После августа 1968 г. центр литературного самиздата перемещается в Ленинград, где к
этому времени складывается особая поэтическая школа, причудливым образом
совместившая интерес к деструктивным тенденциям авангарда с подчеркнутым
пассеизмом и мистико-спиритуальными мотивами. Ленинградский андеграунд 70-х
соединял в себе, казалось бы, несоединимые и даже взаимоисключающие тенденции. С
одной стороны, предельное, "прозападное" раскрепощение поэтической формы (поэзия
верлибристов Геннадия Алексеева и Аркадия Драгомощенко), установка на
постфутуристический взрыв традиционных литературных форм (Эрль, Алексей Хвостенко,
Анри Волохонский, а также связанные с Ленинградом свердловские трансфуристы Ры
Никонова и Сергей Сигей). С другой - ожесточенный традиционализм, тенденция к
архаизации поэтической речи, ориентация на отработанные акмеистические ходы и даже
на допушкинскую традицию (Юрий Колкер, в какой-то мере Олег Охапкин).
Внезапный взрыв самиздатской активности в Ленинграде был реакцией на процесс
Марамзина, "беляевский" разгон московских живописцев и первые выставки независимых
художников. В 1975 году предпринимается первая попытка силового прорыва цензурной
блокады. К этому времени становится очевидным, что огромный массив поэтических
текстов, циркулировавших в самиздате в течение 20 лет, нуждается хоть в какой-то
систематизации. Возникает опасность утраты, распыления, физического уничтожения того
пласта словесной культуры, который существовал в почти незафиксированном,
дописьменном состоянии. Умирают поэты, исчезают их рукописи, забываются их тексты и
имена.
Подвести итог андеграундного двадцатилетия - такова была задача составителей
объемистой антологии "Лепта", куда вошло более 500 стихотворений 32 самиздатских
авторов. Инициативная группа, состоявшая из пяти человек (Кузьминский, Кривулин,
прозаик и философ Борис Иванов, поэт и эссеист Евгений Пазухин, поэтесса Юлия
Вознесенская) в течение полутора месяцев ежедневно по 10-12 часов разыскивала и
сводила воедино самиздатские поэтические тексты, циркулировавшие в Ленинграде.
"Лепта" составлялась на основе предшествующих самиздатских антологий, в частности
"Живого зеркала-2" - сборника стихов 14 неофициальных ленинградских поэтов,
собранного Кузьминским в начале 70-х годов. Кроме того, в квартиру Вознесенской, где
шла работа над составлением "Лепты", стекались сотни самодеятельных поэтов, и было
просмотрено несколько тысяч текстов. В марте 1975 года рукопись "Лепты" легла на стол
главного редактора ленинградского отделения издательства "Советский писатель" и,
естественно, оказалась отвергнутой. Издательство заказало две внутренние рецензии.
Положительно оценила книгу поэтесса Майя Борисова (что можно расценивать как акт
подлинного гражданского мужества), но все решил другой отзыв, принадлежащий перу
известного специалиста по партийности-народности в советской литературе
П.С.Выходцева, фактически изготовившего политический донос. Составителей и авторов
"Лепты" в худшие времена после такого отзыва наверняка немедленно изолировали бы от
общества, а то и просто ликвидировали. Однако времена изменились. Скандал с
московской "бульдозерной выставкой" 1974 года и опасение, что нечто похожее может
повториться в Ленинграде, заставил власти как бы закрыть глаза на подпольное
копошение "внесоюзных" литераторов.
Неудача с публикацией "Лепты" завершила размежевание официальной и неофициальной
культур. Между ними больше не было точек соприкосновения, и с 1976 года в Ленинграде
начинают издаваться свои независимые толстые литературные журналы. В январе 1976
года выходит первый номер журнала "37" (редакторы Т.Горичева, В.Кривулин и
Л.Рудкевич), в марте появляется ежеквартальник "Часы" (редактор Б.Иванов). Название
журнала "37" происходит от номера квартиры, где регулярно проводились религиозно-
философские семинары, поэтические чтения, обсуждения новинок литературы и
искусства. Содержание журнала делилось на два блока - собственно литературный и
философско-религиозный. Чуть позже важную роль стал играть раздел переводов.
Поначалу журнал строился так, чтобы в него была включена целиком книга стихов одного
автора. Так, в 76-78 годах под обложкой "37" были опубликованы первые книги Елены
Шварц, Ольги Седаковой, Всеволода Некрасова. В "37" появилась и
самиздатская критика, например, материалы дискуссии о поэзии И.Бродского. Почти в
каждом номере публиковались статьи Бориса Гройса, в том числе его программная работа
"Московский романтический концептуализм". "37" публиковал также неизвестные тексты
Пастернака, Ахматовой, Гумилева. С 1980 года меняется состав редакции и направление
журнала. В редакцию вошли Борис Гройс, Леонид Жмудь и Сурен Тахтаджан,
религиозный отдел сводится до минимума, усиливается социально-критическая и
культурологическая линия. В 1981 году, после отъезда Гройса, серии обысков на квартирах
редакторов и выхода в свет 21 номера, журнал был закрыт.
Судьба "Часов" сложилась более благополучно. Этот ежеквартальник просуществовал до
1990 года и умер естественной смертью, когда необходимость в самиздате отпала. Всего
вышло более 50 номеров. "Часы" имели унифицированный вид (объем каждого номера -
около 300 машинописных страниц) и структуру отделов, напоминавшую официальные
"толстые" журналы. Ведущий раздел - проза. Главный принцип "Часов" - предельная
открытость и демократизм: любой автор, принесший свою рукопись в журнал, имел право
на одну публикацию. В случае, если публикация признавалась успешной, он становился
постоянным сотрудником. Кроме Иванова, в редакцию "Часов" вошли искусствовед Юрий
Новиков и критик Борис Останин, вливший в это издание свежую струю модернистских
интересов и острополемической дискуссионности. Статья Останина (написанная
совместно с Александром Кобаком) "Молния и радуга" обозначила на рубеже 80-х годов
новый этап развития поэзии, противопоставив эмоциональный прессинг ("молния")
андеграунда 60-70-х эстетическому плюрализму ("радуга"), полистилистике нового
литературного поколения. "Часы" существовали за счет сети постоянных подписчиков,
постепенно вокруг журнала образовалась устойчивая референтная группа, стали
проводиться читательские конференции, даже была учреждена премия имени Андрея
Белого за лучшие самиздатские публикации. Среди ее лауреатов - Гройс, Евгений
Шифферс, Миронов, Эрль, прозаик и фотограф Борис Кудряков.
В то время в Ленинграде было так много самиздатских авторов, что издательского
пространства "Часов" на всех явно не хватало, и в качестве альтернативы возник другой
"толстый" журнал - "Обводный канал" (ред. Кирилл Бутырин и С.Стратановский),
отличающийся от "Часов" более строгим художественным отбором и более определенной
религиозно-философской и эстетической позицией. "Обводный канал" просуществовал
почти 10 лет, регулярно публикуя самиздатскую прозу, социологические и философские
статьи, поэзию с интеллектуально-философским уклоном.
К началу 80-х в Ленинграде насчитывалось около десяти самиздатских литературных
журналов. Среди них - "Северная почта" (ред. С.Дедюлин и В.Кривулин), посвященная
исключительно проблемам теории и практики поэтического языка. Здесь публиковались и
"ахматовские сироты", и совсем молодые поэты, и материалы по истории и теории
русской поэзии XX века, а также рецензии. Было издано восемь номеров, после
насильственной эмиграции Дедюлина журнал перестал существовать.
В то же время возник прозападный "Митин журнал" (ред. Дмитрий Волчек),
ориентированный на культуру постмодерна и печатавший как оригинальные тексты, так и
переводы поставангардных авторов. "Митин журнал" дожил до перестройки и
продолжает выходить по сю пору - уже в типографском исполнении, под редакцией
Ольги Абрамович.
Закат самиздата
Внутри андеграунда уже в конце 70-х четко обозначились две различные субкультуры -
московская и ленинградская. Ленинградская субкультура действовала в рамках
традиционного для России словесного поля, создаваемого взаимодействием "толстых" и
"тонких" журналов, альманахов и антологий. Самиздатская книжно-журнальная сеть
Ленинграда была как бы зеркальной копией, негативным отображением весьма
разнообразного и развитого подцензурного словесного пространства. Сам характер
ленинградских самодельных изданий, тяготевших к обстоятельности и имитировавших
энциклопедичность, неотделим от музеефицированных перспектив этого города. Каждое
уважающее себя издание стремилось походить на памятник. Такова, скажем, последняя из
ленинградских самиздатских антологий - "Острова", составленная в 1982 году
Ю.Колкером и Э.Шнейдерманом. Их выбор отмечен пассеизмом и ностальгией, каким-то
классицистическим унынием, несмотря на искреннее желание составителей представить
полную и исчерпывающую картину последних десятилетий подпольной питерской
поэзии.
Москвичи пошли по иному пути. В Москве не было жесткого водораздела между
официальным и неофициальным литературными мирами (о чем свидетельствует пример
"Метрополя"), культурное пространство в столице не двоилось, но существовало
множество стадий плавного перехода от подполья к официальному признанию. И поэтому
все попытки организовать регулярный литературно-художественный самиздат, создать
собственный журнал, как это происходило в Ленинграде, оканчивались до перестройки
малоуспешно. Почти не был известен, например, замечательный своей основательностью
МАНИ ("Московский архив нового искусства"), - материал, упакованный в невероятной
толщины папки, изготовленные в трех экземплярах и хранившиеся у трех инициаторов
издания (среди них - Лев Рубинштейн)..
Грань между самиздатом и "нормальными" книгами окончательно стирается в конце
перестройки. Такие московские машинописные журналы, как "Вавилон" Дмитрия
Кузьмина или "Пост", выходившие в конце 80-х - начале 90-х годов, - это уже
эстетический жест, жанровое и стилистическое указание на предшествующую культурную
традицию. Так дети прощаются с отцами - с некоторой завистью, но без горечи и
сожаления.
Вхождение самиздатских авторов в "нормальную" литературу оказалось процессом
сложным и мучительным, особенно для писателей петербургской школы. Утратив
самиздатское журнальное поле, они не приобрели взамен столь же широкой и свободной
возможности публиковаться, как это было в ситуации множества неподцензурных
изданий.
Гораздо легче приняли новую ситуацию, скажем, московские концептуалисты. Они не
были ориентированы столь жестко на определенную культурную традицию и среду.
Утрата подпольного состояния означала для них лишь то, что круг их читателей и
слушателей в период перестройки расширился чисто количественно. А затем, когда
последовал спад интереса к литературе внутри страны, репутация их была уже настолько
несомненной, а граница между современной русской и западной культурами стала
настолько зыбкой, что такие авторы, как Пригов, Рубинштейн или Тимур Кибиров, легко
нашли собственную экологическую нишу в западном литературном истеблишменте. В
каком-то смысле такая способность к выживанию - тоже следствие сурового
самиздатского опыта, позитивная его сторона.
Исчезнет ли в XXI веке русский самиздат? Выполнил ли он в нашем столетии свою
культурную миссию и можно ли о нем вообще говорить в прошедшем времени? Мы живем
в другой стране, живем по другим законам, и отношение к свободному слову у нас
радикально изменилось. Но это не означает, что самиздат кончился. Не исключено, что
когда сеть персональных компьютеров станет в России такой же повседневной культурной
реальностью, какой были библиотеки, пишущие машинки и папки с самиздатскими
текстами в 60-70-х годах, - тогда возникнут новые формы свободных словесно-
художественных связей между людьми. Формы, которые теперь трудно представить, но
которые функционально будут играть ту же роль, какую играл самиздат на протяжении
почти всего нашего века.