В первых числах июля 1942 года особенно жестокие бои были под станцией Миллерово. Атаки гитлеровцев следовали одна за другой. Ночью пришло тревожное известие: прорвав Южный фронт, фашистские танки ринулись в брешь, правым флангом устремляясь к Воронежу, левым же, отрезая части, в которых воевал Котов, немцы рвались к Ростову. В эту же ночь старший политрук собрал коммунистов. Это было его последнее партийное собрание на свободе. Утром, личным примером увлекая смертельно уставших бойцов, комиссар бросился в атаку.
Но прорваться не удалось. Рядом раздался взрыв, и что-то горячее обожгло левый бок. Котов упал и потерял сознание.
Очнулся комиссар от странного холода. Открыл глаза.
Сознание медленно прояснялось. В памяти одна за другой всплывали события последних дней, атака, взрыв… Неужели плен?.. Рука инстинктивно потянулась к нагрудному карману… Карман пуст. Он еще раз ощупал гимнастерку. Чужая… А где его бойцы? Кто взял в плен? Где партбилет?!
В эти часы Котов пережил самые страшные минуты в жизни. И только много времени спустя, в немецком концлагере, танкист Иван Габеев рассказал, как он с товарищами, спасая комиссара полка, вынес его с поля боя. Комиссара спрятали в балке, сожгли партбилет и документы и переодели в солдатскую одежду. Они пытались вынести раненого комиссара из окружения, но их обнаружили фашисты.
Так начался длинный путь страданий и унижений. Концлагерь Миллеровская балка, в Дарнице, Владимир-Волынский, Фельдносталь. В Германии его, человека с высшим образованием, делают рабом и гонят работать на сахарный завод. Но можно ли сделать советского человека рабом? Раздобыв коробку спичек, Сергей прикрутил к ней жгут из ваты и совершил первую диверсию. Перед обедом он поджег свою «мину» и бросил ее в цехе, находившемся рядом со складом.
Пожар бушевал три дня. Сгорел цех и большой склад. Пленников выстроили. Хозяин грозил расстрелом и пытками в гестапо. Сергей твердо решил, что, если опасность будет угрожать военнопленным, он признается. Лучше погибнуть одному…
Вызвали инженера-химика, пленного француза. Тот провел исследование отбросов и дал заключение: произошло самовоспламенение.
Первая диверсия окрылила. Котов задумал сжечь всю фабрику, но его и других русских перебросили на работы в шахты близ Брауншвейга.
Добывать руду для нацистов никто из русских добровольно не хотел. Котов группирует людей. Создает подпольную организацию. Диверсии пошли одна за другой. То неожиданно выйдет из строя врубовая машина, то кто-то вставит костыль в развилку узкоколейки, и вагонетки с рудой сходят с рельсов, громоздясь друг на друга и выбивая крепила. Потом стали взрываться и «заваливаться» забои. Нацисты в бешенстве. Они не могут найти виновных. Тогда в рабочую команду засылают провокатора. Тот выдает организацию.
Котова пытают в гестапо, потом тюрьмы Касселя, Ганновера, карательный лагерь Ильминау. В начале 1943 года бросают в лагерь смерти, в Бухенвальд.
И сейчас, перед началом заседания центра подпольной русской военно-политической организации, Сергей Котов немного смущенно выслушивает похвалу от Вальтера Бар-теля, видного антифашиста, руководителя немецких подпольщиков Бухенвальда.
– Да, да, особенно блестяще вы написали раздел о борьбе ленинцев с ревизионистами и удачно привели цитаты Ленина. Очень хорошо рассказываете о пребывании Ленина в Германии и Швейцарии, – тут переводчик Бакланов остановился, недоуменно взглянул на Бартеля и пожал плечами. – К тому же он сказал – Бартель говорит, что они проверили твою работу.
Котов поднял брови.
– Проверили?
Бартель, наблюдавший за Котовым, улыбнулся и дружески похлопал его по плечу.
– О друг, друг! Надо всегда точна, – и тут же заговорил по-немецки. – Я понял, обижаться не надо. Статью вашу читал Роберт Зиверт! О! Это коммунист! Роберт Зиверт – ветеран нашей партии. Он встречался с Лениным! Роберт Зиверт – один из участников событий, которые вы так хорошо описали.
– Как? Встречался с нашим Лениным? – Котов даже чуть подался вперед. – Хотел бы я с ним познакомиться.
– Роберт Зиверт дал высокую оценку вашей работе. Он сказал: «Тот, кто написал эту статью, наверняка видел все события своими глазами». – Бартель дружески оглядел Котова. – Я тоже думал, что встречу пожилого коммуниста. А вы почти юноша. У вас прекрасное будущее…
– Если не вылечу в «люфт», – улыбнулся в ответ Котов, кивая неловко на окно, в котором был виден дым из зловещей трубы крематория…
В комнату вошли Николай Кюнг, руководитель отдела безопасности, и член подпольного центра Василий Азаров, Александр Павлов и Кальгин.
– Кажется, все в сборе, – Симаков обвел присутствующих усталым взглядом. – Начнем, товарищи. Сегодня на повестке дня три вопроса: сообщение руководителя интернационального центра, доклад Кюнга о новых кадрах, Левшенкова – о внутрилагерном положении и, как всегда, сообщения о положении на Восточном фронте.
Повестку утвердили. Симаков предоставил слово Бартелю.
Вальтер Бартель встал, оперся о стол небольшой ладонью и заговорил по-немецки, вплетая в свою речь отдельные русские слова. Бакланов переводил:
– Немецкие товарищи отдают должное русской смелости и мужеству. Мы восхищаемся вашими успехами на Восточном фронте. Немецкие коммунисты поручили мне передать вам, нашим братьям по борьбе, наш подарок. В знак интернациональной солидарности немецкие коммунисты передают русским коммунистам свой арсенал: пятьдесят шесть исправных боевых винтовок и к ним пятьсот десять патронов. Мы надеемся, что наше оружие будет в надежных руках.
– Ого! Пятьдесят шесть винтовок! – У Азарова загорелись глаза. – Вот это подарок!
Симаков тепло поблагодарил Бартеля, крепко пожал ему руку.
Тут же условились, как и когда немецкие товарищи передадут оружие.
– А где вы будете хранить винтовки? – поинтересовался Бартель.
Симаков хитро улыбнулся.
– Этого не знаю даже я. Оружием у нас ведает Бакланов. А он умеет хранить тайну.
– О! Друг Степан! Очень хорошо! Степан наш друг номер один.
Симаков подошел к Бартелю.
– У нас к вам просьба. Как говорит наш народ, одна капля не делает дождя, так и полсотни винтовок не вооружают тысячи людей. Мы просим немецких товарищей помочь нашим коммунистам попасть на работу в сборочные цехи военного завода. Мы имеем в виду пистолетный цех и пристрелочный.
Бартель, подумав, ответил утвердительно.
– Теперь второй вопрос, – лицо Симакова стало жестоким, – немецкий центр обещал убрать русского предателя и провокатора Кушнир-Кушнарева. Однако время идет, а этот подлец продолжает свою гнусную работу. Из последней партии он отправил в «хитрый домик» двадцать восемь советских комиссаров и командиров.
– Дорогие друзья, вопрос о Кушнир-Кушнареве есть очень сложный вопрос. Убрать провокатора обычным способом нельзя, сразу же начнутся массовые репрессии. – И Вальтер Бартель сообщил, что этот прохвост находится под особым покровительством гестаповцев.
– Но мы ищем пути, мы обязательно уберем предателя.
Потом выступил Николай Кюнг, среднего роста, подтянутый, с командирской выправкой. Он докладывал о кадрах. Кюнг назвал русских патриотов, которые прошли тщательную и всестороннюю проверку, умело справляются с опасными поручениями. По его мнению, им можно доверить серьезные задания. Среди названных Кюнг особо выделил Ивана Ивановича Смирнова.
– Кадровый командир, в армии с гражданской войны, имеет специальное высшее военное образование, подполковник. На фронте командовал артиллерией дивизии. В Бухенвальде с первых же дней завоевал среди пленников большой авторитет. Это он так смело вел дискуссию с комендантом, о которой я рассказывал на прошлом заседании.
– Вот это то, что нам нужно! – Василий Азаров, один из организаторов подпольной борьбы, повернулся к Симакову. – Как ты думаешь, Семеныч?
Центр единогласно постановил; ввести подпольщика Смирнова в руководящее ядро подпольной военно-политической организации.
После Кюнга выступил Левшенков. Он обстоятельно проанализировал обстановку в Бухенвальде, доложил о проделанной работе по сближению и укреплению дружбы между советскими патриотами и антифашистами других стран, рассказал о проведенных встречах и беседах, организованных активистами, и обратил внимание подпольщиков на активизацию зеленых, которые затеяли массовые избиения под видом «бокса».
– Они буквально терроризируют активистов. Эсэсовцы покровительствуют бандитам.
– Конечно, Кох верен своей гнусной теории, практике натравливания одних заключенных на других, – сказал Котов. – Тут уж надо нам бороться своими силами.
Все и без реплики Котова понимали, что положение создалось серьезное. Но что можно сделать? Организовать массовые драки? Драки ни к чему хорошему привести не могут. Они только сыграют на руку эсэсовцам, послужат поводом к массовым репрессиям. И, самое главное, эти драки будут способствовать не сплочению интернациональных сил антифашистов, а повлекут за собой национальную вражду. Нет, это не выход. Надо искать какие-то другие формы борьбы.
– Я уже советовался по этому вопросу с отдельными товарищами и пришел к такому выводу. – Симаков встал и, стоя, продолжал говорить, отчеканивая каждое слово: – Мы должны обратить очередное издевательство в оружие политической борьбы против фашизма. Надо показать заключенным всех национальностей, что советский человек, пусть голодный и полуживой, умеет отстаивать честь своей Родины. Необходимо, товарищи, найти среди наших людей таких, которые своими кулаками могли бы дать настоящий отпор бандитам. Надо разыскать бывших спортсменов, найти боксеров. Мы должны показать всему лагерю, что дух советских людей не сломить.
Подпольщики задумались. Предложение Симакова было верным, своевременным, однако в условиях Бухенвальда, где десятки тысяч узников жили на грани голодной смерти, оно казалось почти неосуществимым. Каждый из членов центра понимал это. Где найти человека, который смог бы драться с сытыми, здоровыми и тренированными бандитами? Люди были настолько слабы и худы, что за короткое время почти невозможно поправить их здоровье.
– Михаил, – обратил Симаков к Левшенкову, возглавлявшему в подпольном центре отдел агитации и пропаганды. – Придется и вам включиться. У вас большая сеть, дайте задание своим пропагандистам.
– Будет исполнено.
Раздался условный стук в дверь. Все насторожились. Николай Кюнг вышел и через несколько секунд вернулся.
– Посты сигналят, что через площадь по направлению к нам идет лагерфюрер Шуберт и с ним эсэсовцы.
Первым встал Вальтер Бальтер.
– Предлагаю расходиться, товарищи.
Уходя, Бартель передал Кюнгу двадцать шонунгов, которые обычно выдавались только больным.
– От Гельмута Тимана. Он приносит извинение за то, что в субботу не смог передать их.
– Благодарю. Они нам крайне необходимы.
– Желаю удачи.
Подпольщики быстро разошлись.
Котов подождал Кюнга.
– Николай, ты обещал в субботу передать шонунг. Сегодня уже пятый день. Нельзя так долго тянуть. Профессор очень болен.
– Знаю, дружище, но мне принесли их только сейчас.
Розовая карточка мгновенно исчезла в нагрудном кармане Котова. Поблагодарив товарищей, он быстрыми шагами направился к шестьдесят второму блоку. Котов торопился. Завтра профессор будет освобожден и от работы. С завтрашнего дня профессор будет находиться в больнице, где ему предоставят отдых и несколько улучшенное питание.
Дорога от седьмого барака шла вниз, под гору, и, казалось, помогала Котову идти быстрее. Позади остались деревянные бараки русских военнопленных. Справа огромными кирпичами возвышались двухэтажные стандартные серые, как земля, бараки немецких политзаключенных. Слева толстыми нитями толстой пряжи с перепутанными узлами протянулись ряды колючей проволоки, вдоль которой метрах в ста друг от друга угрожающе возвышались сторожевые вышки.
Котов спешит. Еще несколько бараков. За последним надо пройти через небольшое внутрилагерное ограждение – и ты в Малом лагере. А там несколько шагов – и шестьдесят второй блок.
Котов идет вдоль колючего ограждения, стараясь не глядеть в ту сторону. На фоне блеклого пасмурного неба колючая проволока кажется скопищем хищных пауков, сцепившихся между собою кривыми тонкими лапами. По жилам этих железных пауков пульсирует ток высокого напряжения. И приглушенный монотонный гул плывет от столба к столбу.
Скорей, скорей. Котов почти бежит. Вот уже последний барак. И вдруг Котов останавливается. Что это? Слева, на темной крючковатой паутине проволоки, Сергей видит очки. Они висят, зацепившись за проволоку одной дужкой.
Очки на проволоке… Как они могли сюда попасть?.. Очки с одним стеклом, в котором бьется солнечный зайчик. Тоскливое предчувствие охватило Котова.
Пренебрегая осторожностью, он спешит к шестьдесят второму блоку. Переступает порог. В полутьме глаза плохо видят. Котов шагает в дальний угол, туда, где нары профессора. Неожиданно на пути вырастает костлявая фигура Пархоменко. Котов вглядывается в лицо украинца и хрипло спрашивает:
– Где профессор?
– Поздно, товарищ Котов. Профессора больше нет, пошел на проволоку, – и он молча показывает в окно, в сторону проволочного заграждения.
– Ночью. Моя вина, не уберег.
Глава шестнадцатая
Перед самым рассветом Андрей Бурзенко проснулся от легкого шума: в спящем блоке кто-то ходил, разговаривал. Андрей, не открывая глаз, прислушался. Один голос показался знакомым. Так и есть. Андрей узнал помощника старосты блока штрафников Радзивилла, грубого и себялюбивого человека, польского князя, фанатика-националиста, ставшего провокатором и предателем.
– Какой нумер? – переспрашивал Радзивилл.
– Сорок тысяч девятьсот двадцать второй.
Андрей вздрогнул. Незнакомый голос называл его номер! Да! Он не ослышался. За время пребывания в концлагере Андрей привык к этому номеру, он стал его паспортом, который заменил все: и имя, и отчество, и фамилию.
Сна как не бывало. Андрей весь превратился в слух.
– Сорок тысяч девятьсот двадцать второй лежит тут, – сухо сказал помощник старосты блока.
Бурзенко слышит шаги людей. По топоту грубой кожаной обуви он догадался – не заключенные. Екнуло сердце. Мысль заработала напряженно. Андрей перебирает в памяти события последних дней; он, как и все другие штрафники, «разнашивал» солдатские ботинки… Чья-то тяжелая грубая ладонь легла на плечо.
– Вставай!
Андрей притворился спящим, не спеша открыл глаза. Перед ним полицейский.
– Шнель!
Из-за спины полицейского выглядывали два санитара в синих халатах.
– Поспешай! – командует помощник старосты блока. – Надо ходить ревир!
Ревир – это больница.
Об этой больнице ходят страшные слухи. Там орудует матерый фашист, врач Эйзель. Он и трое его помощников делают различные медицинские опыты на заключенных, отправляя на тот свет десятки ни в чем не повинных людей. Кроме того, они смертельными уколами убивали коммунистов, общественных деятелей, евреев и прочих неблагонадежных.
Андрей похолодел. Он готов был броситься на полицая, на санитаров, на старосту блока, бить, рвать, кусать… Нет. Он не кролик и не морская свинка, которые слепо и покорно идут навстречу своей гибели! Он, если пришел смертный час, погибнет по-русски, «с музыкой»… В борьбе! Он убьет хоть одного гада.
Хоть одного! Эта мысль сразу успокоила Андрея. Эти мысли пронеслись в его голове за какую-то долю секунды, пока Андрей делал вид, что спросонья ничего не понимает. Растирая заспанные глаза, он переспрашивает:
– А? Что? Куда?
– В ревир, – повторил полицейский. – Сам пойдешь, или санитары понесут?
– Ну что же, пусть несут!
Плавно покачиваясь на парусиновых носилках, он смотрит на светлое небо, еще усеянное звездами. Предрассветная прохлада обволакивает тело, а свежий воздух опьяняет. Андрей смотрит на звезды. Через час, полтора взойдет солнце. А его, Андрея, может быть, уже не будет. И никто не узнает правду о его гибели, никто не сообщит о ней домой. А может быть, там уже давно считают его погибшим? Еще с той осени, с 1941 года, когда ночью он, раненый, упал на землю, когда не смог пробежать последнюю сотню метров до своих.
Молча несут его санитары, молча топает коваными каблуками полицай. «Игра началась. Надо притворяться слабым, беспомощным, – думает Андрей. – Притворяться и ждать. А когда фашистский врач станет осматривать, броситься на него, вцепиться ему в глотку – и душить, душить». Андрей даже почувствовал, как его пальцы впиваются в холеное горло ненавистного врача. Вот так. Посмотрим, как он выкатит лягушечьи глаза и судорожно раскроет рот…
В больничном блоке полицай отметил карточку и ушел. Санитары поставили носилки на стол и тоже вышли. В приемном помещении стоял специфический запах больницы.
В открытую дверь, справа от стола, Андрей увидел двухэтажные нары и на них спящих больных. Кто-то глухо, надрывно стонал.
Застегивая на ходу белый халат, вошел врач. Худощавый седой немец. У Андрея бешено заколотилось сердце. Он весь напружинился, приготовился к прыжку. Вот сейчас, пусть подойдет ближе…
Но в это время за спиною врача показался санитар. Андрей с ненавистью взглянул на него и застыл в недоумении. В синей форме санитара был Пельцер, тот самый Пельцер, который ехал с ним в одном вагоне и так задушевно пел песни! Неужели этот, казалось, честный советский человек стал, спасая свою шкуру, холуем гитлеровцев?
Андрей с таким уничтожающим презрением смотрел на Пельцера, что тот, казалось, должен был вспыхнуть, как солома от прикосновения зажженной спички, но Пельцер остался невозмутимо спокойным.
Он остался почти таким, каким был там, в вагоне, энергичным, с грустной смешинкой в глазах. Только лицо его немного осунулось. Он подошел ближе и сказал:.
– Левую ногу придется загипсовать, иначе общее заражение.
– Уйди, гадина, – процедил сквозь зубы Андрей.
Пельцер невозмутимо улыбнулся.
– Слушай, будем потом ругаться. А сейчас время дорого. Снимай ботинок.
Андрей медлит. Пельцер наклонился, чтоб помочь боксеру. Но тот рывком схватил санитара за грудки.
– Гадина! Продался? Прежде чем сдохну, я и тебя и этого гада удушу…
Оторопевший Пельцер, пытаясь освободиться от пальцев боксера, прошептал:
– Вот так и выручай вас, вот так и получай благодарность. Неужели ты, дурак, не хочешь, чтоб тебя спасали?
Врач немец, молчавший до сих пор, заторопился:
– Шнель, геноссе, шнель…
И по тому сочувственному тону, с каким было произнесено слово «геноссе» – «товарищ», и по страстному шепоту Пельцера пораженный Андрей понял, что убивать его тут никто не собирается. Он внимательно посмотрел на врача и только теперь заметил: из-под распахнутого халата выглядывала полосатая куртка политзаключенного. Андрей начал стягивать ботинок.
Ногу загипсовали.
Пельцер, уходя, сунул ему кусок хлеба.
– Береги здоровье, больной. И ни о чем не спрашивай.
Из операционной Бурзенко отнесли в блок тяжелобольных хирургического отделения лагерной больницы. Уложили на верхние нары.
Когда носильщики удалились, к боксеру подошел санитар отделения.
– Будем знакомы. Николай. Николай Тычков.
Бурзенко кивнул. Санитар влез на нары, сел рядом.
Андрей всмотрелся в его лицо. Простое, русское, с упрямо сжатыми волевыми губами и вдумчивыми глазами. Кто он? Свой или предатель? Как понимать его поведение?
– Привет от Ивана Ивановича, – тихо сказал санитар.
– Не знаю такого, – Андрей пожал плечами.
– Но он и Пельцер тебя знают.
– Спасибо, – Бурзенко улыбнулся.
Значит, и этот свой.
– Нам надо поговорить. Нервы у тебя в порядке?
– В порядке, – ответил Бурзенко и добавил: – Выдержу.
– Верим. – Николай положил ладонь на кулак боксера. – Слушай внимательно. Ты должен знать все.
Николай осмотрелся и, наклонившись к самому лицу, зашептал:
– В канцелярию поступил приказ. Штрафная команда «Новые ботинки» пойдет в расход.
От его шепота у Андрея похолодела спина. Он спросил одними губами:
– Когда?
– Завтра. Но ты, возможно, останешься. Мы на тебя уже поставили крест.
Андрей недоуменно поднял брови. Как понять последние слова?
– Какой крест?
– Обыкновенный, на карточке. В канцелярию доложили, что ты сегодня отдал концы. Понятно? Утром твой труп отвезут в крематорий. У нас их хватает. Все решится завтра. Если дежурный эсэсовец примет акт о твоей смерти, значит, ты спасен.
Андрей с благодарностью посмотрел на санитара. «Спасибо, товарищи!»
– А если нет, – Николай Тычков сделал паузу, – то нам крышка. Повесят. Но ты не отчаивайся, парень! Ты будешь висеть в хорошей компании. Вместе со мной и нашим доктором, депутатом рейхстага.
С первых же дней пребывания в больничном блоке Андрей понял, что он попал к друзьям.
Но кто они? Почему именно его выбрали из тысячи узников? Чем он заслужил это? Ни на один из этих вопросов он не находил ответа.
О нем заботились постоянно. То дадут лишнюю пайку хлеба, то нальют еще одну чашку брюквенной похлебки, то отнесут на «перевязку», и там суровый и неразговорчивый врач немец вдруг сунет в руку кусок мармелада. Андрей ни от чего не отказывался, жадно поглощал еду и глухо стонал, когда врач фашист Эйзель делал ежедневный обход.
Пельцер часто навещал Бурзенко и рассказывал ему о том, что делается в больнице. Теперь Андрей знал, что главный врач Говен – зверь, которого нужно опасаться. Большую часть дня этот фашист проводил в другом отделении больницы, находившемся под особой охраной. Что он там делал, никто не знал. Пельцер заметил одно: в то отделение направляют почти здоровых заключенных, но оттуда никто не возвращается. Иногда Говен сам отбирал узников для своего закрытого отделения больных. И эти тоже исчезали навсегда.
В отделениях Говен появляется раз в сутки, а то и вовсе не заглядывает, поручая делать осмотры своему помощнику фашисту Эйзелю и лечащим врачам – заключенным Крамеру и Соколовскому.
Крамер – немец, старый врач. Его сухая фигура, седина и строгость внушают уважение. Как он попал в концлагерь, Пельцер не знал. Но у Крамера на груди был красный треугольник. Значит, немцы считают его политическим противником. А о втором враче, Соколовском, Пельцер сказал: «Он наш, одессит». Соколовский был разговорчивым и веселым. Он умел пошутить, подбадривал больных и держался подчеркнуто просто.
Соколовский попал в плен под Киевом, когда танковые части фашистов отрезали путь к отступлению. Гитлеровцы окружили госпиталь, перестреляли раненых, а медперсонал, угнали в концлагерь. Там Соколовского допрашивал следователь, который был каким-то важным фашистским деятелем. Он приходил на допросы в штатском костюме и вел любезные беседы с заключенными. А между этими допросами его «подопечные» подвергались зверским пыткам.
Фашисту удалось узнать, что Соколовский не комиссар, а крупный хирург, у которого много печатных трудов. На следующем допросе появился представитель немецкой медицинской службы, и после беседы с Соколовским он подтвердил предположения следователя. Соколовского отделили от других узников, создали сносные условия. А через пару недель следователь попытался продать хирурга какому-то исследовательскому институту. Предвкушая солидный куш, следователь сам отправился к представителям института вести переговоры, но в институте ему ответили, что арийская наука не нуждается в услугах евреев.
Фашист грозился повесить «проклятого еврея». Но выполнять свою угрозу он не стал. Ему неудобно было публично признаваться в том, что он попал впросак, – ведь его могли привлечь к ответственности за укрывательство еврея. Чтобы оправдать себя, фашист создал специальную комиссию из немецких врачей. Они по всем правилам и законам расистской «науки» долго измеряли Соколовскому лоб, череп, нос, подбородок. Потом полученные сантиметры и миллиметры складывали, делили, сверяли по какой-то таблице и по договоренности со следователем вынесли официальное заключение: «Хирург с карими глазами не еврей». Однако это решение не спасло Соколовского. Его отправили в Бухенвальд.
Глава семнадцатая
Публичный дом, который был создан на территории Бухенвальда специально для эсэсовцев, постоянно пополнялся молодыми узницами. Концлагерь Бухенвальд имел несколько филиалов, среди которых были и женские. Узницы сначала попадали в Бухенвальд, проходили санитарную обработку. Их регистрировали в канцелярии, после чего отправляли в бухенвальдские филиалы: в трудовые лагеря при фирме «Гуго Шнейдер А.Г.» в Лейпциге, Шлибене, Альтенбурге, в лагерь при заводе «Польте-верке» под Магдебургом. Это были наиболее крупные филиалы, где находилось свыше десяти тысяч женщин. Их, как и мужчин, заставляли работать на военных заводах до изнеможения по четырнадцать часов в сутки.
Вновь прибывших женщин эсэсовцы заставляли проделывать все то, что полагалось всем новичкам. Их заставляли раздеться, направляли в баню, потом длинным коридором гнали через весь подвал вверх по лестнице в вещевой склад, где им выбрасывали лагерную одежду. Эсэсовцы хорошо понимали, что для женщин этот путь был чудовищной моральной пыткой.
Заключенные, работавшие при бане, старались по возможности облегчить душевные муки узниц. Словак Гершик попытался было раздавать женщинам нижнее белье в каморке при бане. Он хотел избавить пленниц от унизительного пути. Но это заметил шарфюрер бани. Он избил до полусмерти Гершика и отправил его в штрафную команду.
Когда поступал новый транспорт с женщинами, то все эсэсовское начальство собиралось в бане. Оно толпилось на лестнице, слонялось по коридору. Это было одним из массовых развлечений. Пьяные лагерные фюреры бесцеремонно рассматривали несчастных, глумились над ними, оскорбляли самыми похабными словами, били их и гнали к вещевому складу.
Тут же в бане происходила и «сортировка». Наиболее крепких и здоровых отправляли в трудовые лагеря военных предприятий, старых и немощных – в лагеря уничтожения.
Из каждого эшелона отбирали узниц и для бухенвальдского публичного дома. Отбором занимался лагерфюрер Шуберт. Каждую жертву тщательно осматривали врачи, а потом и сам начальник Гигиенического института майор СС Говен. Молодым, физически крепким и красивым женщинам трудно было избежать печальной участи.
Так было и на сей раз. Прибыл эшелон, в котором было около восьмисот женщин. Прямо из душевой мокрые, с распущенными волосами узницы попадали в просторное помещение, где шла своеобразная сортировка. Лагерфюрер Макс Шуберт совместно с Эрихом Густом отобрали для дома терпимости четырнадцать молодых женщин. Среди них были две польки, русские и еврейки.
Перепуганные, с широко раскрытыми от ужаса глазами, несчастные робко жались друг к другу. Они даже и не догадывались о том, что их ожидает.
После медицинской проверки Шуберт велел отобранных узниц выстроить. Шарфюреры с охотой выполнили приказание. Женщин выстроили в одну линию. Лагерфюрер важно прошелся вдоль строя и сказал краткую речь:
– Вам выпала счастливая доля. Вы не будете заниматься тяжелым физическим трудом. Ваши руки, ваше тело останутся такими же молодыми и здоровыми. Благодарите Всевышнего, что вы попали в Бухенвальд. Хотя каждая из вас и совершила тяжкое преступление против великой Германии, мы, немцы, умеем щадить. Мы даем вам возможность загладить свою вину. От вас требуется только одно: быть ласковой, чистоплотной и настоящей женщиной.
От этой речи у большинства несчастных женщин лица покрылись красными пятнами. Так вот куда их отобрали!
Женщины запротестовали. Трое, позабыв, что они нагие, решительно шагнули вперед. Одна, кареглазая, с толстой русой косой, потребовала, чтобы их немедленно отправили вместе с остальными в трудовой лагерь.
Шуберт, ухмыляясь, повернулся к начальнику канцелярии.
– Кто она?
Тот, нацепив очки, порылся в бумагах.
– Русская. Артистка из Смоленска.
– Двадцать пять, – приказал Шуберт.
Гауптшарфюрер Мартин Зоммер, начальник карцера, ринулся исполнять приказание. Он повалил артистку на лавку. Двое эсэсовцев сняли ремни и пристегнули жертву к доске. Зоммер отошел на шаг назад и взмахнул своим тяжелым ремнем. Толстая медная бляха сверкнула в воздухе.
Несчастная не издала ни звука. Это взбесило палача.
– Сейчас запоет! – прорычал Мартин и стал сам считать удары.
Эрих Густ наклонился к майору Говену.
– Объясните, пожалуйста, доктор, почему русские женщины такие твердокаменные?
Майор внимательно посмотрел на несчастную. Потом подошел к палачу и на сороковом ударе брезгливым движением руки отстранил Зоммера.
– Хватит!
Запыхавшийся гауптшарфюрер с недоумением смотрел на доктора. Говен наклонился к артистке, потом покачал головой.
– Какой вы болван, Зоммер! Я не помню случая, чтобы людей оживляли таким способом.
Зоммер вытаращил глаза.
– Я что-то не понимаю вас, доктор.
– Болван! Она давно умерла от разрыва сердца.
Эрих Густ раскатисто захохотал.
– Ха-ха-ха! Мартин колотил дохлую клячу… Напрасно тратил силы на сорок ударов! Ха-ха-ха!
Зоммер побледнел. Он видел, что все эсэсовцы смеются, смеются над ним, начальником карцера. Схватив дубовую табуретку, он ринулся на тех двух, которые ожидали порки.
Когда его оттащили, женщины были мертвы.
Остальных несчастных повели следом за обершарфюрером Бернхардом, старшим публичного дома.