К.Г.Юнг
Видения
перевод Л.О.Акопяна.
К.Г.Юнг "Дух и жизнь", М.: "Практика", 1996
В начале 1944 года я сломал ногу; за этой неприятностью последовал инфаркт. Пока я лежал без сознания, мне являлись видения и кошмары, начавшиеся, по-видимому, в то самое время, когда я был на грани жизни и смерти и меня "откачивали" с помощью искусственного дыхания и инъекций камфоры. Видения выглядели столь ужасающе, что я догадался о близости смерти. Впоследствии моя сиделка говорила мне: "Вас словно окружало сияние". Она добавила, что нечто подобное ей приходилось наблюдать у умирающих. Я достиг крайнего предела и не знаю, спал ли я или пребывал в экстазе. Как бы там ни было, со мной начали происходить удивительные вещи.
Мне казалось, что я где-то высоко в космосе. Далеко внизу я видел земной шар, окутанный чудесным синим сиянием. Я разглядел глубокое синее море и континенты. Далеко под моими ногами был Цейлон, а чуть спереди − субконтинент Индии. Мое поле зрения не охватывало всей земли, но ее общая шаровидная форма была хорошо различима, а ее контуры излучали серебряный ореол, пробивавшийся сквозь этот чудесный синий свет. Во многих местах земной шар казался цветным или покрытым темно-зелеными пятнами, словно окислившееся серебро. Слева, в отдалении, расстилалось обширное пространство − красно-желтая Аравийская пустыня; казалось, что там серебро земли приобрело красновато-золотой оттенок. Еще дальше начиналось Красное море, а совсем далеко − словно в верхнем левом углу карты − открывался кусочек Средиземного моря. Именно туда и был направлен, главным образом, мой взгляд. Все остальное казалось неотчетливым. Я мог видеть также покрытые снегом Гималаи, но в той стороне было туманно или облачно. Вправо я вообще не смотрел. Я знал, что еще немного − и я улечу вдаль от земли.
Впоследствии я узнал, что именно такой обзор открывается на расстоянии примерно полутора тысяч километров от Земли! Мне никогда не приходилось видеть ничего более великолепного и завораживающего.
После недолгого созерцания я отвернулся. Теперь я стоял, так сказать, спиной к Индийскому океану и лицом к северу. Потом я вроде бы совершил поворот к югу. В поле моего зрения обнаружилось нечто новое. В космическом пространстве, невдалеке от себя, я увидел огромную темную каменную глыбу, похожую на метеор. По размерам она была никак не меньше моего дома. Она парила в космосе, и сам я также парил в космосе.
Похожие камни − глыбы темно-красного гранита − я видел на берегу Бенгальского залива; во многих из них были выдолблены святилища. Мой камень также был гигантской темной глыбой. За входом открывалась небольшая прихожая. Справа от входа, на каменной скамье, молча сидел в позе лотоса темнокожий индус. На нем была белая одежда, и я знал, что он ждет меня. Чтобы попасть в прихожую, я должен был подняться по двум ступенькам; внутри, слева, находились ворота в храм. В стенах были бесчисленные узкие углубления, внутри каждого была блюдцеобразная впадина, наполненная кокосовым маслом и маленькими горящими фитилями; огни окружали дверь сияющим венцом. То же самое я видел в храме Святого Зуба в Канди на Цейлоне; там также ворота были окружены несколькими рядами похожих масляных лампад.
Когда я подходил к ступенькам, ведущим внутрь скалы, случилось нечто странное. У меня возникло ощущение, будто все, к чему я стремился, чего желал, о чем размышлял, вся фантасмагория земного существования словно сходит с меня как кожа во время линьки. Этот процесс был чрезвычайно болезнен. Тем не менее, кое-что осталось; казалось, теперь я несу на себе все, когда-либо мною пережитое и сделанное; все, происходившее вокруг меня. Можно было бы сказать и так: это было со мной, и я был этим. Я, так сказать, состоял из всего этого. Я состоял из своей собственной истории и отчетливо ощущал: это − я. "Я − этот узел свершившегося и совершенного".
Это переживание принесло с собой ощущение собственного убожества и одновременно исключительной полноты. Мне больше нечего было желать. Я существовал объективно; я был тождествен прожитой мною жизни. Поначалу доминировало ощущение, будто меня уничтожили или обобрали; но потом все это вдруг перестало иметь значение. Казалось, все ушло в прошлое; все осталось как fait accomply[1], без всякой обратной связи с тем, что прошло. Не было сожаления об утраченном или отнятом. Напротив, я владел всем, чем я был, и я не владел ничем иным.
Тут мое внимание привлекло нечто иное: по мере приближения к храму у меня нарастала уверенность, что вот-вот я войду в освещенную комнату и увижу там всех тех, к чьему обществу принадлежу в действительности. Там я наконец пойму − и в этом я также был уверен, − каков исторический контекст моей личности или моей жизни. Я узнаю, что было до меня, почему я возник из небытия и куда направлено течение моей жизни. Моя жизнь часто казалась мне похожей на рассказ без начала и конца. Я казался себе каким-то историческим фрагментом, отрывком, которому недостает предшествующего и последующего текста. Жизнь представлялась длинной цепочкой событий, которую словно разрезали ножницами; многие вопросы так и остались без ответов. Почему все произошло именно так? Почему я принес с собой в мир именно эту совокупность исходных предпосылок? Что я с ней сделал? Что будет дальше? Я чувствовал полную уверенность, что стоит мне войти в скальный храм, как я получу ответы на все эти вопросы. Там я узнаю, почему все стало так, а не иначе. Там я встречу людей, знающих ответ на мой вопрос о том, что было прежде и что будет в дальнейшем.
Пока я думал обо всех этих материях, случилось нечто, привлекшее мое внимание. Снизу, со стороны Европы, в воздух поднялось какое-то изображение. Это был мой врач, доктор Г. − или, точнее, его подобие, обрамленное золотой цепью или золотым лавровым венком. Я сразу понял: "Вот он, мой врач, тот самый, который меня лечил. Но сейчас он приходит в своем первоначальном облике, как басилевс Коса[2]. В жизни он был "аватарой" (воплощением) этого басилевса, временным воплощением исконной, изначально существовавшей формы. Сейчас он является именно в этой исконной форме".
По-видимому, я также был в своей исконной форме, хотя сам этого не наблюдал, а просто принял как данность. Когда он встал передо мной, между нами произошел безмолвный обмен мыслями. Доктор Г. был послан с Земли, чтобы передать мне послание и сообщить, что там протестуют против моего ухода. Я не имел права покидать Землю и должен вернуться. Как только я это услышал, видение исчезло.
Я был глубоко разочарован, так как теперь все показалось лишенным смысла. Болезненный процесс "линьки" оказался напрасным, мне не было позволено войти в храм и присоединиться к тем, кто составлял мое истинное общество.
В действительности, прошло добрых три недели, прежде чем я пришел к решению жить дальше. Я не мог есть − любая пища вызывала у меня отвращение. Открывавшийся с моей кровати вид на город и горы казался мне раскрашенным занавесом с черными дырами или клочками газеты, полными бессмысленных фотографий. Я разочарованно подумал: "Теперь мне придется вновь вернуться в систему ящичков": ведь мне казалось, будто внизу, на Земле искусственно воздвигнут трехмерный мир, где каждый отдельный индивид сидит в собственном ящичке. И мне предстояло вновь уверить себя в том, что это разумно! Жизнь и весь мир показались мне тюрьмой, и я испытал величайшее раздражение при мысли, что мне вновь придется смириться с таким положением вещей. Я с такой радостью сбросил было это с себя, а теперь вдруг выясняется, что я − так же, как и все остальные − вновь буду привязан к ящичку веревочкой. Паря в космосе, я был невесом, и ничто меня не притягивало. А теперь всему этому предстоит уйти в прошлое!
Я был возмущен врачом, вернувшим меня к жизни. Но одновременно я беспокоился о нем. "Господи Боже мой, ведь его жизнь находится под угрозой! Он появился передо мной в своем изначальном облике! Тому, кто обретает этот облик, предстоит умереть, так как он уже принадлежит к обществу "своих"!" Внезапно мне в голову пришла пугающая мысль, что доктор Г. умрет вместо меня. Я всячески пытался заговорить с ним об этом, но он никак не мог меня понять. Тогда я рассердился. "Почему он упорно притворяется, будто не знает, что является "басилевсом" Коса и уже принял свой исконный облик? Он хочет заставить меня поверить, что ничего этого не знает!" Я был раздражен. Моя жена упрекала меня в недружелюбии по отношению к доктору. Она была права; но тогда я был разгневан на него за упорный отказ говорить о том, что произошло между нами в моем видении. "Черт подери, он должен соблюдать осторожность. Он не имеет права на такую беспечность! Я хочу, я должен предупредить его, чтобы он вел себя осмотрительнее". Я был совершенно убежден, что его жизнь в опасности.
Я и вправду оказался его последним пациентом. 4 апреля 1944 года − я хорошо помню точную дату − мне впервые с начала болезни разрешили сесть. В тот же день доктор Г. слег и больше не вставал. Мне сказали, что у него начались приступы лихорадки. Вскоре он умер от заражения крови. Он был хорошим врачом; в нем было что-то гениальное. Если бы не это, он не явился бы мне в облике косского царька.
Те недели я прожил в необычном ритме. Днем я обычно бывал подавлен. Я чувствовал себя усталым и несчастным, не хотелось даже пальцем шевельнуть. Я мрачно думал о том, что мне придется вернуться в этот унылый мир. К вечеру я засыпал и спал до полуночи. Затем я приходил в себя и примерно час лежал без сна, пребывая в совершенно измененном состоянии − то ли в экстазе, то ли в состоянии величайшего блаженства. Казалось, я парил в космическом пространстве, чувствуя себя в безопасности в лоне Вселенной − в невероятной пустоте, но совершенно счастливый. "Вот оно, вечное блаженство, − думал я. − Это не поддается описанию; это слишком, слишком прекрасно!"
Все окружающее казалось мне зачарованным. В этот ночной час сиделка приносила мне чуть теплую еду − только такую я и мог есть, − и я поглощал ее с аппетитом. Некоторое время я воспринимал свою сиделку как старую − значительно старше своих настоящих лет − еврейку, готовящую для меня ритуальную кошерную еду. Когда я смотрел на нее, мне казалось, что от ее головы исходит голубой ореол. Сам я, казалось, находился в "пардес риммоним", гранатовом саду, где играли свадьбу Тиферет и Малхут1. Или же я был рабби Симоном бен Иохаи, сыгравшим свадьбу в иной жизни. Это была мистическая свадьба, известная в каббалистической традиции. Ее великолепие не поддается никакому описанию. Я мог только беспрестанно думать: "Вот он, гранатовый сад! Вот она, свадьба Малхут и Тиферета!" Не знаю в точности, какую роль я играл во всем этом. В сущности, это был я сам; я и был свадьбой. И мое счастье было счастьем блаженной свадьбы.
Постепенно гранатовый сад поблек и изменил свой облик. Возник образ Свадьбы Агнца в празднично украшенном Иерусалиме. Не могу описать ее в подробностях. Это были состояния невыразимой радости. Меня окружали ангелы, все было залито светом. Я сам был "Свадьбой Агнца".
Этот образ тоже исчез и сменился новым, последним видением. Я шел по широкой долине к тому месту, где начиналась отлогая гряда холмов. Долина оканчивалась классическим амфитеатром, необыкновенно красиво расположенным среди зелени. И здесь, в этом театре, отмечалось священное бракосочетание − "иеросгамос". На сцене танцевали мужчины и женщины, а на устланном цветами ложе Всеобщий Отец Зевс и Гера свершали свой, описанный в "Илиаде" мистический брак.
Все эти переживания были поистине роскошны. Ночь за ночью я парил в состоянии чистого блаженства, "овеян обликами всякого творенья"1. Постепенно мотивы утрачивали отчетливость и тускнели. Обычно видения длились около часа, после чего я снова засыпал. С приближением утра я думал: "Снова наступает серое утро; возвращается серый мир с его системой ящичков! Какая глупость, какая страшная бессмыслица!" Эти внутренние состояния были настолько прекрасны, что по сравнению с ними наш посюсторонний мир казался просто смехотворным. Но по мере моего возвращения к жизни они становились все более и более мимолетными, и к концу третьей недели после первого видения прекратились совершенно.
Невозможно передать всю красоту и насыщенность чувств, испытанных мною во время этих видений. Мне никогда не приходилось переживать ничего более потрясающего. И какой контраст по отношению к ним являл день! Я невыразимо страдал, нервы мои были на пределе; все меня раздражало, все казалось слишком материальным, грубым, неуклюжим, страшно ограниченным как пространственно, так и духовно, искусственно привязанным к каким-то несуразным целям; и в то же время все это обладало какой-то непреодолимой гипнотической силой − при том, что я ясно ощущал его пустоту. Хотя моя вера в мир вернулась ко мне, я так и не избавился до конца от впечатления, что эта жизнь − лишь сегмент существования, отрывок действа, разыгрываемого в специально устроенной для этой цели трехмерной, похожей на ящичек вселенной.
Я совершенно явственно вспоминаю кое-что еще. Вначале, когда мне явилось видение гранатового сада, я попросил у сиделки извинения за то, что ей, возможно, будет нанесен ущерб. Я сказал ей, что царящая в комнате святость может ей повредить. Конечно, она меня не поняла. Для меня присутствие святости создавало магическую атмосферу; я боялся, что другие его могут не выдержать. Тогда я понял, почему говорят об аромате святости, о "благоухании" Святого Духа. В комнате присутствовал дух, "пневма" невыразимой святости, проявившейся в "таинстве соединения" − misterium coniuctionis.
Я никогда бы не подумал, что подобное переживание вообще возможно. Оно не было плодом воображения. Видения и переживания были чрезвычайно реальны. В них не содержалось ничего субъективного; напротив, они обладали свойством абсолютной объективности.
Мы чураемся слова "вечность", но я могу описать свое переживание только как блаженство вневременного состояния, когда настоящее, прошлое и будущее сливаются воедино. Все происходящее во времени объединяется в объективную целостность. Ничто не распределяется во времени, ничто не может быть измерено с помощью временных категорий. Лучше всего это переживание можно было бы определить как состояние чувства, но такое, какого нельзя вызвать в воображении. Как я могу вообразить свое одновременное существование позавчера, сегодня и послезавтра? В этом случае то, что еще не начиналось, то, что несомненно есть и то, что уже завершилось − все должно было бы совместиться во времени и образовать единство. Чувство могло бы воспринять только сумму, то есть искрящуюся всеми цветами радуги целостность, содержащую и ожидание начала, и удивление происходящим, и удовлетворенность или разочарование результатами уже свершившегося. Человек вовлечен в не поддающееся никакому описанию целое и в то же время наблюдает его с полной объективностью.
Позднее я пережил это состояние объективности на собственном опыте еще раз. Это случилось после смерти моей жены. Я увидел ее во сне, похожем на видение. Она стояла довольно далеко от меня и смотрела на меня в упор. Она была в расцвете лет − ей было около тридцати, − в платье, сшитом для нее много лет назад моей кузиной-медиумом. Пожалуй, у нее никогда не было более красивой одежды. Выражение ее лица не было ни радостным, ни грустным; на ее лице можно было прочесть скорее объективную мудрость и знание без малейших следов эмоциональной реакции − словно она находилась по ту сторону туманной завесы аффектов. Я знал, что это не она, а портрет, сделанный или заказанный ею для меня. В нем содержались начало наших отношений, события пятидесяти трех лет супружества, а также конец ее жизни. Перед лицом такой целостности человек остается безмолвным, ибо ее едва ли можно постичь.
Объективность, пережитая мною в этом сне и в видениях, составляет часть осуществленной индивидуации. Она означает освобождение от оценочных суждений и от того, что мы называем эмоциональными привязанностями. Вообще говоря, эмоциональные привязанности играют в жизни человека важнейшую роль. Но они все еще содержат проекции, и самое существенное состоит в том, чтобы избавиться от проекций, дабы достичь самого себя и высшей объективности. Эмоциональные связи − это связи, определяемые нашими желаниями и, следовательно, запятнанные принуждением, несвободой; мы чего-то ждем от другого, и это лишает свободы и его, и нас. Объективное познание скрыто за притягательностью эмоционального отношения; оно представляется центральной тайной. Лишь через объективное познание возможно истинное coniunctio.
После выздоровления у меня начался период продуктивной работы, в течение которого было написано значительное число моих основных трудов. Открывшееся мне знание или видение конца всех вещей придало мне смелости, благодаря которой я многое сумел сформулировать по-новому. Я больше не пытался доказать свое, а подчинился спонтанному потоку мыслей, исходящих из глубин моего существа. Задачи, одна за другой, возникали передо мной и обретали форму.
В результате болезни я обрел еще кое-что. Я назвал бы это утвердительным отношением к бытию, безоговорочным приятием всего сущего, без субъективного отторжения чего бы то ни было; приятием условий существования, какими я их вижу и понимаю, приятием моей собственной природы, какой она мне дана. В начале болезни мне казалось, что в моем отношении к жизни есть нечто ошибочное, что я в определенной мере ответственен за постигшую меня неприятность. Но когда человек идет по пути индивидуации, когда он проживает свою собственную жизнь, ошибки нужно принимать как свершившийся факт; без них жизнь неполна. Никогда нельзя быть уверенным, что мы не впадем в ошибку или не окажемся перед лицом смертельной угрозы. Мы можем счесть ту или иную дорогу совершенно надежной; но тогда это будет дорога к смерти. Тогда уже ничего не произойдет − во всяком случае, не произойдет того, что нужно. Выбирающий надежную дорогу все равно что умер.
Лишь после болезни я понял, как важно приятие собственной судьбы. Таким образом выковывается "Я", способное не сломаться при столкновении с непонятным и непостижимым − "Я", способное выдержать правду и устоять при столкновении с миром и судьбой. Тогда поражение становится равноценным победе. Ничто не нарушается − ни внутри, ни снаружи: ведь теперь уже потоку жизни и времени противостоит непрерывность личности. Но этого можно достичь только в том случае, если личность не позволяет себе назойливого вмешательства в дела судьбы.
Я понял также, что человек должен воспринимать мысли, приходящие к нему спонтанно, помимо его воли, как некую непреложную данность. Категории истинного и ложного, конечно, присутствуют всегда; но если они не становятся связывающим и ограничивающим началом, они отодвигаются куда-то в тень. Наличие мыслей важнее, нежели субъективное суждение о них. Но и эти суждения нельзя подавлять в себе, поскольку они также существуют и составляют часть нашей целостности.
--------------------------------------------------------------------------------
[1] Свершившийся факт
[2] Басилевс − царь (греч). Кос был известен в древности как место, где находился храм Асклепия; там родился Гиппократ (прим. А Яффе.)
К.Г.Юнг
О жизни после смерти
перевод Л.О.Акопяна.
К.Г.Юнг "Дух и жизнь", М.: "Практика", 1996
То, что я собираюсь рассказать о потустороннем мире и о жизни после смерти, целиком состоит из воспоминаний, из образов и мыслей, которыми я жил, и которые вызывали во мне особенно значительный отклик. Эти воспоминания, в определенном смысле, лежат в основе моих трудов: ведь последние, по существу, представляют собой не что иное, как постоянно возобновляемые попытки найти ответ на вопрос о связи между "посюсторонним" и "потусторонним". И все же я никогда ничего не писал о жизни после смерти: ведь у меня не было никакой возможности документально подкрепить свои соображения. Так или иначе, я собираюсь высказаться по данному вопросу.
Даже сейчас я могу лишь рассказывать истории − то есть "мифологизировать". Пожалуй, чтобы свободно говорить о смерти, нужно находиться достаточно близко к ней. Нельзя сказать, что я желаю или не желаю жизни после смерти, и мне бы не хотелось культивировать идеи подобного рода. Но верность истине вынуждает меня признаться, что помимо моего желания и осознанных действий мысли об этом постоянно присутствуют во мне. Я не могу сказать, истинны они или ложны; но я знаю, что они есть и могут найти свое выражение, если только я, следуя тем или иным предубеждениям, не стану их подавлять. На психическую жизнь, понимаемую как целостный феномен, предубеждение оказывает уродующее, калечащее воздействие; что же касается меня, то я знаю о психической жизни слишком мало, чтобы позволить себе исправлять ее. Похоже, что критический рационализм изгнал из нашей действительности множество мифических понятий, в том числе идею жизни после смерти. Это могло произойти только потому, что в наши дни люди в большинстве своем отождествляют себя почти исключительно с собственным сознанием и воображают, что они суть то, что знают о себе сами. Но любой человек, хоть что-то смыслящий в психологии, понимает, насколько ограничено это знание. Рационализм и доктринерство − болезни нашего претендующего на всезнание века. Но нам предстоит открыть еще очень многое из того, что с нашей нынешней ограниченной точки зрения кажется невозможным. Наши понятия пространства и времени очень приблизительны; значит, они допускают более или менее значительные отклонения − как абсолютные, так и относительные. Имея все это в виду, я внимательнейшим образом прислушиваюсь к странным, чудесным мифам души и наблюдаю за различными событиями, с которыми мне случается столкнуться − независимо от того, в какой степени они соответствуют моим теоретическим постулатам.
К сожалению, мифическая сторона человека сегодня почти не проявляет себя. Человек перестал рассказывать сказки. В результате очень многое ускользает от него; а ведь это так важно и благотворно − говорить о непостижимом. Такие разговоры похожи на старые добрые истории о привидениях, которые мы рассказываем, сидя у камина и куря трубку.
Мы, конечно, не знаем, что на самом деле означают мифы или истории о жизни после смерти, и какого рода действительность кроется за ними. Мы не можем сказать, обладают ли они какой-либо значимостью, помимо своей несомненной ценности в качестве антропоморфных проекций. Мы должны ясно сознавать, что не можем быть хоть сколько-нибудь уверены в вещах, выходящих за пределы нашего понимания.
Иной, управляемый совершенно другими законами мир недоступен нашему воображению по одной простой причине: мы живем в особом мире, который помог сформироваться нашим умам и установиться нашим психическим предпосылкам. Наши врожденные структуры ограничивают нас со всей строгостью; поэтому всем своим существом и образом мыслей мы связаны с нашим миром. Конечно, мифический человек желает "выйти за пределы всего этого", но человек, осознающий свою научную ответственность, не может позволить себе ничего подобного. С точки зрения интеллекта все мое мифологизирование есть не что иное, как пустая спекуляция. На эмоции, однако, оно оказывает оздоровляющее, целебное действие; оно придает жизни столь необходимое ей очарование. Так почему же мы должны от него отказываться?
Согласно утверждениям парапсихологов, существование жизни после смерти научно доказывается тем фактом, что мертвые − либо как призраки, либо через посредство медиума − позволяют ощутить свое присутствие и сообщают такое, о чем явно не может знать никто, кроме них самих. Но даже хорошо документированные случаи подобного рода не снимают вопросов: идентичен ли призрак или голос умершему человеку, или это психическая проекция; в самом ли деле сказанное ведет свое происхождение непосредственно от умершего или оно обязано своим появлением знанию, возможно, присутствующему в бессознательном живых?[1]
Разум может сколько угодно восставать против какой бы то ни было определенности в подобных вопросах; но мы не должны забывать о настойчивом стремлении большинства людей верить в то, что их жизнь будет неопределенно долго продолжаться за пределами их нынешнего существования. От этого они живут более осмысленно, чувствуют себя лучше, ощущают большую уверенность. Имея перед собой века, имея перед собой немыслимый океан времени, зачем предаваться глупой, дикой спешке?
Естественно, подобный ход мыслей присущ не всякому. Многие вовсе не стремятся к бессмертию и содрогаются от одной только мысли о том, что им предстоит десять тысяч лет сидеть на облаке и играть на арфе! Есть и такие − их не так уж мало, − кто испытал в своей жизни настолько болезненные удары или питает такое отвращение к собственному существованию, что предпочитает непрерывности абсолютный конец. Но в большинстве случаев вопрос о бессмертии кажется столь настоятельным, непосредственным и к тому же неискоренимым, что мы должны хотя бы попытаться сформировать по этому вопросу какое-либо мнение. Но как это сделать?
Моя гипотеза состоит в том, что мы можем достичь этого с помощью намеков, посылаемых нам со стороны бессознательного − например, в сновидениях. Обычно мы гоним от себя намеки подобного рода, поскольку убеждены, что данный вопрос не может иметь ответа. В порядке возражения на этот понятный скептицизм я могу сказать следующее. Если непознаваемое существует, оно не может представлять для нас интеллектуальную проблему. Например, я не знаю, по какой причине возникла Вселенная, и я никогда этого не узнаю. Посему этот вопрос, как научная или интеллектуальная проблема, должен утратить для меня всякий интерес. Но если сновидения или мифы внушают какие-то мысли, связанные с этим, мне следует обратить на них должное внимание. Мне даже имеет смысл построить на основании такого рода намеков целую концепцию − даже если она так и останется недоказуемой гипотезой.
Для человека очень важна возможность сказать себе, что он сделал все, что было в его силах, дабы сформировать определенное понятие о жизни после смерти или создать умозрительную картину этой жизни − пусть даже затем ему придется признать неудачу своих попыток. Не сделать этого − значит утратить что-то жизненно важное. Ведь вопрос, поставленный перед ним − это древнейшее наследие человечества: полный тайной жизни архетип, стремящийся присоединиться к нашему индивидуальному существованию и тем самым сообщить ему целостность. Разум заставляет нас держаться слишком узких рамок, принимать − к тому же с ограничениями − только то, что хорошо известно, и жить в заранее обусловленных пределах, которые мы отождествляем с истинными пределами существования. Но, по существу, мы день за днем живем, пребывая далеко за рамками нашего сознания: ведь внутри нас бессознательное ведет свою, неизвестную нам жизнь. Чем более явственно доминирует критический разум, тем беднее становится жизнь; с другой стороны, чем больше бессознательного содержимого − или, иначе говоря, чем больше мифа − способно интегрировать наше сознание, тем большей оказывается мера целостности нашей жизни. У переоцененного разума есть общая черта с политическим абсолютизмом: и тот, и другой доводят личность до духовной нищеты.
Помощь бессознательного состоит в том, что оно нам либо что-то сообщает, либо дает указания с помощью зрительных образов. У него есть и иные способы сообщать нам о вещах, которые, согласно логике, не могут быть нам известны. Вспомните хотя бы синхронистические явления, предчувствия и сновидения, которые сбываются!
Я вспоминаю случай, происшедший в годы Второй мировой войны, когда я возвращался из Боллингена домой. У меня с собой была книга, но я не мог читать, поскольку мое сознание было всецело занято образом тонущего человека. Это было воспоминание об инциденте, происшедшем во время моей армейской службы. Весь день я не мог избавиться от него. Оно испортило мне настроение, и я непрестанно думал: "Что же случилось? Неужели произошло несчастье?"
Все еще взволнованный этим воспоминанием, я вышел в Эрленбахе и направился пешком к дому. Дети моей средней дочери были в саду. Ее семья, из-за войны вернувшаяся из Парижа в Швейцарию, жила с нами. Дети выглядели расстроенными; на мой вопрос о том, что произошло, они сообщили, что младший из братьев, Адриан, упал в воду в сарае для лодок. Там было довольно глубоко, и ребенок, практически не умевший плавать, чуть не утонул. Его спас старший брат. Все это случилось как раз тогда, когда я был в поезде и на меня нахлынуло то самое воспоминание. Бессознательное послало мне намек. Почему бы не предположить, что оно способно информировать и о других вещах?
Нечто похожее я пережил незадолго до смерти одной из родственниц моей жены. Я увидел во сне, будто кровать моей жены − это глубокая яма с каменными стенами. По существу это была могила, и что-то в ее облике напоминало о классической древности. Затем я услышал глубокий вздох, словно кто-то испустил дух. Внутри ямы возникла похожая на мою жену фигура, которая воспарила ввысь. Фигура была в белом платье с вытканными на нем странными черными символами. Я проснулся, разбудил жену и проверил время. Было три часа пополуночи. Я сразу же подумал о том, что этот удивительный сон означает чью-то смерть. В семь часов утра мы узнали, что двоюродная сестра моей жены умерла в три часа ночи!
В подобных случаях предчувствие часто не сопровождается узнаванием. Так, однажды я увидел во сне garden party − прием, устроенный в саду. Среди гостей я встретил свою сестру, что меня очень удивило, поскольку она умерла несколько лет тому назад. Там же находился один из моих умерших друзей. Все остальные присутствовавшие на приеме лица были еще живы. Моя сестра была вместе с хорошо знакомой мне дамой. Даже во сне я легко сделал вывод, что этой даме предстоит вскоре умереть. Я подумал: "Она уже отмечена". Во сне я точно знал, кто она. Я знал также, что она живет в Базеле. Но по пробуждении я, несмотря на все свои усилия, никак не мог вспомнить ее − даже при том, что сон в целом все еще очень живо стоял перед моими глазами. Я вызвал в воображении всех своих базельских знакомых, чтобы проверить, какой из мысленных образов попадет в цель. Но все оказалось тщетно!
Несколько недель спустя я получил известие о внезапной гибели одной знакомой дамы. Я сразу же понял, что это та самая женщина, которую я видел во сне, но никак не мог идентифицировать. Мое воспоминание о ней отличалось совершенной ясностью и богатством подробностей, поскольку она долгое время была моей пациенткой; курс лечения завершился за год до ее смерти. Но пытаясь вспомнить, кто же именно привиделся мне во сне, я почему-то не смог восстановить в памяти ее лицо − хотя она по праву могла претендовать на одно из первых мест в портретной галерее моих базельских знакомых.
Когда у человека бывают переживания подобного рода − ниже я расскажу еще и о других, − он начинает уважать возможности и способности бессознательного. Но нужно соблюдать критический подход и сознавать, что подобные "сообщения" могут иметь и чисто субъективное значение. Они вовсе не обязательно соответствуют действительности. Тем не менее я убедился в том, что соображения и мнения, сформировавшиеся у меня на основании этих намеков со стороны бессознательного, оказались в высшей степени стоящими. Естественно, я не собираюсь писать книгу о таких открытиях; но я должен признаться, что у меня есть свой миф, который меня интересует и побуждает вглядеться в глубины этой сферы. Мифы − самая ранняя форма науки. Когда я говорю о том, что происходит после смерти, я движим внутренними побуждениями; единственное, что я могу − поведать сны и мифы, относящиеся к данной теме.
Естественно, с самого начала можно со всей категоричностью возразить, что мифы и сны о продолжении жизни после смерти суть не что иное, как компенсирующие фантазии, неотъемлемо присущие нашей природе: ведь жизни вообще свойственно стремление к вечности. Единственный аргумент, который я мог бы выдвинуть в ответ, есть сам миф.
Существуют указания на то, что по меньшей мере часть психической субстанции не подчиняется законам пространства и времени. Научное доказательство этому было получено благодаря хорошо известным экспериментам Дж. Б. Раина[2]. Наряду с многочисленными случаями спонтанных предчувствий, вне-пространственного восприятия и т. д. − ряд аналогичных примеров из собственного опыта я уже приводил, − эксперименты Раина доказывают, что психическая субстанция иногда функционирует независимо от пространственно-временного закона причинности. Это свидетельствует о недостаточности наших концепций пространства и времени и, следовательно, причинности. Полная картина мира, видимо, должна включать еще одно измерение; лишь тогда вся совокупность явлений сможет получить целостное объяснение. Вот почему сторонники рационализма и сейчас настаивают на том, что парапсихологических переживаний в действительности нет; ведь устойчивость всего их мировоззрения находится в прямой зависимости от этого вопроса. Если парапсихологические явления существуют, это само по себе означает, что рационалистическая картина мира неполна и потому не имеет абсолютной ценности. Тогда возможность существования за пределами феноменального мира иной, оцениваемой по собственным законам реальности становится проблемой, от которой невозможно уклониться; нам придется признать, что наш мир с его временем, пространством и причинностью каким-то образом связан с иным порядком вещей, кроющимся где-то "по ту сторону", то есть в сфере, где наши "здесь и там", "раньше и позже" не имеют никакого значения. Я убедился в том, что по меньшей мере часть нашего психического бытия характеризуется относительностью пространства и времени. По мере удаления от сознания эта относительность, судя по всему, возрастает, вплоть до перехода в абсолютное состояние вневременности и внепространственности.
Мои взгляды на жизнь после смерти формировались, корректировались или подтверждались не только моими собственными, но и чужими сновидениями. Особое значение я придаю сну, который примерно за два месяца до своей смерти видела одна из моих учениц, женщина шестидесяти лет. Она вступила в потусторонний мир. Там была классная комната; за партами сидели ее умершие подруги. Царила атмосфера всеобщего ожидания. Она оглядела помещение в надежде найти учителя или докладчика, но никого похожего не было. Тогда она поняла, что она и есть докладчик: ведь сразу после смерти человек должен дать полный отчет о пережитом. Мертвым чрезвычайно важен жизненный опыт людей, которые только что умерли − словно действия и переживания, имевшие место в земной жизни, во времени и пространстве, обладают для них решающей ценностью. Это сновидение представляет совершенно необычную, не свойственную земной действительности аудиторию: сообщество людей, испытывающих жгучий интерес к окончательным итогам и психологическим выводам совершенно непримечательной − с нашей точки зрения − человеческой жизни. Но если предположить, что "аудитория" эта пребывала в состоянии относительного отсутствия времени, где такие понятия, как "окончание", "событие" и "развитие" утратили свою несомненность, можно сделать логичный вывод, что ее члены вполне могли бы заинтересоваться именно тем, чего недоставало их собственному состоянию.
Дама, которой приснился этот сон, боялась смерти и как раз в тот период делала все, чтобы отогнать от себя мысли о ней. Но смерть сильно занимает мысли человека, особенно пожилого. Перед ним неотвратимо ставится вопрос, и он обязан на этот вопрос ответить. Для этого в его распоряжении должен быть миф о смерти, поскольку разум указывает ему только на мрачную яму, в которую ему предстоит с