Я глубоко благодарна предначертанию судьбы, выбравшей меня, младшую из Ваших дочерей, быть королевой самого могущественного королевства Европы.
Мария Антуанетта – Марии Терезе
Вы оба так юны, а бремя власти так велико. Это меня очень беспокоит.
Мария Тереза – Марии Антуанетте
Больше нас ничто не удерживало в Версале; наша карета уже несколько дней стояла наготове.
Тетушки, которые ухаживали за болевшим королем и, поэтому, без сомнения, заразились, должны были жить отдельно – считалось весьма важным, чтобы мой муж оставался здоровым.
Мы все была очень серьезны, когда уезжали из Версаля. В нашей карете находились граф Прованский и Артуа со своими женами. Мы говорили очень мало. Меня не оставляла мысль, что никогда больше не увижу своего деда и что я теперь – королева. Мы все действительно были убиты горем, и достаточно было пустяка, чтобы мы все зарыдали. Людовик был самым несчастным из нас, и я вспоминала его слова о том, что ему кажется, будто вся вселенная свалилась на него. Бедный Луи! Он выглядел так, словно она и в самом деле уже свалилась на него. Но, по правде говоря, наше горе было поверхностно. Мы все были так молоды. Девятнадцать лет – очень молодой возраст для королевы, к тому же еще от природы легкомысленной. Наверное это грех, но я никогда не могла долго предаваться переживаниям, даже горю. Мария Тереза высказала несколько замечаний, и ее необычное произношение заставило мои губы дрогнуть. Я посмотрела на Артуа – он также улыбался. Мы не могли удержаться. Это казалось так смешно. И затем неожиданно рассмеялись. Возможно, это был истерический смех, но тем не менее это был смех; и после этого, казалось, ужас смерти отступил.
|
|
В Шуази наступили дни, заполненные делами, особенно для Людовика. У него появилась новая осанка, он стал более величественным, как и подобает настоящему королю. Он искренне стремился делать то, что полагал необходимым, глубоко сознавая свою громадную ответственность.
Мне хотелось стать умнее, чтобы оказать ему какую‑либо помощь. И я немедленно подумала о герцоге де Шуазеле, которого необходимо было возвратить из ссылки. Он был моим другом и сторонником Австрии, и я уверена, что моя мать хотела, чтобы, используя влияние на мужа, я вернула его. Но в муже я открыла действительно нового человека – когда я упомянула о герцоге де Шуазеле, его лицо приобрело упрямое выражение.
– Я никогда не питал любви к этому человеку, – заявил он.
– Но он же организовал наш брак! Луи нежно улыбнулся мне.
– Это произошло бы и без него.
– Я слышала, что он очень умный.
– Мой отец не любил его. Прошел слух, что он причастен к его смерти.
– Причастен к смерти твоего отца, Луи? Но каким образом?
– Он отравил его.
– Ты не должен верить в это! Только не монсеньер де Шуазель!
– Но по крайней мере он не справлялся со своими обязанностями по отношению к моему отцу. – Он улыбнулся мне. – Ты не должна занимать себя подобными вопросами.
– Я хочу помочь тебе, Луи. Но он лишь улыбнулся. Я слышала, как он однажды заявил:
– Женщины ничему не научили меня, когда я был молодым. Все, чему я научился, так это от мужчин. Я прочел мало исторических книг, но я усвоил из них, что любовницы и даже законные жены зачастую разрушали государства.
Он был слишком добрым, чтобы сказать мне об этом прямо, но он твердо придерживался этого убеждения. Однако его тетушки имели некоторое влияние на него. Хотя они занимали отдельный дом, им разрешалось посещать нас, что они и делали. Они могли рассказывать королю так много о прошлом, и он, казалось, верил им, поскольку выслушивал их.
|
|
Между Шуази и Парижем поддерживалась оживленная связь. Каждый интересовался, насколько будет велико влияние тетушек на нового короля, какое влияние буду иметь я и кого король выберет себе в любовницы. Последнее вызывало во мне смех. Разве они забыли, что даже жена представляет для короля слишком тяжелое бремя, какая уж тут любовница? Это напомнило мне, конечно, о нашей неприятной и сложной проблеме, которая теперь станет еще более острой.
В то время Людовик был занят подбором кандидатуры советника и полагал, что ему необходим человек с большим опытом, которого ему самому недоставало. Сначала он подумал о Жане Батисте д'Аровилле Машо, бывшем генеральном контролере финансов, снятом со своего поста в результате антагонизма с мадам де Помпадур. Он, конечно, обладал большим опытом и только в результате интриг со стороны любовницы короля ему пришлось уйти в отставку – все это импонировало Людовику, который хотел бы видеть его в Шуази, жадно стремясь начать работу для страны.
Он писал это письмо, а я была рядом, когда объявили о прибытии тетушек. Аделаида заявила, что она немедленно поспешила на помощь своему дорогому племяннику, поскольку уверена, что может снабдить его информацией, в которой он нуждается.
– Видишь ли, дорогой Бэри… Ха, я теперь больше не должна говорить Бэри, Ваше Величество… Я жила так долго и так близко с твоим дедушкой… и я знаю так много такого, что может быть полезным для тебя.
|
|
Она одарила и меня своей улыбкой, а я была полна восхищения ею за то, как она ухаживала за своим отцом, и испытала чувство привязанности к ней.
– Вы посылаете за Машо. О, нет, нет, нет. Она придвинулась к королю и прошептала:
– Морепа. Морепа именно тот человек.
– Не слишком ли он стар?
– А Ваше Величество до некоторой степени молод. – Она пронзительно рассмеялась. – Именно это позволит создать прекрасный союз. У тебя сила и энергия молодости. У него – жизненный опыт. Морепа, – прошептала она, – очень способный человек. Когда ему было двадцать четыре года, он управлял хозяйством короля, а затем адмиралтейством.
– Но его отстранили с этих постов.
– А почему? Почему? Потому что он не входил в число друзей Помпадур. Это была ошибка нашего отца. Какими бы способностями человек ни обладал, если такая влиятельная женщина не проявляет к нему благосклонности, то это означает конец.
Она стала перечислять достоинства Морепа, и в конце концов мой муж решил порвать письмо, которое написал к Машо, и вместо него написал Морепа. Письмо передавало много чувств, владевших им в то время:
«Помимо естественного горя, которое переполняет меня и которое я разделяю со всем королевством, мне предстоит выполнять важные обязанности. Я – король; это слово говорит о многих обязанностях. Увы, мне только двадцать лет (муж еще не достиг их, оставалось ждать почти три месяца до достижении двадцатилетия), и у меня нет достаточного опыта. Я не могу работать с министрами, поскольку они были с умершим королем во время его болезни. Моя уверенность в Вашей добропорядочности и знаниях заставляет меня просить Вас помочь мне. Вы доставили бы мне радость, если бы прибыли сюда как можно скорее «.
Ни один король Франции никогда не всходил на трон с большим желанием самопожертвования, чем мой муж.
Добившись назначения Морепа, тетушки торжествовали, считая, что они идут к власти, скрывающейся за троном. Они с подозрением следили за мной, и я знала, что когда я отсутствовала, они настраивали короля против разрешения его» фривольной маленькой жене» соваться не в свои дела.
Он был так добр, что немедленно приказал распределить двести тысяч франков среди бедных; муж был глубоко обеспокоен распущенностью двора и решил бороться с ней. Он спросил монсеньера де Морепа, каким образом можно привести двор, где мораль отсутствовала так долго, в состояние нравственности.
– Есть только один путь, сир, – был ответ Морепа. – Этот единственный способ заключается в том, что Ваше Величество само должно подавать хороший пример. В большинстве стран, особенно во Франции, люди берут пример со своего монарха.
Мой муж посмотрел на меня и улыбнулся – очень невозмутимо, очень уверенно. У него никогда не будет любовницы. Он любит меня, и если бы он только смог стать нормальным мужчиной, то у нас были бы дети, и мы были бы отличной парой.
Людовик был добрым. Он даже не мог проявить жестокость по отношению к мадам Дюбарри.
– Пусть она удалится от двора, – сказал он, – Этого будет достаточно. Она должна отправиться на некоторое время в монастырь, пока не будет принято решение, куда ее можно выслать.
Это было проявлением снисходительности, у Людовика не было никакого желания карать. Не было его и у меня. Я подумала о том времени, когда меня вынудили сказать ей эти глупые слова. Как разъярена я тогда была, но сейчас все это забылось, и я могла только помнить, что она оставалась с королем во время его болезни, подвергаясь опасности подхватить ужасную болезнь. Пусть ее отправят в ссылку. Этого достаточно.
Людовик быстро понял, что финансы страны находятся в расстроенном состоянии, и был полон решимости ввести строгую экономию. Я заявила, что я тоже буду жить скромно, и отказалась от своего «права пояса»– денег, даваемых мне государством для моего личного кошелька, который висел у меня на поясе.
– У меня нет в них больше необходимости, – заявила я. – Пояс больше не в моде.
Это высказывание было повторено при дворе, а затем на улицах Парижа.
Париж и вся страна были довольны нами. Я была их очаровательной маленькой королевой, а мой муж – Людовиком Желанным. А однажды утром, когда торговцы отправились в «Чрево Парижа»[3], ими было замечено, что ночью кто‑то написал «Воскресший» на статуе Генриха IV у Нового моста.
Когда мой муж услышал об этом, его глаза засверкали от удовольствия и решимости. По мнению каждого француза, Генрих IV был самым великим королем Франции за всю ее историю, королем, который заботился о народе, как никакой другой монарх до или после него. Сейчас говорили, что в Людовике Желанном он вновь возродился.
В Шуази было легче забыть кошмары последних дней в Версале. Я стала королевой Франции, мой муж по‑своему любил меня, каждый стремился засвидетельствовать мне свое почтение. Почему я испытывала чувство тревоги?
Я знала, что моя мать с нетерпением будет ожидать развития событий. Без сомнения, ей уже сообщили о том, как я вела себя во время болезни и смерти короля, но я и сама могла написать ей об этом.
С восторженным чувством я написала довольно самонадеянно (я могу извинить себя, поскольку только что начала познавать всю лесть, которая преподносится королеве):
«Бог избрал, чтобы я была рождена для высокого звания, и я глубоко благодарна предначертанию судьбы, выбравшей меня, младшую из Ваших дочерей, быть королевой самого могущественного королевства Европы».
Мой муж пришел как раз в тот момент, когда я писала это письмо, и я попросила его взглянуть. Он, улыбаясь, посмотрел через мое плечо. Он знал о моих трудностях в писании писем и сказал, что все хорошо.
– Ты должен что‑нибудь добавить от себя, – сказала я. – Это бы порадовало матушку.
– Я не знаю, о чем написать ей.
– Тогда я тебе подскажу.
Я сунула перо ему в руку, вскочила и усадила его на свое место. Он рассмеялся, несколько смущенный, но довольный.
– Начнем так: «Мне очень приятно, моя дорогая матушка, воспользоваться возможностью выразить Вам мою признательность и почтение. Мне доставило бы большое удовлетворение воспользоваться Вашим советом в такое время, которое полно трудностей для нас обоих…»
Он все это быстро написал и смотрел на меня выжидающе.
– Ты значительно искуснее меня обращаешься с пером, – заметила я. – Конечно, ты можешь сам закончить письмо.
Он продолжал посмеиваться надо мной. Затем, как будто решившись поразить меня своим умением, начал быстро писать:
«… но я сделаю все от меня зависящее, чтобы удовлетворить Вас, и, поступая подобным образом, я продемонстрирую свою привязанность и благодарность, которую испытываю в отношении Вас за передачу мне Вашей дочери, которой я так доволен».
– Итак, – сказала я, – и вы довольны мной. Благодарю вас, сир. – Я сделала глубокий реверанс, выхватив затем перо из его рук. Ниже под его посланием я написала:
«Король пожелал добавить несколько слов до того, как это письмо отправится к Вам. Дорогая мама, вы увидите из комплиментов, которые он воздает мне, что он определенно обожает меня, но не балует меня высокопарными фразами».
Он выглядел озадаченным и несколько смущенным.
– Что бы ты хотела, чтобы я сказал?
Я засмеялась, выхватив у него письмо и лично запечатав его.
– Ничего, кроме того, что ты уже сказал, – ответила я. – Действительно, сир, судьба дала мне короля Франции, которым я не могла бы быть более довольной.
Это были наши типичные для того времени взаимоотношения. Он был доволен мною, хотя не хотел, чтобы я вмешивалась в политику. Он был самым верным мужем при дворе, но я не была уверена в то время, связано ли это с его привязанностью ко мне или с его несчастьем.
Матушка была до крайности потрясена внезапной смертью короля. Она отличалась умом и сожалела, что король умер. Если бы он прожил еще десять или хотя бы пять лет, то мы успели бы лучше подготовиться к предназначенной нам роли. А мы еще оставались просто двумя детьми. Моего мужа никогда не учили, как нужно править, а я бы никогда и не научилась. Так обстояли дела в тот период. И как права она была! Я часто удивлялась, что все окружающие нас люди мечтают об идеальном государстве, в которое, по их мнению, двое неопытных молодых людей сверхъестественным образом могут превратить эту страну, но моя мать из своего далека представляла себе картину более ясно. Ее ответ на мое беспечное письмо, к которому мой муж прибавил свои замечания, гласил:
«Я не поздравляю тебя в новом качестве. За это заплачена высокая цена, и ты будешь платить еще больше, если только не будешь жить тихо и спокойно, как жила с момента прибытия во Францию. Тобой руководил человек, который был тебе как отец, и благодаря его доброте ты смогла завоевать расположение народа, который сейчас стал твоим. Это хорошо, но ты должна научиться сохранить его одобрение и использовать на благо короля, твоего мужа, а также страны, которой ты правишь. Вы оба так юны, а бремя власти так велико. Это меня очень беспокоит».
Она была довольна, что мой муж присоединился ко мне в написании письма, и выражала надежду, что мы оба приложим все усилия к поддержанию дружественных отношений между Францией и Австрией.
Матушка была весьма обеспокоена в отношении меня из‑за моего легкомыслия, моего «разбрасывания» (под этим она и Мерси понимали уделение мною слишком большого внимания делам, не имеющим большего значения), моей любви к танцам и болтовне, моего пренебрежения этикетом, моей импульсивности. Все эти качества, указывала она, вызывают сожаление в супруге дофина, но совсем недопустимы в королеве.
«Ты должна проявлять интерес к серьезным вещам, – писала она. – Было бы полезным, если бы король пожелал обсуждать с тобой государственные дела. Ты должна быть очень осторожной, чтобы не выглядеть экстравагантной и не заставлять короля быть таким. Сейчас народ любит вас. Вы должны стремиться сохранить это положение. Вы оба счастливы и должны оставаться такими в глазах народа. Это сделает счастливым и его».
Исполненная сознания долга, я отвечала, что понимаю важность своего положения. Я признавалась в своем легкомыслии и поклялась, что заслужу похвалу своей матери. Я написала ей все о проявляемом ко мне почтении, о всех церемониях, о том, как каждый стремится угодить мне. Она отвечала, иногда нежно, чаще распекая меня, но общий смысл ее ответов сводился к следующему: «Я предполагаю, что благоприятное время кончилось».
Спустя четыре дня после нашего прибытия в Шуази из дома тетушек, расположенного неподалеку, прибыл нарочный, чтобы сообщить, что мадам Аделаида заболела лихорадкой и страдает от боли в спине. Не приходилось сомневаться, что им всем троим не удалось избежать инфекции и, действительно, скоро стало ясно, что у Аделаиды оспа, а Виктория и Софи всегда следовали за ней в любом деле и вскоре также заболели этой ужасной болезнью.
В Шуази началась паника. Я уже переболела в неострой форме, поэтому мне нечего было опасаться, но какая судьба ожидает короля? Я убедила его сделать прививку, которая, как я знала, может привести только к незначительному заболеванию и обеспечит иммунитет, и он согласился сделать прививку – вместе с графом Прованским, Артуа и его женой. Людовик всегда думал о других и немедленно отдал распоряжение, чтобы ни один человек, не переболевший оспой, не приближался к нему.
Прививка считалась опасной процедурой, но я была абсолютно уверена, что ее сделать необходимо. Однако Мерси предупредил меня, что если все окончится благополучно, то меня будут считать умной женщиной, но если будет иначе, то во всем обвинят меня. Я лишь посмеялась над ним и сказала, что уверена – мой муж и другие будут только благодарны мне за то, что я убедила их сделать прививку. Получилось так, что я оказалась права, но ведь я вполне могла и ошибиться.
Ликуя, я написала матери о том, сколько оспинок у моего мужа. Я также рассказала ей о тетушках.
«Мне запрещено посещать их. Это так ужасно, что им пришлось столь быстро расплачиваться за ту большую жертву, которую они принесли».
В эти дни наша популярность все возрастала. Народ так ненавидел Людовика XV, что полюбил бы моего мужа уже за то, что он другой. Людям нравилась его молодость, его дружественное отношение к ним и его простота. Он заказал восемь костюмов из грубой ворсистой шерстяной ткани, и так этом говорили по всему Парижу. Не из шелка, парчи или вельвета, а из грубой ворсистой шерстяной ткани! Быть королем для него означало служить своему народу, а не принуждать обожать его; говорили, что он легче чувствует себя с народом, чем с дворянами. Однажды в Шуази он отправился один на прогулку, а когда вернулся, то я с невестками встретила его в парке и мы уселись на скамейку, лакомясь земляникой. Люди подходили посмотреть на нас, и мы улыбались им. Они были восхищены, позднее я услышала, что мы являли собой очаровательную картину.
Иногда в Шуази мы бродили по аллеям, взявшись за руки, и люди говорили, что приятно смотреть на такое семейное счастье. Как отличается король, который может наслаждаться простым времяпрепровождением с супругой, от короля, который пренебрегает своей женой и ни о чем не помышляет, кроме как о своих любовницах.
Было решено, что с учетом заболевания тетушек оспой нам следует покинуть Шуази и отправиться в Ля Мюет. Я была, конечно, рада оказаться ближе к Парижу. Народ тысячами приходил смотреть на наш приезд, и мы были вынуждены выходить на балконы, улыбаться и кланяться людям. Во время правления дедушки ворота Булонского леса были закрыты, но мой муж приказал открыть их, чтобы народ мог гулять там, где ему нравится. Это привело всех в восхищение, и желающие могли приходить к замку уже к шести часам утра, надеясь хоть мельком взглянуть на нас. Поскольку Людовик ничего так не любил, как доставлять удовольствие народу, а мне больше всего нравилось, чтобы меня обожали, то мы были счастливы.
Людовик мог находиться среди народа без охраны, неофициально, прогуливаясь пешком. Однажды я выезжала из замка, а он возвращался домой. Когда я увидела его, то соскочила с лошади, передала ее одному из стражников и побежала навстречу мужу. Люди молча наблюдали за нами, а Людовик обнял меня и расцеловал.
Раздались громкие возгласы одобрения. Некоторые женщины стали вытирать глаза – их эмоции можно было вызвать так легко. Людовик взял меня за руку, и мы пошли обратно в замок, люди следовали за нами, а когда мы оказались в своих покоях, нам пришлось появиться на балконе, и народ продолжал приветствовать нас и не хотел отпускать.
– Да здравствуют король и королева! Да здравствуют Людовик Желанный и наша очаровательная королева!
Это было прекрасно. Людовик и я держались за руки, целовали друг друга, и я посылала воздушные поцелуи толпе. Это был очень счастливый день, и, конечно, о каждом подобном случае сообщалось моей матушке. Кажется, она наконец, была довольна мною и писала:
«Я не могу передать свою радость и удовлетворение от того, что узнала… Королю – двадцать лет, королеве – девятнадцать, и они действуют с человеколюбием, благородством и осмотрительностью. Помни, что религия и нравственность необходимы для получения благословения Бога и для завоевания и удержания привязанности вашего народа. Я молю Господа, чтобы он не оставил вас без своего попечения творить добро вашему народу, о благополучии вашей семьи и твоей матери, которой вы подаете новую надежду. Как я люблю французов! Какая жизнеспособность в их могущественном государстве!» Как всегда, она добавляла: «Только одно замечание – в них слишком много непостоянства и фривольности. Путем исправления их морали можно осуществить счастливые перемены».
Она была, как всегда, права. Французы были, конечно, самым непостоянным народом в мире.
Естественно, первое, что я сделала, став королевой Франции, так это избавилась от нудной мадам Этикет, и свобода, я думаю, ударила мне в голову. Как королева я могла задавать тон при дворе. Народ обожал меня; я знала, что все молодые придворные с нетерпением ожидали наступления чудесного времени. Смех, который я могла так легко вызвать, звучал музыкой в моих ушах. Мне надоели все эти старые дамы. Я собиралась завести друзей – таких же молодых и жизнерадостных, как я. Я говорила множество глупостей и считала, что люди, которым больше тридцати лет, уже дряхлые старцы.
– Я не могу понять, – заявляла я легкомысленно, – как люди подобного возраста могут приезжать ко двору.
Меня поощряли мои знакомые дамы, которые от души смеялись надо всем, что я говорила. Как я не любила принимать пожилых дам, которые приходили выразить свои соболезнования. Как ужасно они выглядели! Я шептала из‑за веера принцессе де Ламбаль, что столетние пришли повидаться со мной. Она хихикала, и мы были вынуждены скрывать наши лица за веерами, поскольку пришедшие выглядели как вороны в своих скромных платьях в «стиле Святого Мавра»: все они носили черные чулки и черные перчатки, чепцы, как у монахинь, и даже их веера были сделаны из черного крепа.
И вот я со своими фрейлинами сидела в ожидании приема. Я слышала, как молодая маркиза де Клермон‑Тонер хихикает за моей спиной. Она была веселым миниатюрным созданием, и я обожала ее за готовность смеяться по любому поводу. Я слышала, как эта легкомысленная женщина заявила, что ей надоело смотреть на старушенций и что она сядет на пол. Никто об этом не узнает, так как платье Ее Величества и дам, стоящих в первом ряду, скроют ее. Когда самая черная из черных ворон склонилась в поклоне передо мной, я быстро взглянула через кринолин и не могла сдержать своих чувств, как ни старалась. Я приложила веер к губам, но этот жест был замечен, как я поняла по взглядам старых принцесс и герцогинь. Когда я заговорила, то в моем голосе звучали нотки смеха, я не могла пересилить себя.
Как только церемония закончилась, я удалилась в свои апартаменты, где мои фрейлины и я хохотали почти до истерики.
– Как вы думаете. Ваше Величество, они видели? – спросила малышка Клермон‑Тонер.
– Какое мне дело, если они и заметили? Должна ли королева Франции считаться с мнением… такого старья, как они?
Все сочли, что это очень смешно. Но несколько странно, что скоро весь двор заговорил о моем легкомысленном поведении на этой траурной церемонии, а пожилые дамы заявили, что они никогда больше не придут засвидетельствовать свое уважение «этой маленькой насмешнице».
Когда я услышала об этом, то громко рассмеялась. Я была королевой Франции, какое мне дело‑до этих старух? Они были такие чопорные, и если не появятся больше при дворе, то тем лучше для меня.
Мое поведение во время траурной церемонии обсуждалось повсеместно. Так же было и с моим глупым высказыванием относительно лиц в возрасте более тридцати лет, что они слишком стары, чтобы пребывать при дворе. Я забыла, как много людей свыше тридцати лет меня окружало.
Мои враги сочинили песенку, которую можно было расценить как предупреждение мне:
Малышка‑королева лет двадцати,
Ты очень скверно обращаешься с людьми!
Если не проявишь смекалку,
Смотри, перегнешь палку!
Итак, если я буду дурно вести себя, то они выпроводят меня. Это должно было напоминать о непостоянстве людей.
Несмотря на то, что я была легкомысленной особой, все предполагали, что я оказываю большое влияние на короля. Он явно потворствовал мне и всегда стремился любым способом доставить мне удовольствие. Я знала, что моя мать и Мерси хотят, чтобы я руководила им с их помощью, и я представляла себя в роли советника короля.
Как я узнала, этот неприятный маленький стишок распространялся друзьями герцога д'Агийона, несомненно, он и сам приложил к нему руку. Он был большой поклонник мадам Дюбарри, которую теперь благополучно поместили в монастырь для знатных дам, но сам он все еще находился при дворе, чтобы досаждать мне. Мой муж обещал отправить его в ссылку. Я не хотела этого, поскольку знала, что означает для мужчин, подобных ему, быть высланными из Парижа, поэтому я попросила короля лишь снять его с должности.
Как слепа я была! Он знал, что именно я виновна в его отставке, и не был благодарен за смягчение удара; в Париже он и его друзья начали клеветать на меня, прекрасно зная, как это делается. И этот куплет был лишь первым из десятков памфлетов и песенок, которые в течение последующих нескольких лет распространялись про меня.
Но в то время я была переполнена ощущением победы. Я добилась, что Агийон был смещен, вот теперь я смогу вернуть моего дорогого друга монсеньера де Шуазеля.
– Бедный монсеньер де Шуазель, – однажды сказала я мужу, когда мы были одни в наших апартаментах, – он так скучает в ссылке и стремится вернуться ко двору.
– Я никогда не любил его, – ответил мой муж.
– Он нравился твоему дедушке…
– И тот в свое время уволил его.
– Это все благодаря Дюбарри. Она все это затеяла. На Ваше Величество не должна оказывать влияние женщина, подобная ей!
– Я всегда буду помнить, что он сказал мне как‑то: «Монсеньер, возможно, однажды я окажусь, к несчастью, вашим подданным, но я никогда не буду вашим слугой».
– Мы все иногда говорим, не подумав. Я уверена, что и я так делаю. Он нежно мне улыбнулся.
– Я уверен, что ты так поступаешь, – сказал он.
Я обняла его за шею. Он слегка покраснел. Ему нравились эти знаки внимания, но при этом он чувствовал себя стеснительно. Я думаю, что они напоминали ему о затруднительных моментах в нашей спальне.
– Луи, – сказала я, – я хочу, чтобы ты разрешил мне пригласить монсеньера де Шуазеля вернуться ко двору. Можешь ли ты мне отказать в такой маленькой просьбе?
– Ты знаешь, что мне трудно отказать тебе в чем‑либо, но…
– Я знаю, что ты не разочаруешь меня. – И я отпустила его, думая, что победила, и, не теряя времени, сообщила монсеньеру де Шуазелю, что король дал разрешение на его возвращение ко двору, и монсеньер де Шуазель тоже не стал терять времени зря. Он был полон надежд, и хотя значительно постарел со времени нашей последней встречи, производил на меня впечатление очаровательного человека (хотя из‑за необычного лунообразного лица с приплюснутым носом он никогда не выглядел привлекательным).
Мне пришлось кое‑что понять в своем муже. Он оказался не из тех, кого можно было вести на поводу. Он обожал меня, гордился мной, но считал, что женщины должны стоять вне политики, и не собирался делать исключения даже для своей супруги.
Он холодно посмотрел на Шуазеля и заявил:
– Вы прибавили в весе с тех пор, как мы встречались последний раз, монсеньер герцог, и ваши волосы еще больше поредели.
Затем он отвернулся, и отошел от ошеломленного такой встречей де Шуазеля – король не принял его.
Мне было жаль монсеньера де Шуазеля, я была готова оставить свои мечты о власти. Ничто серьезное, тем более политика, не могло привлечь мое внимание в течение длительного времени, и Мерси вынужден был сообщить моей матери, что король – это тот человек, который идет своим собственным путем, и что не следует ожидать пользы от моего вмешательства.
Мерси сообщил мне, что моя матушка не очень огорчена тем, что монсеньера де Шуазеля не оставили при дворе. Я попросила короля принять бывшего министра, и король проявил ко мне уважение, сделав это. Такой вариант удовлетворил ее. Что касается монсеньера де Шуазеля, то она не считала, что его характер позволит ему оказывать французскому народу значительную помощь на данном этапе его истории. В то же самое время, отметила она, я действовала ловко, чтобы устранить герцога д'Агийона.
Всегда приятно получить похвалу своей матери, а я долго не наслаждалась ее одобрением.