либо сказать?
Она откинулась на спинку кресла и закрыла глаза. Ресницы и уголки губ слегка подрагивали. Я подумала, что она задремала. Возможно, так и было – спустя минуту она потянулась, сонно посмотрела на меня и высокопарно произнесла на ломаном шведском:
– Я хочу умереть в страна… моего возлюбленного. Понимаешь? – И, снова закрыв глаза, устало выдохнула: – Нет, не понимаешь…
Я согласилась, что, возможно, действительно не понимаю. Я считаю, что в стране любимого человека гораздо приятнее жить. Почему обязательно нужно умирать?
Она сделала нетерпеливый жест руками и заговорила по‑французски. Ее словно прорвало. Она спросила, не затем ли я пришла, чтобы убедить ее не умирать. В таком случае мне было лучше сейчас же уйти.
Я попыталась объяснить ей, что она больна, что именно поэтому ей хочется умереть, но когда она поправится, то перестанет так думать.
Но она сказала, что я ошибаюсь. Болезнь тут ни при чем. Посмотрела на меня своими горящими глазами и заявила: я сама знаю, что для меня лучше. Умереть! – вот что. И возврата быть не может.
– Но почему, Леони? Почему ты так решила? Она отвернулась от меня и резко сказала:
– Спроси своего брата!
Но потом испуганно взглянула на меня и прижала руку к губам. А не услышав ответа, опустила глаза и прошептала по‑французски, что любит Карла и не может без него жить.
– Но зачем же из‑за этого умирать? Это просто глупо. Представь себе, что было бы, если бы все влюбленные рассуждали, как ты?
Она посмотрела на меня широко раскрытыми глазами и принялась перебирать ландыши, обрывая головки.
– И потом, ты замечала, что Карлу просто нравится, когда его любят? – сказала я. – Он не стоит тебя, поверь мне. Он не такой, каким ты его себе вообразила.
Не ответив, она начала напевать французскую песенку. Я поняла, что она не хочет меня слушать. По очень скоро ее пение прервал приступ кашля, и, сняв с нее это ужасное платье и украшения, я помогла ей лечь в постель. Она была беспомощна, как ребенок, и позволила за собой поухаживать. Ландыши она попросила положить себе на подушку вокруг головы, чтобы можно было вдыхать их аромат. Она смотрела на меня сонными глазами. Потом ресницы сомкнулись, и она пробормотала в полудреме:
– Умирать непросто… Тяжко… тяжко…
ГЛАВА ТРИДЦАТЬ ВТОРАЯ
От Леони я вернулась к себе в подавленном настроении. Открыла окно, села и стала смотреть в светлое ночное небо. Птицы умолкли, только соловей заливался где‑то вдали. И вдруг высоко‑высоко в небе я увидела звезду. Я видела ее отчетливо, однако сомневалась: разве в белые ночи бывают звезды? И все же она была! Я послушала соловья и погрузилась в мысли.
Такая ночь, как эта, вряд ли когда‑либо еще будет в моей жизни, это я знала.