45 Подобное было характерно, например, для социокультурной жизни многих территорий Российской Федерации в конце XX – нача- ле XXI в. – чаще всего национальных республик и округов (Удмуртии, Чувашии, Марий Эл, Республики Коми, Бурятии и т.д.); ср., например: Башаров И.П. Представления о духах-хозяевах местности у русского промыслового населения Восточного Прибайкалья // Народы и культу- ры Сибири. Взаимодействие как фактор формирования и модерниза- ции. Вып. 2. Иркутск, 2003.
46 См., например, великолепное издание – каталог выставки: Сибирский
миф: голоса территорий. Образы и символы архаических культур в сов- ременном творчестве. Омск, 2005; в «сниженной» версии: Гетманский К. Борьба за святость. Буддисты и шаманы не поделили гору Хайыракан // Известия, 2004, 9.08, № 142. С. 8 (речь идет о территории Тувы).
Если задаться целью выделить наиболее важные для эпохи Модерна типологические локальные мифы, то к ним можно, с на- шей точки зрения, отнести мифы об основании (селения, города) и сопутствующие им мифы о центре мира (как инвариант – сто- личный миф)47; мифы о связи с божественным, ориентированные на традиционные культовые и сакральные места; мифы о страш- ных, ужасных, заколдованных местах, имеющие четко выражен- ную сакральную вертикаль (включая традиционные мифы о кла- дах), как инвариант можно рассматривать миф руин и ландшафта руин; мифы об эсхатологическом конце и успокоении (сюда также можно отнести и мифы о чудесном спасении); наконец, мифы о за- терянном мире, собирающие в той или иной степени мотивы всех предыдущих типологических мифов. Нетрудно заметить, что эпоха Модерна не внесла практически ничего нового в типологии локаль- ных мифов, коренящиеся почти целиком в ментальных структурах традиционных домодерных культур и цивилизаций. Однако здесь обязательно нужно указать, что, во-первых, именно Модерн при- дал исключительно серьезное культурное и общественное значение локальным мифам, придав им, по сути, онтологический характер; во-вторых, в эпоху Модерна принципиально изменились сами ког- нитивно-географические и образно-географические контексты раз- вития и функционирования локальных мифов – как уже отмечалось мной выше, существенно иным стало географическое воображе- ние, благодаря чему локальные мифы стали восприниматься, вооб- ражаться, конструироваться и деконструироваться в рамках вполне целенаправленных актов сознания, вычленяемых из «потока вре- мени» и стремящихся к оконтуриванию, фиксации оригинальных метагеографических пространств (это, в частности, ведет и к воз- можности специфического конструирования и модифицирования локальных мифов в прикладных областях человеческой деятель- ности – например, в маркетинге территорий и мест, социокуль- турном проектировании, образно-географическом проектировании, стратегическом планировании и брендинге территорий, региональ- ном политологическом анализе и т.д.)48.
47 Хороший пример: Абашев В.В. Пермь как центр мира. Из очерков локальной мифологии // Новое литературное обозрение, 2000, № 6.
48 Малякин И. Российская региональная мифология // Pro et Contra. 2000. Т. 5. № 1; Митин И. На пути к мифогеографии России: «игры с пространством» // Вестник Евразии, 2004, № 3; Замятин Д.Н. Локальные истории и методика моделирования гуманитарно-географического образа города // Гуманитарная география. Научный и культурно-просветитель- ский альманах. М., 2005. Вып. 2; Замятин Д.Н., Замятина Н.Ю. Имиджевые ресурсы территории: идентификация, оценка, разработка и подготовка к продвижению имиджа // Гуманитарная география. Научный и культурно- просветительский альманах. М., 2007. Вып. 4.
ЛОКАЛЬНыЕ МИФы
И ДИНАМИКА РОССИйСКОй цИВИЛИЗАцИИ
Российская цивилизация стала культивировать локальные ми- фы и включать их в состав «высокой культуры» сравнительно позд- но по сравнению с европейской – их настоящее, а не эпизоди- ческое проникновение в «толщу» семантически значимых циви- лизационных репрезентаций относится уже к концу XIX – началу XX в. (наиболее известный пример – миф о граде Китеже, весь- ма популярный среди многих представителей русской культуры Серебряного века, совершавших паломничества к соответствую- щему сакральному месту49). Эпоха сентиментализма в русской культуре и литературе, усиленная в образно-географическом от- ношении наличием культурно-ландшафтного каркаса в виде по- мещичьих и дворянских усадеб и ярко выраженная путевыми записками конца XVIII – первой трети XIX в., создала первона- чальный образный фундамент для возможного развития локаль- ных мифов и соответствующих им культурных регионализмов50. Классическая русская литература как бы сразу перепрыгнула ло- кальные мифологии и возможности плодотворного творческого развития регионализма, попав в геократическую «ловушку» воз- никшего по историческим меркам очень быстро, «внезапно», пе- тербургского мифа. Хотя и Пушкин в «Капитанской дочке», и Гоголь в «Вечерах на хуторе близ Диканьки» фактически были близки к созданию географических образов, наиболее благопри- ятных и в то же время чрезвычайно важных для понимания ге- незиса локальных мифологий в русской культуре, однако сам об- разно-географический фон этих произведений явно тяготел, как ни странно, к Веку Просвещения, в рамках которого и локальным мифологиям, и культурным регионализмам еще не могло быть места, онтологической возможности помыслить, вообразить их еще не существовало51.
49 Левандовский А.А. «Мистерия» на Светлояр-озере в восприятии ин- теллигенции // Казань, Москва, Петербург: Российская империя взглядом из разных углов / Ред. Б. Гаспаров, Е. Евтухова, А. Осповат, М. фон Хаген. М., 1997; Криничная Н.А. Русская мифология. Мир образов фольклора. М., 2004.
50 Шёнле А. Подлинность и вымысел в авторском самосознании рус- ской литературы путешествий. 1790–1840. М., 2004; Замятин Д.Н. Русская усадьба: ландшафт и образ // Вестник Евразии, 2006, № 1.
51 Характерно также, что, несмотря на серьезное присутствие знако- во-символического «кавказского комплекса» в русской культуре – по край- ней мере, уже с 1820-х гг. – полноценный и автономный кавказский миф в ее рамках так и не сформировался, оставшись на эмбриональном уров- не экзотического «восточного» географического образа с постоянно вос- производящимися романтическими культурными ассоциациями «кавказ- ского пленника» (свидетельство непреходящего культурно-политического
Утверждение русской столицы в Петербурге было в известной степени единственно возможным цивилизационным «ва-банком», разом обеспечившим не только разворот к материальной стороне европейской цивилизации, не только возможность приобщиться к высотам европейской культуры, но и создавшим принципиально новую образно-географическую ситуацию, позволившую разраба- тывать образ России как европейской страны, а вместе с тем и зна- чительной части ее территории (с чем, кстати, была связана и инте- ресная история о передвижении официальной восточной границы Европы к Уралу52). На исходе долгого для России цивилизационно- го Века Просвещения, окончившегося, видимо, уже в 1815 г., стало ясно, что цивилизационное видение/географическое воображение России из Петербурга обречено достигать максимум Урала, далее оно начинает «прокручиваться», повторяя одни и те же «европейс- кие мелодии», мало объясняющие смысл зауральских пространств как истинно российских географических образов. В духе альтерна- тивной/контрфактической истории можно было бы представить, что случилось бы с цивилизационной динамикой России, если бы русская столица была бы, например, перенесена в 1815 г. или чуть позже вновь в Москву или, в крайнем случае, в Нижний Новгород (как предполагал П.И. Пестель в «Русской правде»53). Российская империя могла стать из петербургской, например, московской или нижегородской без всякого, по-видимому, ущерба для своего сим- волически-имперского блеска, однако московская империя обре- ла бы, скорее всего, иное образно-географическое видение, другие геократические «механизмы»54, позволяющие, возможно, вновь и
51 (окончание)
фронтира, не способствующего, как правило, созданию самостоятельных автохтонных образов и мифов; сами образы и мифы фронтира репрезен- тируются в высокой и массовой культуре чаще всего post factum – уже после того, как бывшая фронтирная территория становится пространством оседлого и устойчивого мироустроения и мировоззрения). Ср.: Яценко С.А. Кавказ для России, Россия для Кавказа: Образы и реальность // Россия как цивилизация: Устойчивое и изменчивое / Отв. ред. И.Г. Яковенко. М., 2007. Другое дело – успешные культурные контакты и взаимодействия с небольшими цивилизационными лимитрофами Закавказья – такими, как Армения и Грузия; см., например: Никольская Т. «Фантастический город». Русская культурная жизнь в Тбилиси (1917–1921). М., 2000.
52 Бассин М. Россия между Европой и Азией: Идеологическое констру-
ирование географического пространства // Российская империя в зару- бежной историографии. Работы последних лет: Антология. М., 2005.
53 Пестель П.И. Русская Правда // Восстание декабристов. Документы. М., 1958. Т. 8. Ср.: Цымбурский В.Л. Александр Солженицын и русская контрреформация // Он же. Остров Россия. Геополитические и хронопо- литические работы. 1993–2006. М., 2006. С. 477–478.
54 Геократия – новый термин и понятие, который я пытаюсь ввести для обозначения той неопределенной когнитивной ситуации, которая сло- жилась в результате осмысления роли географического пространства в
по-новому увидеть зауральские пространства (как это, например, удавалось, с совершенно ничтожными военными и экономическими ресурсами Московскому царству во второй половине XVI – первой половине XVII в., даже в эпоху Смуты начала XVII столетия55). Петербургская империя была чисто европейским политическим те- лом, чья геократическая мощь была «продуктом» Века Просвещения – ее хватало в образно-символическом и проективном смысле только до Урала – если говорить о географическом воображении как им- манентном для любой жизнеспособной цивилизации.
Как определенную геократическую реакцию на сложившуюся к началу XIX в. цивилизационную образно-географическую ситуа- цию можно рассматривать формирование и мощное развитие пе- тербургского мифа, оказавшего серьезное влияние на становление всей русской культуры XIX – начала XX в.56 Имперско-европейская геометрия и симметрия петербургской планировки и архитекту- ры, неприспособленность «маленького человека» к открытым, не- человечески огромным и насквозь продуваемым промозглым пе- тербургским пространствам, бесчеловечная чиновничья фальшь и суета северной столицы стали фирменными чертами этого мифа, соединившего природу и культуру в образе, максимально оттал- кивающем и в то же время поистине величественном, подтверж- давшем, хотя и весьма амбивалентно, значимость европейской мо- дернизации для российской цивилизации. Корнем, первоосновой такого геоцивилизационного мифа было онтологическое противо-
54 (окончание)
истории России и российской цивилизации. Впервые этот неологизм пред- ложен мной в совместной статье с Н.Ю. Замятиной, см.: Замятин Д.Н., Замятина Н.Ю. Пространство российского федерализма // Политические исследования, 2000, № 5. В нашем понимании, геократия – это сформиро- вавшиеся в течение длительного исторического времени способы и дискур- сы осмысления, символизации и воображения конкретного географическо- го пространства, ставшего имманентным для аутентичных репрезентаций и интерпретаций определенной цивилизации.
55 Любавский М.К. Обзор истории русской колонизации с древней- ших времен и до XX века / Отв. ред. А.Я. Дегтярев. 1996; Вернадский Г.В. Московское царство. Ч. 1. Тверь; М., 1997; Морозова Л.Е. Россия на пути из Смуты: Избрание на царство Михаила Федоровича. М., 2005.
56 Русские столицы. Москва и Петербург. Хрестоматия по географии России / Авт.-сост. А.Н. Замятин, Д.Н. Замятин; общ. ред. Д.Н. Замятин. М., 1993; Москва – Петербург: pro et contra / Сост., вступ. ст., коммент., библи- огр. К.Г. Исупова. СПб., 2000; Спивак Д.Л. Северная столица: Метафизика Петербурга. СПб., 1998. Характерно, что полноценный с точки зрения мо- дерна московский миф (вне аллюзий Третьего Рима) начал формироваться гораздо позже петербургского, примерно с начала XX в. (не сформиро- вавшись окончательно и до сих пор, что, видимо, связано уже с распадом концептуальных основ самого модерна). Тем не менее, трудно переоценить значимость вполне традиционалистского образа Москвы в его противопос- тавлении «европейско-имперскому» образу Петербурга.
речие между властным характером, властной природой европей- ского образно-географического «мессиджа», обеспечиваемого, ка- залось бы, символизацией Петербурга как столицы Российской империи, и фактическим бессилием реальной знаково-символичес- кой системы, прилагаемой и используемой по отношению к импер- ским пространствам в целом; Петербург к началу XX в. был поис- тине столицей имперской по своему размаху и пространственному распространению образно-географической анархии – как бы ни па- радоксально это звучало.
Безусловно, политические, культурные и интеллектуальные эли- ты Российской империи еще во второй половине XVIII в. задумы- вались о некоей дополнительной геомифологической «подпорке» государства-цивилизации, в качестве которой достаточно долго рассматривался крымско-греческо-византийский комплекс мифов. Завоевание Крымского ханства дало реальные шансы для полити- ко-идеологического развития и обоснования «греческого проекта» Екатерины Великой, наглядное осуществление которого позволило бы России попасть в «цивилизационное сердце» Европы не только в геополитическом, но и в геократическом смысле57. Фактически, од- нако, образы Крыма как античной окраины, периферии, провинции великого античного мира и родины русского православия в итоге, к началу XIX в., остались-таки, в условиях неосуществленного «гре- ческого проекта», периферией и политико-идеологической ритори- ки Российской империи, развивавшейся теперь в контексте более современных и прагматичных политико-географических образов России как мощной в военном отношении европейской державы – без претензий на европейское античное наследие.
Так или иначе, формированное нагнетание модерна в России
второй половины XIX – начала XX в., обусловленное во многом гео- политическими и геоэкономическими обстоятельствами этой эпо- хи, помогло – с некоторым запозданием по фазе – становлению культурных регионализмов и локальных мифов российской циви- лизации. Многочисленные первоначальные собрания и обработ- ки регионального русского фольклора (за ними и параллельно им последовали собрания украинского, белорусского фольклоров, за- тем настал черед и других народов Российской империи), появ- ление и быстрое развитие русской этнографии, следовавшей во многом западным, вполне позитивистским, образцам; сменяющие друг друга экспедиции Русского географического общества на ок- раины Российской империи с целью запечатлеть обычаи, уклад, традиции и нравы дотоле практически не известных с культурной
57 Елисеева О.И. Геополитические проекты Г.А. Потемкина. М., 2000; Кириченко Е.И. «Греческий проект» Екатерины II в пространстве Российской империи. Потемкин и Новороссия // XVIII век: ассамблея ис- кусств. Взаимодействие искусств в русской культуре XVIII века. М., 2000; Зорин А. Указ. соч.; Проскурина В. Мифы империи. М., 2006.
и научной точки зрения этносов58, буквальное «открытие» русской иконописи – все это следовало «рука об руку» с муками поиска национальной русской/православной идентичности, осложненны- ми тяжелым и весьма обветшавшим «имперским декором»59. С не- которым временным лагом по отношению к указанным событиям появляются писатели-регионалисты – сначала в типичной народни- ческой среде с уклоном исключительно в темы пореформенной рус- ской деревни; однако к началу XX в. появляются уже такие яркие писатели, как А.И. Эртель – классический «черноземный» творец, или же Д.Н. Мамин-Сибиряк, поистине впервые явивший и предъ- явивший высокой русской культуре образ Урала60. Такие извест- ные «столпы» русской культуры эпохи модерна, как И.А. Бунин и А.М. Горький, начинали свою творческую траекторию, свой «взлет» тоже как писатели-регионалисты, а В. Короленко сумел-таки стать по-настоящему большим писателем, никогда «не теряя» под собой региональной «почвы». Столыпинские реформы создали дополни- тельный импульс для формирования и развития культурных регио-
58 См.: Слезкин Ю. Естествоиспытатели и нации: русские ученые XVIII века и проблема этнического многообразия // Российская империя в зару- бежной историографии. Работы последних лет: Антология. М., 2005; Он же. Арктические зеркала: Россия и малые народы Севера. М., 2008; Найт Н. Наука, империя и народность: Этнография в Русском географическом об- ществе, 1845–1855 // Российская империя в зарубежной историографии…; Джераси Р. Этнические меньшинства, этнография и русская национальная идентичность перед лицом суда: «мултанское дело» 1892–1896 // Там же; Мартин В. Барымта: Обычай в глазах кочевников, преступление в гла- зах империи // Там же; Сухих О. Как «чужие» становятся «своими», или лексика включения Казахской степи в имперское пространство России // Вестник Евразии, 2005, № 3 и др.
59 Капеллер А. Образование наций и национальные движения в Российской империи // Российская империя в зарубежной историогра- фии…; Реннер А. Изобретающее воспоминание: Русский этнос в россий- ской национальной памяти // Там же; Сандерленд В. Русские превраща- ются в якутов? «Обынородчивание» и проблемы русской национальной идентичности на Севере Сибири, 1870–1914 // Там же; Слокум Дж.У. Кто и когда были «инородцами»? Эволюция категории «чужие» в Российской империи // Там же; Викс Т.Р. «Мы» или «они»? Белорусы и официальная Россия, 1863–1914 // Там же и др. Обзорные и концептуальные статьи, рас- сматривающие современные проблемы формирования российской иден- тичности см.: Pro et Contra, 2007, № 3. Май – июнь.
60 Кондаков Б.В. Русская литература 1880-х гг. и художественный мир Д.Н. Мамина-Сибиряка // Изв. Уральского гос. ун-та. 2002. № 24. Гуманитарные науки. Вып. 5; Корнев И.Н. Географический образ Урала в произведениях Д.Н. Мамина-Сибиряка // География. Приложение к газете
«Первое сентября», 2003, № 6, 7, 9; Горизонтов Л.Е. Русский человек у по- рубежья Европы и Азии. По страницам уральской энциклопедии Д.Н. Ма- мина-Сибиряка // Азиатская Россия: люди и структуры империи: сб. науч. ст. К 50-летию А.В. Ремнева / Под ред. Н.Г. Суворовой. Омск, 2005.
нализмов, и многие русские писатели поначалу активно откликну- лись «поворотом на Восток», в сторону Сибири (предыдущий мощ- ный импульс был обусловлен проектированием, строительством и началом работы Транссибирской железнодорожной магистрали, но еще до начала ее строительства свой «жертвенный» рывок на восток совершил А.П. Чехов, оформив его заметками о Сибири и
«Островом Сахалином»).
Советская эпоха заметно сменила культурно-идеологические акценты, принципиально выравнивая любые региональные социо- культурные различия с помощью целенаправленной культурной по- литики явного централистского толка – «Москва и все остальное»61. Тем не менее, 1920–1930-е г. оказались, по цивилизационной инер- ции, накопленной еще с конца XIX в., весьма «урожайными», хотя бы и post factum, для становления локальных мифологий в России. Трудами П. Бажова на Урале, С. Писахова, а затем Б. Шергина на Русском Севере, оформляются, наконец, достаточно четкие в об- разном отношении локальные мифы Урала и Русского Севера – не- смотря на то, что творцы этих мифов опирались, во многом в це- лях собственной личной безопасности, на критичные установки и парамарксистские догмы по отношению к досоветскому прошлому своих регионов62. Важно, что эти локальные мифы выходят на об- щенациональный уровень, фиксируются официальной культурой как допустимые в идеологическом плане, оказываются все-таки воз- можными полускрытые или прикрываемые политической идеологи- ей геомифологические дискурсы.
Быстрый распад модерна, начавшийся активно на Западе уже в 1910–1920-х г., не обошел стороной и Россию, где он был отме- чен поистине великой традицией русского авангарда, окончательно сломленного советской действительностью только примерно к се- редине 1930-х г. Это означало, что в рамках комплексной советской модернизации неизбежный, по сути, и для российской цивилиза- ции, распад модерна как бы откладывался, все время переносился в будущее, а классические формы модерна постоянно «подморажи- вались», подновлялись, прикрывая собой дискурсивное разложение самих образов модерна. Социалистический реализм был такой дис- курсивной формой «подмораживания», подавлявшей в том числе и возможности развития полноценных локальных мифов и культур-
61 Классический пример – роман В. Ажаева «Далеко от Москвы» (1948), в котором дискурс максимальной централизации советского пространства показан предельно четко. Ср. также: Каганский В. Культурный ландшафт и советское обитаемое пространство. М., 2001; Замятин Д.Н. Географические образы в комедии Андрея Платонова «Ноев ковчег» // «Страна филосо- фов» Андрея Платонова: Проблемы творчества. Вып. 5. М., 2003.
62 Капкан М.В. Уральские города-заводы: мифологические конст- рукты // Изв. Уральского гос. ун-та, 2006, № 47. Гуманитарные науки. Вып. 12. Культурология; Пономарёва И. Главы из жизни Ивана Писахова. Архангельск, 2005.
ных регионализмов63. Успевшие сложиться в своих первоначальных ментальных конфигурациях в начале советской эпохи (политика подъема национальных окраин 1920-х г. способствовала этому) ло- кальные мифы как бы зависли в безвоздушном пространстве зре- лого советского дискурса, отменяющего былые поиски националь- ной идентичности эпохи классического и позднего модерна в его региональных выражениях и смыслах.
СОВЕТСКАЯ МОДЕРНИЗАцИЯ: «ВЕЧНАЯ МЕРЗЛОТА» ЛОКАЛЬНыХ МИФОВ
Внешняя очевидная жесткость и жестокость социополитичес- ких процессов советской модернизации 1920–1950-х гг. не смогла все же полностью подавить, вернее, онтологически деформировать возможности появления и выхода на поверхность массовых куль- турных репрезентаций локальных мифов российской цивилизации. Часть их была связана еще с дореволюционными попытками созна- тельного «интеллигентского» поиска и конструирования локальных мифов деятелями русского Серебряного века – как в случае «града Китежа» и Крыма-Киммерии, чей образ и его культ формирова- лись, прежде всего, усилиями художника К. Богаевского и поэта М. Волошина64. В качестве некоего наследования данной традиции можно рассматривать и творчество Бориса Пастернака, в котором можно вполне четко увидеть становление уральского мифа рус- ской культуры («уральские» стихи, роман «Доктор Живаго»)65 и,
63 Добренко Е. Политэкономия соцреализма. М., 2007.
64 См. также: Люсый А.П. Крымский текст в русской литературе. СПб., 2003; Он же. Наследие Крыма: геософия, текстуальность, идентичность. М., 2007. Я не рассматриваю здесь подробно современные версии, конца XX – начала XXI в., крымского мифа, развивавшиеся, например, в творчестве поэтической группы «Полуостров» (особенно поэзия А. Полякова) и в де- ятельности поэта, эссеиста и культуртрегера Игоря Сида (Боспорские фо- румы 1993–1995 гг., московский литературный салон «Крымский геопо- этический клуб» конца 1990-х – начала 2000-х гг., попытка возрождения волошинского мифа Крыма в постмодернистском ракурсе). Важно также отметить интенсивные усилия русскоязычных культурных элит современ- ного Крыма по возрождению образа Крыма конца XIX – начала XX в. в рам- ках Российской империи (издания поэтических антологий, сборников вос- поминаний, легенд и мифов), актуализированные во многом современной государственной принадлежностью крымской территории Украине. Это не мешает, однако, параллельному возрождению и культивированию образа Крыма в рамках крымско-татарских представлений о судьбе полуострова. 65 Абашев В.В. Пермь как текст. Пермь в русской культуре и литерату-
ре ХХ века. Пермь, 2000; Он же. «Люверс родилась и выросла в Перми…»
(место и текст в повести Бориса Пастернака) // Геопанорама русской культуры: Провинция и её локальные тексты / Отв. ред. Л.О. Зайонц; Сост. В.В. Абашев, А.Ф. Белоусов, Т.В. цивьян. М., 2004.
с гораздо меньшей четкостью – поволжского мифа, причем сразу на уровне «высокой культуры», параллельно с более сниженны- ми, фольклорного образца, произведениями П. Бажова66. Весьма характерно, что в своем поэтическом отрывке «Урал», написанном позднее, чем бажовские и пастернаковские произведения, Н. За- болоцкий сумел представить некий условный образно-географи- ческий синтез уральского мифа, опирающегося на местную «гор- ную» космогонию и одновременно на конструктивизм советского стиля, связанный, опять-таки, природными ресурсами и природ- но-зональными образами Уральской горной системы. Однако бо- лее удивительным культурным феноменом советской эпохи можно считать постепенное, подспудное, латентное наращивание образно- географических возможностей сибирско-дальневосточного мифа на основе лагерно-гулаговских текстов (фольклора, воспоминаний, художественных произведений), начавших «всплывать» в толще ци- вилизационных репрезентаций с конца 1950-х г. (здесь мы абстра- гируемся от того, что значительная часть этих текстов относится в содержательно-фактическом отношении к Русскому Северу, Уралу и Казахстану, поскольку именно для Сибири и Дальнего Востока гулаговские тексты сыграли, возможно, решающую роль «спуско- вого крючка» для включения «стартового механизма» формирова- ния соответствующего мифа – в отличие, по-видимому, от других
«лагерных» регионов)67.
Безграничные жестокость и ужас гулаговских лагерей вели к формированию специфического и яркого локального фольклора, в котором побег, затерянное место стали выдающимися менталь- ными топосами почти любой человеческой судьбы за Уралом. Это была, практически, монотонная протомифология страшного и при- митивного безграничья – пространства, беспорядочно и с посто- янным ускорением разбегающегося, растекающегося – простран- ства центробежного уже чисто онтологически. Таковы, по большо- му счету, и художественные произведения В. Шаламова, и мемуары гулаговцев – там, где можно обнаружить хоть какие-нибудь геогра- фические образы. Попытки увидеть, про-видеть подобное сибирс- кое пространство мы можем наблюдать уже в ряде стихотворений О. Мандельштама 1920-х г., в которых век-зверь, век-волкодав обо- рачивается «жаркой шубой сибирских степей» – «расшатанное», развинченное время оборачивается архаично-родным, но также смертельно опасным пространством неведомого Зауралья (стоит ли говорить, что поэт предсказал свою судьбу и образно-географически).
66 См. также: Фрейдин Ю.Л. Пространство Урала у О. Мандельштама // Геопанорама русской культуры; Одесский М.П. Волга – колдовская река: От «Двенадцати стульев» к «Повести временных лет» // Там же; Милю- кова Е.В. «Около железа и огня»: картина мира в текстах самодеятельной поэзии южного Урала // Там же.
67 См. также: Поэзия узников ГУЛАГа. М., 2005.
Начиная с 1960-х г. эта неофициальная сибирская прото-мифоло- гия начала интенсивно накрываться «плащом» официальной совет- ской пропаганды, связанной с ускоренным освоением нефтяных месторождений Западной Сибири, лесных, гидроэнергетических и минеральных ресурсов Восточной Сибири и Дальнего Востока, од- нако, так и не создавшей прочной и автономной геопоэтики освое- ния Зауралья68. В качестве небольшого исключения можно указать лишь на специфическую и почти не выходившую на поверхность массовой советской культуры зауральскую субкультуру геологов, антропологов, этнографов и археологов, хранивших и модернизиро- вавших фольклор парасоветского и а-советского интеллигентского андеграунда, в том числе в виде многочисленных бардовских песен – например, А. Городницкого и В. Туриянского (в советской литера- туре 1970-х г. достойным, хотя и фактически единственным, вы- ражением этого регионально-ментального пласта стало творчество писателя О. Куваева, прежде всего, его роман «Территория» (1975), написанный на материалах полевых экспедиций на Чукотке)69.
68 Ср.: Вайль П., Генис А. 60-е. Мир советского человека. М., 1999.
69 Замятин Д.Н. Русская усадьба: ландшафт и образ // Вестник Евразии, 2006, № 1. Ситуация начала XXI века представляется гораздо более динамичной и интересной; см., например: Груздов Е., Свешников А. Словарь мифологии Омска (I) // Гуманитарная география. Научный и культурно-просветительский альманах. Вып. 4. М., 2007. См. также: Тюпа В.И. Мифологема Сибири: к вопросу о «сибирском тексте» русской лите- ратуры // Сибирский филологический журнал. 2002. № 1; Сибирь: взгляд извне и изнутри. Духовное измерение пространства. Международная на- учная конференция 24–26 сентября 2004 г. Иркутск, 2004; Гудкова Е.Ф. Хронотоп Сибири в русской классической литературе XVII–XIX вв. // https://guuu7.narod.ru/HS.htm. Симптоматично, что тематика всевозмож- ных региональных текстов, «отпочковавшаяся» от известного «петербург- ского текста русской литературы» В.Н. Топорова, начала сильно расши- ряться и углубляться в конце XX в., на руинах советского пространства (ранее всего, естественно, «московский текст» – еще в позднесоветскую эпоху, чуть позднее – «пермский», «уральский», «крымский», «балашовс- кий», «сибирский» и т.д.). С геократической точки зрения можно сказать, что с помощью понятия регионального текста происходит первоначальное ментальное «застолбление» и «межевание» перспективных локальных ми- фов и географических образов, «подмороженных» советской эпохой. Такое когнитивное состояние культуры представляется нам все же достаточно врéменным и преходящим, поскольку интенсивные социокультурные про- цессы глобализации способствуют развитию постмодернистских ситуаций смешения всех и всяческих текстов, созданию почти тотальной, контину- альной интертекстуальности и формированию бесчисленных – даже не локальных, но уже глокальных – историй. Если же возвращаться к пробле- матике «петербургского текста», то, скорее всего, она представляет собой вторичную геократическую «реакцию», основанную на известных версиях классического петербургского мифа, однако в значительной степени «вы- рожденную», идеологически суженную, в силу очевидных обстоятельств