– Ты здесь?.. – Он улыбался в темноте.
Она почувствовала, что он протянул к ней руку, и подала свою. Рука его была холодна, как ледышка. Что только он не переносил, – худенький, в дырявых ботинках, в которых он уже столько часов ходил по грязи, – наверно, они были полны воды, – в старенькой, прохудившейся курточке нараспашку?.. Обеими руками она взяла его за щеки, они тоже были холодные, как ледышки.
– Ты же совсем окоченел, – сказала она, не отнимая рук от его лица.
Он мгновенно притих, и так они постояли некоторое время. Только голые ветки стучали. Потом он прошептал:
– Больше не будем кружить… Отойдём немного да через забор…
Она отняла руки.
Они подошли к домику Олега с той стороны, где жили соседи. Вдруг Серёжка схватил Валю за руку, и они оба прижались к стенке. Валя, ничего не понимавшая, подставила ему ухо к самым губам.
– Шли двое навстречу. Услышали нас и тоже остановились… – прошептал он.
– Показалось!
– Нет, стоят…
– Давай отсюда во двор!
Но едва они обогнули дом со стороны соседей, как Серёжка опять остановил Валю: те двое проделали то же с противоположной стороны дома.
– Тебе почудилось, наверно…
– Нет, стоят.
Открылась дверь и в квартире Кошевых, кто‑то вышел и наткнулся на людей, от которых прятались Серёжка и Валя.
– Любка? Чего вы не заходите? – раздался тихий голос Елены Николаевны.
– Тсс…
– Свои! – сказал Серёжка и, схватив Валю за руку, повлёк за собой.
В темноте послышался тихий смех Любки. И она с Сергеем Левашовым с гитарой и Серёжка и Валя, давясь от смеха и хватая друг друга за руки, вбежали на кухню к Кошевым. Они были такие мокрые, грязные и такие счастливые, что бабушка Вера подняла длинные костлявые руки в цветастых рукавах и сказала:
– Рятуйте, люди добрые!
За всю их жизнь не было у них такой вечеринки, как эта, при свете коптилок, в нетопленной комнате, в городе, где уже более трех месяцев господствовали немцы.
Было удивительно, как все молодые люди, двенадцать человек, уместились на одном диване. Тесно прижавшись один к другому и склонившись головами, они по очереди читали вслух доклад, и лица их невольно выражали то, что одни испытали сегодня, сидя у радио, а другие – в этом ночном походе по грязи. Лица их выражали одновременно то любовное чувство, которое связывало некоторых из них и словно током передавалось другим, и то необыкновенное счастливое чувство общности, которое возникает в юных сердцах при соприкосновении с большой человеческой мыслью, а особенно той мыслью, которая выражает самое важное в их жизни сейчас. На их лицах было такое счастливое выражение дружбы, и светлой молодости, и того, что все будет хорошо… Даже Елена Николаевна чувствовала себя молодой и счастливой среди них. И только бабушка Вера, оперев худое лицо на смуглую ладонь, с какой‑то боязнью и неожиданным чувством жалости неподвижно смотрела на молодых людей с высоты своей старости.
Молодые люди прочли доклад и задумались. На лице бабушки появилось лукавое выражение.
– Ой, гляжу я на вас, хлопцы та дивчата, – сказала она, – та хиба ж так можно? Такой великий праздник! Дивиться на стол! Та не вже ж та горилка только для красы! Треба ж её выпить!
– Ой, бабуня, ты ж у меня краще всех!.. К столу, к столу!.. – закричал Олег.
Главное было – не сильно орать, и всем было очень смешно хором шикать на того, кто повышал голос. Решили все‑таки по очереди дежурить возле дома, и очень смешно было выгонять на дежурство того, кто любезничал с соседом или соседкой или просто очень развеселился.
Белоголовый Стёпа Сафонов в обычном состоянии мог говорить о чем угодно, но, если ему приходилось выпить немного вина, он мог говорить только о любимом предмете. Веснушчатый носик Стёпы Сафонова покрылся бисеринками пота, и он стал рассказывать своей соседке Нине Иванцовой о птице фламинго. Все на него зашикали, и его немедленно выгнали на дежурство. Он вернулся как раз в тот момент, когда сдвинули в сторону стол и Сергей Левашов взял гитару.
Сергей Левашов играл в той русской небрежной манере, особенно распространённой среди русских мастеровых, при которой вся поза и особенно лицо исполнителя выражают полную безучастность к тому, что происходит: он не смотрит на танцующих, не смотрит на зрителей и, уж конечно, не смотрит на инструмент, он не смотрит ни на что в особенности, а руки его сами собой выделывают такое, что так и хочется пуститься в пляс.
Сергей Левашов взял гитару и заиграл какой‑то модный перед войной заграничный бостон. Стёпа Сафонов кинулся к Нине, и они закружились.
В этом заграничном танце Любка‑артистка была, конечно, лучше всех. Но из мужчин на первом месте был Ваня Туркенич, высокий, стройный, галантный – настоящий офицер. И Любка танцевала сначала с ним, а потом с Олегом, который считался одним из лучших танцоров в школе. А Стёпа Сафонов все не отпускал притихшую, словно одеревеневшую Нину, и танцевал с ней все танцы, и очень подробно объяснял Нине, насколько разнится оперение у самца фламинго и у самки фламинго и сколько самка фламинго кладёт яиц.
Вдруг лицо у Нины стало красное и некрасивое, и она сказала:
– Мне с тобой, Стёпа, совершенно неудобно танцевать, потому что ты маленький и мне на ноги наступаешь и все время треплешься.
И она вырвалась от него и убежала.
Стёпа Сафонов устремился было к Вале, но она уже пошла с Туркеничем. Тогда он подхватил Олю Иванцову. Она была спокойная, серьёзная девушка и и ещё более молчаливая, чем её сестра, и Стёпа уже мог совершенно безнаказанно рассказывать ей о необыкновенной птице.
Все же он не забыл обиды и в один из удобных моментов поискал Нину глазами. Она танцевала с Олегом. Олег уверенно и спокойно кружил её крупное, сильное тело, и улыбка сама собой выступала на губах у Нины, глаза у неё стали счастливые, и она была необыкновенно хороша собой.
Бабушка Вера не выдержала и закричала:
– Ото ж мени танцы! И що воны такое придумали у той заграницы! Серёжа, давай гопака!..
Сергей Левашов, даже не поведя бровью, перешёл на гопака. Олег, в два прыжка проскочив всю комнату, подхватил бабушку за талию, и она, нисколько не сконфузившись, с неожиданной в ней лёгкостью так и понеслась вместе с ним, выстукивая башмаками. Только по тому, как плавно кружился над полом тёмный подол её юбки, видно было, что бабушка танцует умеючи – бережно и лихость у неё не столько в ногах, сколько в руках, а особенно в выражении Лица…
Ни в чем так свободно не проявляется народный характер, как в песне и в пляске. Олег с выражением лукавства, которое у него было не в губах и даже не в глазах, а где‑то в подрагивающих кончиках бровей, с расстёгнутым воротом рубахи, с выступившими на лбу под волосами капельками пота, свободно и почти недвижимо держа крупную голову и плечи, шёл вприсядку с такой – оторви голову! – удалостью, что в нем, как в его бабушке, сразу стал виден природный украинец.
Белозубая, черноокая красавица Марина, ради праздника надевшая на себя все свои монисты, не утерпела, топнула каблуком, развела руки, будто выпустила что‑то дорогое, и вихрем пошла вокруг Олега. Но дядя Коля настиг её, а Олег снова подхватил бабушку за талию, и они понеслись в две пары, стуча каблуками.
– Ой, помрёшь, стара! – вдруг крикнула вся раскрасневшаяся бабушка и упала на диван, обвеваясь платочком.
Все зашумели, задвигались, захлопали, танец прервался, но Сергей Левашов, безучастный ко всему, ещё играл гопака, будто все это его вовсе не касалось, и вдруг оборвал на половине лада, положив руки на струны.
– Украина забила! – вскричала Любка. – Серёжка! Давай нашу поулошную!
И не успел Сергей Левашов тронуть струны, как она уже пошла «русскую», сразу выдав такого дробота своими каблучками, что уже ни на что нельзя было смотреть, как только на её ноги. Так она прошла, плавно неся голову и плечи, и вышла перед Серёжкой Тюлениным, топнула ногой и отошла назад, предоставив ему место. Серёжка с тем безучастным выражением лица, с которым не только играют, а и пляшут русские мастеровые люди, небрежно пошёл на Любку, тихо постукивая рваными и много раз чинёнными башмаками. Так он прошёлся в меру и снова вышел на Любку, топнул и отступил. Она, выхватив платочек, пошла на него, топнула и поплыла по кругу, с незаметным искусством неся неподвижную голову и только вдруг одаряя зрителя каким‑то едва заметным, небрежным чутошным поворотом, в котором, казалось, участвует только один носик. Серёжка ринулся за ней и давай чесать нога за ногу все с тем же безучастным выражением, с опущенными руками, но с такой беззаветной преданностью делу, какую его ноги выражали с небрежной и немного комичной старательностью.
Любка, круто сломав ритм вслед за зачастившей гитарой, вдруг повернулась на Серёжку, но он все наступал на неё, с такой отчаянностью, с такой безнадёжной любовной яростью оттопывая башмаками, что от башмаков стали отлетать кусочки засохшей грязи.
Особенностью его танца было предельное чувство меры, – это была удаль, но удаль, глубоко запрятанная. А Любка черт знает что выделывала своими полными, сильными ногами, лицо её порозовело, золотистые кудри дрожали, сотрясённые, как если бы они были из чистого золота, и на всех лицах, обращённых на неё, было выражение: «Вот так Любка‑артистка!» И только влюблённый в Любку Сергей Левашов не смотрел на неё, лицо его было канонически безучастно ко всему, лишь сильные нервные пальцы его быстро бегали по струнам.
Серёжка, сделав полный отчаяния жест, будто он ударил шапкой оземь, решительно пошёл на Любку, в такт музыке ударяя себя ладошками по коленкам и подмёткам, и так он загнал Любку в окружившее их кольцо зрителей, и оба они остановились, топнув каблуками. Кругом засмеялись, захлопали, а Любка вдруг грустно сказала:
– Вот она, наша поулошная…
И потом она уже больше не танцевала, а сидела рядом с Сергеем Левашовым, положив ему на плечо свою маленькую белую руку.
В этот день штаб «Молодой гвардии», с разрешения подпольного райкома, выдал денежное вспомоществование некоторым находящимся в наиболее бедственном положении семьям фронтовиков.
Средства «Молодой гвардии» составлялись не столько из членских взносов, сколько от продажи из‑под полы папирос, спичек, белья, разных продуктов, особенно спирта, которые ребята похищали с немецких грузовых машин.
Днём Володя Осьмухин зашёл к своей тётке Литвиновой и подал ей пакет с советскими деньгами: они ходили наряду с марками, только по очень низкому курсу.
– Тётя Маруся, это тебе и Калерии Александровне от наших подпольщиков, – сказал Володя. – Купи что‑нибудь детям ради великого праздника…
Калерия Александровна была соседкой Литвиновой, тоже жена командира. У обеих были дети; обе сильно бедствовали: немцы не только отобрали у них все вещи, но и вывезли на грузовике большую часть мебели.
Калерия Александровна и тётя Маруся решили отметить праздник званым ужином, купили немного самогонки, испекли пшеничный пирог с начинкой из капусты и картофеля.
К восьми часам на квартире Калерии Александровны, где она жила с матерью и детьми, собрались Елизавета Алексеевна – мать Володи, его сестра Людмила и тётя Маруся с двумя девочками. Ребята, сославшись на то, что должны побывать у товарищей, обещали прийти позже. Взрослые выпили немного, посетовали, что такой праздник приходится праздновать украдкой. Дети вполголоса спели несколько советских песенок. Родители прослезились. Люся очень скучала. Потом детей отправили спать.
Было уже довольно поздно, когда пришёл Жора Арутюнянц. Он ужасно смутился, попав на свет, – оттого, что был весь в грязи, оттого, что не было ребят, и оттого, что ему пришлось сесть рядом с Люсей. От смущения он выпил полстакана самогона, который Люся преподнесла ему, и опьянел. Когда пришли Володя и Толя Орлов, Жора был так мрачен, что даже приход товарищей не вывел его из этого состояния разочарованности.
Ребята тоже выпили. Взрослые были заняты своими разговорами. По отдельным обрывкам фраз, которыми обменивались ребята, Люся поняла, что они были не в гостях.
– Где? – шёпотом спросил Володя, перегнувшись к Жоре через Толю «Гром гремит».
– Больница, – мрачно ответил Жора. – А вы?
– Наша школа… – Володя, узкие тёмные глаза которого загорелись удалью и хитрецой, ещё больше перегнулся к Жоре и возбуждённо зашептал ему на ухо.
– Как? Не маскировка? – спросил Жора, выйдя на мгновение из своего состояния.
– Нет, всамделишную! – сказал Володя. – Школу жалко, да ни черта, построим новую!
Люся, обидевшись, что они секретничают без неё, сказала:
– Если ты назначаешь свидания, сиди дома. Весь день бегали ребята и какие‑то девочки: «Володя дома? Володя дома?»
– Я – как Васька Буслай: «Все на Васькин двор!» – засмеялся Володя.
Толя «Гром гремит» со своими серыми вихрами и мосластыми конечностями вдруг встал и не совсем твёрдо сказал:
– Поздравляю всех с двадцатипятилетием Великой Октябрьской революции!
Он осмелел оттого, что был пьян. Он стал очень румян, глаза у него стали хитрые, и он стал дразнить Володю какой‑то Фимочкой.
А Жора, ни к кому не обращаясь, мрачно глядя перед собой в стол чёрными армянскими глазами, говорил:
– Конечно, это не современно, но я понимаю Печорина… Конечно, это, может быть, не отвечает духу нашего общества… Но в иных случаях они заслуживают именно такого отношения… – Он помолчал и мрачно добавил: – Женщины…
Люся демонстративно встала со своего места, подошла к Толе «Гром гремит» и стала нежно целовать его в ухо, приговаривая:
– Толечка, ты же у нас совершенно пьяненький.
В общем начался такой разнобой, что Елизавета Алексеевна со свойственной ей резкостью и житейской практичностью сказала, что пора расходиться.
По привычке заботиться о доме и детях тётя Маруся проснулась, едва рассвело; сунула ноги в шлёпанцы, накинула домашнее платье, быстро растопила плиту и поставила чайник и, задумавшись, подошла к окну, выходящему на пустырь. С левой стороны его виднелись здания детской больницы и школы имени Ворошилова, а с правой на холме – здания райисполкома и «бешеного барина». И вдруг она издала лёгкий крик… Под сильно пасмурным, с мчащимися по нему низкими рваными тучами небом на здании школы Ворошилова развевался на ветру красный флаг. Ветер то натягивал его с такой силой, что он весь вытягивался в трепещущий прямоугольник, то чуть отпускал его, и тогда он ниспадал складками, и края его завивались и развивались.
Красный флаг ещё больших размеров раззевался на здании «бешеного барина». Большая группа немецких солдат и несколько человек в штатском стояли у дома, у приставной деревянной лестницы, и смотрели на флаг. Двое солдат стояли на самой лестнице, один в том месте, где она опиралась на крышу, другой, чуть пониже, и то поглядывали на флаг, то переговаривались со стоявшими внизу. Но почему‑то никто из них не лез выше и не убирал флага. На этой самой высокой точке флаг величественно развевался, видный всему городу.
Тётя Маруся, не помня себя, сбросила шлёпанцы, сунула ноги в туфли и, даже не накинув платка, нечёсаная, побежала к соседке.
Калерия Александровна, в нижней рубашке, с опухшими ногами, на коленях стояла на подоконнике, взявшись руками за наличники, и глядела на флаги с выражением экстаза на лице. Слезы ручьями бежали по её худым тёмным щекам.
– Маруся! – сказала она. – Маруся! Это сделано для нас, советских людей. О нас помнят, мы нашими не забыты. Я… я поздравляю тебя…
И они кинулись друг другу в объятия.
Глава сорок девятая
Красные флаги развевались не только над зданиями «бешеного барина» и школы имени Ворошилова. Красные флаги развевались над дирекционом и над бывшим райпотребсоюзом, над шахтами № 12, № 7– 10, № 2‑бис, № 1‑бис, над шахтами «Первомайки» и посёлка Краснодон.
Народ со всех концов города стекался смотреть на флаги… У зданий и пропускных будок собирались целые толпы. Жандармы и полицейские сбились с ног, разгоняя народ, но никто из них не решался снять флаги: у подножия каждого флага прикреплён был кусок белой материи с чёрной надписью: «Заминировано».
Унтер Фенбонг, поднявшийся на здание школы имени Ворошилова, обнаружил провод, идущий от флага в чердачное окно. И на чердаке действительно лежала мина под стрехой, – она даже не была замаскирована.
Ни в жандармерии, ни в команде СС не было никого, кто умел бы обращаться с минами. Гауптвахтмайстер Брюкнер послал свою машину в окружную жандармерию в Ровеньки за минёрами. Но минёров не оказалось и в Ровеньках, и машина помчалась в Ворошиловград.
Во втором часу дня прибывшие из Ворошиловграда минёры разрядили мину на чердаке школы, а во всех остальных местах мин обнаружено не было.
Молва о красных флагах, вывешенных в Краснодоне в честь Великой Октябрьской революции, прошла по всем городкам и посёлкам Донецкого бассейна. Позор немецкой жандармерии уже не мог быть скрыт от фельдкоменданта области в Юзовке генерал‑майора Клера. И майстер Брюкнер получил приказ во что бы то ни стало раскрыть и выловить подпольную организацию, в противном случае ему предлагалось снять с погон серебряные молнии и пойти в солдаты.
Не имея никакого представления об организации, которую ему предстояло выловить, майстер Брюкнер поступил так, как поступали на его месте все жандармерии и гестапо: он снова запустил свой «частый бредень», как назвал это когда‑то Сергей Левашов: в городе и в районе были арестованы десятки невинных людей. Но как ни част был бредень, он не захватил никого из районной партийной организации, по указанию которой вывешены были флаги, и никого из членов «Молодой гвардии». Немцы никак не могли предположить, что организация, на деле осуществившая это, состоит из мальчиков и девочек.
И правда, трудно было предположить такое, если в ночь самых страшных арестов виднейший подпольщик Стёпа Сафонов, склонив набок белую голову и намусливая карандаш слюнями, записывал в своём дневнике:
«Часов в пять ко мне зашёл Сенька, позвал в гости на Голубятники, сказал: будут хорошие дивчата. Мы пошли, посидели немного. Двое‑трое дивчат были ничего, а остальные дрянь…»
Во второй половине ноября от своих людей с хуторов «Молодой гвардии» стало известно, что немцы гонят в тыл из Ростовской области большое стадо скота, полторы тысячи голов. Стадо уже прошло через Донец возле Каменска на правый берег и движется между рекой и большой грунтовой дорогой Каменск – Гундоровская. При стаде, кроме чабанов украинцев с Дона, шла вооружённая винтовками охрана, двенадцать‑тринадцать пожилых немецких солдат из хозяйственной команды.
В ту же ночь, как стало это известно, группы Тюленина, Петрова и Мошкова, вооружённые винтовками и автоматами, сосредоточились в лесистой балке на берегу речонки, впадавшей в Северный Донец, возле деревянного моста, где грунтовая дорога пересекала речонку. Разведка донесла, что стадо ночует километрах в пяти от них среди скирд, развороченных чабанами и солдатами на корм скоту.
Шёл крупный холодный дождь со снегом, снег таял, под ногами образовалась грязная мокрая кашица. Ребята, приволочившие на ногах со степи пуды грязи, жались в кучи, согреваясь теплом друг от друга, шутили:
– Ничего себе, попали на курорт!
Рассвет забрезжил такой тёмный, мутный, сонный и так долго не приходил в себя, будто раздумывал: «Стоит ли вставать в такую отвратительную погоду, уж не вернуться ли обратно да и залечь себе спать?..» Но чувство долга перебороло в нем эти ленивые утренние размышления, и рассвет пришёл на донецкую землю. В мешанине дождя, снега и тумана можно было видеть шагов на триста.
По приказу Туркенича, возглавлявшего все три группы, ребята, держа наизготовку винтовки окоченевшими, неразгибающимися пальцами, залегли по правому берегу речонки – с той стороны, откуда немцы должны были выйти на мост.
Олег, который тоже принимал участие в операции, и Стахович, взятый ими, чтобы проверить его в боевом деле, лежали на том же берегу, пониже, там, где речонка делала излучину.
За то время, что прошло со дня вывода Стаховича из штаба, Стахович участвовал во многих делах «Молодой гвардии» и почти восстановил своё доброе имя. Это было ему тем легче сделать, что для большинства членов «Молодой гвардии» он никогда и не терял его.
По доброму свойству человеческой натуры, присущему иногда и принципиальным людям, люди очень неохотно меняют, считают даже как‑то неловким менять привычно сложившееся, перешедшее уже в быт отношение к человеку, хотя неопровержимые факты показали, что человек этот совсем не таков, каким казался. «Выправится!.. Мы все не без слабостей», – говорят в таких случаях люди.
Не только рядовые члены «Молодой гвардии», ничего не знавшие о Стаховиче, а и большинство из тех, кто был близок к штабу, по привычке относились к Стаховичу так, как если бы с ним ничего не случилось.
Олег и Стахович молча лежали в кустарнике на опавших листьях и осматривали голую, мокрую мелкохолмистую местность, силясь как можно дальше пробиться взором сквозь струящуюся в тумане сетку дождя и снега. А к ним, все нарастая, уже доносилось разноголосое мычание сотен голов, слившееся в какую‑то какофоническую музыку, будто дьявол играл на своей волынке.
– Пить хотят, – тихо сказал Олег. – Они будут их в речонке поить. Это нам на руку…
– Гляди! Гляди! – возбуждённо сказал Стахович.
Впереди, левее от них, возникли в тумане красные головы – одна, другая, третья, десять, двадцать, множество голов со странными тонкими рогами, растущими почти прямо вверх и загибающимися острыми концами вовнутрь. Головы были, как бы и коровьи, но у коров, даже комолых, без рог, явно обозначаются между ушей выпуклости, наросты, из каких развиваются рога. А у этих существ, туловища которых нельзя было видеть из‑за сгустившегося у самой земли тумана, рога росли прямо из гладкого темени. Они, эти существа, возникли из тумана, как химеры.
Они шли, должно быть, не первыми в стаде, а крайними от его левого крыла; там, в глубине за ними, раздавался могучий рёв и чувствовалось мощное движение трущихся друг о друга тел и топот тысяч копыт, сотрясавших землю.
И в это время до слуха Олега и Стаховича донеслась оживлённая немецкая речь, приближавшаяся спереди, правее по дороге. Чувствовалось по голосам, что немцы отдохнули и хорошо настроены. Они бодро чавкали по грязи своими башмаками.
Олег и Стахович, пригибаясь, почти бегом перешли на то место, где лежали ребята.
Туркенич стоял у глинистого обрывчика берега, не более чем в десяти метрах от моста, с автоматом, который он держал на весу на левой руке. Чуть высунув голову среди кустиков поблекшей, мокрой травы, он смотрел вдаль по дороге. У самых его ног сидел очень сердитый светло‑рыжий Женя Мошков, с вязаным шарфом вокруг шеи, тоже с автоматом, навешенным на левую руку, и смотрел на мост. Ребята лежали уступами один за другим, по диагонали вдоль берега. Передним в этой линии был Серёжка, а замыкал её Виктор – оба они тоже были вооружены автоматами. Олег и Стахович легли между Мошковым и Тюлениным.
Беспечный, неторопливый говор немолодых немецких солдат звучал уже, казалось, над самой головой. Туркенич опустился на одно колено и взял автомат на изготовку; Мошков лёг, поправил подвернувшийся мокрый ватник и тоже выставил свой автомат.
Олег с наивным, детским выражением смотрел на мост. И вдруг по мосту застучали ботинки, и группа немецких солдат в заляпанных грязью шинелях, кто небрежно неся винтовку на ремне, а кто закинув её за спину, вышла на мост.
Длинный ефрейтор с пышными светлыми ландскнехтскими усами, идя среди передних солдат, рассказывал что‑то, оглядываясь, чтобы слышали и задние. Он оглядывался, поворачивая лицо на лежавших по берегу ребят, и солдаты с бессознательным любопытством прохожего человека к новому месту тоже смотрели на речку вправо и влево от моста. Но так как они не ожидали видеть здесь партизан, они их и не видели.
И в это мгновение с резким, оглушающим, сливающимся в одну линию звуком заработал автомат Туркенича, за ним Мошкова, и ещё, и ещё, и посыпались беспорядочные винтовочные выстрелы.
Все вышло так неожиданно и не похоже на то, как Олег себе представлял это, что он не успел выстрелить: в первое мгновение он смотрел на все это с детским удивлением, потом почувствовал внутренний толчок, что ведь ему тоже нужно стрелять, но в это мгновение уже все кончилось. Ни одного солдата уже не видно было на мосту; большинство солдат упало, а двое, только что вступившие на мост, побежали назад по дороге. Серёжка, за ним Мошков, за ними Стахович вскочили на верхний берег и застрелили их.
Туркенич и с ним ещё несколько ребят взбежали на мост. Там ещё корчился один, и они добили его. Потом они стащили всех солдат за ноги в кусты, чтобы не видно было с дороги, а оружие взяли с собой. Стадо, растянувшись на несколько километров вдоль по речонке, пило воду – прямо с берега или вступив передними, а то и всеми четырьмя ногами в воду, или перебредя на ту сторону, – пило, раздувая влажные ноздри, с таким слитным мощным всасывающим звуком, точно тут работало несколько насосов.
В гигантском этом стаде смешаны были обыкновенные рабочие волы, красные, сивые, рябые, очень медлительные и толсторогие грудастые бугаи, как вылитые на своих сдвоенных стальных ратицах; коровы разных пород, грациозные нетели и матки в самой поре, с раздувшимися боками, недоеные, с набухшими выменами и красными распухшими сосками; эти странные, державшиеся особняком, не броско светло‑красные коровы с рогами, растущими прямо из плоского темени; крупные черно‑пёстрые и красно‑пёстрые голландки, такие почтенные в своих белых разводах, что казалось, будто они в чепцах и передниках.
Чабаны‑погонщики, престарелые деды, за жизнь свою словно перенявшие медлительную повадку своих пасомых, а может быть, просто привыкшие за войну к превратностям судьбы, не обращая внимания на стрельбу, которая случилась по соседству, уселись в кружок на мокрую землю, позади стада, и залюлячили. Однако они сразу повставали, увидев вооружённых людей.
Ребята почтительно снимали шапки, здоровались.
– Здравствуйте, господа товарищи! – сказал грибообразный дед с вывернутыми ступнями, одетый поверх полотняной рубахи в недубленую баранью душегрейку без рукавов.
Судя по тому, что в руках у него был плетёный арапник, а не длинный пастуший бич, батиг, как у других, он был старший среди них. Видно, желая успокоить своих дедов, он обернулся к ним и сказал:
– То ж партизаны!..
– Извините, добрые люди, – снова приподняв и надев шапку, сказал Олег, – немецкую охрану мы скончили, просим допомоги скот разогнать по степи, чтоб немцам не достался…
– Хм… Разогнать!.. – после некоторого молчания сказал другой дед, маленький, шустрый. – То ж наш скот, с Дону, чего нам его в чужой крайне разженять?..
– Что же, вы его обратно погоните? – сказал Олег с широкой улыбкой.
– Оно так, обратно не погонишь, – тотчас же грустно согласился маленький дед.
– А разгоним – может, свои разберут…
– Ай‑я‑яй, такая ж сила! – вдруг сказал маленький дед с отчаянием и восторгом и схватился за голову.
И так стало понятно, что переживают эти деды, приневоленные гнать всю эту огромную силу скота с родной земли в чужую, германскую землю. Ребятам стало жалко и скота и дедов. Но медлить нельзя было.
– Диду, дай мени свий батиг! – сказал Олег и, взяв из руки маленького деда пастуший бич, пошёл к стаду.
Стадо, по мере того как волы и коровы утоляли жажду, постепенно переходило на ту сторону речки, и часть разбредалась, ища остатков сухой травы, дыша в мокрую голую землю. Часть уныло стояла, подставив спины дождю, или оглядывалась: где, мол, вы, чабаны, что нам делать дальше?
С необычайной уверенностью и спокойствием, точно он попал в свою стихию, Олег, где отпихнув рукой, где хлопнув по животу или по шее, где с треском подхлестнув бичом, расчищал себе дорогу среди скота. Он перешёл реку и врезался в самую гущу стада. Дед в бараньей душегрейке пришёл к нему на помощь со своим арапником. За ним пошли и остальные деды и все ребята.
Крича и хлопая бичами, они с трудом расчленили стадо надвое, потратив на это немало времени.
– Ни, це не дило, – сказал дед в душегрейке. – Вдарьте с автоматов, все одно пропадать…
– Ай‑я‑яй!.. – Олег сморщился, как от боли, и почти в то же мгновение лицо его невольно приняло зверское выражение. Он сорвал из‑за плеча автомат и пустил очередь по стаду.
Несколько волов и коров упало, другие, подраненные, ревя и стеная, ринулись в степь. И вся эта половина стада, почуяв запах пороха и крови, веером хлынула по степи, – земля загудела. Серёжка и Женя Мошков пустили по очереди из автоматов во вторую половину стада, и она тоже снялась.
Ребята бежали вслед, и там, где грудилось по нескольку десятков голов, стреляли по скоту. Вся степь наполнилась выстрелами, мычанием и рёвом скота, топотом копыт, хлопаньем бичей и страшными и жалобными криками людей. Иной бугай, подстреленный на бегу, вдруг останавливался, медленно подгибая передние ноги, и грузно падал вперёд, на ноздри. Подстреленные коровы, мыча, подымали свои прекрасные головы и снова бессильно опускали их. Вся местность вокруг покрылась тушами, красневшими в тумане на чёрной земле…
Когда ребята поодиночке расходились, каждый своей дорогой, долго ещё попадались им то там, то здесь разбредшиеся по степи волы и коровы.