Подполковника Смирнова вывели из кабинета. В коридоре его догнал переводчик.
– Герр подполковник, я несколько смягчил ваши показания. Вас не расстреляют, – унтер-офицер заискивающе глянул в лицо Ивана Ивановича. – Надеюсь, в будущем вы не забудете этого.
Глава одиннадцатая
Первые недели новых «гофлингов» – заключенных – приучали к лагерным порядкам. Около барака ежедневно по три часа проводились занятия. «Капо» – капрал рабочей команды – уголовник Август Скауц добивался, чтобы каждый новичок и все вместе выполняли приказания дружно бегом. Только бегом. Стоило одному замешкаться, и все начиналось сначала. Особенно «отрабатывались» приемы снятия головного убора. До Бухенвальда Андрей и не подозревал, что такое простое действие – снятие шапки – может стать серьезным «делом», требующим внимания и ловкости.
Громила, так узники окрестили Августа Скауца, требовал, чтобы при встрече с эсэсовцами заключенные мгновенно снимали головной убор. Снимать его следовало по команде «мютцен ап». При первом слове заключенные должны схватить правой рукой шапки и, услышав «ап», стукнуть себя по бедру. Это идиотское упражнение проделывали по сотни раз. И если Громила замечал разнобой, виновник получал удар хлыстом.
Вечерами, после проверки «аппеля» и отбоя, наступало свободное время. Охранники, эсэсовцы уходили из лагеря, капо расходились по своим каморкам или шли в свой клуб смотреть очередной кинобоевик. Только усиленные патрули с собаками бродили вокруг лагеря, а с пулеметных вышек всматривались в квадраты кварталов автоматчики. Хождение по лагерю после отбоя воспрещалось.
Однако в эти вечерние часы, рискуя жизнью, из блока в блок пробирались заключенные, искали близких, земляков. А зеленые открывали меновую торговлю.
По бараку вдоль нар шел седоголовый чех. В руках у него ведро. Из каждого отсека выглядывали узники и осторожно клали в ведро по крошке, по маленькому кусочку хлеба.
– Кому собирают? – спросил Андрей у Пархоменко.
– Восьмому блоку, – ответил днепропетровец и отломил горбушку от своей скудной пайки.
– Их что, оштрафовали? – допытывался боксер. – Оставили без хлеба?
– Не… Там дети.
У Андрея перед глазами встали изнуренные бледные мальчишки, которые тащили колымагу, он вспомнил того рыжего, веснушчатого. Молодчина чех! Бурзенко достал свой хлеб, посмотрел на него. Кусок хлеба свободно умещался на широкой ладони. Боксер отломил добрую треть пайки и протянул чеху.
– Спасибо, други, спасибо, – чех осторожно двумя руками нес драгоценное ведро. – Спасибо, други.
Иван Пархоменко отвернулся к стене. Там, в Днепропетровске, осталась его жена и трое ребят. Что с ними? Живы ли?
Тускло светят электрические лампочки. Одни заключенные, измученные непосильной работой, едва переступив порог, сразу же повалились на нары, спят. Другие занимаются своими делами: латают полосатую робу, чинят обувку, мастерят из куска дерева или кости какой-нибудь замысловатый мундштук или портсигар.
Сегодня в блок пробрался незнакомый заключенный с маленькими мышиными глазами.
– Кто у вас тут русские? – с заговорщицким видом тихо спросил он.
Его тотчас окружили советские военнопленные. Пархоменко толкнул локтем Андрея.
– Пойдем послушаем.
Гость уселся на табуретку и, обведя всех хитрым взором, начал:
– Ну как, ребята, надоело здесь?
– Еще бы, – сочувственно закивали окружающие, а кто-то вздохнул:
– Эх, домой бы сейчас…
– Домой? – оживился незнакомец. – О доме, друг, забудь.
– Это почему?
– Да все потому, – продолжал он, – что дома у тебя больше нет и с родными никогда в жизни не встретишься.
– Ты баланду нам не разводи. Выкладывай дело, – зашумели заключенные.
– А я и не развожу. Дело-то проще простого, – незнакомец уставился на Андрея. – Вот ты, парень, кто ты есть?
Бурзенко от неожиданности немного растерялся. На него со всех сторон смотрели товарищи по блоку. Андрей не знал, что ответить. Кто он есть? Да, над этим вопросом он никогда не задумывался, ибо считал себя все тем же, кем он был два года назад, – советским человеком.
А тот воспользовался замешательством Андрея и, смотря ему в глаза, бросил:
– Ты есть предатель Родины!
– Что-о? – у Андрея заходили желваки.
– Ты не кипятись, – замахал руками незнакомец и вместе с табуреткой попятился назад. – Я тебя не считаю предателем… нет, нет!
– А кто… считает?..
– Там, дома. Дома, на Родине. На Родине тебя считают предателем! И тебя, и меня, и всех нас считают предателями! Изменниками! Мы нарушили устав, мы нарушили военную присягу. Там, дома, нас ждет наказание, статья уголовного кодекса. Это факт! Мы здесь мучаемся, а там, на Родине, для нас в Сибири места подготовлены.
– Вот что, земляки, – немного выждав, продолжал незнакомец, – все мы, выходит, стали людьми без Родины. Это как пить дать. И тут плохо и там хлебом-солью не встретят…
– Да… – неопределенно протянул кто-то из заключенных.
– Но есть люди, которые о нас думают, беспокоятся, – таинственно произнес незнакомец. – Есть русские патриоты! Они собирают армию. «Российскую освободительную армию»! Тот, кто запишется в нее, получит сразу освобождение из лагеря, шерстяное обмундирование и другие привилегии. Вот прочтите!
И он вытащил из кармана пачку листовок.
– Постой, постой, – подался вперед Пархоменко, – а почему армию зовут освободительной? Она что, Родину от немцев освобождает?
– Чудак! – усмехнулся незнакомец. – Не от друзей – немцев, а от врагов России, от большевиков!
Наступило молчание. Первым не выдержал Андрей. Он молча снял с ноги тяжелую деревянную колодку и потряс перед его носом.
– Вот видишь эту штуку?
– Ну?..
– Если ты, шкура, еще рот откроешь, я этой колодкой тебе по морде! Понятно?
Незадачливый вербовщик съежился.
– Убирайся отсюда, гадина…
Тот, видимо привыкший к тому, что его награждают кулаками, вскочил и попятился к двери.
Пархоменко сгреб листовки и сунул их в карман.
– У нас в нужнике нынче бумага кончилась…
Под улюлюкание вербовщик выскочил из блока.
Утром, после проверки, Андрея оставили в лагере. Его вызывали в канцелярию гестапо.
Низкое каменное здание, темные глазницы окон. В дверях лагершутце – полицейский из заключенных уголовников. Он лениво курит сигарету, прислонясь спиной к дверям. Солнечные зайчики играют на его белесых бровях, ресницах, гладковыбритом круглом подбородке. «Совсем деревенский парень, – решил Андрей, подходя к дверям. – Такой, как и наши ребята… Снять с него только форму…»
Но стоило Андрею подойти к дверям, как полицейский преобразился.
– Шнель!
У Андрея в предчувствии чего-то страшного сжалось сердце.
Лагершутце быстро вынул изо рта сигарету и резким движением руки хотел ткнуть ее, как в пепельницу, в лицо Андрею. Бурзенко тут же отклонился назад и, как это не раз он применял в боксерских поединках, «нырнул» под руку. Прием защиты Андрей выполнил быстро, инстинктивно, не думая.
– Шнель! – взревел лагершутце и ударил Андрея палкой по спине.
В полутемном коридоре три двери. В какую? Полицай палкой направил Бурзенко в крайнюю правую.
Просторная комната, низкий потолок, на окнах цветы. Справа у окна – письменный стол. Рядом с окном на тумбочке – радиоприемник. Пухлолицый, с глазами навыкате немец в форме младшего офицера смерил Андрея холодным взглядом и жестом руки показал на середину комнаты.
– Битте!
Потом протянул руку и толстыми пальцами включил приемник. Полились мелодичные звуки танго. Как давно Андрей не слыхал никакой музыки, кроме фашистских маршей!
Но танго служило сигналом. Два рослых эсэсовца, вооруженных палками, выскочили из боковых дверей. На голову, плечи, спину Андрея посыпались удары. «Только бы не упасть», – подумал Бурзенко, прикрывая голову руками.
Офицер глядел на ручные часы. Через три минуты он выключил музыку. Запыхавшиеся эсэсовцы прекратили избиение.
У Андрея гудела голова, в ушах стоял звон, все тело горело, с лица текла кровь.
В комнату, широко шагая, вошел худощавый немец в штатской одежде. На его носу блестели очки. Офицер кивнул головой, и лагершутце стал переводить вопросы:
– Лейтенант?
– Рядовой, – ответил Андрей и вытянулся.
– Врешь?
– Врать с детства не учили.
– В каких парашютных войсках служил?
– Я рядовой пехоты.
– Молчать! Отвечать быстро, не задумываясь. Почему очутился в тылу наших войск?
– Наша рота оказалась в окружении.
– Коммунист?
– Нет.
– Кем работал?
– Я был спортсмен.
– Кем?
– Боксером был.
Вопросы сыпались один за другим: где учился, в какой части служил, собирал ли профсоюзные взносы, какие носил оборонные значки и т.д. и т.п. И в этом потоке вопросов упрямо повторялись одни: когда и где был высажен с самолета, какое имел задание. По ним Андрей сразу догадался, что в лагерь пришло его личное дело из Дрезденской гестаповской тюрьмы.
Там Андрея допрашивал такой же грузный немец в форме гестапо, с таким же тупым взглядом задавались те же вопросы. И так же били палками. Только там, в Дрездене, одновременно с Бурзенко допрашивали туркмена Усмана и москвича Ефима Семеновича. Попали они в руки гестаповцев через месяц после побега из Ганноверского шталанга, лагеря военнопленных.
Глава двенадцатая
Это был дерзкий побег: ведь троим советским воинам, не зная немецкого языка и местности, без компаса и продовольствия предстояло пройти через всю фашистскую Германию и Польшу. Они ясно понимали, как малы их шансы на успех, но они предпочли бы погибнуть в неравной схватке при поимке, чем жить в фашистском плену.
Шли ночами, пробираясь по оврагам, перелескам, полям. Населенные пункты обходили стороной. Любой дом, даже одинокая усадьба лесника, маленькая будка у железнодорожного переезда грозили пленом.
Путь держали на юго-восток, ориентируясь по звездам.
– Только бы выбраться из проклятой Германии, – говорил Ефим Семенович. – Там будет легче. В Польше – это почти что дома!
В первые же дни после побега, когда у беглецов немного улеглось нервное возбуждение, их стал мучить голод. Небольшой запас высохшего хлеба и соли, который удалось тайно сэкономить в лагере, растягивали на целую неделю. А пьянящий весенний воздух и утомительные переходы возбуждали неутолимый аппетит. Пробовали есть молодую траву, зеленые побеги пшеницы и кукурузы.
На десятые сутки Ефим Семенович решил во что бы то ни стало раздобыть еды.
Глубокой ночью беглецы подкрались к дому, стоящему на окраине небольшой деревушки. Бурзенко направился к сараю. Он быстро нашел небольшую дверь и открыл железный засов.
В сарае темно. Ноздри щекочет запах квашеной капусты и вяленого мяса. Раздумывать некогда. Прикрываясь полою куртки, Андрей чиркает зажигалкой и видит аккуратные приземистые бочонки с капустой, помидорами, огурцами. С железных крюков свисают два обвяленных, но еще не копченных окорока.
Андрей с усилием подавляет желание вцепиться в них зубами, снимает оба окорока, набивает карманы огурцами. Что бы еще прихватить? Осмотрелся. На полке он замечает небольшой картонный коробок с сыром. Забирает и его.
Осторожно, стараясь не шуметь, Андрей выбрался из сарая и, прижимаясь к стене, крадучись, добрался до угла дома. Там его ждали Усман и Ефим Семенович.
– Что-то вкусно пахнет, – Усман потянул носом.
Полчаса быстрой ходьбы, и маленький отряд далеко углубился в лес. Как приятно шагать с такою ношею! И когда Ефим Семенович объявил привал, Усман толкнул локтем Андрея.
– Сейчас наш праздник будет.
Но майор твердо сказал:
– Никакого пира не будет. Немного подкрепимся, и ходу. Надо как можно дальше уйти.
С этими словами он отрезал самодельным ножом каждому по ломтю мяса, дал по соленому огурцу и по кусочку сыра.
– Ешьте стоя. Чтоб на земле следов не оставлять.
Еду проглотили мгновенно, и снова в путь. Перед самым рассветом, когда отмахали несколько километров, остановились в глухом лесу, около заброшенного дома. По стеблям прошлогодней травы, которая густо росла возле дверей, можно было догадаться, что здесь давно никто не живет. Влезли на чердак и втянули туда за собой небольшую шаткую лестницу.
Впервые за многие месяцы наелись досыта. Андрей, устроившись на охапке сена, чувствовал, как по всему телу разливается приятная слабость. Сон, словно пуховой платок, окутывал голову…
…С каждым днем беглецы уходили все дальше и дальше на юго-восток. Судьба, кажется, улыбалась им. Беглецам удавалось уходить от неоднократных погонь, ускользать от своры тренированных собак, с которыми полицейские устраивали настоящую охоту за беглыми русскими. А сколько раз они служили объектами ночных поисков!
И с каждым пройденным километром опасность быть пойманными не уменьшалась, а, кажется, увеличивалась. Жизнь превратилась в какую-то отчаянную игру, игру со смертью. Много лишений и трудностей пришлось перенести, но никто ни разу не пожаловался на усталость, на слабость. Их вела большая любовь к Родине. Что может быть сильнее этого? Разве только ненависть, та ненависть, которая слабых делает сильными, робких – смелыми, та ненависть, которая дает крылья, рождает волю к борьбе не на жизнь, а на смерть. И эта опаляющая душу ненависть также была в их сердцах.
Как-то перед самым рассветом беглецы вышли на железную дорогу. Что за дорога, куда она вела, никто из них не знал. Но эта железная дорога шла на восток. Следовательно, по ней могут двигаться войска и грузы для фронта. Слева, за поворотом, мелькал огонек полустанка. На переезде стоял военный эшелон. Над паровозной трубой попыхивал белый дымок.
– Встречного ожидает, – заключил Усман и тут же добавил: – А что, если стрелку сдвинуть?..
– Правильно голова работает, – похвалил майор.
Но переставить стрелку не удалось. Когда Андрей и Усман подползли к ней, они убедились в том, что стрелка автоматическая.
– Пошли назад, – шепнул Андрей.
– Постой, – и Усман вытащил из кармана железный костыль, который он подобрал на откосе. – Давай как-нибудь? А?
Андрей посмотрел на костыль, на развилку железнодорожного полотна, и в голове мелькнула мысль: а если вогнать туда кусок железа?
Лежа на земле, они с Усманом вогнали костыль в стрелку. Туда же натискали камней. Потом Усман насыпал пригоршнями песок в механизм автоматической стрелки.
Оглядываясь, они осторожно поползли назад. А в сердце до боли обидно, что ничего серьезного не сделали. Сюда бы мину!
Уверенности в том, что железный костыль явится настоящей помехой на пути поезда, ни у кого не было. Так оно и получилось. Встречный состав, который вскоре появился, без всякой задержки прогромыхал через разъезд. Машинист даже не сбавил скорости. Андрей и Усман с замиранием сердец долго прислушивались к стуку колес, потом уныло опустили головы: не вышло. Ефим Семенович отругал их за бессмысленный риск.
– Сделать ничего путного не сделали, а загубить себя в два счета могли. Мальчишки!
Но костыль, вставленный в автоматическую стрелку, «сработал». Состав, который стоял на разъезде, пыхтя, тронулся в путь. И не успел он набрать скорость, как послышались грохот, скрежет железа, лязг буферов…
Беглецы притихли, вслушиваясь.
Паровоз передними колесами сошел с железнодорожного полотна. А шпалы, не выдержав нагрузки, оказались раздавленными колесами. Паровоз прочно «сел» в землю.
– Он даже наклонился набок, – радостно сообщил Усман, сбегавший на разведку, – как верблюд, когда он садится на землю… Молодец, Андрей!
Они поспешно уходили.
Дни складывались в недели. Позади сотни километров фашистской Германии, пройденные пешком, ночами. Сотни километров тяжелого и голодного похода. И когда однажды на рассвете увидели широкую серебряную ленту реки, три друга долго смотрели на нее и улыбались.
– Дошли…
От далекой реки веяло прохладой, в воздухе пахло илом и рыбой.
Ефим Семенович снял фетровую шляпу, взятую в кладовке какого-то бауэра, и долго смотрел вперед.
– Одер…
– Одер… – повторил Усман. Там, в далеком Туркменистане, он часто любил смотреть на широкие, меняющиеся берега своенравной Амударьи, красавицы пустыни. И эта чужая река, думал он, чем-то похожа на ту. Чем именно, сказать он не мог, но что похожа, в этом был уверен твердо.
Андрей покосился на потрескавшиеся от ходьбы ноги и, ни слова не сказав, зашагал вперед. За рекой должны быть польские леса. Они вставали надежной защитой.
Сохраняя осторожность, беглецы подошли к реке. Тут было значительно холоднее. Старая, потрепанная одежда, которую они «реквизировали» из чуланов и сараев, согревала плохо. Но на душе радостно и тепло. Дошли!
В предрассветных сумерках Ефим Семенович отправился на разведку. Он долго блуждал в прибрежной полосе, обследовал дороги, искал возможности переправы.
Вернулся он почти утром. По его лицу Андрей и Усман догадались: неприятные вести. Ефим Семенович сел на землю и улыбнулся грустно.
– Ошиблись мы… Это не Одер…
Усман и Андрей даже привстали.
– А что?
– Эльба…
В этот же день Андрей и его товарищи стали жертвой облавы. Толпа так называемых цивильных – мирных – немцев, среди которых особенно выделялись члены национал-социалистической партии и активисты фашистской молодежной организации «Гитлерюгенд», совместно с полицией прочесывали лес. Поимка беглых пленных приносила немалый доход; за каждого пойманного русского немецкая комендатура выплачивала по триста марок. Это была солидная сумма.
Более трех часов беглецам удавалось ускользать от ярых преследователей. Они много раз слышали почти рядом голоса, издали видели полицейского. Может быть, и прошли бы немцы стороной, не будь с ними собак. Одна из них наткнулась на притаившихся беглецов. Не успел Андрей вскочить, как овчарка с лаем бросилась на него.
Сопротивляться было бесполезно. Ефим Семенович едва успел выбросить нож.
Избитые, закованные в ручные кандалы, они были доставлены в город Дрезден, в гестаповскую тюрьму.
Снова плен, снова все повторяется сначала. Только на этот раз Андрею пришлось познакомиться с гестаповским конвейером, с камерой пыток.
В просторном подвале сыро и сумрачно. Но едва Андрей перешагнул порог, как вспыхнули два прожектора. Свет на мгновение ослепил глаза.
– Ну как, господин русский, вы уже подумали?
Перед Андреем стоял грузный, мордастый гестаповец. Его огромный живот стягивал лакированный ремень.
– У вас было время на размышление. Жизнь человеку дается только один раз, – сказал он вкрадчивым голосом. – Да. Один раз, а вы такой молодой! Мне вас жаль, – гестаповец говорил на русском языке, без акцента. – Когда вас сбросили? В каком районе? Мы здесь одни, и о вашем признании никто не узнает. Клянусь вам. Скажите, какое вам дали задание, назовите явки, кто содействует в протекторате? Несколько слов, и ваша жизнь спасена.
Андрей молчал. «Пусть, гады, думают, что я не беглец из концлагеря, а разведчик. Все равно и тех и тех убивают…»
– Ну что ж, не хотите по-хорошему, начнем по-плохому, – и гестаповец кивнул головой. И началось. Два рослых гитлеровца били Андрея палками. Потом вылили на него ведро воды. Когда Бурзенко, шатаясь, поднялся, на него снова обрушился град ударов.
Потом ему выкручивали руки, рвали волосы, прижигали раскаленными железными прутьями.
– Будешь говорить?
Андрей молчал.
Гестаповец открыл портсигар, закурил. Выпуская голубые кольца дыма, медленно произнес:
– Жизнь, видимо, вам недорога. Ну что ж. Мы вас расстреляем.
И отдал какую-то команду по-немецки.
Два палача поставили Бурзенко лицом к стене. Перед Андреем был толстый деревянный щит, весь пробитый пулями. На цементном полу виднелись следы несмытой крови… Андрей почувствовал на затылке холодное прикосновение пистолета. Он не мог видеть, что гитлеровец поднял второй пистолет и выстрелил вверх. В ту же секунду палач ударил Андрея палкой по голове…
Когда Андрей пришел в себя и открыл глаза, то не сразу сообразил, где находится. В радуге мерцающих огней он увидел одутловатое лицо следователя. Гестаповец что-то говорил. Его губы улыбались, Андрей напрягал память. В ушах глухой шум. Сквозь этот шум откуда-то издалека доносились слова:
– Ты теперь на том свете… Да. Но и там есть немцы… Тебе их не избежать.
Что было потом, Андрей не помнит.
Очнулся он от страшного крика. Где он? Что с ним? Перед лицом его два фашиста двигаются вверх ногами и кого-то бьют. Почему они вверх ногами? Нет, это не они, а он, Андрей, находится вверх ногами. Именно он. Его привязали за ноги к потолку. А руки, скрученные за спиной, оттягивают пудовые гири…
А кто кричит? Знакомый, очень знакомый голос. Это… это… Усман! Да, Усман, терпи, Усман! Стисни зубы и молчи, Усман!..
Усмана, так же как и Андрея, подвесили за ноги и били палками по ребрам.
Десять дней и десять ночей длился кошмар, этот страшный сон, это существование на грани жизни и смерти. Их били, ослепляли светом, дразнили едой, пытали током, уговаривали и шантажировали. Пытали по одному и всех троих вместе, по очереди на глазах друг друга и одновременно. Но никакие пытки не смогли заставить их сказать правду.
Особенно сильно пытали Ефима Семеновича, фашисты переломили ему кости рук и ног. Он лежал неподвижно. Силы покидали его. Темные глаза поблекли, ввалились. Опухшее лицо, все в кровоподтеках и синяках, заросло черной бородой. Крупные мясистые губы, покрытые темным налетом, местами потрескались. И эти запекшиеся губы шепчут:
– Усман, что ты плачешь? Стисни зубы и молчи. Молчи и запоминай. Все запоминай. Придет час расплаты! Скоро придет!
Медленно наступал рассвет. За окном, за решеткой, началось утро. Усман размазал кулаком влагу под глазами.
– Я буду молчать. Камнем буду молчать.
– Вот так, – прошептал майор.
В камере стало тихо. Андрей задремал. Но ненадолго. Его разбудил необычно хриплый голос Ефима Семеновича:
– Передайте в штаб армии… задание выполнено… – он приподнялся на локтях, глаза лихорадочно блестели. – Прощайте…
Андрей и Усман бросились к другу. Усман взял большую руку майора и прижался щекой к ней.
– Ефим Семенович… Скоро солнце взойдет… Мы будем его смотреть…
Квадрат неба в маленьком окне, перечеркнутый железными прутьями, из белого постепенно становился розовым, потом красным. Красным, как кровь, которая вытекала изо рта Ефима Семеновича, красным, как знамя, под которым он жил, сражался и умер.
Тело майора два дня находилось в камере. А на третий на рассвете вошли солдаты и куда-то повели Андрея и Усмана. Они обнялись на прощание, поцеловались.
Но их не расстреляли, а привезли на станцию. Пленников втолкнули в товарный вагон, переполненный заключенными. К вечеру Усман занемог.
Глава тринадцатая
– Да-с, богатства Каспийского моря неисчислимы. Ни в одном водоеме нашей планеты нет ни такого разнообразия, ни количества осетровых. И по улову рыбы, особенно ценнейших осетровых пород, Каспий занимает первое место…
– Простите, Петр Евграфович, можно спросить?
– Пожалуйста, пожалуйста.
– Вот вы нынче говорите, что улов рыбы на Каспии – самый большой в мире, – заключенный встал, словно в школе, с места и, трудно подбирая слова, спросил: – А как же дальше будет? При такой мировой ловле вскорости и ни одной рыбины, осетрины то есть, вовсе не останется?
Петр Евграфович выслушал, снял очки, протер их полою полосатой куртки и водрузил на прежнее место. В глубоко запавших глазах профессора доброта и грусть.
– Замечательный вопрос! Это, мои молодые друзья, вопрос хорошего хозяина. Да-с! Вам принадлежит будущее. Вашими руками будет строиться новая жизнь. Вашими. Нельзя забывать об этом. Давайте смотреть в будущее. Улов рыбы при современной технике, в наш механизированный век, составляет всего-навсего только десять процентов. Да-с, молодой человек, десять процентов. Это значит, что из каждых ста осетрин вылавливают только десять штук, а остальные растут и умножают народное богатство. Каспий – это наша бездонная кладовая, наши неисчислимые сокровища. И этим сокровищам угрожает опасность.
Петр Евграфович сделал паузу и, подняв палец, заострил внимание.
– Каспий мелеет! И мелеет катастрофически быстро. Вот вам некоторые цифры. Вдумайтесь в них. В 1925 году уровень воды в Каспийском море был ниже уровня мирового океана на двадцать пять метров. Что это значит? Давайте разберемся. Нужно просто-напросто взять двадцать пять метров, на которые понизился уровень воды, и разделить на тысячелетия, на возраст моря. И что мы получим? Получим миллиметры. Да, друзья мои, два с половиной миллиметра обмеления. На такую мизерную цифру ежегодно понижался уровень воды в Каспии. И если бы эти миллиметровые темпы сохранялись, нам с вами не о чем было бы горевать. Но в наш век темпы обмеления резко возросли. Если в 1925 году уровень воды был всего на двадцать пять метров ниже уровня мирового океана, то к настоящему времени он уже составляет 26,3 метра. За каких-нибудь восемнадцать лет уровень воды понизился почти на полтора метра. Это уже опасность, это катастрофа! Каждый год море стало понижаться не на миллиметры, как раньше, а почти на десять сантиметров! Это непомерно много. Да-с… Это беда. Страшная беда. Очертания берегов принимают другие формы. Там, где недавно был залив Комсомолец, сегодня обнажается дно, а завтра образуются песчаные барханы. Остров Челекен превращается в полуостров. А Гурьев из морского и портового города превращается в сухопутный, море уходит от него!.. Далее. Начинает пересыхать и дельта Волги, она мелеет. А ведь именно здесь, в многочисленных рукавах и заводях, нерестуют ценные породы рыб, начинают первые движения, жизнь будущие осетры и белуги! Как видите, друзья мои, каспийская катастрофа несет в себе угрозу нашему народному хозяйству.
То, что сообщил профессор, поразило слушателей. Большинство из них было знакомо с Каспийским морем только по карте и мало интересовалось его прошлым и будущим. Теперь же проблема Каспия захватила узников. Слушая ученого, они забывали о своем положении, о пулеметных вышках, об охранниках, о непрерывно терзавшем их голоде.
– Петр Евграфович, растолкуйте, пожалуйста, – спрашивает Пархоменко, – а почему это так вдруг стало море убывать, словно в дне затычку вытащили?
Профессор понимает, что вопрос, заданный Иваном Пархоменко, волнует каждого из сидящих. Значит, проблема, которой он посвятил многие годы своей жизни, найдет последователей и среди этих молодых узников.
– Вопрос совершенно правильный, и над ним, друзья мои, задумались многие ученые. Провели различные научные исследования моря, изучили процессы испарения и подсчитали количество поступающей воды. Тут-то и нашли отгадку. Наши реки: Волга, Урал, Эмба, а также Кура и Терек, все подземные ключи и дожди приносили много лет тому назад Каспию более четырехсот десяти миллиардов кубометров воды в год, а сейчас объем поступающей воды резко снизился. В настоящее время в Каспийское море ежегодно вливается всего четыреста миллиардов кубометров воды. В то же время за один год с поверхности Каспия испаряется четыреста четырнадцать миллиардов кубометров воды. Как видите, друзья мои, расход воды значительно больше прихода. В этом и заключается главная причина катастрофы. Каспийскому морю не хватает воды! Оно задыхается от жажды! Море, которое тысячелетиями кормило и одевало целые народы, сегодня с надеждой обращается к людям. Оно ждет помощи. Надвигающаяся катастрофа может привести его к гибели. Огромное море может превратиться в небольшое соленое озеро. Такие примеры уже есть. В Африке находится соленое озеро Чад, которое когда-то было, как и наш Каспий, величавым морем. Да-с. Молодые мои друзья, Каспий взывает о помощи, и мы должны ему помочь.
Пархоменко встал. Ему очень хотелось послушать дальше, но надо идти. Сегодня очередная встреча с Михаилом Левшенковым. Они видятся по воскресеньям. Левшенков передает последние известия о положении на Восточном фронте. И сегодня же вечером, после многочасовой проверки, когда узники доберутся до своих постелей, он, Иван, расскажет о новостях своим самым верным друзьям. Они завтра в каменоломне передадут сообщение с Восточного фронта надежным товарищам, а те, в свою очередь, понесут информацию дальше. Правда, которую так старательно стремятся скрыть от тысяч своих пленников фашисты, становится известна всем. Она передается из уст в уста, проходит по всем баракам, от человека к человеку, зажигая сердца. И пышные официальные заявления гитлеровской пропаганды «об эластичной обороне», «о преднамеренном выравнивании линии фронта» не разобьют, а подтвердят правдивость тайных сообщений: наши наступают!
Иван шел к прачечной, к месту, где он обычно встречался с Левшенковым. Проходя мимо двенадцатого блока, он увидел большую группу зеленых. Бывший староста лагеря бандит Олесс давал указания и вручал каждому уголовнику боксерские перчатки. «С жиру бесятся, сволочуги, – подумал Иван, обходя бандитов стороною, – ишь, боксом развлекаются!»
Зеленые тоже не обратили внимания на Пархоменко.
– Как у тебя напарники, надежные? – Олесс обратился к Трумпфу.
– То, что надо. Настоящие буйволы, – осклабился бандит. – Как закатят в лоб, сразу гроб заказывай!
– С этим не торопитесь, – напутствовал Олесс. – Обрабатывать так, чтобы только после нескольких сеансов попал в крематорий. Густ сказал, что платить будут только за чистую работу. Ясно?