Мишель рассмеялся.
— А вот я так не думаю, герцогиня.
Раньше мне нравилось, когда он называл меня «герцогиней», шутливо намекая на мое благородное происхождение, но сейчас это прозвище прозвучало оскорбительно.
— Я… Я вынесу… и дождь… и крыс… если мы будем вместе. — Голос мой явственно задрожал.
Мишель презрительно фыркнул.
— А какой толк от тебя на гастролях? Ты не можешь петь, не умеешь играть…
— Я научусь.
— Чушь!
— Научусь! Рассказывать истории — то же самое, что играть на сцене. Ты должен придумать разных персонажей, завладеть вниманием аудитории, покорить их своим голосом, ты должен…
— Ты не умеешь играть на сцене, Шарлотта-Роза.
— Но я могу научиться! Мои истории заставляют тебя смеяться. Почему же я не смогу рассмешить другую аудиторию?
— Этого недостаточно.
— Но почему? Что ты имеешь в виду?
— Для того, чтобы добиться успеха на сцене, недостаточно быть смешной и умной, Шарлотта-Роза. Ты должна быть еще и красивой.
Возражения замерли у меня на губах. Волна унижения накрыла меня с головой, огнем обжигая кожу.
Мишель встал с постели и принялся одеваться.
— Мне очень жаль, герцогиня. Я не хотел сделать тебе больно или оскорбить. Но ведь это правда. Если я когда-нибудь соберусь жениться, то или на богатой, или на красивой. Лучше всего, чтобы моя избранница сочетала в себе оба эти качества. А ты, к несчастью, не обладаешь ни одним из них.
Уязвленная до глубины души, я вспомнила одно из любимых утверждений своего опекуна. «У нищей красоты больше любовников, чем мужей», — говаривал маркиз де Малевриер. А что же делать, если ты бедна и некрасива? Я вдруг ясно увидела свое будущее, полное скуки, насмешек и одиночества.
Мишель надел башмаки и направился к двери.
|
|
— Ты собираешься расхаживать по дворцу в ночном колпаке? — ледяным тоном поинтересовалась я. — Тебя поднимут на смех.
Он метнул на меня злобный взгляд, сорвал с головы колпак и швырнул его наземь. Затем, схватив парик, он кое-как напялил его на голову и выскочил вон, с грохотом захлопнув за собой дверь.
Я свернулась клубочком, зарылась лицом в подушку и заплакала.
* * *
На следующий день мне нанесла визит Франсуаза Скаррон, одна моя знакомая, которая лишь недавно появилась при дворе, но уже стала объектом самого пристального внимания, поскольку король явно искал ее общества. При этом она была немолода. Она не была блондинкой. Она не обладала роскошной фигурой. Она даже не отличалась особой жизнерадостностью. У Франсуазы Скаррон была оливковая кожа и темные глаза, хотя, уверена, подобно мне, она втайне мечтала о копне золотистых кудряшек и глазах цвета небесной лазури, как у любовницы короля Атенаис.
Самое же странное заключалось в том, что Франсуаза Скаррон была не только низкого происхождения, но еще и подвизалась гувернанткой у внебрачных детей Атенаис. Король поселил их в одном тайном месте, где мог навещать детей, не вызывая скандала. Несколькими месяцами ранее, после того как Атенаис родила от него третьего ребенка, король решил официально признать своих детей и перевезти их ко двору, куда, естественно, вместе с ними прибыла и гувернантка.
Мне не терпелось свести с нею знакомство, поскольку Франсуаза приходилась внучкой писателю-гугеноту Агриппе д'Обинье.[143]Родившись в Понсе, всего в сотне миль от замка Шато де Казенев, он написал одну из моих любимых детских книг, «Приключения барона де Фенеста», о комических эскападах гасконца в Париже.
|
|
Сама Франсуаза появилась на свет в долговой тюрьме, и в возрасте шестнадцати лет вышла за увечного поэта Поля Скаррона. Она ухаживала за ним восемь лет вплоть до его смерти, но потом осталась без гроша. Очевидно, ее сочли самой подходящей кандидатурой на должность гувернантки детей Атенаис, развязав руки самой Атенаис, которая получила возможность проводить время с королем.
Вот только король, похоже, получал удовольствие от общения с Франсуазой. Она не флиртовала, не хлопала жеманно ресницами, не заливалась льстивым смехом при малейшем проявлении его тяжеловесного чувства юмора. Вместо этого Франсуаза разговаривала с ним о детях, спрашивая его мнения о том, стоит ли Атенаис безудержно баловать их сластями и игрушками. Короля все чаще стали замечать в ее обществе, и Атенаис принялась осыпать гувернантку язвительными замечаниями относительно ее скудоумия и неумения одеваться.
Когда Франсуаза поскреблась в мою дверь, я уже решила крикнуть: «Подите прочь!», но было бы неразумно выказать грубость той, кому благоволил сам король. Я вздохнула, запахнулась в пеньюар, быстро провела по лицу заячьей лапкой, заколола волосы булавками и пригласила ее войти.
Франсуаза была не одна. Вместе с нею пожаловала герцогиня де Гиз, худая и согбенная женщина с угрюмым и раздражительным выражением лица, печально известная своей набожностью. Кузина короля, она не позволяла супругу сидеть в своем присутствии, поскольку он был всего лишь герцогом, а она родилась принцессой. Словно в знак протеста, он умер от оспы через четыре года совместной жизни, оставив ее одну с маленьким и болезненным сыном. Герцогиня буквально помешалась на добрых делах и благочестии, проводя большую часть времени в молитвах, отчего спина ее изогнулась знаком вопроса. Однажды я насмешила Мишеля, назвав ее «маринованной святошей». Эпитет и впрямь казался очень удачным.
|
|
— Прошу прощения за беспокойство, мадемуазель, — сказала Франсуаза.
По своему обыкновению, она была одета в строгое серое платье без каких-либо лент, кружев или рукавов с буфами.
— Вы меня ничуть не побеспокоили. Я всегда рада вас видеть, — любезно ответила я, надеясь, что глаза мои не покраснели и не припухли.
Предложив герцогине де Гиз кресло у камина, я встала перед кроватью, загораживая ее собой и жалея о том, что не успела застелить ее и расправить смятые простыни.
Франсуаза осталась подле двери, поскольку больше свободного места в моей крохотной комнатке просто не было.
— Мы пришли к вам по довольно-таки деликатному делу… Я искренне надеюсь, что вы извините нас.
— Полагаю, все зависит от сути вашего деликатного дела, — с улыбкой ответила я. — Хотя я не могу себе представить, что вы можете сказать что-либо, способное оскорбить меня.
Она слабо улыбнулась в ответ.
— Я понимаю, как вам должно быть нелегко здесь, при дворе, не имея семьи или родственников. У вас нет никого, кто мог бы наставлять вас или дать добрый совет.
Я ждала продолжения с застывшей улыбкой.
— Я очень надеюсь, что вы не станете возражать, если я позволю себе предостеречь вас…
Франсуаза заколебалась, а я почувствовала, как в животе у меня образовался ледяной комок. Я не знала, чего опасаться. Присутствие герцогини де Гиз, нетерпеливо постукивавшей пальцами по подлокотнику кресла, заставило меня заподозрить, что сейчас мне опять-таки предложат сменить веру. А тут еще я остро ощущала за спиной скомканные простыни и слабый запах занятий любовью, витавший в воздухе.
Я оказалась права. Франсуаза выразила мне свое сочувствие, ведь я, как и она сама, была воспитана в вере гугенотов, и, без сомнения, желала отдать дань уважения моим родителям, раз уж я выбрала их веру.
— Я испытывала те же чувства, что и вы, пока не обрела утешения в истинной вере. Я бы желала того же утешения и вам.
— Благодарю вас, но я не нуждаюсь в утешении.
— Зато вы нуждаетесь в наставлении, — вмешалась в разговор герцогиня де Гиз, явно потерявшая терпение. — Предупреждаю вас, ваше нежелание причаститься и покаяться в своих грехах не осталось незамеченным. Своим упрямством вы рискуете обречь себя на вечные муки ада.
Улыбка моя стала такой натянутой, что у меня заболели губы.
— Мне бесконечно жаль, что вы так думаете. Меня, однако же, учили, что истинное раскаяние следует искать лишь в собственном сердце. К счастью, в этой стране, благодаря мудрости деда Его Величества, мы обе обладаем свободой выбора веры в соответствии со своей совестью.
— Предупреждаю вас, король не станет более терпеть столь радикальные взгляды, — злобно оскалилась герцогиня. — Их следует удалить из страны, подобно прогнившей опухоли.
Я вдруг ощутила укол настоящего страха. Меня воспитывали на рассказах о религиозных войнах, когда гугенотов жестоко преследовали за их веру. Многих сожгли живьем; иногда население целых деревень, собравшееся на молитву в простой белой часовне, запирали внутри и сжигали дотла. Неужели эти времена могут вернуться?
После того как наша мать была сослана в монастырь, а маркиз де Малевриер был назначен нашим опекуном, я утратила веру в Бога. Разве может существовать Господь, гневно спрашивала я себя, если Он позволяет вершиться подобной несправедливости? Моя мать искренне верила в то, что Господь — наш друг, и что мы можем обратиться к Нему в любое время. Нам нет нужды платить церкви за то, чтобы обратить на себя Его внимание. Нам не нужны посредники в лице святых. Все, что нам требовалось — наша собственная, чистая и спокойная вера. «Боже всемогущий, — молилась я, — если ты действительно существуешь, спаси мою маму. Порази молнией своей маркиза. Преврати его в горсть пепла. Пошли ему саранчу, чуму и мор, чтобы он умер, а моя мама вернулась домой».
Но матери было отказано в спасении. Маркиз избежал кары. А в душе у меня поселилась звенящая пустота на том месте, где когда-то жил Бог. Со временем я заполнила эту пустоту постоянным блеском, чередой развлечений и забав, коих было множество при дворе. Однако же на всем протяжении этого головокружительного и опасного гальярда[144]я бережно хранила в сердце простые и чистые принципы веры моей матери. Sola Scriptura, Sola Gratia, Sola Fide. [145]Так что я действительно чтила ее память единственным доступным мне способом.
А герцогиня де Гиз тем временем продолжала в своей кислой манере:
— Король рассматривает возможность издания указа, согласно которому все браки между католиками и гугенотами будут признаны недействительными. Любой ребенок, рожденный в таком союзе, будет объявлен вне закона. Вы давно уже вышли из возраста, приличествующего замужеству, мадемуазель де ля Форс. Если вы не покаетесь немедленно и не откажетесь от своей ложной религии, то можете вообще не рассчитывать на брак.
Я растерялась и не знала, что ответить. Мне хотелось крикнуть, что мне исполнилось всего лишь двадцать три года, но я понимала, что она права. Я действительно давно перешагнула рубеж, считавшийся наиболее подходящим для замужества.
— Я бедна и уродлива, и поэтому никто не хочет на мне жениться, — пробормотала я в ответ.
— Вовсе нет, — запротестовала Франсуаза. — У вас замечательное, живое и привлекательное лицо, мадемуазель. И, вероятно, если вы покаетесь, то… король склонен вознаграждать тех, кто возвращается в лоно истинной веры.
Я почти не слушала ее. В моих ушах звучали слова Мишеля: «Если я когда-нибудь соберусь жениться, то или на богатой, или на красивой. Лучше всего, чтобы моя избранница сочетала в себе оба эти качества. А ты, к несчастью, не обладаешь ни одним из них».
— Никто не желает брать в жены кокотку, — мстительно изрекла герцогиня.
Кровь бросилась мне в лицо.
— В самом деле? Должна ли я понимать вас так, будто вы полагаете, что ко мне применимо сие выражение? В таком случае, позвольте, в свою очередь, предостеречь вас, что я не потерплю подобной клеветы.
— От кокетки до кокотки — один шаг, — ответствовала герцогиня, пожав своими худенькими, согбенными плечиками.
— И еще один — до гарроты,[146]— с деланной улыбкой парировала я.
Герцогиня нахмурилась, чувствуя себя оскорбленной, но не понимая, почему.
Франсуаза явно чувствовала себя не в своей тарелке.
— В наши намерения не входит оскорбить вас, мадемуазель. Просто ваша любовь к театру не осталась незамеченной, и…
— А разве его можно не любить? — воскликнула я. — Ах, Расин,[147]Корнель! Нам несказанно повезло, раз мы живем в такие времена!
— Только женщина с подмоченной репутацией способна якшаться с драматургами и актерами, — герцогиня тоном дала понять, что приравнивает к ним проституток и извращенцев.
Я изобразила на лице легкое недоумение.
— Но сейчас модно предлагать свое покровительство людям искусства. Разве не сам король пригласил Мольера отужинать с ним за одним столом?
— Это решительно невозможно. Король никогда не сделал бы ничего подобного. Это были всего лишь слухи.
— Да-да, слухам нельзя верить, — быстро подхватила я.
Герцогиня опешила. На мгновение она растерялась, не зная, что сказать, а потом сердито заявила:
— Мы пришли сюда не для того, чтобы обсуждать поведение короля, который находится на поистине недосягаемой высоте для такой особы, как вы.
— Боюсь, вы позабыли о том, что моя мать и король — родственники, — я мило улыбнулась. — Это совсем не похоже на вас, миледи, — забыть о происхождении великих мира сего. Мне почему-то казалось, что вы задали себе труд внимательно проштудировать его.
И вновь герцогиня не смогла найти нужных слов. Франсуаза отвернулась, пряча улыбку.
Я же благочестиво продолжала:
— Думаю, любовь к театру у нас в крови. Я имею в виду членов нашей семьи. Я знаю, что мой кузен… то есть Его Величество… такой же пылкий поклонник драматургов и актеров, как и я. Но довольно пустой болтовни. — Я направилась к двери. — Я могу весь день рассуждать о театре, поскольку, как вы справедливо заметили, питаю к нему искреннюю любовь, но, увы! Долг — превыше всего. Надеюсь, вы извините меня.
Глаза Франсуазы искрились весельем.
— Мадемуазель де ля Форс, вы имеете полное право счесть нас старыми занудами, сующими нос не в свое дело, но, смею вас уверить, мы пришли сюда с самыми благими намерениями. Король недоволен.
У меня перехватило дыхание.
— Король?
— Когда известия о вашей дружбе с актером Бароном достигли его ушей, он нахмурился.
Сердце у меня упало, словно прихваченное сильным морозом. Я глубоко вздохнула.
— Уверяю вас, сударыни, что между мною и господином Бароном нет ничего, кроме… дружбы и глубочайшего взаимного уважения.
— В таком случае, еще раз приношу вам свои самые искренние извинения, — сказала Франсуаза. — Я знаю, что вы лишились матери и одиноки, и что вам может быть трудно… — она вновь заколебалась, но потом все-таки решила продолжать, — сохранить в неприкосновенности свое сердце и добродетель при дворе…
Где завязать любовную интрижку так же легко, как расколоть орех, подумала я. Разница, разумеется, заключалась в том, что эти дамы состояли в браке и имели покладистых мужей, увлеченных собственными романами. Ну и, естественно, они были богаты. Моей единственной ценностью на рынке брачных услуг была моя родословная и мое целомудрие… с которым я рассталась легко, как ребенок, который, не задумываясь, срывает обертку с рождественского подарка.
— Благодарю вас за заботу, — холодно ответила я.
Герцогиня де Гиз поднялась на ноги, и лицо ее обрело еще более кислое, нежели обычно, выражение.
— Пожалуй, я должна вам сообщить, мадемуазель, что его видели украдкой выскальзывающим из вашей спальни прошлой ночью.
— Между нами ничего нет, — сердито ответила я, ощущая привкус горькой правды на языке.
В это самое мгновение дверь моей спальни распахнулась, и в комнату неспешной походкой вошел Мишель. Я гневно посмотрела на него, пытаясь взглядом показать, что сейчас его визит совершенно неуместен.
— Как вы смеете? Что вы себе позволяете, врываясь ко мне подобным образом?
Мишель вопросительно выгнул бровь, выражая удивление тем, что в моей комнате столь многолюдно.
— Прошу прощения, мадемуазель, — отозвался он. — Я всего лишь пришел забрать свой ночной колпак.
Мы втроем уставились на него, будучи не в состоянии произнести ни слова, а он с преувеличенной изысканностью отвесил нам общий поклон, подхватил с пола забытый ночной колпак и удалился. И тогда взгляды обеих женщин скрестились на мне. Чувствуя, как лицо заливает предательский румянец, да такой, что загорелись даже кончики ушей, я лишь пожала плечами и развела руки в стороны.
— Значит, между вами ничего нет? — с сарказмом осведомилась герцогиня де Гиз.
— Нет, — ответила я, гордо вскинув голову. — Ровным счетом ничего.
* * *
Я, пожалуй, сумела бы пережить скандал без особых потерь, окажись Мишель благородным человеком или хотя бы джентльменом. Но, как мне пришлось убедиться, он не был ни тем и ни другим. Он счел сцену очень смешной и рассказывал о ней всем желающим, где только можно. Более того, он решил, что история эта слишком хороша, чтобы замалчивать ее, посему охотно живописал всем желающим, как я цеплялась за него в постели, умоляя жениться на мне и предлагая выйти с ним на сцену.
Однажды, когда я вошла в салон Анны-Марии-Луизы, герцогини де Монпансье, то застала Мишеля в окружении толпы дам и придворных, многих из которых я считала своими друзьями. Все они заливисто хохотали.
— Я напишу замечательный роман, который будет пользоваться сногсшибательным успехом, — провозгласил Мишель фальцетом, поднеся одну руку ко лбу. — Я могу играть. Я могу заставить толпу рассмеяться. Я сделаю все что угодно.
Я замерла на месте. Меня захлестнули обида и унижение. Лизелотта, герцогиня Орлеанская, отвернулась, пытаясь веером прикрыть улыбку. Мадам де Скюдери посмотрела на меня с жалостью. У Мишеля достало такта покраснеть.
— Лучше смешить людей, чем заставлять их плакать, — негромко заметила я, развернулась и ушла.
Кокетка
Париж, Франция — 1676–1678 годы
Своего второго любовника я соблазнила с помощью черной магии.
В жизни не собиралась ввязываться в это темное дело. Знай я тогда, что ступаю на скользкую дорожку паутины лжи, отравлений, убийств и сатанизма, то ни за что бы не поехала к ведьме Ля Вуазен и, соответственно, не попала бы в поле зрения Огненной палаты, этого мрачного трибунала, который отправил тридцать четыре человека на костер, а сотни других подверг мучительным пыткам, ссылкам и изгнанию из страны.
Мне всего лишь хотелось жить собственной жизнью.
* * *
Месяцы, прошедшие после разрыва с Мишелем, были ужасными. Я потеряла должность фрейлины при королеве, которая решила, что отныне ей будут прислуживать лишь респектабельные замужние дамы. Я также лишилась жалованья, а вместе с ним — и комнат в Лувре, Фонтенбло, Сен-Жермен-ан-Ле и замечательном новом дворце, который король выстроил в Версале. Герцогиня де Гиз предложила мне место в своем доме, надеясь обратить в католическую веру. Я настолько отчаянно стремилась остаться при дворе, что решила, что выдержу и это испытание.
Как же я ошибалась! Оно оказалось невыносимым.
Герцогиня де Гиз все время проводила в молитвах, и от меня ожидала того же. А после того как ее сын упал с лошади, расшибся и умер в страшных мучениях несколько дней спустя, положение дел лишь усугубилось. Во дворце герцогов Орлеанских в Париже, где он скончался, ей все напоминало о его смерти, и она более не могла оставаться там, удалившись в свое поместье в Нормандии, более чем в ста милях от столицы. Здесь мне день и ночь приходилось выслушивать проповеди, наставления и молитвы. Герцогиня терпеть не могла праздности и давала волю подозрениям, завидев меня с пером в руке, так что писать я могла лишь глубокой ночью, при неверном и скудном свете украденных свечных огарков. Мне пришлось прятать в укромном месте и свои записи, и письменные принадлежности, чтобы ее слуги и шпионы не обнаружили их. Она заставляла меня носить глухие черные платья, как было в обычае у тех, кто прислуживал членам королевской фамилии. Протестовать, что королева никогда не требовала от своих фрейлин быть похожими на ворон, было бессмысленно; герцогиня лишь презрительно фыркнула и заявила:
— Да ведь она — испанка, — таким тоном, словно хотела сказать: «Да ведь она — дура. А с дурочки какой спрос?»
Летом 1676 года королева устраивала пышное празднество в Шато де Сен-Жермен-ан-Ле по случаю возвращения короля, который воевал с голландцами и отсутствовал целых пятнадцать месяцев. Будучи кузиной короля, герцогиня де Гиз первой получила приглашение, и я с радостью последовала за нею. За прошедший год это был мой первый визит в Сен-Жермен, главную резиденцию Его Величества.
Экипаж герцогини с грохотом вкатился под позолоченную арку ворот и, подпрыгивая на булыжниках мощеной аллеи, покатил к шато. Вытянув шею, я разглядывала в окно аккуратные зеленые лужайки, фигурно подстриженные кусты и деревья и сверкающую струю воды, которую извергала статуя смеющегося золотого бога. Вдали виднелись предместья Парижа. На глаза мои навернулись слезы, и я поспешно потянулась за носовым платком.
— Что за глупости, мадемуазель, — заявила герцогиня де Гиз. — Утрите слезы и ведите себя с достоинством, приличествующим тому, кто служит дочери Франции.
Я откинулась на спинку сиденья и промокнула глаза, чувствуя, как меня буквально распирает от радости. Целую неделю или даже две я смогу танцевать, слушать музыку, ходить в театр и разговаривать о чем-нибудь еще, кроме моего греховного и постыдного отказа предать веру своих родителей. Быть может, мне даже будет позволено сбросить опостылевшую униформу и надеть яркое весеннее платье, наподобие тех, что облегали фигуры дам, прогуливающихся по гравийным дорожкам. Их наряды были мягкими, прозрачными и романтичными, расшитыми цветами, с широкими рукавами, перехваченными на запястьях бархатными лентами. В ушах и завитых волосах у них сверкали драгоценные камни. Я опустила глаза на свое простое черное платье и горестно вздохнула.
— По крайней мере нам не придется терпеть присутствие этой женщины, — провозгласила герцогиня де Гиз, готовясь сойти из экипажа на землю, когда он остановился перед дворцом. — Она не посмеет вновь показаться при дворе.
Я же сочла это досадным недоразумением. Мне нравилась Атенаис, которую церковь вынудила покинуть двор после того, как она девять лет пробыла королевской maitresse en titre и родила ему пятерых внебрачных детей. Когда я впервые прибыла ко двору в возрасте шестнадцати лет, чтобы стать фрейлиной королевы, Атенаис была в самом расцвете славы. Я же была испугана, ошеломлена и тосковала по дому, остро сознавая, сколь старомодны мои наряды и манеры, и страдая от отсутствия друзей и союзников.
Атенаис научила меня играть, дала мне адрес своего портного и посвятила в некоторые тонкости придворного этикета. «Запомните: никогда не стучите в дверь, а лишь царапайте ее ногтем мизинца. Если вы видите, как слуги несут по коридору королевский обед, вы должны сделать реверанс до земли, как будто перед вами стоит сам король. И самое главное — не вздумайте садиться в присутствии короля и королевы или кого-либо из других представителей королевской фамилии. Если только вы не сидите за игральным столом, разумеется. Думаю, именно поэтому мы все очень любим играть. Это — единственный случай, когда нам дозволяется сидеть».
Атенаис так долго оставалась верховной владычицей — дамы подражали ее прическам и нарядам, а мужчины восхищались ее умом и выстраивались в очередь, добиваясь ее благосклонности, — что я с трудом представляла себе двор «короля-солнце» без нее.
— Не понимаю, почему этой особе позволено оставаться в такой близости от королевского двора, — продолжала герцогиня, расправляя свои юбки. — Ее следовало бы поместить в монастырь, как и ту шлюху с мертвенно-бледным лицом.
— Не представляю, чтобы Атенаис согласилась обрить себе голову и проводить целые дни на коленях, в молитве, подобно бедной Лавальер.
У меня до сих пор не укладывалось в голове, что первая maitresse en titre короля, прекрасная и утонченная Луиза де Лавальер, действительно пожелала стать сестрой Луизой де ля Мизерикорд в монастыре кармелиток, одном из самых суровых и строгих монашеских орденов. Хотя как-то Атенаис обмолвилась в моем присутствии, что Луиза долгие годы носила власяницу под платьем. Впрочем, незадолго до своего изгнания она и впрямь выглядела исхудавшей и осунувшейся, а ведь ей еще и приходилось ездить повсюду за королем в одном экипаже с королевой и Атенаис, которая давно уже заменила ее в постели Его Величества.
— Что ж, по крайней мере, королеве более нет надобности сносить ее присутствие при дворе. Королю следует зачать новых наследников, а не усыновлять своих бастардов.
Герцогиня де Гиз знаком повелела мне следовать за собою, после чего вошла в облицованный мрамором вестибюль. Я поспешила следом, вновь наслаждаясь роскошью королевского двора. Даже воздух здесь пах изысканнее, чем где-либо в ином месте, напоенный тонким ароматом цветков апельсинового дерева, любимыми духами короля.
Я стояла вместе с несколькими фрейлинами поодаль, когда внимание мое привлек отдаленный негромкий ропот. Мы дружно вытянули шеи, пытаясь разглядеть, что там происходит. Шум стал громче, и король, нахмурившись, поднял голову. Он не любил неожиданную суматоху и волнение.
В комнату впорхнула Атенаис, и сотни золотистых кудряшек затанцевали вокруг ее лица. Кожа ее отливала белизной мрамора, губы были алыми, как коралл, а в правом уголке губ красовалась черная мушка в форме сердца, a la coquette. Она подплыла к королю и присела в низком реверансе, позволяя ему — и всем нам — полюбоваться глубокой ложбинкой меж великолепных грудей.
Король встал и поспешил навстречу, протягивая к ней руки и называя ее по имени. Мы же застыли, как громом пораженные. Король не вставал ни перед кем. Король никого не обнимал. Королеве и герцогиням пришлось немедленно подняться на ноги, скрипя зубами от ярости. Атенаис же улыбалась, глядя, как король завладел ее обеими руками.
— Благодарю вас за ваши письма, сударыня, — сказал король. — Своим светом они скрасили немало скучных дней.
— Я очень рада, — ответила Атенаис. — Вы же знаете, что я думаю о вас каждую минуту.
Я не смогла сдержать улыбку. Ее смелость заслуживала восхищения. Атенаис, должно быть, прошла все круги ада после столь долгого отлучения от двора, и теперь играла ва-банк. Я тайком огляделась по сторонам. Королева застыла на месте, словно каменное изваяние, судорожно комкая в руках проймы своего уродливого испанского платья. Герцогиня де Гиз выглядела так, словно только что хлебнула уксуса. Лицо Франсуазы, гувернантки королевских бастардов, обрело нездоровый багровый оттенок. Смазливые молодые девицы выглядели разочарованными и огорченными; на лицах мужчин, в зависимости от натуры, отражалась задумчивость или злорадство. Зрелище по всем статьям превосходило самый скандальный спектакль.
Герцогиня де Гиз шагнула вперед.
— Какая приятная неожиданность, мадам. — Голос ее сочился сарказмом. — Должно быть, после столь долгого пути вы испытываете жажду. Позвольте предложить вам шампанского.
Она жестом поманила лакея. Атенаис метнула лукавый взгляд на короля, прежде чем позволила герцогине увести себя.
Франсуаза поспешила привлечь его внимание.
— Сир, я бы хотела обсудить с вами воспитание герцога дю Мена. Как вы полагаете, не пора ли ему начать изучать латынь?
Король любезно ответил ей что-то, не сводя глаз с удаляющейся Атенаис. Я же с любопытством разглядывала Франсуазу. От других фрейлин я слыхала, что она питает тайные надежды самой согреть постель короля. Вне всякого сомнения, он уже вознаградил ее — якобы за лояльность по отношению к его незаконнорожденным детям — достаточной суммой, раз она смогла купить себе очаровательный маленький замок в Ментеноне. Это означало, что она перестала быть мадам Скаррон и теперь именуется мадам де Ментенон, что было большим шагом для женщины, рожденной в тюрьме.
Святошам — именно так их прозвали при дворе — удавалось весь вечер не подпускать короля к Атенаис. Франсуаза постаралась оказаться с нею в одном экипаже на обратном пути в Версаль, высадив Атенаис в ее поместье Кланьи. Однако на следующее утро за завтраком король заметил, обращаясь к придворным (которые стояли вдоль стен огромной столовой, глядя, как он сидит за столом в гордом одиночестве):
— Пожалуй, сегодня я заеду в Кланьи. Посмотрим, какие перемены произвела там мадам де Монтеспан.
— Я поеду с вами, дорогой, — тут же заявила королева.
— И я тоже, — угрюмо подхватила герцогиня де Гиз.
— И я, с позволения Вашего Величества, — сказала Франсуаза.
К тому времени, как король побывал на мессе, провел заседание Совета и навестил своих собак, добрая половина двора послала за своими экипажами, и вскоре длинная процессия покатила по пыльной дороге на Кланьи. В кои-то веки я была рада, что служу герцогине де Гиз, поскольку ничуть не менее всех остальных желала взглянуть на спектакль.
Атенаис, в роскошном dishabille [148]и маленькой собачкой на коленях, вкушавшая клубнику со сливками в своей гостиной, не смогла скрыть удивления.
— Сир! Какой приятный сюрприз. — Она поднялась из-за стола, и собачка уютно устроилась у нее на груди.
А король оказался не в силах отвести взгляда от аппетитных белых полушарий, которые не мог скрыть низкий вырез ее платья.
— Вчера вы удивили меня. И я решил, что настал мой черед удивить вас, — с тяжеловесной галантностью ответил он.
Атенаис обвела взглядом толпу придворных.
— Да. Так приятно вновь увидеть старых друзей.
Она ласково погладила собачку, которую по-прежнему держала на руках, и та заворчала от удовольствия, подставляя горло хозяйке.