– Моя госпожа, мне не следует это знать, – взмолился я. Жадеитовая Куколка пожала плечами. – Я не стыдлива и не лицемерна, ибо сама природа требует от меня частой близости с мужчинами, а я не собираюсь противиться своей природе. И если потребуется, то я использую для этой цели и тебя, Выполняй. Ты совсем недурен. И ты не станешь доносить на меня, поскольку сам Несауальпилли заявил, что не хочет видеть в тебе соглядатая. Правда, это не может помешать тебе признаться в собственной вине, но поскольку она обоюдна, то ты погубишь этим не только себя, а нас обоих. Так что…
Госпожа вернула мне рисунок, который я сделал с ничего не подозревающего гонца, а также вручила перстень, который сняла со своего пальца.
– Дашь ему это. Это свадебный подарок моего господина‑супруга, и другого такого перстня ни у кого нет.
И действительно, стоимость огромного изумруда, оправленного в червонное золото, даже не поддавалась оценке. Эти драгоценные камни лишь изредка доставляли в наш край купцы, осмеливавшиеся добраться до далекой страны Спутанного Леса, однако изумруды добывались даже не там, а еще южнее, в какой‑то неизвестной земле. Перстень моей госпожи был из числа тех украшений, которые выигрывают, когда рука их владельца поднята, ибо к его кольцу крепились еще и жадеитовые подвески, лучше всего видные именно в таком положении. Перстень, изготовленный специально для среднего пальца Жадеитовой Куколки, мне едва налез на мизинец.
– Ни ты, ни гонец ни в коем случае не должны надевать его, – предупредила меня девушка. – Этот перстень слишком бросается в глаза. Пусть этот человек просто спрячет его, а потом, сегодня ночью, ровно в полночь, покажет стражнику у восточных ворот. Увидев этот знак, стража пропустит его, а Питца встретит и приведет сюда.
|
|
– Сегодня ночью? – сказал я. – Но мне нужно время, чтобы отыскать его, моя госпожа. Он же гонец, и его могли послать с поручением неизвестно к кому.
– Сегодня ночью, – повторила принцесса. – Я и так уже слишком долго обходилась без мужчины.
Уж не знаю, что бы она сделала со мной, если бы я не нашел этого человека, но я смог отыскать гонца и подошел к нему с видом знатного юноши, которому нужно отправить послание. Мое имя при этом названо не было, а вот гонец представился:
– Я Йейак‑Нецтлин, к услугам господина. – К услугам госпожи, – поправил я его. – Она желает, чтобы ты посетил ее во дворце в полночь.
Парень растерянно посмотрел на меня и пробормотал, что ночь – не лучшее время для того, чтобы бегать с посланиями, но тут взгляд молодого человека упал на перстень в моей ладони, и глаза его расширились.
– Если речь идет об этой госпоже, – промолвил он, – то послужить ей мне не помешают ни полночь, ни сам Миктлан.
– Речь идет о службе, требующей особой осторожности, – проворчал я, чувствуя во рту горечь. – Покажешь этот перстень стражнику, и тебя пропустят.
– Слушаю и повинуюсь, юный господин. Я непременно приду. И он пришел. Я не ложился спать, пока не услышал, как Питца крадучись подвела Йейак‑Нецтлина к двери напротив. После этого я заснул, так что не знаю, как долго он пробыл там и когда ушел. Неизвестно мне также и то, как часто потом повторялись визиты молодого гонца в спальню моей госпожи. Могу лишь сказать, что, прежде чем зевающая от скуки Жадеитовая Куколка поручила мне возобновить поиски и зарисовки, прошел целый месяц. Видимо, Йейак‑Нецтлин все это время вполне ее удовлетворял. Имя этого гонца означало Длинные Ноги, но, возможно, он был щедро одарен и по части длины чего‑нибудь еще.
|
|
Однако хотя Жадеитовая Куколка на целый месяц оставила меня в покое, на душе у меня все равно было очень тревожно. Раз в восемь или девять дней Чтимый Глашатай непременно наносил визит своей младшей, предположительно любимой, супруге, и я, присутствуя при их встречах, изо всех сил старался не потеть от смущения и страха. Мне оставалось лишь гадать, почему, во имя всех богов, Несауальпилли не замечает очевидного – того, что его супруга вполне созрела и готова к тому, чтобы муж (или же кто‑нибудь другой) насладился ею в постели.
Ювелиры, имеющие дело с жадеитом, утверждают, что этот минерал легко найти среди обычных камней, ибо он сам заявляет о своем присутствии. Если вы как следует присмотритесь во время прогулок по загородной местности, то непременно заметите, что над некоторыми камнями поднимаются испарения. Это и есть жадеит. Он словно бы объявляет: «Я здесь. Приди и возьми меня!»
Подобно тому поделочному камню, в честь которого она получила свое имя, Жадеитовую Куколку тоже окружал какой‑то загадочный, не поддающийся определению ореол, некое свечение, аура, я даже не знаю, как это лучше назвать, одним словом – нечто как бы говорившее каждому мужчине: «Я здесь. Приди и возьми меня!» Неужели Несауальпилли оказался единственным человеком в мире, не ощущавшим ее призывного жара? Или же он, как и предполагала его юная жена, действительно был лишен мужской силы и поэтому не интересовался ее прелестями? Вряд ли. Будучи свидетелем их встреч и бесед, я склоняюсь к тому, что он проявлял из благородства благоразумие, осмотрительность и сдержанность. Ибо Жадеитовая Куколка, подогреваемая своим порочным нежеланием довольствоваться лишь одним мужчиной, умело вводила мужа в заблуждение, побуждая видеть в себе вовсе не жадную до плотских утех юную женщину, но наивное, хрупкое, невинное создание, которое принудили вступить в брак из политических соображений, дитя, еще не готовое делить постель с мужчиной. Во время его визитов она вовсе не была той искушенной женщиной, которую так хорошо знали я, ее рабы и, надо думать, Йейак‑Нецтлин. Жадеитовая Куколка облачалась в одежды, искусно скрывавшие соблазнительные формы и придававшие ей трогательную хрупкость ребенка. Каким‑то непостижимым образом коварная красавица ухитрялась ослаблять свою манящую ауру плотского вожделения, не говоря уж о том, что от ее обычного высокомерия и вспыльчивости не оставалось и следа. Обращаясь ко мне, она ни разу не назвала меня унизительным именем Выполняй. Удивительно, но истинная Жадеитовая Куколка была способна оставаться для собственного супруга тайной, сокрытой, как говорят у нас, «в мешке и в ларце».
|
|
В присутствии своего господина она не только не позволяла себе томно возлежать на кушетке, но даже не садилась на табурет, а лишь смиренно стояла на коленях у его ног, смущенно потупив взор. Голос девушки звучал как робкий лепет невинного ребенка, так что, не будь мне известна вся ее подноготная, я и сам бы поверил, что передо мною наивное дитя.
– Надеюсь, теперь, в обществе земляка, тебе уже не так скучно и одиноко, как раньше? – спросил ее как‑то Несауальпилли.
– Аййо, мой господин, – отозвалась Жадеитовая Куколка и улыбнулась, продемонстрировав трогательные ямочки на щеках. – До чего же я благодарна Микстли. Он все мне показывает, объясняет, что к чему, а вчера даже сводил меня в книгохранилище и прочел несколько величайших стихотворений твоего досточтимого отца.
– Ну и как, тебе понравилось? – поинтересовался юй‑тлатоани. – О да, очень. Но еще больше мне хотелось бы послушать собственные сочинения моего супруга и господина.
Несауальпилли, разумеется, не упустил случая продекламировать несколько своих произведений, хотя с подобающей скромностью и отметил, что гораздо лучше эти стихи звучат в сопровождении барабана. Мне лично больше всего запомнилось стихотворение, воспевающее закат. Его завершали следующие строки:
…Как дивных цветов ярчайший букет
Опускают в вазу из самоцветов,
Так и бог лучезарный скрывает свой свет,
И уходит день, вместе с солнечным светом.
– Какая прелесть! – выдохнула Жадеитовая Куколка. – Но до чего же грустно стало от этих стихов у меня на душе!
– На тебя так действует закат? – удивился правитель. – Нет, мой господин, просто я подумала о боге солнца. И о богах вообще. Я знаю, что со временем познакомлюсь со всеми богами твоей страны, но пока мне не хватает тех, к кому я привыкла у себя на родине.
Что, если я осмелюсь попросить у высокочтимого супруга разрешения поставить в этих покоях несколько особенно дорогих мне статуй?
– Моя дорогая Куколка, – с добродушной снисходительностью промолвил юй‑тлатоани, – ты можешь делать все, что угодно, и размещать в своих покоях что вздумается, лишь бы это помогало тебе стать счастливее и справиться с тоской по дому. Я пришлю к тебе Пицкуитля, придворного скульптора, и он изготовит для тебя изваяния тех богов, какие милы твоему нежному сердечку.
В тот раз, покидая покои, Несауальпилли велел мне знаком последовать за ним, что я и сделал, усилием воли заставляя себя не потеть от страха, ибо не сомневался, что меня станут расспрашивать о том, чем занимается Жадеитовая Куколка, когда не посещает книгохранилищ и не наслаждается стихами. Однако, к огромному моему облегчению, Чтимый Глашатай поинтересовался лишь моими собственными делами.
– Не слишком ли обременительно для тебя, Крот, посвящать столько времени юной госпоже, твоей названой сестре? – доброжелательно спросил он.
– Нет, мой господин, – солгал я. – Она весьма разумна в своих требованиях и не посягает на время, предназначенное для моих занятий. Мы беседуем, прогуливаемся по дворцу или бродим по городу только по вечерам.
– Кстати, о беседах, – промолвил правитель. – Хочу попросить тебя приложить некоторые усилия и постараться избавить Жадеитовую Куколку от режущего слух произношения, выдающего в ней уроженку Мешико. Сам ты легко и быстро овладел благородной речью Тескоко, так что будь добр, Кивун, постарайся научить ее выражаться более изыс канно.
– Да, мой господин, я постараюсь. Он продолжил: – Твой наставник по словесному знанию сказал мне, что и в искусстве письма ты также быстро добился заслуживающих восхищения успехов. Может быть, ты сумеешь выделить время и для того, чтобы применить эти познания на практике?
– Конечно, мой господин! – с жаром заверил я его. – Я обязательно найду на это время.
Так началась моя карьера писца, которой я, замечу, во многом был обязан Ауицотлю, отцу Жадеитовой Куколки. Едва вступив на престол Мешико, он немедленно заявил о себе как о решительном и доблестном правителе, развязав войну против живших на северо‑восточном побережье хуаштеков. Чтимый Глашатай лично возглавил объединенное войско мешикатль, аколхуа и текпанеков и менее чем за месяц завершил поход, одержав победу. Воинам досталась большая добыча, а побежденный народ, как было заведено, обложили ежегодной данью. Все трофеи и подати делили между участниками Союза Трех: по две пятых доставалось Теночтитлану и Тескоко, одна пятая – Тлакопану.
В связи с этим Несауальпилли поручил мне расчертить учетную книгу, где бы перечислялось все, что уже поступило и должно было поступить от хуаштеков: бирюза, какао, хлопчатобумажные накидки, юбки и блузы, всевозможные ткани. Кроме этого, следовало также изготовить другие книги, где отмечалось распределение вещей и ценностей по различным складам Тескоко. За это ответственное задание, требовавшее познаний не только в письме, но и в арифметике, я взялся с пылом и рвением, твердо вознамерившись выполнить его как следует.
Однако, как я говорил, Жадеитовая Куколка также нашла применение моим способностям и вскоре снова призвала меня, велев возобновить поиски и зарисовки «красивых мужчин». А заодно не преминула пожаловаться на полную бездарность придворного ваятеля:
– С дозволения моего господина и супруга я заказала эту статую, снабдив присланного им придворного ваятеля, этого старого болвана, подробнейшими указаниями. И взгляни, Выполняй, что он изобразил! Какое уродство!
Я присмотрелся к мужской фигуре, которую вылепили в полный рост из глины и для твердости обожгли. Ни на одного из известных мне богов нашей родины скульптура не походила, хотя мне и показалось, что я уже где‑то видел это изображение.
– Считается, будто аколхуа преуспели по части искусств, – с презрением продолжила девушка, – но я вижу, что здешний придворный мастер просто удручающе бездарен в сравнении с куда менее известными художниками, творения которых я видела дома. Если следующая работа Пицкуитля окажется не лучше этой, я пошлю в Теночтитлан за теми безвестными мешикатль, и он будет посрамлен. Так ему и передай!
Я заподозрил, что госпожа попросту изобретает предлог, чтобы вызвать в Тескоко кого‑то из своих прежних любовников, но оставил свои подозрения при себе и, как было велено, отправился вниз, в мастерскую придворного ваятеля. Там царил шум: в печах для обжига ревело пламя, стучали молотки, скрежетали резцы учеников и подмастерьев. Чтобы сообщить мастеру о жалобах и угрозах Жадеитовой Куколки, мне пришлось кричать.
– Я сделал все, что мог, – сказал пожилой художник, – но юная госпожа даже не соизволила назвать мне имя избранного ею бога, чтобы я мог взять за образец другие его статуи или рисованные изображения. Вот, посмотри, для работы мне дали лишь это.
И ваятель показал мне рисунок, выполненный мелком на грубой бумаге. Мой собственный рисунок, изображавший Йейак‑Нецтлина. Для меня это стало полнейшей неожиданностью. Я не понимал, с чего это Жадеитовой Куколке пришло в голову придать статуе неведомого бога сходство с простым смертным, дворцовым скороходом. Однако я не стал расспрашивать госпожу, поскольку она наверняка ответила бы, что это не мое дело.
В следующий раз, показывая рисунки, я намеренно добавил к ним и шутливое изображение супруга Жадеитовой Куколки, Чтимого Глашатая. Она удостоила его лишь мимолетного взгляда, фыркнула и презрительно отбросила в сторону. А выбор ее на сей раз пал на молодого помощника придворного садовника. Именно этому юноше, его звали Ксали‑Отли, я на следующий день и вручил перстень, сопроводив это необходимыми указаниями. Как и его предшественник, новый любовник госпожи был всего лишь простолюдином, однако на науатль говорил очень чисто. Это вселило в меня надежду, что, хотя мне в ближайшее время предстоит редко видеться с Жадеитовой Куколкой, этот юноша поможет ей совершенствоваться в благородном наречии Тескоко, так что поручение Несауальпилли будет выполнено.
Составив полный перечень всего, что поступило в качестве дани от хуаштеков, я принес свою работу отвечавшему за учет податей помощнику казначея, который по достоинству оценил мой труд, удостоив его похвалы перед лицом своего начальника, Змея‑Женщины. А господин Крепкая Кость, в свою очередь, был настолько добр, что хорошо отозвался обо мне в присутствии Несауальпилли. Так что в результате Чтимый Глашатай послал за мной и спросил, не хочу ли я попробовать свои силы в той самой работе, которой сейчас занимаетесь вы, почтенные братья. Мне предложили записывать все, что произносилось в зале, где юй‑тлатоани заседал со своим Изрекающим Советом, и в палате справедливости, где он принимал простых аколхуа, являвшихся к нему с жалобами и прошениями.
Естественно, я взялся за эту работу с радостью и энтузиазмом, и хотя поначалу она давалась мне непросто и случались ошибки, но в конечном счете и этот мой труд был удостоен похвалы. К тому времени я уже набил руку в письме, так что мог изображать символы красиво и точно, однако на моей новой должности требовалась еще и быстрота. Скажу с гордостью, в этом мне тоже удалось преуспеть, хотя, конечно, скорость моего письма, почтенные господа писцы, не шла ни в какое сравнение со скоростью вашего. А ведь на советах, приемах и судах требовалось записывать практически каждое слово, причем зачастую несколько человек говорили одновременно. К счастью, в таких случаях у нас, так же как и у вас, одновременно работали несколько опытных писцов, поэтому то, что упустил один, как правило, всегда мог восполнить другой.
Я быстро научился рисовать по ходу дела только те знаки, которые отражали лишь самое важное из сказанного, а уже потом, на досуге, припоминал детали, заполнял пропуски и превращал свою скоропись в подробную развернутую запись. После этого я переписывал текст начисто и добавлял краски, которые делали его полностью понятным. Подобный порядок действий не только помогал мне делать записи быстрее, но и способствовал улучшению памяти.
Весьма полезным изобретением стали придуманные мною, если можно так выразиться, составные символы, отображавшие целую последовательность слов. Например, изображение одного лишь кружка, знака открытого рта, обозначало длинную тираду, с которой каждый выступавший начинал свою речь. Это было традиционное обращение к юй‑тлатоани: «В высочайшем присутствии благороднейшего нашего повелителя и господина, Чтимого Глашатая Тескоко Несауальпилли…» Если же речь шла о том, что случилось давно, или, напротив, о совсем недавних событиях, я предварял запись изображением младенца, обозначавшего «новое», «недавнее», или же стервятника – символа «старости», «былого». Ну да ладно… я понимаю, что это не слишком ценные воспоминания, которые могут представлять хоть какой‑то интерес разве что для моих собратьев‑писцов. Признаюсь честно, я так подробно говорил обо всех этих вещах по той простой причине, что мне не хочется рассказывать о некоторых других. Прежде всего о том, как я выполнял поручения своей госпожи, Жадеитовой Куколки.
– Мне требуется новое лицо, – заявила она, хотя мы оба знали, что требовалось ей отнюдь не лицо. – И я не собираюсь ждать, пока ты соберешь новую подборку рисунков. Дай‑ка мне взглянуть на те, что ты уже сделал.
Я принес госпоже все, что у меня имелось, и она, быстро просмотрев рисунки, сказала:
– Вот этот вроде бы неплох. Кто он такой? – Какой‑то раб, которого я видел во дворце. Кажется, носильщик или кто‑то в этом роде.
– Выполняй! – скомандовала Жадеитовая Куколка, вручая мне перстень.
– Моя госпожа, – изумился я. – Раб?! – Когда у меня появляется срочная потребность, я особо не привередничаю, – призналась она. – Кроме того, иметь дело с рабами порой совсем неплохо. Хотя бы потому, что от них можно потребовать любых непристойностей: эти бедолаги ни в чем не осмелятся мне отказать. – И красавица улыбнулась своей слащавой улыбкой пресыщенной женщины. – Чем меньше у человека прав, тем сильнее он пресмыкается, стараясь угодить.
Прежде чем я успел что‑либо возразить, Жадеитовая Куколка подвела меня к алькову в стене и сказала:
– Посмотри. Вот второй бог, которого я заказала у так называемого ваятеля Пицкуитля.
– Это не бог! – в ужасе воскликнул я, уставившись на новую статую. – Это младший садовник Ксали‑Отли.
– Тебе, как и всем в Тескоко, следует считать, что это малоизвестный бог, почитаемый в Теночтитлане моей семьей. Но не беспокойся: этот старый бездарь Пицкуитль так его изобразил, что и мать родная не узнает. Я уже послала в Мешико за художниками, о которых говорила. Они прибудут сюда сразу после праздника Очпанитцили. Иди и скажи Пицкуитлю, что я велю приготовить для них мастерскую и снабдить их всеми материалами, какие потребуются. А потом найди того раба и дай ему перстень. Выполняй!
Когда я снова явился к скульптору, он ворчливо сказал: – Могу лишь повторить, что не так просто делать статую на основе рисунка. Хорошо хоть, на сей раз госпожа дала мне еще и череп.
– Что? – Ну да, добиться сходства гораздо легче, когда у тебя под рукой подлинные лицевые кости, на которые остается лишь вместо плоти налепить глину.
Не желая поверить в то, о чем мне следовало бы догадаться гораздо раньше, я, запинаясь, пробормотал:
– Но… но, мастер Пицкуитль… никто не может обладать черепом бога.
Он смерил меня долгим взглядом из‑под тяжелых век и ответил: – Я знаю одно: мне дали череп недавно умершего молодого мужчины, строение лицевых костей которого примерно соответствовало полученному мною рисунку, и сказали, что речь идет о каком‑то второстепенном боге. Я не жрец, чтобы подвергать сомнению подлинность этого бога, и я не такой дурак, чтобы позволить себе сомневаться в словах великой госпожи, супруги правителя. Я просто исполняю то, что мне поручают, и поэтому мой собственный череп до сих пор остается в целости и сохранности. Ты все понял?
Я молча кивнул. Да уж, наконец‑то я все понял, причем слишком хорошо.
– Что касается новых, прибывающих по приказу госпожи художников, то мастерская для них будет готова, – продолжил мастер. – Но скажу откровенно: я не завидую никому, кто находится в услужении у госпожи Жадеитовой Куколки. Ни самому себе. Ни им. Ни тебе.
Вот уж точно, мое положение, положение сводника и пособника убийцы, было незавидное. Но увы, я увяз уже так глубоко, что не видел никакой возможности освободиться. А потому отправился искать парнишку, звавшегося, на высокопарный манер рабов, Ньец‑Уийотль, что значит Я Обрету Величие. Видимо, его способности не соответствовали столь многообещающему имени, ибо вскоре Жадеитовая Куколка призвала меня снова.
– Ты был прав, Выполняй, – промолвила она. – С рабом вышла ошибка: это существо и впрямь возомнило себя человеком. – Красавица рассмеялась: – Ну что ж, в скором времени он станет богом, а это всяко больше того, на что такое ничтожество вообще могло рассчитывать. Но это наводит меня вот на какую мысль. Мой супруг и господин может в конечном счете задуматься, почему в моих покоях стоят лишь статуи богов мужского пола: мне не помешает обзавестись хотя бы одной богиней. В последний раз среди твоих рисунков я приметила миловидное женское лицо. Принеси этот листок, я хочу взглянуть на него еще раз.
С тяжелым сердцем выполнил я приказ госпожи, проклиная себя за то, что вообще сделал этот набросок, пленившись очарованием незнакомой красавицы. Она и впрямь привлекала множество мужских взглядов, зажигавшихся мечтами и желаниями, хотя сама была замужней женщиной, супругой процветающего кожевенника, державшего лавку на рынке Тескоко. Звали ее Немальуфли, и она поражала не только своей совершенной, цветущей красотой, но еще и тем, что буквально лучилась счастьем. И имя ей подходило: оно означало Сама Утонченность.
Жадеитовая Куколка внимательно присмотрелась к изображению и, к моему облегчению, сказала:
– Я не могу послать тебя к ней, Выполняй! Это было бы нарушением приличий и могло бы вызвать нежелательный шум. Я пошлю одну из моих рабынь.
К сожалению, вопреки надеждам мне не удалось остаться непричастным к этой истории, ибо вскоре юная госпожа заявила:
– Эта женщина, Немальуфли, придет сюда сегодня вечером. И – поверишь ли? – она станет первой женщиной, с которой я займусь тем, чем обычно занимаюсь с мужчинами. Я хочу, чтобы ты захватил свои рисовальные принадлежности и изобразил нашу забаву во всех подробностях, дабы я потом могла полюбоваться всем, что мы с ней проделаем.
Разумеется, меня все это напугало и огорчило, причем по трем причинам. Во‑первых, я злился на себя из‑за того, что невольно навлек на Саму Утонченность беду, во‑вторых (сознаюсь, это было эгоистично), после такой ночи я уже никак не смог бы утверждать, что не знал, что за дела творятся в покоях моей госпожи. В‑третьих, я содрогался при одной лишь мысли о том, что мне придется стать вынужденным свидетелем акта, требовавшего, по моему глубокому убеждению, уединения. Но поскольку возможности уклониться так и так не было, я, к стыду своему, испытывал одновременно и некое извращенное любопытство. Разумеется, само слово «патлачуиа» мне слышать доводилось, но на практике я просто не мог себе представить, как две женщины могут заниматься этим друг с другом.
Сама Утонченность выглядела, как всегда, веселой, хотя и несколько озадаченной этим загадочным приглашением. Стояло лето, ночь была теплой, но красавица явилась в накидке: возможно, ей было велено по пути во дворец закрывать лицо плащом.
– Моя госпожа? – деликатно промолвила она, переведя вопросительный взгляд с юной супруги правителя на меня, сидевшего со стопкой бумажных листов на коленях. Мне следовало бы постараться деликатно скрыть свое присутствие, но поскольку я плохо видел, то мог запечатлевать происходящее только с близкого расстояния.
– Не обращай внимания на писца, – сказала Жадеитовая Куколка. – Смотри только на меня. Во‑первых, я должна быть уверена, что твой муж ничего не знает об этом посещении.
– Ничего, моя госпожа. Он спал, когда я ушла. Твоя служанка сказала мне, чтобы я ничего ему не говорила, и я не говорила, ибо подумала, тебе может понадобиться от меня что‑то, что не касается мужчин.
– Именно так, – удовлетворенно улыбаясь, промолвила хозяйка, а когда гостья вновь перевела взор на меня, резко заявила: – Я же сказала, не обращай на писца внимания. Он ничего не видит и не слышит. Это просто предмет обстановки. Его не существует. – Потом она понизила голос, и он зазвучал завораживающе томно: – Мне говорили, что ты одна из самых красивых женщин в Тескоко. Как видишь, я тоже. Думаю, мы могли бы не без удовольствия сравнить наши прелести.
С этими словами она потянулась и сдернула через голову накидку Немальуфли. Гостья, естественно, удивилась тому, что супруга правителя лично снимает с нее верхнюю одежду, а потом и испугалась, когда Жадеитовая Куколка следом за накидкой взялась и за блузу, в результате чего посетительница оказалась обнаженной до пояса.
Ее испуганный взор метнулся ко мне, однако я, словно ничего особенного не происходило, придал лицу бесстрастное выражение и сосредоточился на только что начатом рисунке. Не думаю, чтобы потом Сама Утонченность взглянула на меня еще хоть раз: похоже, ей каким‑то образом удалось убедить себя в том, будто я и вправду не живой человек, а какой‑то неодушевленный предмет. Ибо, не сумей бедная женщина выбросить меня из своего сознания, она, наверное, умерла бы от стыда.
В то время как гостья неподвижно, словно обратившись в статую, стояла посреди комнаты с не прикрытой одеждой грудью, Жадеитовая Куколка с нарочитой медлительностью, как, наверное, делала, когда желала возбудить мужчину, сняла собственную блузу и шагнула вперед, так что обнаженные тела двух женщин почти соприкоснулись. Сама Утонченность была лет на десять старше и на пядь выше юной госпожи.
– Да, – молвила Жадеитовая Куколка, – твоя грудь действительно красива. Только, – она сделала вид, будто надула губки, – почему твои соски выглядят так робко? Разве они не могут набухнуть и затвердеть, как мои? – Она привстала на цыпочки, подалась грудью вперед и воскликнула: – Ты только посмотри, они соприкасаются! Наши груди так подходят одна к другой, моя дорогая! Может быть, подойдет и все остальное?
И она припала губами к губам Самой Утонченности. Та не закрыла глаз, и выражение ее лица не изменилось, но щеки Жадеитовой Куколки ввалились. Спустя мгновение она слегка отстранилась и с восторгом прошептала:
– Ну конечно, я ведь знала, что твои соски могут набухнуть. Смотри, как восхитительно трутся они о мои. – Она снова подалась вперед для очередного поцелуя, и на сей раз Сама Утонченность закрыла глаза, словно боясь того, что может невольно в них отразиться.
Они обе стояли неподвижно достаточно долго, так что я успел их запечатлеть: Жадеитовая Куколка поднялась на цыпочки, и соприкасались у них лишь губы и груди. Потом девушка потянулась и развязала пояс женщины: юбка с шелестом упала на пол. Я увидел, как Сама Утонченность вздрогнула и непроизвольно сомкнула ноги. Спустя мгновение Жадеитовая Куколка развязала также пояс собственной юбки и, поскольку под юбкой у нее ничего не было, осталась совершенно нагой, если не считать золоченых сандалий. Однако, прижавшись к гостье всем телом, она поняла, что та, как всякая порядочная женщина, носила нижнее белье, и, отпрянув, воззрилась на нее со смесью удивления, насмешки и легкой досады.
– Я не стану снимать твое последнее скромное прикрытие, Сама Утонченность, – нежно прошептала она, – и не стану просить тебя это сделать. Я добьюсь того, что тебе самой этого захочется.
Юная госпожа взяла женщину за руку и потянула ее за собой к большому, осененному балдахином ложу. Они улеглись на него, ничем не прикрывшись, а я подошел поближе со своими мелками и листами бумаги.
Брат Херонимо полагает, что это уж слишком? Ну что ж, не стану спорить. Правда, то, что я видел тогда, трудно позабыть. Но конечно, если вам угодно, я избавлю ваш чувствительный слух от описания подробностей. Скажу лишь, почтенные писцы, что я не один раз становился свидетелем изнасилований: того, как воины, и наши, и ваши, неистово набрасывались на своих пленниц. Но за всю свою жизнь мне не доводилось видеть, чтобы не только тело, но и душа женщины были бы изнасилованы другой женщиной так бесстыдно, так похотливо и так всецело, как проделала это Жадеитовая Куколка по отношению к Самой Утонченности.
И что еще меня тогда особенно поразило, так это то, каким образом юная девушка ухитрилась полностью подчинить себе взрослую, замужнюю женщину. Не прибегая к силе, угрозам или приказам, она одними своими прикосновениями, поцелуями и ласками довела Саму Утонченность до такого состояния, что та уже не владела собой.
Может быть, здесь уместно будет упомянуть, что у нас, когда речь идет о соблазнении женщины, принято употреблять выражение «ласкать цветами»…
Некоторое время Сама Утонченность покорно, но безразлично лежала на ложе, тогда как Жадеитовая Куколка губами, языком и самыми кончиками своих пальцев прикасалась к опущенным векам женщины, к ее ресницам, ушным раковинам, углублению в горле, выемке между грудями, обнаженному животу и пупку. Раз за разом языком или кончиком пальца она медленно выводила спирали вокруг одного из теперь уже напрягшихся сосков гостьи, перед тем как ущипнуть или лизнуть его. Юная госпожа больше не припадала к губам Самой Утонченности в страстных поцелуях, но время от времени шаловливо облизывала ее закрытые губы. Постепенно губы женщины, как и ее груди, стали набухать и краснеть. Ее гладкое, медного оттенка тело местами покрылось гусиной кожей и стало подрагивать.