– Мой господин, ты можешь охладить воду в купальной лохани до нужного тебе состояния. Вот так.
Он указал на выступавшую из стенки глиняную трубу, в которую, ближе к концу, был сверху вставлен обрезок другой трубы, покороче. Прислужник всего‑то и сделал, что повернул эту торчавшую вертикально трубку, и из отверстия полилась струя чистой холодной воды.
– Длинная труба подводит воду из главного потока, снабжающего весь дом. Короткая трубка имеет с одной стороны отверстие, и, поворачивая ее так, чтобы отверстие было обращено внутрь, к длинной трубе, ты позволяешь воде выливаться наружу, в лохань. Повернешь в обратную сторону, поток перекроется. А когда ты закончишь мыться, мой господин, вытащи из донышка ванны вот эту оли, затычку. Грязная вода убежит вниз, в сливную трубу.
Потом он указал на прикрепленный к полу сосуд для отправления нужды и добавил:
– Ашикатль используют примерно так же. Когда ты облегчишься в него, подкрути вон ту трубку, и струя воды смоет все через дырку в днище.
Я, до сих пор даже не замечавший это отверстие, в невежественном испуге спросил:
– Как, неужели испражнения упадут в нижнюю комнату? – Нет‑нет, мой господин. Как и вода из ванной, они попадут в трубу, которая вынесет их прочь из дома. Все отходы отводятся в специальный пруд, выгребную яму, откуда их доставляют на поля как удобрение. А сейчас я велю приготовить для моего господина ужин, так что, когда он кончит мыться, его уже будет ждать еда.
«Да уж, для того чтобы отвыкнуть от провинциальных, простонародных замашек и усвоить манеры знати, мне потребуется время», – размышлял я чуть позже, когда, сидя за собственным столом, уминал жаренного на решетке кролика, бобы, тортильи, зажаренную в тесте тыкву и запивал все это шоколадом. Запивал! В моих родных краях шоколад считался редким и дорогим лакомством. Его подавали по большим праздникам, раз или два в год, причем почти без приправ. Здесь же я угощался пенистым красноватым напитком, состоявшим, кроме драгоценного какао, также из меда, ванили и перемолотых алых семян акхфиотля. Все это смешивали между собой и сбивали в густую пену. И этот бесценный напиток можно было получать даром, в любом количестве. Словно простую воду!
|
|
Я невольно задумался о том, сколько времени потребуется мне, чтобы освоиться, избавиться от шалтоканского акцента и усвоить тот классический науатль, на котором говорят в Тескоко, и вообще, как выразилась первая госпожа, «привыкнуть к удобствам».
Со временем я понял, что ни одному знатному человеку, действительно ли благородному или оказавшемуся, как я, в этой роли временно, никогда не приходится самому себя обслуживать. Например, знатный человек никогда не снимал великолепную накидку из перьев, а лишь расстегивал поддерживавшую одеяние пряжку на плече и делал шаг вперед. Однако одеяние при этом никогда не падало на пол, ибо его всегда кто‑нибудь подхватывал. Представитель знати был настолько уверен, что какой‑либо слуга непременно окажется рядом, что даже никогда не оглядывался. Точно так же, желая сесть, благородный человек никогда не смотрел назад. Он совершенно не боялся упасть, ибо кто‑нибудь непременно подставлял ему икпали, переносное сиденье. Так было всегда и иначе быть просто не могло.
|
|
«Интересно, – гадал я, – является ли столь непоколебимая уверенность прирожденной или же она приобретается с опытом?» Был только один способ выяснить это, и я им воспользовался. При первом же удобном случае я, войдя в помещение, полное знатных особ обоего пола, и поприветствовав их подобающим образом, сел, не оглянувшись назад. Сиденье оказалось на месте, и мне стоило труда заставить себя сдержаться и не вертеть во все стороны головой, выясняя, откуда же оно взялось. Я понял, что не только икпали, но все, что я жду от нижестоящих, всегда окажется там, где нужно. Этот маленький опыт позволил мне раз и навсегда усвоить важную истину: чтобы к тебе относились с подобающим благородному человеку почтением, нужно лишь решиться самому ощутить себя благородным!
На следующее утро после моего прибытия раб Коцатль вместе с завтраком принес мне целую охапку – больше, чем у меня было за всю жизнь! – новых одеяний. И каких одеяний! Набедренные повязки и накидки из дорогого хлопка, с красивой вышивкой. Сандалии из мягкой легкой кожи, причем одна пара, со шнуровкой до колен, предназначенная для церемоний, оказалась золоченой! Госпожа Толлана даже прислала мне маленькую гелиотроповую застежку для накидки, которую я с тех пор носил на плече. Когда я облачился в один из этих щегольских нарядов, Коцатль снова повел меня по дворцовой территории, указывая здания, где находились учебные помещения.
Классов там было больше, чем в любой школе, и меня, конечно, в первую очередь интересовали те, где изучали искусство письма, историю, землеописание и тому подобные науки. Однако ничто не мешало мне при желании посещать также занятия по стихосложению, работе с золотом, серебром и перьями, огранке драгоценных камней и другим искусствам.
|
|
– Занятия, для которых не требуется столов, скамей или инструментов, проводятся в помещении только в плохую погоду, – сообщил мой маленький проводник. – В ясные дни, как сегодня, господа наставники и их ученики предпочитают заниматься на воздухе.
И впрямь, то здесь то там, на лужайках или вокруг мраморных беседок виднелись группы обучающихся. Учителями, каковые выделялись среди прочих желтыми накидками, были в основном люди пожилые, среди учеников же можно было увидеть не только мальчиков и отроков, но также и молодых мужчин. Более того, я приметил даже нескольких девушек и рабов, сидевших, правда, чуть в сторонке.
– А что, учеников подбирают не по возрасту? – поинтересовался я. – Нет, мой господин, по способностям. Кому‑то быстрее даются одни науки, кому‑то – другие. Каждый из твоих наставников первым делом поговорит с тобой и выяснит, насколько ты сведущ и куда годишься: в начинающие, познающие, познавшие основы… ну и так далее. В какую группу ты попадешь, будет зависеть от твоих изначальных знаний по каждой науке и от того, какие ты при этом проявишь способности.
– Я вижу, у вас также учатся женщины и рабы? – Любой дочери благородного человека разрешено посещать занятия по всем наукам, вплоть до самого высшего уровня, если у нее есть способности и желание. Рабам дозволяется учиться тому, что соответствует их обязанностями.
– Ты сам, как я вижу, очень сведущ для такого юного тлакотли. – Спасибо, мой господин. Я стараюсь правильно говорить на науатль, а также изучаю хорошие манеры и основы ведения домашнего хозяйства. Когда стану постарше, у меня будет возможность обратиться с прошением о дальнейшем обучении, я мечтаю стать со временем хранителем ключей в каком‑нибудь благородном доме.
– Если у меня когда‑нибудь заведется такой дом, обещаю тебе, Коцатль, эту должность, – заявил я с великолепной самоуверенностью.
При этом, признаюсь, говоря «если», я имел в виду «когда», ибо уже не просто мечтал о величии, но считал такое будущее очевидным. Да, мои господа, тот оборванный старик, что находится сейчас перед вами, с улыбкой вспоминает рослого, прекрасно одетого, сопровождаемого слугой юношу, который, стоя посреди дивного парка, с наивной самоуверенностью воображал, будто непременно станет выдающимся человеком.
Господин учитель истории Нелтитика, выглядевший таким старым, что казалось, он вполне мог лично видеть все события, о которых рассказывал, объявил классу:
– Сегодня у нас на занятиях присутствует новый пильтонтли, благородный ученик. Это мешикатль по прозванию Кивун.
Я был настолько польщен тем, что меня представили как «благородного ученика», что прозвище принял как должное, даже не поморщившись.
– Может быть, Кивун, – продолжил учитель, – ты расскажешь нам об истории Мешико и твоего народа?
– Да, господин наставник, – ответил я и, когда все взоры обратились ко мне, прокашлялся и принялся излагать то, что усвоил в Доме Обучения Обычаям: – Ведайте же, что первоначально мое племя обитало далеко к северу от здешних земель. Тот край именовался Ацтлан, страна Белоснежных Цапель, отчего живший там народ называл себя ацтлантеками или, для краткости, ацтеками – народом Белой Цапли. Однако Ацтлан был суровой страной, и верховный бог моего народа, Уицилопочтли, поведал своим почитателям, что далеко к югу лежит куда более благоприятный для жизни край. Путь туда будет долгим и нелегким, о том же, что они добрались до цели, люди узнают, когда узрят знамение: золотого орла, сидящего на кактусе нопали. Так и вышло, что ацтеки покинули свои прекрасные дома, дворцы, пирамиды, храмы и сады и всем племенем выступили на юг.
Кто‑то в классе потихоньку хихикнул. – Путь этот занял долгие годы, и им пришлось пройти через земли многих других народов. Некоторые были настроены враждебно и пытались с оружием в руках заставить ацтеков повернуть назад. Иные же проявляли гостеприимство, и на их территориях странствующий народ останавливался на отдых, задерживаясь иногда ненадолго, порой же – на многие годы. Этим народам сторицей воздалось за гостеприимство, ибо они обучились благородному языку, а также высоким искусствам и наукам, ведомым только ацтекам.
В классе зашушукались, и на этот раз хихиканье стало громче. – Когда ацтеки наконец пришли в эту долину, их радушно принял живший на западном побережье озера народ текпанеков, уступивший странникам для временного поселения Чапультепек, гору Кузнечиков. А тем временем жрецы ацтеков продолжали обследовать местность в поисках заветного орла, сидящего на нопали. А поскольку на диалекте текпанеков кактус нопали называется теночтли, это племя прозвало ацтеков теночтеками. Со временем те и сами приняли это имя и стали называть себя народом Кактуса. Потом, как и обещал Уицилопочтли, жрецы обнаружили вещее знамение – золотого орла, сидевшего на кактусе, причем случилось это на никем не заселенном острове. Естественно, что все ацтеки, или теночтеки, с радостью переселились с Чапультепека на этот остров.
Кто‑то в классе открыто засмеялся. – На острове они построили два больших города, один назвали Теночтитлан, Становище Народа Кактуса, а другой – Тлателолько, Поселение Посреди Скал. Пока мои предки строили свои города, они заметили, что каждую ночь видят со своего острова отражающуюся в водах озера луну. Поэтому они прозвали новое место обитания Мецтли‑Шитли, Лунная Середина. Со временем название сократилось до Мешитли, а потом видоизменилось в Мешико, а сам наш народ стал именоваться мешиками, или мешикатль. В качестве же своего герба это племя избрало сидящего на кактусе орла, который держит в клюве нечто вроде ленты, символа войны.
Многие из моих новых однокашников уже смеялись в голос, но я упорно продолжал:
– Потом мешикатль приобрели влияние и начали расширять свои владения. И многие народы выгадали, объединившись с этим новым племенем, став его союзниками или начав торговать с мешикатль. Соседи стали почитать наших богов и познакомили нас со своими. Они выучились от нас счету, переняли у нас календарь, начали из страха пред нашими непобедимыми воинами платить нам дань и, признавая наше превосходство, выучили наш язык. Мешикатль создали самую могущественную державу в истории, а город Мешико‑Теночтитлан по праву именуется Ин Кем‑Анауак Йойотли – Истинное Сердце Сего Мира.
Я поцеловал землю в знак почтения к пожилому господину наставнику Нелтитике и сел. Одноклассники чуть ли не все одновременно замахали руками, прося разрешения высказаться. При этом они покатывались со смеху. Однако по властному жесту учителя класс мгновенно умолк.
– Спасибо, Кивун, – добродушно промолвил он. – Мне было интересно услышать, чему наставники учат молодых мешикатль в наши дни. Вижу, юноша, что об истории ты знаешь чрезвычайно мало, да и то немногое, что ты усвоил, неверно почти в каждой детали.
Я встал снова, мое лицо горело, словно мне отвесили пощечину. – Господин наставник, ты просил изложить лишь краткую историю. Я могу рассказать более подробно.
– Будь добр, избавь меня от этого, – сказал он. – А взамен я окажу тебе любезность, исправив всего лишь одну из твоих ошибок. Слова «Мешико» и «мешикатль» происходят вовсе не от названия луны.
Он зна́ком велел мне сесть и обратился ко всему классу: – Благородные юные ученики и ученицы, вот вам пример того, о чем я уже не раз говорил. Не будьте легковерными, подвергайте сомнению различные предлагаемые вам версии истории, ибо они зачастую продиктованы тщеславием и содержат самые нелепые выдумки. Более того, я никогда не встречал историка, да и вообще занимающегося любой отраслью знаний ученого, который мог бы признать свои ошибки и посмеяться над ними. Ни разу не довелось мне также встретить и того, кто не считал бы свою узкую область знания самой важной и весомой из всех существующих и не полагал бы, что истинная наука не совместима с весельем. Сразу скажу, что я понимаю всю важность научных трудов, но неужели все связанное с познаниями обязательно должно быть при этом скучным, тошнотворно серьезным и исполненным нелепых претензий? Историки могут быть серьезными людьми, да и сама история порой оказывается настолько мрачной, что не располагает к веселью. Но ведь историю делают живые люди, и каких только казусов при этом не случается. Это подтверждает и истинная история Мешико.
Он снова обратился ко мне: – Кивун, твои предки ацтеки не принесли в эту долину никакой древней мудрости, никаких искусств, наук или культуры. Вообще ничего, кроме самих себя – вороватых, невежественных бродяг в рваных, грязных, кишевших паразитами звериных шкурах, поклонявшихся отвратительному демону, кровожадному богу войны. Стоит ли удивляться, что все развитые, образованные народы презирали и отталкивали этот дикий сброд. Сам посуди, с чего бы цивилизованным людям приветствовать нашествие неотесанных нищих? Ацтеки поселились на том острове, у болотистого побережья озера, не потому, что их бог ниспослал им какое‑то там знамение, и отправились они туда вовсе не с радостью. Нет, они перебрались туда потому, что больше им было некуда сунуться, а на эту землю, на этот торчащий из трясины прыщ, больше никто не претендовал.
Одноклассники косились на меня с насмешливым видом, а я, внимая словам Нелтитики, старался не выдать своей растерянности.
– Первое время ацтекам было не до строительства великих городов, пирамид и всего такого, – продолжил учитель, – ибо все их время и все силы уходили на поиски съестного. Им не разрешалось ловить рыбу, поскольку права на ловлю принадлежали исконным жителям побережья, и долгое время твои предки существовали – да, не жили, а лишь влачили жалкое существование! – питаясь противными мелкими существами вроде червяков и водяных насекомых, склизкими яйцами всяких болотных тварей и единственным съедобным растением, которое росло в том жалком болоте. Называлось оно мешикин и представляло собой горьковатую на вкус траву, которую прочие народы считали никчемным сорняком. Но если твои предки, Кивун, не обладали ни богатством, ни знаниями, ни чем‑либо в этом роде, то им никак нельзя было отказать в чувстве юмора и способности к сарказму. Посмеиваясь над собой и своим бедственным положением, они стали называть себя новыми именем – мешикатль.
Рассказ учителя породил очередную волну смешков, но Нелтитика продолжил:
– В конце концов твои предки придумали чинампа, плавучие огороды, и стали получать сносные урожаи, но даже после этого только‑только обеспечивали себя основными пищевыми культурами вроде маиса и бобов. Их чинампа подходили скорее для выращивания более редких овощей и трав – томатов, шалфея, кориандра, сладкого картофеля, – культивированием которых не хотели утруждать себя их высокоразвитые соседи. Когда мешикатль стали выращивать эти продукты в избытке, они завели торг с соседями, выменивая свой урожай на необходимые им предметы: инструменты, строительные материалы, ткани и оружие. То есть на все то, чего у них не было и чего просто так им бы никто не дал. Нельзя не признать: этот народ сумел быстро перенять достижения соседей, а в чем‑то, например в военном деле, и опередить их. И хотя теперь твои сородичи уже не употребляют в пищу скромный сорняк мешикин, позволивший им пережить трудные времена, они сохранили взятое в его честь имя. Ныне слово «Мешико» известно повсюду, но при всем внушаемом им почтении или страхе означает оно всего‑то навсего…
Учитель намеренно выдержал паузу, улыбнулся, и мое лицо вспыхнуло снова, когда весь класс дружно выкрикнул:
– Народ Сорняка!
– Я так понимаю, юный господин, что ты пытался научиться читать и писать собственными силами? – Наставник по словесному знанию сказал это с таким видом, словно сильно сомневался в том, что с помощью самообразования возможно добиться на этом поприще какого‑либо успеха. – И полагаю, у тебя имеются образцы твоей работы?
Я почтительно вручил ему длинную, сложенную гармошкой ленту из скрепленных между собой полосок грубой бумаги. Книгу, которой весьма гордился.
Символы были начертаны мною с величайшим старанием и раскрашены яркими, переливающимися красками, подаренными мне Чимальи. Господин наставник взял мою самодельную рукописную книжицу и стал медленно ее разворачивать.
В своей работе я запечатлел эпизод из нашей истории, относящийся к тому времени, когда мешикатль только что пришли в эту долину. Самым могущественным из всех населявших ее племен было тогда племя калхуа. Когда вождь калхуа Кошкок объявил войну народу шочимилько, он предложил новоприбывшим мешикатль участвовать в ней в качестве его союзников. Те согласились, поход увенчался победой, и калхуа стали похваляться захваченными пленниками, тогда как у мешикатль взятых в плен не оказалось вовсе. Кошкок обвинил новых союзников в трусости, но тут наши воины развязали свои мешки и высыпали перед вождем целую груду ушей, причем только левых, отрубленных у поверженных ими шочимилько. Кошкок был повергнут в изумление, а мешикатль с тех пор стяжали славу бойцов, с которыми нельзя не считаться. Думая, что мне очень хорошо удалось изобразить этот эпизод (особенно я старался передать несчетное количество левых ушей и выражение изумления на лице Кошкока), я самонадеянно ждал от учителя если не восторга, то, во всяком случае, похвалы.
Но он лишь хмурился, вновь и вновь просматривая страницы и переводя взгляд с одной стороны на другую, а потом наконец спросил:
– А в каком направлении все это следует читать? – У нас на Шалтокане принято листать страницы слева направо, – озадаченно ответил я. – То есть каждую полоску можно читать слева направо.
– Я не про то! – отрезал он. – Мы все обычно читаем слева направо. Но ведь в твоей книге отсутствуют какие‑либо указания на то, что читателю следует поступать именно так.
– Какие еще указания? – растерялся я. – Предположим, тебя попросили выполнить надпись, которая должна читаться в каком‑либо ином направлении. Скажем, на фризе храма или на колонне, где архитектура требует, чтобы надпись читалась справа налево или даже сверху вниз.
Подобное просто не приходило мне в голову, в чем я честно признался.
– Когда писец изображает двоих людей или богов, занятых разговором, они, естественно, должны быть обращены лицами друг к другу, – нетерпеливо продолжал учитель. – Однако всегда следует помнить общее правило: лицам большинства изображаемых фигур следует быть обращенными в том направлении, в каком читается надпись.
Я сглотнул и, кажется, довольно громко. – А ты, выходит, так и не уразумел этого элементарного, основополагающего правила? – язвительно осведомился наставник. – И у тебя хватило дерзости продемонстрировать мне свою писанину? – Он швырнул мне книгу, даже не удосужившись ее сложить. – Завтра приступишь к занятиям по письму. Учиться будешь вон в той группе.
И наставник показал на кучку учеников, собравшихся вокруг одной из беседок. Тут лицо мое моментально вытянулось, а гордость испарилась. Даже издалека было видно, что все ребята в группе вдвое меня моложе и намного меньше ростом.
Разумеется, мне казалось обидным и унизительным заниматься вместе с мелюзгой и начинать изучение таких вроде бы любимых мною предметов, как письмо и история, с самого начала. Можно подумать, что раньше меня никогда ничему не учили и сам я не прилагал стараний узнать как можно больше. Единственным отрадным известием оказалось лишь то, что, по крайней мере при изучении поэзии, не было подразделения на начинающих, познающих, познавших основы и прочих. На занятия по стихосложению приходили те, кого к этому влекло, так что в одной группе занимались и совсем дети, и люди, достигшие зрелости. Среди учеников оказались также и юный принц Ива, и его старший сводный брат – наследный принц Черный Цветок, и множество других знатных людей, включая совсем немолодых. Девушек, женщин, а также рабов я увидел там больше, чем на любых других занятиях.
Похоже, что здесь не имело значения ни кто сочиняет стихотворение, ни какова его тема, представляет ли оно собой восхваление какого‑либо бога или героя, длинное историческое повествование, любовную песню, горестный плач или добродушную шутку. Не принимались также в расчет и пол, возраст, богатство, знатность, заслуги, образование или опыт сочинителя. В поэзии важно другое: стихотворение или есть, или его нет. После того как оно слагается, стихотворение или запечатлевается в памяти, или забывается так быстро, словно никогда и не появлялось на свет. На тех занятиях я скромно сидел в сторонке и слушал других, а о том, чтобы сочинять собственные стихи, не смел даже и помышлять. И лишь многие, многие годы спустя мне случилось сочинить стихотворение, которое, как я потом слышал, декламировали странники. Однако стихотворение это совсем крохотное, так что из того, что оно живет в памяти людей, еще не следует, будто я вправе называть себя поэтом.
Больше всего мне запомнилось самое первое занятие в поэтическом классе. Господин наставник пригласил какого‑то знаменитого стихотворца прочесть нам свои произведения. Я прибыл и уселся на траву позади всех слушателей, когда он готовился к выступлению. С такого расстояния, да еще при моем зрении, рассмотреть поэта как следует было мудрено, но я разобрал, что он среднего роста, хорошо сложен и примерно тех же лет, что и госпожа Толлана. Поэт был облачен в богато расшитую хлопковую накидку, поддерживаемую золотой застежкой, однако не имел более никаких иных украшений, указывавших на его происхождение или сан.
Поэтому я принял его за профессионального стихотворца, получившего за свой дар содержание от правителя и место при дворе.
Поэт пошуршал листочками с записями, передал один из них мальчику – рабу, сидевшему на земле у его ног с маленьким барабаном на коленях, и, ничуть не напрягая хорошо поставленный голос, отчетливо произнес:
– Достойные учащиеся, с разрешения вашего господина наставника я прочту вам сегодня не свои стихи, а сочинения куда более великого и мудрого поэта. Моего отца.
– Аййо, с моего разрешения и к превеликому моему удовольствию! – отозвался господин учитель, удовлетворенно кивая.
– Аййо! – повторил за ним весь класс, как будто присутствующие как один прекрасно знали творения того выдающегося поэта, о котором шла речь.
Из того, что я вам уже рассказал о нашей системе письма, почтенные братья наверняка поняли, что оно не годилось для того, чтобы полноценно записывать поэтические произведения. Наша поэзия существовала лишь благодаря передаче из уст в уста, и стихотворение жило только в человеческой памяти. Если оно кому‑то нравилось, человек заучивал его наизусть и пересказывал другому, а тот, в свою очередь, пересказывал дальше. Так стихотворение и жило, передаваясь из уст в уста. Чтобы произведение легче запоминалось, оно, как правило, содержало ритмические повторения и созвучия на концах строк.
Ни то ни другое было невозможно передать средствами нашего письма, так что записи, которые гость просмотрел перед выступлением, были лишь подспорьем для памяти. Они служили для того, чтобы чтец не пропустил какою‑нибудь строку или выделил голосом то или иное место. Ну а на страничке, переданной им барабанщику, и вовсе не было никаких рисунков. Она содержала лишь россыпь разноцветных точек, нанесенных кистью, клякс разнообразной формы и плотности, подсказывавших музыканту ритм, который ему следовало выбивать ладонью на барабане. Барабан сопровождал декламацию, то звуча тихо и размеренно, то рассыпаясь резкой дробью, – подчеркивая волнение, заполняя паузы между строками звуками, подобными биению сердца. Стихотворения, которые наш гость продекламировал, прочел нараспев или пропел в тот день, были все как одно красивы и выразительны, однако роднило их не только это, но и оттенок грусти. Все они были слегка окрашены меланхолией, подобно дням в самом конце лета, все еще ярким, но уже слегка тронутым дыханием ранней осени. Даже сейчас, по прошествии стольких лет, не имея под рукой странички‑подсказки и задающего ритм и отмечающего паузы барабана, я, пожалуй, прочту одно из них:
Я песнь сложил, дабы жизнь воспеть,
Мир, яркий, как птицы кецаль оперение,
Лазурь небес, солнца яркую медь,
Чистых вод жадеит и садов цветение…
Но плавится медь, жадеит крошится,
Вянут цветы, лепестки теряя,
Ночи сдаваясь, солнце садится,
И деревья не вечны, листву роняя.
Зри же, как увядает наша краса!
Точно так и наша любовь остывает –
Боги храмы древние покидают,
И руины скрывают их чудеса.
Неужели в жизни все тлен и ложь?
Почему моя песнь пронзает как нож?
Когда декламация была закончена, почтительно внимавшие ей слушатели встали и разошлись. Некоторые, и я в том числе, поспешили уединиться, чтобы, прогуливаясь и повторяя на ходу строки, затвердить наизусть полюбившиеся стихотворения. Другие окружили чтеца, всячески выражая свой восторг и осыпая его благодарностями и похвалами. Я ходил кругами по траве, склонив голову, и твердил вновь и вновь то самое стихотворение, которое только что прочел вам, когда ко мне подошел молодой принц Ива.
– Знаешь, Кивун, – сказал он, – мне тоже это стихотворение понравилось больше всего. И оно навеяло мне другое, которое сложилось в моей собственной голове. Хочешь послушать?
– Я польщен возможностью стать первым слушателем этого сочинения, – ответил я.
И принц прочел мне следующие строки:
Ты упорно твердишь, что не вечен я,
Как цветы, что взлелеяны мною нежно,
Что навеки сгинет слава моя
И имя забудется безнадежно.
Но мой сад цвести еще долго будет,
И песни мои будут помнить люди.
– По‑моему, Уишкоцин, это хорошее стихотворение, – сказал я. – Красивое и правдивое. Господин наставник наверняка удостоил бы тебя одобрительного кивка. – Я говорил это не для того, чтобы подольститься к принцу, но вполне искренне, недаром ведь стихотворение запомнилось мне на всю жизнь. – Вообще‑то, – продолжил я, – его вполне можно принять за творение того великого поэта, чьи сочинения мы сегодня слышали.
– Да брось ты, Кивун, – укорил меня Ива. – Ни один из поэтов нашего времени не может сравниться с бесподобным Несауалькойотлем.
– Кем? – А ты разве не знал? Ты не понял, что мой отец цитировал сочинения своего отца, моего деда, Чтимого Глашатая Постящегося Койота?
– Что? Выходит, перед нами читал стихи сам Несауальпилли! Но постой, а где же знаки его высокого сана? Я не видел ни венца, ни мантии из перьев, ни скипетра, ни знамени…
– О, он совсем не такой, как все. В отличие от прочих юй‑тлатоани отец использует одежды и регалии, подобающие его сану, лишь во время государственных церемоний. Он считает, что человеку пристало гордиться лишь собственными достижениями и носить лишь знаки, свидетельствующие о личных заслугах. По его мнению, боевые шрамы стократ дороже драгоценных безделушек, унаследованных от предков, купленных или полученных в приданое. Но постой, неужели ты хочешь сказать, что еще ни разу его не встречал? Идем!
Однако, похоже, Несауальпилли не очень‑то любил массовые проявления преданности и почтения. К тому времени, когда нам с принцем удалось протолкаться сквозь толпу учеников, он уже ускользнул.
Госпожа Толлана не ввела меня в заблуждение, сказав, что учиться мне придется усердно, однако я не стану утомлять почтенных братьев‑писцов рассказами о том, как проходили у нас уроки, и о том, как я занимался самостоятельно. Скажу лишь, что я освоил арифметику, научился вести счетные книги, а также вычислять относительную стоимость различных ценностей, выступавших у нас в разных краях в той роли, которую у вас, испанцев, исполняют золотые и серебряные монеты. Впоследствии эти познания мне весьма пригодились. Кроме того, я узнал много нового о наших землях, хотя (в этом мне потом довелось убедиться на личном опыте) о землях, лежавших за пределами нашей долины, даже самым сведущим людям было известно очень мало.
Наибольшее удовольствие мне доставляли уроки письма и чтения, в которых я неустанно и успешно совершенствовался; самыми же полезными, пожалуй, являлись уроки истории, хотя услышанное на них не только входило в противоречие со многим из усвоенного мною дома, но и уязвляло самолюбие уроженца Мешико. Господин наставник Нелтитика щедро делился с учениками своими познаниями и нередко тратил на общение с наиболее любознательными из нас свое личное время. Помню, как‑то раз, беседуя со мной и с другим мальчиком, по имени Пойек, сыном одного из знатных мужей Тескоко, он сказал: