Глава двадцать третья. Глава двадцать четвертая




А наверху, у печей, орудуют зеленые. Они старательно просеивают золу. Эсэсовцы подозревали, что их жертвы в последний момент глотали драгоценности…

Андрей молча слушал Костю, и кулаки боксера гневно сжимались.

– Привезли однажды английских летчиков, я их сразу узнал по форме, бывал в плаваньях, приходилось встречать в портах. Рослые ребята. Как на подбор, что наши черноморцы. Я на них через окошко смотрел. Построили их, бедняг, во дворе крематория. Эсэсовцы, значит как положено, вокруг с автоматами. Сердце у меня защемило от жалости. Через час-другой придется грузить их в лифт крематория. А как помочь? Как сказать, что вы последние минуты живете, воздухом дышите? Смотрю, эсэсовцы сбились в кучку, пошептались между собой, и двое ушли. Возвращаются скоро с посылками, те, что для заключенных Красный Крест присылает. И что ты думаешь? Охранники оставили одного эсэсовца караулить, а сами сложили автоматы на земле и пошли делить посылки; кому шоколад, кому консервы. У меня от радости все внутри полыхнуло: ну, думаю, сейчас начнется! Оружие рядом. И лежит оно ближе к летчикам, чем к охранникам. Я про себя решил: возмутся за оружие, первым к ним на выручку брошусь! Но проходит минута, вторая, стоят они и все меж собой по-своему разговаривают. «Хватайте, братишки, – хотел крикнуть им, если бы понимали они по-русски, – хватайте автоматы! Умирать, так с музыкой!» Нет, стоят. Подозвал я одного политического, из нашей команды уборщиков, Фишем зовут. А Фиш мне в ответ: «Они знают, что их ожидает». Он слышал, как начальник конвоя сказал, что везет этих из веймарского гестапо, где им приговор о смертной казни зачитали. Я опять к окошку. Стоят, бедняги! Сосчитал – тридцать шесть парней. Двое не в английской форме, вроде американская, брюки с напуском. Тридцать шесть здоровых, сильных, и автоматы рядом!.. Видят же! Не слепые! Видят, куда их загнали. И труба дымит, и трупы кругом, на тележках и так, штабелями сложены, и запах соответствующий. Чему их там только в армии учили?! – Костя выругался.

– А потом?

– Что потом? Как телков на бойне… – Костя снова выругался.

Из особой команды крематория Косте удалось бежать. Он познакомился с одним поляком, который ежедневно привозил трупы умерших из Малого лагеря. Костя узнал, что поляк крестьянствовал под Львовом, в Бухенвальд попал за то, что зарезал свою свинью без разрешения местной управы. По просьбе Кости он принес ему полосатый костюм и номер одного умершего русского. Этот костюм моряк несколько дней носил под своей форменной курткой, ждал удобного случая. И ему удалось проскочить в рабочую команду Малого лагеря. Под этим чужим номером он живет и сейчас.

– Оттуда, из Малого лагеря, меня товарищи, политические, переправили в госпиталь. А там наш братишка Пельцер. Ты помнишь его? Песни пел в вагоне. Он там фигура! Выручил меня он в госпитале, подкормил. – Костя, хотя и знал, что одессит был знаком с морем только летом, да и то на пляже, сегодня с восторгом называл Пельцера «черноморцем», «братишкой», «морской душой». Эта была высшая похвала в устах севастопольца.

– Из госпиталя свои перевели на кухню, в камбуз. Правда, не в качестве кока, а так, подсобным рабочим, кочегаром. Это мне ближе. Не раз кочегарил, – закончил Костя.

Андрей слушал моряка, а сам думал о летчиках. Неужели все так и было? Не хотелось верить. Андрей мысленно представил себя на их месте. Нет, он никогда бы не упустил такого момента. Никогда. Уж он-то знает, что надо делать с оружием, когда оно рядом лежит!

– А вчера к нам в кочегарку немка заглянула, жена коменданта. В офицерской форме, в сапогах. В руке хлыст. Осмотрелась, приказала что-то своему охраннику. Тот к нам: «Фрау Эльза говорит: жарко у печки, надо рубашки снимать». Пришлось скинуть робу, – моряк замолчал, потом встал и заторопился: – Засиделся я у тебя. Еще искать будут…

Костя на прощание по-медвежьи обхватил Андрея и попытался оторвать его от пола. Но как он ни пыжился, поднять боксера не смог.

– Силен, братишка, силен!..

Андрей напружинил мышцы и легко поднял Костю над головой.

– Вот так надо…

– Пусти. Задушишь…

Бурзенко осторожно поставил Костю на пол.

 

Глава двадцать третья

 

В субботу, как обычно, Карл Кох в сопровождении помощника лагерфюрера Эриха Густа на штабной машине медленно объезжал всю территорию концлагеря, останавливаясь чуть ли не у каждого барака. Штандартенфюрер был не в духе. Последние известия с Восточного фронта омрачали его. Еще один город отдали большевикам…

От придирчивого взгляда коменданта не ускользала ни одна мелочь. Он проверял чистоту унитазов, заглядывал под нары, тыкал пальцем в оконные стекла, скоблил ногтем по обеденным столам. В сорок пятом блоке ему показалось, что пол недостаточно выскоблен. Кох влепил пощечину застывшему старосте блока, а штубенисту и санитару велел всыпать по двадцать пять палочных ударов.

У дверей двадцатого барака трудились несколько немецких заключенных из команды уборщиков лагеря. Они сооружали небольшую скамейку, чтоб в редкие минуты отдыха не сидеть на сырой земле.

Кох притормозил машину. Узники, оторопев, вытянулись по швам.

– Кто разрешил?

Подбежавший лагершютце отрапортовал:

– Староста лагеря, гepp полковник!

– Убрать!

– Яволь! – рявкнул полицейский и побежал выполнять распоряжение.

Кох поехал дальше. Он объезжал каждую улицу Большого лагеря, заходил в каждый барак, побывал в мастерских, прачечной, кухне, бане, осмотрел подсобное хозяйство.

На отдаленной поляне за Малым лагерем комендант остановил машину.

Группа уголовников под руководством Трумпфа вкапывала в землю толстые сосновые колья и между ними натягивала веревку.

– Что это?

– Ринг, гepp полковник, – торопливо объяснял помощник лагерфюрера. – Здесь в свободные часы немецкие криминальные заключенные будут бить русских политических.

Штандартенфюрер вылез из машины. Густ поспешил за ним.

Кох подошел к самодельному рингу, потрогал веревки. Усмехнулся. Фраза Густа «бить русских политических» ему явно понравилась. Он скользнул взглядом по рослым уголовникам, по их мощным бицепсам. Повернулся и молча зашагал к штабному «оппелю».

Трумпф вопросительно посмотрел на Густа. Тот махнул рукой:

– Продолжай.

Сегодня весь лагерь взбудоражен и гудит, как растревоженный улей. Рано утром с быстротою молнии все русские бараки облетела весть – на Восточном фронте немцы потерпели еще одно поражение! Разгромив фашистские танковые полчища в районе Курской дуги, Советская Армия перешла в новое наступление!

Андрей эту новость узнал еще ночью. Перед самым рассветом его растолкал Батыр. Он с вечера куда-то ушел и, вернувшись, разбудил земляка.

– Андрей, – зашептал он по-узбекски. – Наши наступают! Взяли Орел! Проснись, наши наступают!

Сна как не бывало. Андрей недоверчиво посмотрел на Каримова.

– Это ты перед боем меня ободряешь.

– Приемник не врет, – вспыхнул Батыр и сразу осекся. Потом быстро зашептал: – Это военная тайна. Но тебе доверяю. Понимаешь, наш радиоприемник! Мы слушали Москву, сообщение Советского Информбюро.

Андрей не верил своим ушам. Он обнял Каримова.

– Это правда?

– Клянусь Ферганой!

Бурзенко вскочил на ноги и хотел от радости закричать на весь барак: пусть все знают о нашей победе! Но Батыр успел шершавой ладонью закрыть рот товарища.

– Ложись, шайтан! У каждой стены есть уши предателя.

 

С утра, сразу же после завтрака, к Андрею приходили друзья, и каждый по-своему стремился ободрить и вдохновить. Гарри Миттельдорп принес новые брезентовые тапочки.

– Подарок тебе. От всех ребят по сапожной мастерской.

Костя Сапрыкин забежал на минутку и, чтоб никто не увидел, вытащил из-за пазухи выглаженные белые трусы.

– Почти новые. Выменял за три пайки хлеба.

А перед самым состязанием неожиданно появился лагерный полицейский и объявил:

– Номер сорок тысяч девятьсот двадцать два вызывается в ревир.

Товарищи переглянулись. Провал? Предательство?

– Надо идти, – Андрей встал и направился к выходу. Следом за ним двинулась группа советских военнопленных. Если потребуется помощь, друзья рядом.

В ревире Андрея встретили официально и проводили в кабинет Соколовского. Пельцер, дружески подмигнув, вышел из кабинета и остался караулить возле дверей.

– Да вы садитесь, садитесь. – Соколовский придвинул табуретку. – Сюда к столу.

Бурзенко сел на край табуретки.

Соколовский открыл шкаф и вытащил из-за различных склянок и баночек с лекарствами небольшую бутылочку, вылил из нее в стакан какую-то прозрачную жидкость.

– Нате, выпейте, – сказал врач, – это даст вам силу.

– Простите, доктор, – Андрей, встав с табуретки, старался говорить как можно мягче, – но я не употребляю допингов. Мне возбудитель не нужен.

– Это не возбудитель, нет, нет! – Соколовский замотал головой. – Это сахар. Самый настоящий сахар. Сто граммов сахара и столько же воды.

– Сахар?! – удивился Андрей. Как давно он не произносил это слово! Он, кажется, забыл, как оно звучит.

– Да, сахар, – в карих глазах Соколовского светилась доброта и забота. – Мой немецкий коллега вчера выменял у охранников на мой портсигар. Пейте! Мы желаем вам только победы.

Андрею вспомнилось, как дома, в Ташкенте, перед каждым боем он выпивал стакан прохладного ароматного виноградного сока.

Андрей взял стакан. Жидкость была теплой, густой. Осторожно, боясь пролить хотя бы каплю, Бурзенко перелил жидкость в бутылочку, оставив на дне стакана несколько капель.

– Что вы делаете?

– Доктор, я смогу драться и без сахара. А здесь есть люди, которым один глоток глюкозы возвратит жизнь. Отдайте им.

Потом, налив в стакан из графина воды и поболтав ее, выпил. Вода показалась необыкновенно сладкой.

Когда Андрей вышел из ревира, он чуть не столкнулся лицом к лицу с Васыкомом. Тот, держа за руку Гогу, направлялся в амбулаторию. Бурзенко резко свернул в сторону, за угол. Ему не хотелось встречаться с мальчуганом. Ведь при каждой встрече Васыком издевательски повторял одно и то же: «Такой большой и в плен попал!»

Андрей знал, что парнишка свою фразу говорит не только ему, а чуть ли не каждому военнопленному. Но от этого боксеру было не легче.

В бараке Андрея поджидал Михаил Левшенков.

– Как самочувствие?

– Боевое, – ответил Бурзенко и решил спросить о парнишке. – Вы в детском блоке бываете?

– А что?

– Там один мальчишка есть. Со странной фамилией такой, вроде клички.

– Ты о Васыкоме?

– Да.

– Это у него не фамилия и не кличка.

– Мне все равно, – сказал Бурзенко. – Только, если вы там бываете, повлияйте на парня. Больно он языкаст. Если пристанет, то не отцепится, как репей.

– Кое-кому от его языка только польза.

– Смотря кому. Один стерпит, а другой в сердцах и по шее смажет за такое.

– А ты случайно не из их числа?

– Может быть.

– Вот не думал. – Левшенков подсел ближе. – Ты знаешь, почему он себя так назвал?

– Меня это не интересует.

– Зря. Он так назвал себя в честь отца. Васыком – это сокращенное от «Вовка сын комиссара». Его отец действительно был комиссаром, комиссаром полка. Жили они в Москве. Летом сорок первого года, в начале июня, отец отвез жену и сына к своей матери, на отдых в деревню. Где-то под Минском. А тут война. Во время бомбежки погибла мать. В деревню вошли немцы. На глазах мальчишки расстреляли бабушку – какой-то подлец выдал мать комиссара. Схватили и Вовку, заперли в сарае. Ночью один старик, который был вместе с ним, разобрал соломенную крышу и подсадил мальчишку: «Беги, сынок». Вовка бежал в лес. Несколько дней блуждал в дебрях, питался ягодами и сырыми грибами, спал на деревьях. Шел на восток, к своим. Под Минском натолкнулся на партизан. Привели к командиру. Увидав его, Вовка обомлел: «Папка!»

Это был действительно он. В одном из боев комиссар полка оказался серьезно ранен, его отправили в госпиталь. Едва врач успел закончить операцию, вытащить осколок и наложить гипс, как в город ворвались немецкие танки. Комиссар полка собрал раненых, которые умели держать оружие, и повел их из города в лес. Сам он идти не мог, его несли на носилках, а потом достали подводу. Так он стал командиром партизанского отряда.

Вовка рассказал о гибели матери, о расстреле бабушки. Партизаны слушали молча.

Вовка до зимы пробыл в отряде. Принимал участие в боях, ходил в разведку, помогал подрывникам. Однажды в отряд сообщили, что на станции стоит эшелон с танками. Партизаны решили взорвать мост. Ночью пробрались к мосту, заминировали. Стали ждать. Но тут фашисты сделали оцепление, приняли меры предосторожности. Партизаны нервничали. К мосту не подойти. Неужели этот эшелон пройдет на фронт? Тогда отец сказал сыну: «Вовка, пойдешь ты». И он пошел. В рваном пальтишке, с сумкой через плечо. Таких нищих много бродило по дорогам. Гитлеровцы не обратили на него внимания. Когда Вовка добрался до моста, вдали показался эшелон. Вовка поджег шнур. Раздался взрыв, железные фермы моста рухнули в воду, а за ними в реку полетели паровоз, платформа с танками… Взрывной волной Вовку отбросило в сторону. Охрана моста погибла. Взбешенные гитлеровцы устроили облаву, согнали всех жителей поселка на площадь. Взрослых тут же расстреляли, а детей угнали в Германию. Так Вовка попал в Бухенвальд. И стал Васыкомом.

Андрей слушал Левшенкова и думал о парнишке. Хлебнул парень горя, отчаянная голова. Вот откуда у него столько злости!

– И здесь он подвиг совершил, – продолжал Левшен-ков, – отметил День Красной Армии. Тебе не рассказывали?

– Нет.

– Об этом шуму было много, на весь Бухенвальд. Все только и говорили о русских мальчишках.

– Что же он сделал?

– Прокатился с горки на колымаге.

– Прокатился на колымаге?

– Ну да. Понимаешь, он, видимо, давно готовил этот номер. Двадцать третьего февраля мы долбили известняк в каменоломне. Все произошло на наших глазах. Под вечер, выбрав момент, когда эсэсовец приотстал, Васыком скомандовал: «Кто хочет прокатиться, садитесь!» Все ребята, тащившие колымагу, с радость вскочили на нее. Сам Вовка сел за «руль», около дышла, и по возможности направлял движение. Уклон был приличный, и телега разогналась вовсю. Надсмотрщик, крича благим матом, погнался за колымагой. Но разве ее догонишь?

Колымагу Вовка направил прямо на караульное помещение. В нем безмятежно спали эсэсовцы. Дневальный фашист, увидев колымагу, заметался как угорелый возле стены. «Остановите, – кричит, – остановите!» Но уже никакая сила не смогла бы остановить с грохотом мчащуюся колымагу. Расчет Васыкома был точен. Дышло протаранило стену дощатого помещения, напугав до смерти спящих эсэсовцев. Представь себе, страшный треск ломающейся стены, сотрясение вcero караульного помещения и появившееся внутри огромное дышло… Кто-то спросонья заорал: «Русские танки!» Кто-то нажал сирену боевой тревоги. Холеные бандиты, никогда не нюхавшие пороха, выскакивали из караулки на глазах у тысяч узников в довольно неприглядном виде. Кто без мундира, кто без сапог, кто без штанов – в одном нижнем белье… Многие в панике даже забыли схватить оружие.

На шум появился сам комендант. Мы притихли. Ну, думаем, пропали ребята. Не миновать крематория.

Надсмотрщик, заикаясь, дрожащим голосом доложил коменданту обо всем. Кох метнул взгляд на детей. Ребята с невинным видом стояли у колымаги. Один Васыком, вцепившись в дышло обеими руками, как артист, разыгрывал из себя смертельно перепуганного рулевого, который при таране мог бы пострадать больше всех. Он это специально сделал, чтобы, в случае чего, все видели, что главный зачинщик он, и, таким образом, принять на себя весь гнев эсэсовцев.

Кох повернулся к эсэсовскому караулу. Дневальный застыл, как изваяние. А остальные имели жалкий вид. Кто стоял в шинели с незастегнутыми пуговицами, надетой прямо на нижнее белье, кто и без головного убора и без сапог, кто без шинели. Один впопыхах перепутал сапоги и натянул левый на правую ногу, а правый на левую. Его сосед успел обуть только один сапог, а второй он держал в руках вместо автомата. Оружие было не у всех. Некоторые в страхе забыли захватить даже личные пистолеты. Кое-кто все еще дрожал и не мог прийти в себя.

Комендант пришел в бешенство.

«Сволочи! – выкрикнул Кох скрипучим голосом. – Кого испугались? Не вражеского танка, а собственной мирной телеги! Разве вы арийцы?»

Рассвирепевший комендант заметался перед строем застывших эсэсовцев, раздавая пощечины и оплеухи.

«Перед кем струсили, спрашиваю? Перед кем потеряли боевой дух? Вояки! Испугались не отряда вражеских солдат, а двадцати глупых и беспомощных мальчишек!»

Одни эсэсовцы отделались получением пощечин, другие, наиболее растерявшиеся, тут же были отправлены на гауптвахту. Гнев коменданта получил разрядку. Кох снова посмотрел на детей, на «перепуганного» Васыкома и разразился громовым смехом.

«Кого испугались? Ха-ха-ха!»

На этом все и кончилось. Видимо, чтобы доказать охранникам невинность и безобидность детского поступка, комендант не наказал маленьких каторжан. Это был единственный случай за всю историю лагеря, когда узники остались безнаказанными.

– А вечером в каждом бараке только и говорили о маленьких героях, которые до смерти напугали зверей в эсэсовской форме, – продолжал Левшенков. – Конечно, никто не догадывался о том, что это была не просто детская шалость, а сознательная и продуманная операция Васыкома. Но и сам факт вдохновлял нас, взрослых. Дети борются. Борются!

– Верно, Михаил Васильевич, – Андрей посмотрел на свои кулаки. – Дети борются. Молодцы, ребята! А мы?

– Всему свое время, – ответил Левшенков. – Так что ты, Андрей, не серчай, когда Васыком в глаза правдой колет. Иногда ее стоит всем нам напоминать. Да и почаще.

– Видимо, стоит, – согласился Андрей.

– Теперь твоя очередь, – сказал многозначительно Левшенков и положил руку на плечо. – Весь лагерь на тебя смотрит.

– Это мой первый международный, – откровенно признался Андрей и тихо добавил: – До войны мечтал попасть в сборную команду страны, выступить на международном ринге.

– Выходит, мечта твоя сбылась.

– Вроде бы так, – ответил Андрей. – Только при таких неравных условиях у нас говорят, что это игра в одни ворота. Но я постараюсь.

– Мы на тебя надеемся.

– Я постараюсь. Пусть потом хоть в крематорий.

– Мы на тебя надеемся. От поединка зависит многое.

 

Глава двадцать четвертая

 

Воскресный день, которого с нетерпением ожидали уголовники, выдался на редкость теплым, солнечным. К назначенному часу в дальнем конце лагеря, возле группы буковых деревьев и великана дуба, стали собираться обитатели Бухенвальда. Зрители размещались прямо на земле.

В первых рядах вокруг импровизированного ринга прямо на земле уселись зеленые. Они чувствовали себя хозяевами положения. Сегодня они перед тысячами узников, так сказать публично, продемонстрируют превосходство высшей арийской расы! Сила есть сила. И нация, обладающая этой сверхсилой, призвана править миром. А тот, кто не согнется перед этой силой, будет сломлен.

А тысячи советских военнопленных и узников других национальностей пришли сюда, чтобы увидеть неизвестного русского смельчака, решившегося выйти на поединок с уголовниками, на поединок со своей смертью.

Ринг ограждала веревка, натянутая между вкопанными по углам кольями. На этом самодельном ринге хлопотал судья – политзаключенный француз Шарль Рамсель, один из старожилов Бухенвальда. В молодости он несколько лет боксировал на профессиональных рингах и выступал в качестве судьи.

С каждой стороны ринга уселись боковые судьи. Все трое – зеленые.

Первым на ринг вышел Жорж. Появление его зеленые встретили оглушительными аплодисментами. Уголовники побаивались его и уважали за физическую силу. Он был их кумиром. Зеленые утверждали, что Жорж был чемпионом Германии.

Жорж, рисуясь, прошел через весь ринг к своему углу. Он не сел на табуретку, услужливо подставленную секундантом, а, подняв руку, раскланялся перед публикой. Боксер-профессионал оказался в своей стихии. Им нельзя было не любоваться. Широкоплечий, стройный, молодой. Под нежной атласно-белой кожей буграми перекатываются послушные мышцы. Глядя на его холеную тренированную фигуру, тысячи заключенных лишний раз убеждались в том, что Жорж и ему подобные не прогадали, выбрав Бухенвальд вместо Восточного фронта. Боксер-профессионал искренне верил в фашистскую теорию сверхлюдей, считал себя чистокровным арийцем, рожденным повелевать представителями «низшей» расы. Он был на хорошем счету у эсэсовцев и добросовестно служил им своими тяжелыми кулаками. В Бухенвальд он попал почти добровольно. Боксер не захотел ехать на фронт. Однако в трусости упрекнуть его нельзя, ибо Жорж не боялся смерти. Причины дезертирства были более глубоки. Спортсмен, как это ни парадоксально, боялся не гибели, а увечья, ранения. И не без основания. Что ожидает после войны однорукого боксера или безногого бегуна? Жорж думал всю ночь, а утром решил, что за колючей проволокой он сумеет сохранить и руки и здоровье. И, как он сам выражался, «наломал дров». В одном из нацистских комитетов Жорж набросился на своего руководителя, крупного фашистского спортивного деятеля, и по-хулигански избил его. Но, давая волю своим кулакам, боксер перестарался. Пострадавший поднял большой шум. Жоржа судили и вместо ожидаемого легкого наказания «пришили», как он говорил, «политику» и отправили на пожизненное заключение в Бухенвальд. Но, несмотря на такой суровый приговор, Жорж лелеял надежду на амнистию после победы Гитлера в войне.

Жорж появился на ринге в черных шелковых трусах с широким белым резиновым поясом. На трусах пришита эмблема: в белом кругу – черная фашистская свастика; на ногах – белые кожаные боксерки. В этом наряде он выступал на многих знаменитых матчах.

Андрей вышел на ринг вторым. Он шел и грустно размышлял. Три года тому назад, до войны, он страстно мечтал попасть в сборную команду боксеров Советского Союза и выступить в международных соревнованиях. Кажется, его мечта сбылась. Но разве о таком международном матче он мечтал?

Появление Бурзенко зеленые встретили холодно. Но задние ряды, где разместились политические, дружно аплодировали, и шум рукоплесканий, нарастая, широкой волной катился к рингу.

Андрей, если бы у него были такие же условия жизни, как у противника, мог бы с успехом соперничать с Жоржем в красоте тренированного тела. Но за последние полтора года боксеру пришлось много пережить. Андрей по-прежнему оставался широкоплечим и стройным, но на могучей груди четко обозначились ряды ребер. Под тонкой загорелой кожей, казалось, просвечивали косые полосы мышц. Они были сухими, плотными и настолько рельефными, что по ним можно было изучать анатомию человека. Худоба и истощение, казалось, делали Андрея ниже ростом и слабее. Кто-то из зеленых выкрикнул:

– Жорж, бей осторожней, а то скелет развалится!

– Го-го-го! Ха-ха-ха! – прокатилось над первыми рядами.

Андрей взглянул на своего противника, на массивные кисти его рук, тщательно забинтованные эластичным бинтом, и ахнул: «Эх, голова садовая, был в больнице, а бинты попросить забыл… Как же теперь?»

И, словно угадав его мысли, из задних рядов кто-то настойчиво протискивался к рингу. Это был Костя Сапрыкин. На него шумели, цыкали, но он упрямо пробивался вперед.

– Пропустите, пропустите…

Когда на ринг вышел Жорж, опытный моряк сразу подметил на его руках бинты. А Андрею он их не достал! Костя моментально сбегал в больницу.

Видя, что к рингу ему все равно не пробраться, Костя протянул бинты впереди сидящим:

– Передай русскому боксеру!

Бинты поплыли над головами, и вскоре их вручили Гарри Миттельдорпу, секунданту Андрея. Тот начал быстро бинтовать кисти рук Андрея. Бурзенко с благодарностью кивнул ему головой.

Судья Шарль Рамсель старался соблюдать этикет. В центре ринга он расстелил белое полотенце и на него положил две пары боксерских перчаток. Потом подозвал к себе секундантов и, подбросив монету, разыграл право выбора перчаток. Оно досталось секунданту Жоржа. Тот долго ощупывал перчатки, мял их и, наконец, взял одну пару. Вторую подал Гарри.

Судья тщательно проверил шнуровку перчаток, следя, чтобы шнурки были завязаны у большого пальца. Так требуют правила. Потом обратился к секунданту Жоржа:

– Боксер готов?

– Боксер готов, – ответил секундант.

– Первый раунд! – торжественно объявил Шарль. И сразу же раздался удар «гонга», которым служил кусок железа, висевший на одном из кольев. Возле него сидел секундометрист с песочными часами, взятыми из эсэсовской амбулатории.

Под звук гонга Жорж устремился из угла ринга. Вобрав голову в плечи, сбычившись, он ринулся вперед, как таран. В маленьких глазах его сверкали огоньки. Жорж жаждал боя, стремился скорее отплатить этому русскому, осмелившемуся выйти с ним на поединок. Жорж обещал своим дружкам показать «настоящий класс бокса».

И он его показал. Бойцы сошлись на середине ринга. Едва они сблизились, Жорж сразу, без подготовки, без разведки, ринулся вперед, обрушив на Андрея целую серию атак. Это были не беспорядочные атаки новичка, нападение потерявшего самообладание спортсмена. Нет, Жорж пустил в ход сложный каскад продуманных и отработанных многолетними тренировками комбинаций, каждая из которых включала в себя серию из пяти-шести разнообразных ударов. Перчатки, словно черные молнии, замелькали в воздухе.

Жорж бросил в бой, как говорят спортсмены, свои главные силы. Стремительно наступая, Жорж знал, что противник знает тактику бокса и обладает высокой технической подготовкой. Жорж, волк профессионального бокса, знал и другое – его противник, может быть, и вынослив, но к матчу подготовлен слабо – голодный рацион сделал свое дело! На это и рассчитывал Жорж. Это была его основная ставка. Жорж стремился бурным натиском деморализовать соперника, сломить его волю, заставить беспорядочно отступать. Потом, не давая ему опомниться, преследовать, загнать в угол ринга и несколькими сильными ударами подавить всякую попытку к сопротивлению.

Андрей понимал все это. Натиск Жоржа были ошеломляющим, руки его работали, словно рычаги автомата. Андрей едва успевал защищаться, подставляя под тяжелые удары перчатки, плечи, предплечья. Он защищался с большим искусством и внимательно следил за противником. По едва заметным движениям его плеч, повороту корпуса, перестановке ног Андрей угадывал момент следующего удара и мгновенно принимал меры к защите. Он «нырял» под бьющую руку, умело приседал, так что удар приходился над самой макушкой, чуть касаясь волос, отклонялся в стороны, заставляя Жоржа промахиваться, или мгновенно переносил вес тела на правую ногу, как бы делая отклон назад, и кулак противника, метивший в подбородок, бил воздух.

Андрей ждал, что серия атак вот-вот кончится, противник выдохнется. Но проходили минуты, вихрь ударов не ослабевал, а, кажется, возрастал. Отдельные удары иногда стали прорываться сквозь защиту. Их тяжесть была ощутима. Принимать удары на себя, бравируя нечувствительностью, было рискованно. Раньше, на Родине, Андрей не раз применял этот далеко не блестящий, но эффективный прием. Но тогда Бурзенко был другим. Сейчас не до эффекта. Отвечая на шквал ударов редкими прямыми ударами левой, только одной левой, Андрей все время стремился выскользнуть из сферы боя. Дальнейшее пребывание на дистанции удара становилось рискованным, опасным.

Жорж понял отход Андрея по-своему и ринулся за ним. Бурзенко отступил быстрыми скользящими шагами. Всем показалось, что он избегает сближения, избегает боя.

– Русский трусит! – завопили зеленые.

– Добивай его!

– Бей, доходягу!

Но отступление в бою на ринге не бегство, а тактический прием, маневр. Андрей отходил не назад, а в сторону. Отходил так, что за его спиною были не канаты, а большая часть ринга, свободное пространство, широкое поле действий и маневров. И Андрей умело маневрировал, ускользал, заставляя Жоржа часто промахиваться.

Зрители слабо разбирались в тонкостях боксерского искусства. Они видели, что наступает Жорж, атакует Жорж. Значит, он хозяин ринга, он хозяин положения. В рядах зеленых стоял шум. Бандиты буйно выражали свою радость, криками подбадривали своего боксера.

Политические смотрели молча и «болели» за Андрея. Особенно остро переживал Костя Сапрыкин. Когда подошли Левшенков, Симаков и Кюнг и спросили, как, мол, идет бой, Костя безнадежно махнул рукой.

И только небольшая группа заключенных, понимавших толк в боксе, сидела как завороженная. Перед ними на этом примитивном ринге разворачивался один из самых красивых поединков, какой когда-либо им приходилось видеть даже на крупнейших международных встречах. Два бойца, разные не только по внешнему облику, темпераменту и характеру, они представляли собой различные боксерские школы. Жорж был типичным представителем западного профессионального спорта. Его стратегия основывалась на четко разработанном плане боя, в основу которого легли строго подобранные тактические элементы, состоявшие из целого ряда хорошо отработанных и доведенных до автоматизма серий ударов. Руки боксера, натренированные годами, работали как рычаги машины, а мозг его был скорее контролером, чем руководителем. Он зорко следил за тем, чтоб все части работали слаженно, четко, ритмично и неукоснительно выполняли принятый план. Никаких отклонений, никаких изменений. И, казалось, горе тому, кто попадется под эти рычаги живого автомата!



Поделиться:




Поиск по сайту

©2015-2024 poisk-ru.ru
Все права принадлежать их авторам. Данный сайт не претендует на авторства, а предоставляет бесплатное использование.
Дата создания страницы: 2019-07-14 Нарушение авторских прав и Нарушение персональных данных


Поиск по сайту: