Порой Жадеитовая Куколка прерывала свои ласки и крепко прижималась к Самой Утонченности всем телом, извиваясь в экстазе. Та, даже не открывая глаз, чувствовала, что происходит с юной госпожой. Равнодушной к этому могла бы остаться лишь каменная статуя, а женщина, пусть даже самая добродетельная и запуганная, – отнюдь не изваяние. Когда юная госпожа в очередной раз затрепетала в экстазе, Сама Утонченность откликнулась стоном и впервые по своей воле припала к губам Жадеитовой Куколки. Губы женщин слились, они обе застонали, трепетные тела крепко прижались одно к другому, и гостья, протянув руку, уже по своей воле сорвала с бедер разделявшую их ткань.
Потом Сама Утонченность снова закрыла глаза, вытянулась и укусила тыльную сторону своей ладони, не удержавшей всхлип. Она опять застыла неподвижно, а Жадеитовая Куколка продолжила свое соблазнение. Но теперь лежавшая на ее разворошенной постели женщина была полностью обнажена, так что юная госпожа получила доступ к спрятанным ранее интимным местам. Некоторое время Сама Утонченность удерживала ноги плотно сжатыми, но потом медленно, словно вопреки ее воле, они стали раздвигаться. Сначала самую капельку, потом чуточку больше…
Жадеитовая Куколка зарыла свою голову между ними, ища то, что она когда‑то описала мне как «маленькую розовую жемчужину». Это продолжалось некоторое время, за которое гостья, словно испытывая муки, издала множество охов и стонов, а потом наконец выгнулась и забилась в экстазе. Ну а затем, придя в себя, она, должно быть, решила, что, раз зашла так далеко, терять ей уже нечего, и начала вытворять с Жадеитовой Куколкой то же самое, что до этого та проделывала с ней. Они сливались воедино в разнообразных позициях: то как мужчина и женщина, целуя одна другую в губы и соприкасаясь промежностями; то обняв друг друга за бедра и используя свои языки в качестве миниатюрных, но зато более проворных и неутомимых заменителей мужского члена. Порой они устраивались так, что смыкали свои лона и старались соприкоснуться и потереться друг о друга «маленькими розовыми жемчужинами».
Это их положение напомнило мне легенду о возникновении человечества. По нашим поверьям, когда на земле миновали эры богов и гигантов, боги решили подарить ее людям. Однако подобных существ тогда просто не существовало, так что им пришлось изготовить одинаковое количество мужчин и женщин. Однако эти первые люди оказались неудачными, ибо и у мужчин, и у женщин не было ног, а то, что расположено между ними, заменяли гладкие выпуклости. Легенда гласит, что боги намеревались скрыть срамные части людей из скромности, но в это трудно поверить, ибо сами они, и боги и богини, всегда были привержены плотским радостям и ни скромностью, ни сдержанностью сроду не отличались.
Так или иначе, эти первые люди вполне могли, прыгая на обрубках тел, наслаждаться всеми красотами подаренного им богами мира, но не имели возможности наслаждаться друг другом, к чему, несмотря на отсутствие необходимых органов, все же стремились, ведь недаром они были изначально разделены на два разных пола. К счастью для будущего человечества, эти первые люди нашли выход из положения: мужчина и женщина одновременно подпрыгнули и (так спариваются в полете некоторые насекомые) соединили в воздухе нижние части своих тел с такой силой, что произошло совокупление. Признаюсь, легенда эта не слишком внятна, ибо не объясняет, как же именно все‑таки произошло соитие, что способствовало зачатию, и как первые женщины сумели разрешиться от бремени. Но так или иначе они это сделали, и следующее поколение людей появилось на свет уже с ногами и с половыми органами. Глядя на то, как Жадеитовая Куколка и Сама Утонченность нетерпеливо трутся друг о друга промежностями, я не мог не вспомнить о первых людях, вознамерившихся совокупиться, несмотря на отсутствие необходимых для этого органов.
Должен заметить, что женщина и девушка, какие бы замысловатые позы они ни принимали и сколь бы страстно ни ласкали друг друга, все‑таки не впадали в то грубое неистовство, какое бывает при спаривании с участием мужчины: движения их отличались большей плавностью и не были столь порывисты. Бывало, что обе вдруг неподвижно замирали в той или иной позе, причем так надолго, что могло показаться, будто они заснули, но потом, вместе или поодиночке, начинали дергаться и извиваться. Я потерял счет этим вспышкам страсти, но могу сказать, что Сама Утонченность и Жадеитовая Куколка в ту ночь достигли высшей точки наслаждения большее число раз, чем это удалось бы любой из них в объятиях самого выносливого мужчины.
Однако в перерывах между этими маленькими конвульсиями они оставались в своих разнообразных позах достаточно долго, так что я смог сделать множество рисунков их тел, разделенных или переплетенных. Если некоторые из рисунков и оказались смазанными или начертанными дрожащей рукой, то в этом следует винить моделей: их вид слишком уж возбуждал художника. Я ведь и сам не был каменной статуей. Созерцание совокупляющихся красавиц заставляло меня откликаться невольной дрожью, а дважды мой член непроизвольно…
Ну вот, теперь и брат Доминго покидает нас, да так стремительно! Странно, как одни и те же слова могут оказывать на разных людей совершенно противоположное воздействие. Думаю, все дело в том, что слова вызывают в наших головах яркие образы, причем так происходит со всеми, даже с писцами, которые, как считается, лишь бесстрастно внимают звукам да запечатлевают их на бумаге.
Коль скоро, однако, дело обстоит таким образом, я, пожалуй, воздержусь от описания всего прочего, чем занималась эта парочка той ночью. Скажу лишь, что в конце концов они разомкнули объятия и обессиленно растянулись на ложе. Обе тяжело дышали, их тепили набухли и покраснели, кожа лоснилась от пота, слюны и прочих выделений, а тела, словно шкуры ягуаров, были испещрены следами укусов и поцелуев.
Тихонько поднявшись со своего места рядом с кроватью, я дрожащими руками собрал разбросанные вокруг моего сиденья рисунки и отошел в дальний угол. Сама Утонченность тоже встала и медленно, словно человек, только что оправившийся от забытья, стала одеваться. В мою сторону она старалась не смотреть, но я видел, что по лицу гостьи струятся слезы.
– Тебе надо отдохнуть, – сказала ей Жадеитовая Куколка и дернула за висевшую над ложем веревочку колокольчика. – Питца проводит тебя в отдельную комнату.
Появилась заспанная рабыня, и в ее сопровождении все еще плакавшая Сама Утонченность покинула помещение.
– А что, если она расскажет обо всем своему мужу? – дрожащим голосом спросил я.
– Ничего она не расскажет, не посмеет! – уверенно заявила Жадеитовая Куколка. – Дай‑ка лучше взглянуть на зарисовки.
Я вручил госпоже рисунки, и она принялась один за другим внимательно их рассматривать.
– Вот значит, как это выглядит? Изысканно… А я‑то думала, что уже испытала все виды наслаждений… Как жаль, что мой господин Несауальпилли приставил ко мне только немолодых и непривлекательных служанок. Пожалуй, некоторое время мне придется довольствоваться посещениями Самой Утонченности.
Я был рад услышать это, поскольку знал, какая судьба в противном случае неминуемо ожидала бы бедную женщину.
Юная госпожа отдала мне рисунки обратно, потом потянулась и сладострастно зевнула.
– Знаешь, Выполняй, мне и правда кажется, что сегодня я испытала наибольшее наслаждение с тех пор, как попробовала ту деревянную штуковину.
«Ну что ж, это, наверное, вполне резонно, – думал я, направляясь обратно в свои покои. – В конце концов, женщина знает потребности женского тела лучше любого мужчины. Ведь только ей известны все тайны собственной чувственности, только она знает, как именно ее тело, а стало быть, и тела других женщин реагируют на различные действия и прикосновения партнера. Но если так, значит, и мужчина, получив доступ к этим знаниям, может добиться большего совершенства в искусстве плотских утех, к обоюдному удовольствию, как своему собственному, так и той, с кем он делит ложе». Исходя из этих соображений, я провел немало времени, изучая рисунки и восстанавливая в памяти детали, которые не могли запечатлеть никакие мелки.
Прошу понять меня правильно: я вовсе не гордился той ролью, которую мне пришлось сыграть в падении Самой Утонченности, но всегда считал, что человек должен по возможности извлекать пользу из всего, даже если ему приходится участвовать в самых плачевных событиях.
Увы, грехопадение Самой Утонченности отнюдь не стало самым прискорбным событием в моей жизни. Если бы я только знал, какой удар поджидает меня, когда снова вернулся домой, на родной Шалтокан, чтобы участвовать в празднике Очпанитцили.
Это название означает «Метение Дороги», сам же обряд принадлежит к числу тех церемоний, которые совершаются ради того, чтобы хорошо уродился маис. Праздник приходился на наш одиннадцатый месяц (примерно середина вашего августа) и состоял из череды различных ритуалов, кульминацией которых служила мистерия рождения Кентиотля, бога маиса. Особенностью этого торжества являлось то, что ведущую роль в нем играли женщины, мужчины же, в том числе и многие жрецы, оставались простыми зрителями.
Праздник начинался с того, что самые почтенные и добродетельные жены и вдовы Шалтокана шествовали со специально изготовленными из перьев метлами, подметая все храмы и прочие святые места острова. Потом под руководством наших храмовых прислужниц женщины разыгрывали целое ночное представление, с песнями, музыкой и танцами. Выбранная из числа жительниц острова девственница исполняла роль Тетеоинан, матери всех богов. Кульминацией ночи становилось представление, которое она совершала на вершине нашей храмовой пирамиды: сама, без участия мужчины, последовательно изображала утрату девственности, зачатие, беременность, вынашивание плода и родовые муки. Затем женщины‑лучницы, выполнявшие свою задачу с превеликим пылом и рвением, но абсолютно неумело, расстреливали ее из луков. Поскольку стрелка́ми они были никудышными, жертва, как правило, умирала долго и в мучениях.
Конечно, в последний момент почти всегда происходила подмена, ибо мы не приносили в жертву своих девушек, за исключением тех редких случаев, когда участница церемонии по каким‑то причинам сама высказывала желание умереть. Таким образом, смерть обычно настигала не девственницу, изображавшую Тетеоинан, а какую‑нибудь рабыню или пленницу, жизнь которой ничего не стоила. В отличие от первой части представления от жертвы не требовалось невинности, так что порой в праздничную ночь избавлялись от какой‑нибудь никчемной старухи.
Так или иначе, когда неумело истыканная стрелами, истекшая кровью жертва испускала‑таки дух, за дело наконец принимались жрецы. Выступив из храма, в котором до этого скрывались, они, почти невидимые в ночи из‑за своих черных одежд, затаскивали тело внутрь. Там они быстро снимали кожу с одного бедра жертвы. Жрец надевал эту коническую шапочку из плоти себе на голову и выбегал из храма под взрыв музыки и песен: сие означало рождение бога маиса Кентиотля. Новорожденный «бог» вприпрыжку сбегал с пирамиды, присоединялся к танцующим женщинам, и пляски продолжались до самого утра.
Я рассказываю обо всем этом потому, что подобная церемония проводилась регулярно, а вас ведь интересуют наши обычаи. Полагаю, что в том году празднества проходили так же, как и обычно, но точно сказать не могу, ибо я уехал раньше, чем все закончилось.
Великодушный принц Ива вновь выделил мне акали с гребцами, и я, прибыв на Шалтокан, встретил там Пактли, Чимальи и Тлатли, которых тоже отпустили из школ на праздник. Вернее, Пактли уже завершил свое обучение, что не могло меня не тревожить, ибо теперь у него не оставалось никакого занятия, кроме как дожидаться смерти своего отца, владыки Красной Цапли, и освобождения престола. Ну а пока островом правил его отец, господин Весельчак мог направить все свои силы на то, чтобы с помощью моей жадной и честолюбивой матери добиться‑таки своего и заполучить в жены Тцитци, отнюдь не желавшую такой участи и до сих пор ухитрявшуюся ее избегать.
Однако у меня неожиданно появился и другой, причем даже более основательный повод для беспокойства. Чимальи и Тлатли настолько не терпелось увидеть меня, что они, приплясывая от возбуждения, ждали у причала, когда причалит мое каноэ. Не успел я сойти на берег, как друзья с криками и смехом бросились мне навстречу.
– Крот, у нас новости! Новости так новости! – Наши способности оценили по заслугам! Нас призвали ко двору Тескоко!
Они говорили так сумбурно, что сперва я даже не понял, о чем речь. А когда сообразил, то пришел в ужас. Оказалось, что оба моих друга и есть те талантливые художники из Мешико, которых пригласила Жадеитовая Куколка. После каникул вместо возвращения в Теночтитлан им предстояло отправиться вместе со мной в Тескоко.
– Я буду ваять статуи, – сказал Тлатли, – а Чимальи станет раскрашивать их, чтобы они казались живыми. Так говорится в послании госпожи Жадеитовой Куколки. Представляешь? Дочь одного юй‑тлатоани и супруга другого! Никогда прежде художники нашего возраста не удостаивались такой чести!
– Мы и понятия не имели, что госпожа Жадеитовая Куколка вообще видела работы, выполненные нами в Теночтитлане! – воскликнул Чимальи.
– А она, оказывается, видела и пришла в такое восхищение, что призвала нас к себе! – восторженно подхватил Тлатли. – Должно быть, у этой госпожи хороший вкус.
– Вкусы у этой госпожи весьма разнообразные, – уныло пробормотал я.
Мои друзья почувствовали, что я почему‑то не разделяю их восторгов, и Чимальи чуть ли не извиняющимся тоном сказал:
– Это наш первый настоящий заказ, Крот. Статуи и картины, которые мы создавали в городе, представляли собой лишь элементы убранства нового дворца Ауицотля, так что платили нам не больше, чем каменщикам. А в этом послании говорится, что нам выделят целую мастерскую, с инструментами и материалами. Естественно, что мы просто не помним себя от восторга. Но скажи, тебя что‑то смущает?
– Может быть, эта госпожа тиранка, которая заставит нас работать до смерти? – спросил Тлатли.
Я мог бы ответить, что насчет смерти он действительно попал в точку, однако вместо этого пробормотал:
– Эта госпожа не без некоторых странностей, но у нас еще будет время поговорить о ней. А сейчас прошу прощения, но я сам устал, как ты выразился, до смерти.
– Конечно, Крот, – откликнулся Чимальи. – Давай мы отнесем домой твой багаж. Тебе надо встретиться с родными, поесть, хорошенько отдохнуть, а уж потом ты обязательно расскажешь нам все о Тескоко и дворце Несауальпилли. Мы не хотим, чтобы нас там посчитали невежественными провинциалами.
И всю дорогу мои приятели продолжали весело болтать о том, как им повезло. Я же слишком хорошо понимал, что рано или поздно «художества» Жадеитовой Куколки все равно выйдут на свет, а когда это произойдет, гнев Несауальпилли обрушится на всех, кто пособничал молодой госпоже совершать прелюбодеяния и убийства. У меня, правда, теплилась слабая надежда на то, что я понесу не самое строгое наказание, ибо действовал в точном, буквальном соответствии с приказами правителя, тогда как все остальные выполняли преступные указания Жадеитовой Куколки и вряд ли могли рассчитывать на пощаду. Мысленно я уже видел на шеях Питцы, ночного привратника, а возможно, мастера Пицкуитля, а заодно и Тлатли с Чимальи веревочные петли, замаскированные цветочными гирляндами.
Дома отец и сестра заключили меня в радостные объятия. Объятия матушки были более вялыми, но она сослалась на то, что весь день орудовала метлой в разных храмах. Мама подробно рассказывала о том, как готовятся женщины острова к Очпанитцили, но я мало что слышал, потому что пытался придумать какой‑нибудь повод, чтобы ускользнуть и уединиться с Тцитци.
Мне не терпелось не столько продемонстрировать сестре кое‑что из почерпнутого мною во время наблюдений за Жадеитовой Куколкой и Самой Утонченностью, сколько поговорить о своем двусмысленном положении при дворе Тескоко и посоветоваться насчет того, как уберечь Чимальи и Тлатли от столь незавидной участи.
Однако матушка продолжала сетовать на то, как тяжело мести целый день храмы, до самого вечера. А с наступлением темноты к нам в дом ввалились облаченные в черное жрецы.
Четверо жрецов явились за моей сестрой. Даже не поздоровавшись с хозяевами (служители богов всегда пренебрегали правилами приличия), один из жрецов, не обращаясь ни к кому из присутствующих в отдельности, громко вопросил:
– Здесь ли жительствует девица по имени Чиучнауи‑Акатль‑Тцитцитлини?
Разобрать слова было непросто, ибо хриплый голос жреца походил на какое‑то птичье курлыканье. Что не удивляло, ибо многие храмовые служители в знак покаяния и смирения прокалывали себе языки, а потом еще и расширяли отверстия, вставляя в них все более и более толстые камышинки, веревки или колючки.
– Да, это моя дочь, – сказала мать, горделиво указывая на сестру. – Девятая Тростинка, Звенящий Колокольчик.
– Тцитцитлини, – прохрипел неопрятный старик, обращаясь уже непосредственно к девушке. – Мы пришли сообщить, что тебе оказана высокая честь. В последнюю ночь Очпанитцили ты будешь изображать богиню Тетеоинан.
– Нет! – непроизвольно произнесла сестра одними губами и, в ужасе глядя на четверых облаченных в черные рубища жрецов, провела дрожащей рукой по своему лицу. Его желтовато‑коричневая кожа приобрела цвет самого бледного янтаря.
– Ты пойдешь с нами, – заявил другой жрец. – Следует соблюсти некоторые предварительные формальности.
– Нет, – повторила Тцитци, на сей раз громко.
Она обернулась, глянула на меня, и сердце мое упало. Глаза сестренки, полные ужаса и понимания, что ее ждет, были бездонно черными, так расширялись от закапанного в них снадобья зрачки Жадеитовой Куколки. Мы оба прекрасно знали, что это за «предварительные формальности» – женщины, прислужницы жрецов, будут осматривать удостоившуюся чести девственницу с целью удостовериться, что она действительно является таковой. Как я уже говорил, Тцитци были известны средства, позволявшие выдать себя за девственницу, но эти стервятники нагрянули совершенно неожиданно, и теперь у нее не было ни малейшей возможности принять необходимые меры.
– Тцитцитлини, – с мягким укором промолвил отец. – Отказываться тебе никак нельзя. Это будет неучтиво по отношению к жрецам, к женщинам нашего острова, остановившим на тебе свой выбор и тем самым оказавшим тебе честь, и, что хуже всего, по отношению к самой богине Тетеоинан.
– Это также рассердит нашего достойного правителя, – вставила мать, – ибо девственница в этом году была избрана по совету владыки Красной Цапли и его сына.
– Но меня‑то никто не спросил! – воскликнула сестра в последнем порыве неповиновения.
Теперь мы с ней поняли, кто предложил Тцитци на роль Тетеоинан, не посоветовавшись с ней и не спросив ее согласия. Поняли мы и почему так получилось. Все произошло по наущению матушки, которая, во‑первых, хотела похвастаться оказанной ее дочери высокой честью перед другими женщинами, а во‑вторых, надеялась, что Тцитци в роли богини еще более распалит вожделение господина Весельчака, что подстегнет его к свадьбе. Маме очень хотелось, чтобы наше семейство причислили к знати, и ради этого она готова была отдать дочь Пактли в жены.
– Почтеннейшие жрецы, – взмолилась Тцитци, – я совершенно непригодна для этой роли. Если выступать придется мне, то все будут смеяться над моей неловкостью, что станет оскорблением для богини.
– Вранье! – отмел все возражения один из жрецов. – Мы видели, как ты танцуешь, девушка. Идем с нами. И немедленно!
– Предварительные формальности не займут много времени, – подхватила мать. – Иди, Тцитци, а как вернешься, поговорим о твоем наряде. Ты ведь у нас красавица. И ты будешь самой красивой Тетеоинан, когда‑либо вынашивавшей Кентиотля.
– Нет, – слабо пролепетала сестра, отчаянно пытаясь придумать отговорку. – Я… время неподходящее… месячные…
– Никаких «нет»! – рявкнул жрец. – Мы не приемлем никаких возражений. Если ты не пойдешь сама, мы уведем тебя силой.
Мы с сестренкой не смогли даже попрощаться, поскольку предполагалось, что она уходит совсем ненадолго. Двинувшись к двери в окружении четверых вонючих стариков, Тцитци бросила на меня лишь один отчаянный взгляд, да и тот я чуть было не проглядел, потому что мои глаза в этот момент обшаривали помещение в поисках чего‑нибудь, что могло бы сойти за оружие. Клянусь, окажись у меня под рукой макуауитль Пожирателя Крови, я, словно сквозь «сорную траву», прорубил бы себе путь, прорвавшись через жрецов и родителей, и мы вдвоем убежали бы куда глаза глядят. Но ничего острого или тяжелого в пределах досягаемости не нашлось, а нападать с голыми руками было бесполезно. В свои двадцать лет я, пожалуй, совладал бы с четверыми стариками, но никак не с могучим, привычным к работе с камнем отцом. Он удержал бы меня без особого труда, а мой порыв навлек бы на нас обоих лишние подозрения. Так что последствия оказались бы роковыми. Хотя и так все в конце концов обернулось хуже некуда.
С тех пор прошло много лет, и я не раз задавался вопросом: не лучше ли было тогда сделать хоть что‑то? До сих пор я ищу объяснения своему бездействию. Было ли оно вызвано обычной трусостью? Ведь я знал, что разоблаченная Тцитци ни за что меня не выдаст. Или же во мне теплилась отчаянная надежда на то, что сестре каким‑то образом удастся ввести осматривающих ее женщин в заблуждение, и тогда я все испорчу своим вмешательством? А может, таков просто был тонали – и мой, и сестренкин? Этого я не знаю и никогда не узнаю. Однако, так или иначе, момент был упущен, и стая стервятников, окружив Тцитци, увела ее из родного дома.
Обратно в ту ночь она не вернулась. Мы сидели и ждали, не ложась спать даже после того, как протрубили храмовые раковины, и за все это время никто из нас не проронил ни слова. Разумеется, отца беспокоило, что «предварительные формальности» затянулись так надолго, да и мать явно начинала опасаться, что какие‑то препоны смогут помешать ее столь хитроумному замыслу. Но в конце концов она рассмеялась и сказала:
– Не стоит переживать, разве жрецы отослали бы Тцитци домой в темноте? Наверняка она заночевала при храме, вместе с прислужниками. Чем зря беспокоиться, давайте‑ка лучше ложиться спать.
Я улегся на свой тюфяк, но сон не шел. В голову лезли страшные мысли: ведь жрецы, выяснив, что Тцитци не девственница, вполне могли воспользоваться ею как мужчины. Разумеется, посвящая себя богам, все наши жрецы давали обет безбрачия, но ни один человек в здравом уме не поверил бы, что они всю жизнь соблюдали чистоту и воздержание. После того как прислужницы осмотрят Тцитци и установят, что она уже потеряла девственность, жрецы смогут делать с ней все, что угодно, ибо в каком бы состоянии она ни покинула храм, это все равно будет приписано предыдущему распутству. А уж о том, чтобы выдвинуть против жрецов обвинения, не могло быть и речи.
В муках катался я по постели, представляя себе, как похотливые жрецы пользуются Тцитци всю ночь напролет, один за другим, как они радостно зовут всех прочих жрецов из других храмов Шалтокана. Дело тут было даже не в том, что в другое время служители богов не имели возможности удовлетворять свое вожделение: скорее всего, для этого использовались храмовые прислужницы. Но как вы, почтенные братья, может быть, уже и сами заметили по своим монахиням, женщины, решившие посвятить себя служению Богу, как правило, не принадлежат к тем, которые, лицом ли, фигурой ли, способны разжечь в мужчине неудержимое желание. Так что, надо думать, заполучив в ту ночь юную красавицу, самую желанную девушку Шалтокана, жрецы были вне себя от радости.
Я представлял себе, как они хищной черной стаей налетают на беспомощно распростертое тело Тцитци. Помимо всего прочего, жрецы давали еще и обет никогда не снимать своих черных одежд, однако, даже если они и нарушили его ради такого случая, их нагие тела все равно были грязными и вонючими, ибо жрецы с момента принятия сана никогда не мылись.
Надеюсь, что все это было всего лишь плодом моего воспаленного воображения. Очень хочется верить, что моя прекрасная возлюбленная не стала в ту ночь добычей отвратительной черной стаи. Впоследствии ни один жрец ни словом не обмолвился о том, что произошло в храме той ночью, а поутру Тцитци так и не вернулась домой.
Вместо нее явился жрец, один из четверых приходивших накануне, и без всякого выражения сообщил:
– Ваша дочь признана недостойной выступать на празднике в роли Тетеоинан, ибо установлено, что она имела плотские отношения по меньшей мере с одним мужчиной.
– Ййа, оийа аййа! – запричитала матушка. – Какой позор! – Просто невероятно, – пробормотал отец. – Тцитци всегда была такой хорошей девочкой. Я не могу поверить…
– Может быть, – сказал без обиняков жрец, – вы вместо этого добровольно согласитесь отдать свою дочь для жертвоприношения?
– Где она? – сквозь зубы спросил я жреца. – Когда служительницы храма установили, что девушка не соответствует требованиям, – бесстрастно ответил жрец, – об этом было доложено во дворец правителя, откуда поступил приказ доставить ее туда для беседы с…
– Пактли! – вырвалось у меня. – Вот уж для кого будет удар, – сказал отец, печально покачав головой.
– Глупец! Да он просто придет в ярость! – выпалила мать. – И из‑за этой шлюхи, твоей дочери, удар обрушится на всех нас.
– Сейчас же иду во дворец, – заявил я.
– Нет, – решительно возразил жрец. – Я понимаю, что вы все волнуетесь, но правитель приказал привести только девушку. Она отправилась туда в сопровождении двух наших прислужниц. Никто из вас не должен просить об аудиенции вплоть до особого распоряжения.
В тот день Тцитци так и не вернулась домой. И никто из соседей не зашел к нам, поскольку весь остров к тому времени уже наверняка знал о нашем позоре. И конечно, никто уже не позвал мою мать «мести дорогу». И она, предвкушавшая, что вскоре получит возможность смотреть на соседок сверху вниз, вместо этого в одночасье стала отверженной. Естественно, что это не улучшило ее и без того сварливый характер. Весь этот тоскливый день матушка изводила отца упреками в том, что он не следил за дочерью, а меня бранила за то, что я будто бы свел сестру с какими‑то «дурными приятелями». Обвинение это было нелепым, но оно натолкнуло меня на интересную мысль.
Я выскользнул из дома и отправился искать Чимальи и Тлатли. Они встретили меня с некоторым смущением, пытаясь неловко выразить сочувствие.
– Один из вас может спасти Тцитци, – с ходу заявил я. – Мы бы оба рады помочь ей, – заверил меня Чимальи. – Но вот только как?
– Не секрет, что этот несносный Пактли уже давно домогался моей сестры. Про это знает весь остров. А теперь еще стало известно и то, что Тцитци предпочла ему кого‑то другого. Таким образом, сын наместника оказался всеобщим посмешищем. Он наверняка взбешен, и уязвленная гордость может подтолкнуть его к какому‑нибудь ужасному поступку. Один из вас мог бы этому помешать.
– Каким образом? – спросил Тлатли. – Женившись на Тцитци, – сказал я. Никто никогда не узнает, какой болью отдались эти слова в моем сердце, ибо произнести их для меня означало отказаться от Тцитци и отдать ее кому‑то другому. Оба друга, услышав это, отпрянули и воззрились на меня, удивленно вытаращив глаза.
– Моя сестра действительно оступилась, – продолжил я. – С этим не поспоришь, но вы ведь оба знаете ее с детства и уж, конечно, согласитесь, что она вовсе не распутница. Уверен, тот из вас, кто простил бы Тцитци, поняв, что она поступила так из нежелания достаться господину Весельчаку, получил бы самую верную и добродетельную жену, какую только можно найти. Ну а то, что красивее моей сестры на всем острове не сыскать, вы и без меня прекрасно знаете.
Юноши растерянно переглянулись, и их можно было понять. Представляю, как поразило их мое предложение.
– На вас последняя надежда, – гнул свое я. – Сейчас Тцитци как потерявшая невинность девушка всецело находится во власти Пактли. Он может объявить ее шлюхой или даже лживо обвинить в том, будто бы она изменила ему, будучи с ним помолвленной. Это равнозначно супружеской измене, и в таком случае Пактли не составит труда уговорить владыку Красную Цаплю покарать ее смертью. Но если окажется, что у девушки есть жених, тогда ничто подобное ей не грозит. – Я впился взглядом сначала в Чимальи, потом в Тлатли. – Если один из вас выступит вперед и публично попросит ее руки…
Оба друга отвели глаза. – Понимаю, для этого требуется храбрость. Да и без насмешек тут не обойдется: конечно, нежданно объявившегося жениха сочтут именно тем, кто и обесчестил Тцитци. Но брак все покроет и защитит мою сестру от любых посягательств со стороны Пактли. Это спасет ее, Чимальи! Это будет благородный поступок, Тлатли! Я прошу вас, я просто умоляю!
Друзья снова посмотрели на меня, но теперь уже не растерянно, а печально. И Тлатли заявил от имени обоих:
– Мы не можем, Крот. Правда не можем. Ни я, ни Чимальи. Такой ответ не только обидел и разочаровал меня, но вдобавок еще и озадачил.
– Что значит – не можете? Уж говорили бы откровенно, что попросту не хотите связываться!
Друзья стояли передо мной плечом к плечу, коренастый Тлатли и стройный как тростинка Чимальи. Посмотрев на меня с сочувствием, они снова переглянулись, и во взглядах их было нечто такое, чего я никак не мог понять.