Он напрягся, сначала было потащил, а затем уже рванул все тело вперед, но ноги стояли слишком широко, и ему не удалось это сделать. Тогда он захотел отпрянуть назад — но и это не получилось. Его словно раздирало надвое, и одновременно невозможно было даже пошевелиться. Он глянул вниз и увидел прямо под собой глубокую, извилистую черную реку. Отдельные ее места взволновались, начали распрямляться, скользить взад-вперед и переливаться омерзительным, маслянистым блеском. Он снова зашатался, отчаянно замахал руками, желая сохранить равновесие, но только ухудшил свое положение — тело его стало заваливаться в сторону. Он стал крениться вправо — поначалу медленно, а потом все быстрее и быстрее, и в последнее мгновение инстинктивно вытянул руку, чтобы остановить падение, но уже в следующий миг перестал видеть перед собой что-либо, кроме этой самой обнаженной руки, уходящей вправо и погружающейся в самую середину огромной, сверкающей массы сплошной черноты. Едва коснувшись ее, он издал один-единственный пронзительный крик ужаса…
А снаружи, на солнце, далеко за домом, мать искала своего сына.
Ширли Джексон
Чарльз
В тот самый день, когда мой сын Чарльз поступил в старшую группу детского сада, он категорически отказался носить свои вельветовые штаны с нагрудником и стал ходить в джинсах с настоящим ремнем. Глядя на то, как утром он впервые выходил из дома в компании жившей по-соседству старшей девочки, я поняла, что в жизни моей закончился определенный этап и что мой сладкоголосый ясельный малыш превратился в длинноногого щеголя, который даже забыл остановиться на углу улицы, чтобы на прощание помахать мне рукой.
Домой он, однако, заявился в свойственной ему манере — дверь нараспашку, кепку на пол, — и к тому же издав странный пронзительно-хрипловатый крик:
— Здесь есть кто-нибудь живой?
За ленчем он без конца дерзил отцу, разлил молоко младшей сестренки и, сославшись на слова учительницы, сказал, что мы не должны всуе упоминать имя Господа.
— Ну, как прошел день в классе? — спросила я подчеркнуто небрежным тоном.
— Нормально.
— Хоть чему-нибудь научился? — спросил отец.
Лори окинул его холодным взглядом.
— А я чему и не учился, — был его ответ.
— Ничему, — поправила я его. — Ничему не учился.
— А вообще-то учительница отшлепала одного малого, — сказал Лори, обращаясь скорее к своему бутерброду. — За то, что он плохо себя вел, — добавил он с полным ртом.
— И что же он сделал? — поинтересовалась я. — Кто он такой?
Лори немного подумал.
— Его зовут Чарльз. Он плохо себя вел. Учительница отшлепала его и поставила в угол. Прилично отшлепала.
— Так что он сделал-то? — снова спросила я, но Лори уже соскользнул со своего стула, взял пирожок и удалился, пока в спину ему все еще неслось отцовское: "Послушайте-ка, молодой человек".
На следующий день, едва усевшись за стол, Лори объявил:
— Сегодня Чарльз опять провинился. — Широко улыбнувшись, он продолжал: — Сегодня он стукнул учительницу.
— Боже праведный, — воскликнула я, позабыв про предупреждение насчет упоминания имени Господня. — Его, наверное, опять отшлепали.
— Конечно, — ответил он. — Смотри-ка, — это уже, обращаясь к отцу.
— Что? — спросил отец, поднимая взгляд.
— Вниз смотри, — сказал Лори. — На мой большой палец. Эге, да ты совсем тупой, — и зашелся безумным смехом.
— И за что же Чарльз стукнул учительницу? — не отставала я.
— За то, что она хотела заставить его рисовать красными мелками, — ответил Лори. — А Чарльз хотел зелеными, и потому ударил учительницу, а она отшлепала его и сказала другим детям, чтобы с ним никто не играл, но они все равно играли.
На третий день — это была среда первой недели — Чарльз стукнул маленькую девочку качелями по голове, да так, что у нее даже кровь пошла, и учительница всю перемену не разрешала ему выходить наружу. В четверг Чарльз весь урок простоял в углу за то, что во время рассказа учителя топал ногами. В пятницу, когда учительница вызвала его к доске, он принялся кидаться мелом.
В субботу я сказала мужу:
— Тебе не кажется, что детский сад не очень хорошо на нем отражается? Все эти строгости, грамматические ошибки, да и Чарльз этот, похоже, также на него плохо влияет.
— Все образуется, — обнадеживающе проговорил муж. — Людей вроде этого Чарльза полным-полно. На каждом шагу можно встретить.
В понедельник Лори немного припозднился, зато домой пришел с ворохом новостей.
— Чарльз! — закричал он, взбираясь на холм, — Чарльз!.. — все то время, что он поднимался, имя это не сходило с его уст. — Чарльз снова проштрафился!
— Ну, быстрее заходи в дом, — проговорила я, как только он подошел на достаточно близкое расстояние. — Ленч уже давно готов.
— Знаешь, что сделал Чарльз? — требовательным тоном спросил он, проходя за мной в столовую. — Чарльз так орал на всю школу, что они даже мальчика из первого класса прислали, чтобы он сказал учительнице, чтобы та угомонила его, а потому его опять оставили после уроков. А вместе с ним и других учеников тоже — чтобы присматривали за ним.
— И что же он сегодня натворил? — спросила я.
— А ничего, просто сидел, — сказал Лори, вскарабкиваясь на свой стул. — Привет, пап. А знаешь, ты у нас просто старый пень.
— Сегодня Чарльза оставили после уроков, — пояснила я мужу. — И вместе с ним остальных детей тоже.
— А на кого он похож, этот твой Чарльз? — спросил папа. — Фамилия-то его как?
— Он больше меня, — ответил Лори. — И резинок на зубах у него нет. И куртку он вообще не носит.
В понедельник состоялось первое родительское собрание, и лишь то обстоятельство, что Лори простудился, не позволило мне на него пойти. А мне очень хотелось поговорить с матерью этого Чарльза. Во вторник же Лори неожиданно объявил:
— А сегодня к учительнице в школу кто-то приходил.
— Наверное, мать Чарльза, — одновременно проговорили мы с мужем.
— Не-а, — презрительно бросил Лори. — Это был мужчина, и он заставлял нас делать упражнения — руками доставать до носков ботинок. Смотрите.
Он сполз со стула, наклонился и дотронулся руками до своей обуви.
— Вот так. — Затем с мрачным видом вернулся за стол и взял вилку. — А Чарльз упражнений не делал.
— Ну и прекрасно, — сердечным тоном проговорила я. — Он что, не захотел их делать?
— Не-а, — сказал Лори. — Он настолько плохо себя вел по отношению к этому новому учителю, что тот вообще не разрешил ему делать упражнения.
— Снова плохо себя вел? — не удержалась я.
— Да, он ударил физкультурника, — сказал Лори. — Физкультурник сказал Чарльзу, чтобы тот дотронулся руками до ботинок, вот как я сейчас показал, а он взял и ударил его.
— Ну и как, по-твоему, — спросил отец, — что они сделают с этим Чарльзом?
Лори деланно пожал плечами.
— Из школы, наверное, выпрут.
Среда и четверг прошли как обычно. На уроке Чарльз завопил, ударил мальчика кулаком в живот и тот расплакался. В пятницу его снова оставили после уроков в школе — а вместе с ним и весь класс.
На третью неделю Чарльз стал в нашей семье чуть ли не нарицательным именем. Младшая сестренка становилась Чарльзом, когда плакала после обеда; Лори вел себя, как Чарльз, когда нагружал на свою тачку кучу земли и вез через всю кухню; даже муж, когда задел локтем телефонный шнур и свалил на пол сам аппарат, а вместе с ним пепельницу и вазу с цветами, сказал в сердцах:
— Что-то я сегодня, как Чарльз…
В течение третьей и четвертой недель в Чарльзе, похоже, стали происходить определенные перемены к лучшему. За ленчем в четверг Лори мрачно заявил:
— Сегодня Чарльз вел себя настолько хорошо, что учительница даже дала ему яблоко.
— Что? — спросила я, а муж осторожно добавил:
— Ты сказал "Чарльз"?
— Чарльз, Чарльз, — кивнул Лори. — Сегодня он всем раздавал мелки и поднимал книги, если кто уронит. Учительница сказала, что он настоящий помощник.
— Да что же случилось-то? — с недоверием проговорила я.
— Ничего, просто он стал ее помощником, — ответил Лори и пожал плечами.
— Возможно ли подобное? — спросила я вечером мужа. — Такое что, и вправду бывает?
— Поживем-увидим, — заявил муж. — Когда имеешь дело с типом вроде Чарльза, это вполне может означать, что он что-то затевает.
Похоже, муж ошибся. В течение всей недели Чарльз был помощником учительницы: то что-нибудь раздавал, то что-то поднимал; и никого не задерживали после уроков.
— На следующей неделе снова родительское собрание, — сказала я мужу как-то вечером. — Хочу сходить и познакомиться с матерью этого Чарльза.
— Спроси ее, что это с ним случилось, — проговорил муж. — Интересно бы узнать.
— Мне и самой интересно.
В пятницу все снова вернулось в свою колею.
— Знаете, что сегодня учудил наш Чарльз? — спросил он за ленчем, причем голос у него был чуть испуганный. — Он прошептал девочке на ухо одно слово, чтобы она сказала его вслух, а когда она сказала, учительница с мылом вымыла ей рот, а Чарльз смеялся.
— Какое слово? — опрометчиво поинтересовался муж, на что Лори ответил:
— Я шепотом тебе его скажу, оно очень плохое.
Он сполз со стула и подошел к отцу. Тот склонил голову, и мальчик с явным удовольствием что-то ему прошептал. Глаза отца округлились.
— Чарльз попросил девочку произнести именно это слово? — с подчеркнутым уважением спросил он.
— Она его дважды повторила, — добавил Лори. — Чарльз сказал ей, чтобы она его дважды произнесла.
— И что же сделали с Чарльзом? — спросил отец.
— А ничего, — ответил Лори. — Он снова раздавал всем мелки.
В понедельник Чарльз оставил девочку в покое и сам четырежды повторил запретное слово, причем после каждого раза ему с мылом мыли рот. И еще он кидался мелом.
В тот вечер, когда должно было состояться родительское собрание, муж проводил меня до дверей школы.
— Пригласи ее потом к нам на чашку чая, — сказал он. — Хотелось бы взглянуть на эту женщину.
— Если только она решится прийти, — с мольбой в голосе проговорила я.
— Она придет, — заверил меня муж. — Да разве они могут проводить родительское собрание без матери Чарльза?
В течение всего собрания я сидела как на иголках, всматриваясь в каждое лицо и гадая, за каким же из них скрывается тайна Чарльза. Правда, ни одно из них не показалось мне в достаточной степени измученным; никто не встал и не попросил публично прощения за то, что вытворяет в школе ее сын. Никто вообще не упоминал Чарльза.
После собрания я отправилась на поиски учительницы Лори. Она стояла с чашкой чая, рядом с которой на блюдце лежал кусок шоколадного торта. Я тоже держала в руках чашку с чаем и блюдечко с зефиром, осторожно двигаясь ей навстречу. Подойдя, я улыбнулась.
— Мне так хотелось с вами поговорить, — произнесла я. — Я — мать Лори.
— О, у вас такой интересный сын, — сказала женщина.
— Да, и ему самому нравится в саду, — кивнула я. — Только о нем постоянно и рассказывает.
— Что ж, в первую неделю, или что-то около того, у нас были кое-какие трудности, так сказать, притирочного свойства, — чопорно проговорила учительница, — но сейчас из него получился такой хороший маленький помощник. Ну, иногда бывают, конечно, срывы.
— Да, Лори обычно довольно быстро приспосабливается к новой обстановке, — сказала я. — Наверное, сказывается влияние Чарльза.
— Чарльза?
— Ну да, — проговорила я со смехом. — У вас, наверное, голова кругом идет от этого Чарльза?
— Чарльз… — покачала головой учительница. — Но у нас в саду вообще нет ни одного Чарльза.
Эдмонд Гамильтон
Имеющий крылья
Доктор Хэрримэн остановился в коридоре у родильного отделения и спросил:
— Ну, как там эта женщина из 27-й?
Глаза пухленькой курчавой медсестры погрустнели.
— Она умерла через час после родов, — ответила она. — У нее было слабое сердце.
Врач кивнул, и его худощавое, гладко выбритое лицо отразило внутреннюю сосредоточенность.
— Да, я припоминаю, она и ее муж пострадали при электрическом разряде в метро год назад. Муж умер недавно. А как ребенок?
Медсестра замялась:
— Прелестный здоровый малыш, только…
— Что — только?
— Только у него горб на спинке, доктор.
Доктор Хэрримэн в сердцах выругался.
— Чертовски не повезло парню! Родился сиротой, да еще и калека. — И с неожиданной решимостью он добавил: — Я осмотрю новорожденного. Возможно, еще не все потеряно.
Но когда они вместе с медсестрой склонились над кроваткой, где, проголодавшись, орал весь красный, сморщенный Дэвид Рэнд, он покачал головой.
— Нет! Эту спину уже не выпрямишь. Обидно!
Все красное тельце Дэвида Рэнда было таким же ровным и правильным, как у любого новорожденного младенца, кроме его спины. Лопатки на ней торчали с обеих сторон в виде двух выступов, закругляющихся к нижним ребрам.
Эти два горба-близнеца имели в своем изгибе такую удлиненную и обтекаемую форму, что даже не выглядели уродством. Опытные руки доктора Хэрримэна осторожно прощупали их. Выражение озадаченности промелькнуло на его лице.
— Что-то не похоже на обыкновенную деформацию, — задумчиво произнес он. — Посмотрим, что покажет рентген. Скажите доктору Моррису, чтобы приготовил аппарат.
Доктор Моррис, коренастый рыжеволосый молодой мужчина, с жалостью посмотрел на орущего младенца, лежавшего перед рентген-аппаратом.
— Бедняжка! Такая спина — не подарок, — пробормотал он. — Готовы, доктор?
Хэрримэн кивнул:
— Давай.
В аппарате что-то щелкнуло и затрещало. Хэрримэн приложил глаза к флюороскопу и оцепенел. Прошла долгая, напряженная минута, пока он, наконец, не оторвался от своих наблюдений. Его худощавое лицо было смертельно бледным, и медсестра недоумевала, что могло так взволновать его.
Заплетающимся языком Хэрримэн сказал:
— Моррис! Посмотри сюда. Или я сошел с ума, или произошло что-то невозможное.
Моррис, озадаченно наблюдавший за своим начальником, посмотрел в аппарат и отшатнулся.
— О, Боже! — воскликнул он.
— Ты тоже это видишь? — сказал доктор Хэрримэн. — Значит, я в своем уме. Но это… О, такого в истории человечества еще не было!
— И кости тоже… полые… и строение скелета все другое… — бессвязно бормотал он. — И весит он…
Нетерпеливым движением он переложил младенца на весы. Стрелка покачнулась.
— Посмотрите! — воскликнул Хэрримэн. — Его вес в три раза меньше, чем должен быть при его росте.
Рыжеволосый доктор Моррис не сводил зачарованного взгляда с округлых выступов на спине младенца.
— Но этого просто не может быть… — хрипло сказал он.
— Но это есть! — оборвал его Хэрримэн. Его глаза сверкали от возбуждения. — Изменения в генетической программе! — воскликнул он. — Только в этом может быть дело. Воздействие на плод…
Он хлопнул кулаком по ладони.
— Я понял! Электрический разряд, от которого пострадала мать ребенка за год до его рождения. Вот что случилось: выброс жесткой радиации, который задел и изменил его гены. Ты помнишь опыты Мюллера…
Любопытство медсестры взяло вверх над субординацией. Она спросила:
— Что-то случилось, доктор? Что-нибудь с его спинкой? Или что-нибудь еще хуже?
— Еще хуже? — переспросил доктор Хэрримэн. Переведя дыхание, он сказал медсестре:
— Этот ребенок, этот Дэвид Рэнд — уникальный случай в истории медицины. Таких, как он, никогда — насколько известно — не было, и то, что с ним произойдет, не происходило еще ни с одним человеком. И все благодаря электрическому разряду.
— А что с ним произойдет? — испуганно спросила медсестра.
— У этого ребенка будут крылья! — закричал Хэрримэн. — Эти торчащие выступы на спине — не обыкновенная аномалия. Это зачатки крыльев, которые очень скоро прорежутся и вырастут так же, как прорезаются и растут у птенца.
Старшая медсестра смотрела на него не мигая.
— Вы шутите, — наконец сказала она в тупом недоумении.
— Господи, неужели вы думаете, я стал бы шутить по такому поводу? — не унимался Хэрримэн. — Я, знаете ли, не меньше вас поражен, хотя у меня и есть научное объяснение. Строение этого ребенка абсолютно отличается от строения человека. Кости у него полые, как у птицы. Кровь, вероятно, тоже другая, и весит он лишь одну треть от веса нормального младенца. А его торчащие лопатки — это проекция костей, к которым крепятся несущие мышцы. Рентген ясно показывает рудиментарные перья и кости самих крыльев.
— Крылья! — как во сне, повторил Моррис. Через секунду его озарило:
— Хэрримэн, этот ребенок сможет…
— Да, этот ребенок сможет летать! — заявил Хэрримэн. — Я в этом уверен. По всему видно, что крылья будут большими, а его тело настолько легче нормального, что они без труда поднимут его в воздух.
— Господи, Боже мой! — запричитал Моррис.
Он диковато посмотрел на младенца. Тот перестал орать и слабо шевелил пухлыми ручками и ножками.
— Быть этого не может, — сказала медсестра, прибегая к здравому смыслу. — Как могут у ребенка, у человека быть крылья?
Не долго думая, доктор Хэрримэн ответил:
— Причина в глубоких изменениях генетической структуры. Гены, как вам известно, это мельчайшие элементы, отвечающие за строение любого существа. При изменении генной структуры изменяется строение организма у потомства, чем обусловлены различия в цвете, форме и всем остальном у детей. Эти различия зависят от сравнительно небольших изменений в генах.
Но генетическая структура родителей этого ребенка в корне изменилась год назад. Электрический разряд должен был сильно повлиять на их генные структуры. Мюллер из Техасского университета доказал, что эти структуры могут быть значительно изменены радиацией и что по строению тела потомство будет сильно отличаться от родителей. Происшествие в метро породило совершенно новую структуру в родителях ребенка, что и привело к превращению его в крылатого человека. Он является тем, что биологи обычно называют мутантами.
Моррис встрепенулся:
— Боже правый, что будет твориться в газетах, когда они доберутся до этой истории!
— Они не должны до нее добраться, — заявил доктор Хэрримэн. — Рождение этого ребенка — одно из величайших событий в истории биологии, и оно не должно стать дешевой сенсацией. Мы должны хранить его в абсолютной тайне.
Продержаться им удалось три месяца. За это время маленький Дэвид Рэнд получил в больнице отдельную комнату, и заботились о нем только старшая медсестра и два доктора.
В течение трех месяцев предсказание доктора Хэрримэна полностью подтвердилось. Округлые выступы на спине ребенка росли с невероятной быстротой, и в итоге нежная кожа прорвалась под напором двух маленьких костистых отростков, в которых безошибочно угадывались крылья.
Маленький Дэвид дико кричал в эти дни, когда у него резались крылья. Эта боль была намного сильней той, от которой страдают младенцы при появлении зубов. Но два врача все смотрели и смотрели на его крылышки, даже теперь с трудом веря собственным глазам.
Они видели, что ребенок так же хорошо управляет этими крыльями, как своими руками и ногами, — при помощи сильных мускулов у их основания, которых нет ни у одного человека. И еще они видели, что хотя Дэвид растет, его вес все также составляет одну треть от нормы младенца его возраста, и что у него чрезвычайно быстрый сердечный ритм, а кровь намного горячее, чем у любого человека.
И, наконец, это произошло. Старшая медсестра, не в силах больше скрывать разрывавшую ее душу страшную новость, рассказала о ней родственнице под строжайшим секретом. Эта родственница рассказала другой родственнице, тоже под строжайшим секретом. И через два дня история появилась в нью-йоркских газетах.
У дверей больницы выставили охрану для отпора ухмыляющихся репортеров, которые явились для сбора фактов. Все они были настроены откровенно скептически, и заметки были написаны в ироническом тоне. Публика потешалась. Ребенок с крыльями! Какую утку они подсадят в следующий раз?
Но через несколько дней тон заметок изменился. Кое-кто из больничного персонала, заинтригованный газетной шумихой, заглянул в комнату, где, пуская пузыри, лежал Дэвид Рэнд со своими ручками, ножками и крылышками. Они печатно пролепетали о том, что вся история была чистой правдой. Одному из них, энтузиасту фотографии, даже удалось сделать снимок младенца. Какой бы нечеткой фотография ни была, она явно изображала ребенка с какими-то крыльями, растущими из его спины.
Больница превратилась в осажденную крепость. Репортеры и фотографы колотили в двери и скандалили со специальным нарядом полиции, выставленным для охраны. Крупнейшие информационные агентства предлагали доктору Хэрримэну большие суммы за рассказы и фотографии крылатого ребенка, предназначенные только для них. Публика принялась с жадностью поглощать любые сведения.
В итоге доктору Хэрримэну пришлось сдаться. Он разрешил группе из двенадцати репортеров, фотографов и видных физиологов посетить ребенка.
Дэвид Рэнд лежал, осмысленно глядя на них голубыми глазками, ухватившись за большой палец на ножке, а у видных физиологов и журналистов глаза лезли на лоб.
Физиологи сказали:
— Это невероятно, но это факт. Никакого подлога — у ребенка действительно есть крылья.
Репортеры набросились на Хэрримэна с вопросом:
— Когда он подрастет, он сможет летать?
Хэрримэн ответил кратко:
— Пока мы не можем сказать, как будет он развиваться в дальнейшем. Но если развитие продолжится так, как оно идет сейчас, он сможет летать.
— Боже, пустите меня к телефону! — застонала одна из газетных ищеек. У телефонов мгновенно образовалась куча-мала.
Доктор Хэрримэн позволил сделать несколько фотографий, а затем, не церемонясь, выставил визитеров за двери. Но газеты, конечно, на этом не успокоились. Имя Дэвида Рэнда на следующее утро стало самым известным в мире. Фотографии убедили даже отъявленных скептиков.
Знаменитые биологи выступали с обширными статьями по теории генетики, объяснявшими появление ребенка. Антропологи размышляли о возможности существования крылатых людей, подобных этому, ссылаясь на легенды о гарпиях, вампирах и летающих людях. Сумасшедшие сектанты видели в рождении ребенка знамение близкого конца света.
Театральные агенты предлагали фантастические суммы за привилегию показа Дэвида в стерильном стеклянном кубе Газетчики передрались друг с другом за право первой публикации новостей от доктора Хэрримэна. Тысячи фирм умоляли продать имя ребенка для названий игрушек, детского питания и всякой дребедени.
А виновник всего этого бума гукал, пускал пузыри и время от времени разражался криком в своей кроватке, не забывая энергично хлопать растущими крыльями, от которых ум за разум зашел у целого мира. Доктор Хэрримэн смотрел на него в глубокой задумчивости.
— Я заберу его отсюда, — сказал он. — Управляющий жалуется, что скопище людей и постоянная суматоха наносят ущерб больнице.
— А куда вы его денете? — поинтересовался Моррис. — У него нет ни родителей, ни родственников, а такого ребенка и в приют не отдашь.
Доктор Хэрримэн принял решение:
— Я оставлю практику и полностью посвящу себя наблюдению за развитием Дэвида. Я оформлю юридическое опекунство над ним и буду воспитывать его где-нибудь подальше от этого сумасшествия — на острове или вроде того, если найду, конечно.
Хэрримэн нашел такое место — остров на реке Майн, полоску бесплодных песков с захудалыми деревцами. Он арендовал его, построил бунгало и привез сюда Дэвида Рэнда, а также пожилую няньку-экономку. Еще он взял с собой внушительного вида сторожа-норвежца, который был незаменим в борьбе с репортерами, пытавшимися высадиться на остров. Им приходилось довольствоваться перепечаткой фотографий и статей о развитии Дэвида, которые доктор Хэрримэн предоставлял для научных изданий.
Дэвид рос быстро. В пять лет он был маленьким крепышом с золотистыми волосами, и крылья его подросли и покрылись короткими бронзовыми перьями. Весело размахивая ими, он бегал, смеялся и играл, как все дети.
В десять лет он полетел. К этому времени он вытянулся, его сияющие бронзовые крылья доходили ему до пяток. Когда он ходил, сидел или спал, крылья были плотно сложены на его спине, наподобие бронзового панциря. Но когда он расправлял их, с обеих сторон они оказывались длиннее раскинутых рук.
Доктор Хэрримэн намеревался со временем разрешить Дэвиду попытки полета, фотографируя и наблюдая все стадии процесса. Но произошло иначе. Впервые Дэвид полетел так же естественно, как вылетает из гнезда птенец.
Сам он никогда особенно не думал о своих крыльях. Он знал, что у доктора Джона, как называл он врача, нет таких крыльев, и что у Флоры, тощей старой няньки, ни у Хольфа, улыбчивого сторожа, их тоже нет. Других он не видел и поэтому представлял, что весь остальной мир делится на людей, у которых есть крылья, и людей, у которых их нет. Но он не знал, для чего они нужны, хотя, бегая, любил хлопать и махать ими, к тому же они заменяли ему рубашку.
И вот в одно апрельское утро, Дэвид обнаружил, для чего у него крылья. Он взобрался на высокий засохший дуб, чтобы заглянуть в птичье гнездо. Смутное чувство родства с крылатым народом маленького острова заставляло его чрезвычайно интересоваться птицами. Он пытливо присматривался к их жизни, скакал и хлопал в ладоши, гладя, как они носятся и кружатся над его головой, наблюдая, как каждой осенью они устремляются на юг, а каждой весной — на север.
В то утро он забрался почти на самую верхушку старого дуба, поближе к гнезду, которое выследил. Его крылья были плотно сложены, чтобы не мешать. И вот, когда до дели оставался один шаг, его нога опустилась на гнилую кору мертвой ветки. Несмотря на свою поразительную легкость, он был достаточно тяжел для того, чтобы ветка хрустнула, и он полетел прямиком на землю. Взрыв инстинкта произошел в мозгу Дэвида, когда он, как камень, летел вниз. Помимо его воли, крылья с шумом и свистом раскрылись. Он почувствовал, как его подбросило так, что чуть не вывихнуло плечи. И вдруг — о чудо! — он больше не падает, а плавно скользит вниз в размахе упруго натянутых крыльев.
Его скрытое естество вырвалось наружу высоким, звенящим и ликующим криком. Вниз, вниз, скользя, как парящая птица, с чистым воздухом, бьющим в лицо и струящимся вдоль крыльев и тела. Жуткий и сладкий трепет, которого он не знал раньше, сумасшедшая радость жизни.
Он закричал снова и, поддавшись внезапному импульсу, взмахнул крыльями, ударил ими по бокам и выпрямил сомкнутые ноги.
Теперь он взлетал, а земля под ним быстро уходила вниз, солнце било в глаза, а ветер пел. Он снова открыл рот, чтобы закричать, и холодный воздух ворвался в его грудь. С первобытным восторгом он взмыл в синеву, со свистом рассекая ее крыльями.
И вот так, случайно выйдя из бунгало, доктор Хэрримэн увидел его. Он услышал пронзительный, победный крик откуда-то с неба, поднял голову и увидел стройную крылатую фигуру, летящую к нему в солнечной лазури.
У доктора захватило дух от красоты зрелища, когда Дэвид кружился и парил над ним в безумном восторге от своих крыльев. Он неосознанно чувствовал, как нужно поворачивать, снижаться и взлетать, хотя в его движениях еще была неловкость, и иногда он валился на бок.
Когда Дэвид Рэнд, наконец, снизился и опустился перед доктором, легко сложил крылья, его глаза сияли электрической радостью.
— Я умею летать!
Доктор Хэрримэн кивнул:
— Ты умеешь летать. Я знаю, что не могу запретить тебе этого, но прошу тебя не покидать остров и быть осторожным.
К тому времени, когда Дэвиду исполнилось семнадцать, ему больше не нужно было напоминать об осторожности. В воздухе он чувствовал себя, как настоящая птица.
Теперь он стал высоким, стройным, золотоволосым юношей. На его прямой, как стрела, фигуре были только шорты — вся одежда, в которой нуждалось его тело с горячей кровью; дикая, неистощимая энергия отражалась в тонких чертах его лица и лихорадочно горящих голубых глазах.
Его крылья стали великолепными сверкающими бронзовыми крылами, которые в размахе достигали десяти футов, а, сложенные на спине, своими нижними перьями касались пяток.
Постоянные полеты над островом и ближними водами развили в мышцах Дэвида огромную силу и выносливость. Он мог проводить целый день, летая над островом, высоко взмывая на шумящих крыльях, а затем неподвижно кружа, планируя, медленно снижаясь.
Он мог догнать и обойти в воздухе почти любую птицу. Он врывался в стаю фазанов, и его звонкий смех взлетал высоко в небо, когда он стремительно вращался и кружил среди перепуганных птиц. Он выдергивал перья из хвостов разъяренных ястребов, не успевавших ускользнуть, и быстрее любого ястреба мог упасть на кролика или белку, бегущих по земле.
Временами, когда туман заволакивал остров, доктор Хэрримэн слышал звенящий крик в сизых клубах тумана над головой, и знал, что Дэвид где-то рядом. Или вот он — над блистающими водами, стремительно падает в них, но в последний момент расправляет крылья, скользит над пеной волн, и чайки заходятся криком, когда он снова взмывает ввысь.
Еще ни разу Дэвид не улетал далеко от острова, но доктор знал по своим редким визитам на большую землю, что интерес к летающему юноше был еще высок во всем мире. Фотографии, которые доктор давал научным журналам, больше не удовлетворяли любопытство публики, и люди на катерах и аэропланах с новинкой техники — киноаппаратами — все чаше стали появляться у острова, надеясь заснять Дэвида в полете.