Шум и возня у подножия холма отвлекли его внимание. Охранники ловили за повод лошадь всадника, которой упорно стремился проехать, требуя немедля допустить его к боярину.
– Пропустить! – крикнул Корень. Он узнал небольшую согбенную фигурку всадника, но отчего он так странно сидит в седле?
Лошадь поднялась на холм, и всадник боком соскользнул с неё, сморщившись от боли. Это был изведатель, тайно посланный в стан печенегов.
– Ты ранен? – озабоченно спросил Корень. – Подсобите ему! – крикнул он и присел рядом, обхватив за плечи.
– Там, – изведатель махнул рукой левее поля брани, – в лесном логу печенежская конница хоронится, вот‑вот ударят, боярин, перенять надобно…
Корень взглянул в ту сторону, куда указывал разведчик, и сразу всё понял. Засадные отряды незаметно пройдут по балке, окажутся прямо у реки и ударят в тыл левого крыла русских дружин. Почти до последнего момента врага будут скрывать высокие края балки. Но тогда они должны вот‑вот появиться…
Разведчик, будто угадав мысли боярина, сказал:
– Там местные ополченцы на подмогу шли… Я завернул их, попросил задержать засаду. Одначе маловато их…
Решение боярина было скорым.
– Сотника Лютого ко мне!
Смуглый темноволосый красавец с чёрными пронзительными очами птицей взлетел на холм.
– Костьми лечь, а ворога не пропустить!
И вот уже отборная личная сотня боярина на сильных и сытых конях, блистая начищенными доспехами, вытягивалась по лесной просеке и скрывалась за деревьями.
Выждав ещё малость, боярин молча протянул свою раскрытую правую ладонь в сторону и чуть назад. Стременной так же молча подал шелом с бармицей, боевые перчатки и подвёл коня.
Боярин легко взметнул своё уже начавшее грузнеть тело в седло, поднял руку и подал условленный знак. Запели, затрубили рога, и тотчас из леса потекла русская конница. Боярин, спустившись с холма, оказался во главе её. Разворачиваясь серпом, конница с победным кличем понеслась к полю битвы и с ходу врезалась в печенежский тыл, разделяя и рубя неприятеля как капусту. Ободрённая поддержкой, пешая дружина заработала ещё быстрее и яростнее. Печенеги, ошеломлённые внезапным наскоком, стали выдыхаться. Привыкшие брать своё с налёту, набегу, они не выдерживали длительных ближних сражений. К тому же не было помощи от засады. Дожидаясь её, печенеги держались из последних сил, но, когда стало ясно, что помощи не будет, они рассыпались и побежали.
Мужчины уходили рано утром, растворяясь во влажном тумане, и шаги их гасились мокрой травой. В лагере остались лишь женщины, дети и старики. Светозар уходил вместе со всеми, он был в приподнятом состоянии духа и не обратил внимания, когда отец Велимир провёл, как обычно, руками вокруг его головы и тела, тяжко вздохнул, но ничего не сказал, кроме: «Пущай хранит тебя Перун и воинская выучка Мечислава!» Пощупал Перунов знак под рубахой, удовлетворённо кивнул и молвил: «Иди!»
Вначале они хотели до начала битвы влиться в дружину, как местные ополченцы. Но многие засомневались: их вид бродячих людей и отсутствие крестов могут вызвать подозрение, и вместо сражения с печенегами придётся иметь дело с княжескими дружинниками, поэтому решили дождаться начала битвы, когда уже никому не будет дела до их внешнего вида, и там действовать по обстоятельствам.
Отойдя от лагеря на несколько сот шагов, Микула выслал дозор во главе с Рябым – охотником. Тот прихватил Жилко и Светозара, и три тени тотчас скрылись в тумане. Тихо двигаясь в белёсом мареве, иногда по пояс, а иногда по шею плывя в его клубящихся струях, они время от времени криками лесных птиц подавали условный сигнал, что впереди всё спокойно.
Туман стал редеть, когда Рябой с юношами вышли к узкой звериной тропе. И тут они услышали справа неясный шум. Остановились, прислушиваясь. Звук скоро превратился в топот конских копыт: кто‑то мчался в их сторону во весь опор, насколько это было возможно в лесных зарослях. Разведчики едва успели отпрянуть за деревья, как мимо, низко припав к лошадиной шее, проскочил всадник, и почти одновременно вслед ему пропели несколько стрел. Одна из них со стуком вонзилась в ствол дерева, остальные поглотила густая листва. В своё время Мечислав учил Светозара различать стрелы и крепко спрашивал, чтобы отвечал не мешкая, на какой манер она сделана. «Печенежская», – взглянув, успел отметить Светозар, и тут они увидели на тропинке четверых преследователей. Рябой кивнул юношам, давая знак приготовиться. Все они шли налегке, имея лишь короткие копья и ножи, но у них было преимущество – внезапность. В тот момент, когда они уже хотели выскочить из укрытия, снова пропела стрела, но уже с другой стороны, и первый из преследователей рухнул на траву с пробитой шеей, в которую глубоко вошло древко с оперением. «Тоже печенежская», – удивлённо подумал Светозар. В это время раздалось громкое сорочье стрекотание, это Рябой давал предостерегающий знак своим. Когда преследователи поравнялись с кустами, Рябой махнул рукой и рванул наперерез. Светозар и Жилко, сжимая свои сулицы, – следом. Почти одновременно они послали их в ближайшего печенега. Одно из копий вошло в бок, другое – в ногу, печенег судорожно потянул поводья, откидываясь от боли назад и начиная сползать с седла. Жилко перенял коня, а Светозар подскочил к всаднику. Смрадный дух сыромятной кожи и давно не мытого тела ударил в ноздри – это был запах чужака, запах нечисти. Светозару стало противно. Ухватившись за ногу в стремени, он резко послал её вверх, «подсобив» раненому печенегу свалиться с коня. Когда тот упал, Рябой, уже прикончивший первого, молниеносно всадил ему нож прямо между рёбрами в левую сторону груди. А третий недолго думая повернулся и был таков.
Привлечённые тревожным сигналом, подоспели свои из отряда.
Оглядев мёртвых печенегов, Микула сказал:
– Надо было одного в полон взять, разузнать, что к чему…
– Так всё одно языка никто не разумеет, – возразил кто‑то.
– С чего б это степнякам по лесу шастать? – задумчиво продолжал Микула. – А ну, поглядите кругом…
– Нашёл! – послышался невдалеке голос. – Ещё один печенег!
Все устремились туда и увидели лежащего на земле человека в печенежской одежде, придавленного мёртвым конём. Один из пожилых воев присел подле.
– Вроде дышит, – определил он, – подсобите‑ка освободить…
Затем, осмотрев внимательнее, заключил:
– Ногу повредил и конём помяло, а так вроде живой. Ну‑ка, поведунствуйте кто‑нибудь над ним, узнать надобно, кто таков и откуда…
– Как кто? – удивился Жилко. – Неужто так не видно, что печенег.
– А то, голова твоя, куст ракитовый, что думать завсегда надобно, – ответил пожилой воин. – Гляди, – указал он на печенежскую кожаную рубаху, – вишь, сзади разруб и следы крови засохшей, стало быть, кто‑то хозяина этой рубахи в Навь отправил. А на этом, – указал он на лежащего, – никаких ран нету, да и одёжка печенежская ему завелика будет, про кудри его светлые я уже не говорю. И с чего б это печенегам друг в дружку стрелять вздумалось?
Жилко пожал плечами.
– Вот и надобно выяснить, – подытожил пожилой.
Рябой подошёл к лежащему на земле человеку небольшого роста, простоволосому – кожаный шлем с меховой оторочкой свалился с его головы – в плечах он был неширок, но скроен ладно. Когда с него сняли рубаху, перепачканную кровью с землёй, то под ней оказалась лёгкая кольчуга, надетая поверх простой льняной рубахи.
Рябой осторожно ощупал пострадавшего, нашёл вывих на левой ноге. Когда вправлял, человек дёрнулся от боли и задышал чаще.
– Сейчас придёт в себя, – определил охотник.
Человек и вправду зашевелился, застонал и открыл глаза, медленно повёл ими туда‑сюда, осматривая незнакомых людей. Потом взор его прояснился, стал настороженно‑внимательным.
– Кто вы? – выдавил он хрипло и закашлялся.
– А ты сам кто будешь? – вопросом на вопрос ответил Микула.
Незнакомец, кряхтя, приподнялся на локтях, с усилием улыбнулся:
– Не видите, что ль, печенег я… – Он хотел рассмеяться, но боль в ушибленных рёбрах не давала возможности даже глубоко дышать, и он, скривившись, замолчал.
– Мы так сразу и подумали, – отозвался пожилой воин, – когда увидали власы твои русые да кольчужку потаённую новгородского плетения. А как говор услыхали, так и вовсе признали, что печенег, так и мы тогда тоже печенеги…
Все засмеялись.
Незнакомец улыбнулся, потом ещё раз обвёл всех пристальным взором и, безошибочным чутьём выделив из всех Микулу, заговорил, обращаясь к нему:
– Печенеги там, – он кивнул назад, – в лесном логу, сотни четыре будет. А там, – он кивнул в другую сторону, – сейчас битва идёт. Ежели засада по оврагу потечёт, аккурат нашим в спину ударят, силы и так неравные… А коль одержат верх супостаты, худо будет земле нашей: разграбят всё кругом, людей в полон уведут…
– Про то, что будет, и без тебя знаем, мы тоже тут не хороводы водить собрались, – сердито отвечал Микула. – Ты толком говори, куда клонишь, а не крути, как лиса хвостом…
– Я к тому веду, что, коли б кто ворога перенял хоть ненадолго, я б к тому времени за подмогой поспел…
– А ежели не поспеешь? Растопчут нас печенеги, у нас ведь и сотни людей не наберётся… – озабоченно помыслил вслух старый воин.
– Не пришлют подмоги, самим же хуже будет, – обронил кто‑то, – понимать должны…
– Хватит воду в ступе толочь! – прервал разговоры Микула. Он нутром бывалого воина чуял, что посланец говорит правду и на них теперь ложится крайне важная и ответственная задача.
– Вы только коня мне дайте, а я уж удержусь, доеду, – попросил незнакомец.
Он побледнел от боли, когда его подсаживали в седло, потом постарался улыбнуться, слегка тронул коня, и тот пошёл шагом.
– Задержите их, я скоро! Вьюном меня кличут, – оглянувшись, бросил он и пришпорил коня, переходя на рысь.
Отряд Микулы двинулся в сторону оврага, в дальней части которого выжидали удобного момента невидимые пока печенеги. Однако задача усугублялась тем, что по дну оврага время от времени проскакивали вражеские посыльные, донося сведения о ходе битвы. Поэтому людям Микулы пришлось проявить всю осторожность, дабы не выдать своего присутствия и сделать необходимые приготовления: подтащить упавшие стволы деревьев, ветки, камни, хворост.
Завершить работу не успели: с деревьев один за другим прозвучали сорочий стрекот и воронье карканье – это был сигнал: по оврагу шёл неприятель. Впереди – небольшой разъезд, за ним – чёрная шевелящаяся масса всадников. Узость оврага беспокоила степняков. Они пробирались вперёд с опаской, готовые ко всяким неожиданным встречам в этих непривычных местах, начиная от русских дружин вплоть до появления их жутких лесных божеств, на которых так походили торчащие из глинистых стен огромные узловатые корни, вымытые водой, а также старые немыслимо высокие деревья с раскоряченными ветками, заглядывающие в сырой овраг чёрными очами‑дуплами.
Печенеги, оказываясь в русском лесу, всякий раз испытывали страх, потому что сразу теряли ориентацию: где какая сторона света.
А глухая чащоба, пробраться через которую порой не было никакой возможности, сразу разъединяла и поглощала людей и коней. Как рассказывали многие очевидцы, в такой глухомани неведомо откуда вдруг начинали со всех сторон сыпаться русские стрелы, прочная земля под ногами разверзалась ямами‑ловушками, согнутые деревья и ветки мигом распрямлялись и уносили вверх свои жертвы с выпученными от удушья очами, угодившие в хитроумные верёвочные петли. А за стволами и кустами мелькали непонятные тени то ли людей, то ли лесных духов, которые во множестве водятся в русских лесах. Один из таких призраков заметили сегодня дозорные. Заподозрив, что это русский лазутчик, они погнались за ним, но вернулся только один и клялся, что видел собственными очами, как лесные духи расправились с его воинами. Беглец же был неуязвим, поскольку он сам, дозорный, выпустил в него меткую стрелу, и она воткнулась в спину призрака, а тот продолжал скакать, невредимый…
Тураган‑бей, возглавлявший засадный отряд, подозревал, что дозорный лжёт, боясь кары за то, что упустил переодетого лазутчика. Но вот прошли самые опасные места, где они могли быть хорошей мишенью в узком овраге, а никто не появлялся и не нападал. Может, то действительно был дух этого чужого непонятного леса?
Тураган пришпорил коня, чтобы поскорее выбраться из тесных объятий сырых обрывов, за ним нетерпеливо гарцевали сотни, а разъезд уже вылетал на расширяющийся лесной лог. В этот миг послышался треск, и с боков на головы всадников полетели мощные корневища, покатились огромные валуны и посыпались целые стволы деревьев. Пропустив разъезд, отряд Микулы стал устраивать завал перед основным войском, быстро обрушивая вниз всё, что удалось подготовить из подручных средств. Одновременно с обеих сторон оврага полетели выпускаемые лучниками стрелы. Растерявшийся разъезд повернул было обратно, но потом стал разворачиваться и растекаться в стороны, однако этого промедления оказалось достаточно, чтобы почти все передовые печенеги были сняты меткими выстрелами лучников.
Тураган, справившись с первой растерянностью, вызванной столь неожиданным нападением, направил коня на пологий склон, стремясь объехать завал. Остальные также стали взбираться по склонам, вырываясь на простор. Печенежские ответные стрелы пропели в направлении леса.
И тут с громким кличем из‑за деревьев посыпались всадники во главе с Микулой и кинулись вниз, к месту свалки, чтоб «закупорить» основное место вытекания печенегов, просачивающихся сквозь завал.
Микула летел на своём вороном коне без щита, но с двумя саблями, непрестанно мелькавшими так, будто у него в каждой руке было по Перуновой молнии. Степенный и даже медлительный, сейчас он неузнаваемо преобразился и сам был похож на молнию, грозную и бесстрашную. Они врезались в самую гущу, разя врагов и выбивая их из сёдел. Печенеги в овраге за излучиной слышали звуки начавшейся стычки, но ещё не знали, откуда взялся противник, кто он и каким числом. Многие пытались выбраться из западни, поднимаясь наверх по крутым склонам, но сделать это в сёдлах было нельзя: лошади скользили по глине и падали, приходилось брать их под уздцы и буквально вытаскивать из оврага.
Светозар вместе с пешими воями под началом Рябого орудовал наверху. Они зажгли сушняк в овраге и опрокидывали печенегов, пытающихся вылезти наверх. Лучники целили прежде всего во вражеских военачальников, отличающихся богатым убранством.
Один из печенежских сотников повёл своих людей назад, туда, где к большому оврагу примыкал более мелкий, чтобы вырваться из «мешка», обойти неожиданного противника, ударить по нему сзади и уничтожить. Потому как, ежели они не выполнят приказ своего повелителя Умар‑Акана и не придут вовремя на помощь главным силам на поле боя, то всех сотников ждёт мученическая смерть. Их посадят живыми на кол или зашьют в свежую кожу и подвесят на солнце на поживу мерзким червям. Либо бросят в чаны и станут медленно подогревать воду до кипения, а стоящие вокруг воины будут заталкивать обратно людей, обезумевших от невыносимых мук медленной смерти. Сотня быстро пошла в обход.
Рябой метался рыжим дивом в горячке боя, привычно орудуя своим охотничьим ножом. Несколько печенегов сразу выскочили из оврага, один из них – на коне – замахнулся саблей. Светозар, отражая удары правой рукой, левой уже заученным движением ухватил всадника за ступню в кожаном сапоге и резко толкнул вверх. Тот потерял равновесие и, выкатившись, как спелый горох из стручка, упал прямо к ногам Рябого, который тут же всадил ему клинок под сердце. Однако летевший во весь опор рослый печенег на ходу вогнал палаш прямо в беззащитную спину Рябого и, вытащив окровавленный клинок, поскакал дальше. На лице Рябого на миг отразилось недоумение, он медленно осел, а потом ткнулся в сырую землю.
Светозар подбежал к нему, растерянно огляделся вокруг. Отыскал взором Микулу, орудовавшего своими саблями‑молниями в гуще сражения. И тут же увидел разгорячённое лицо Жилко, лихо вертевшего печенежской саблей и пробиравшегося на лошади поближе к основному месту схватки. В этот момент пущенная вражеским лучником стрела ударила его прямо в лицо, юноша и охнуть не успел. Светозар видел, как запрокинулось назад обмякшее тело друга и залитое кровью лицо с торчащим хвостовиком стрелы. Затуманившийся взор Светозара уже не замечал, как мужчины подхватили Жилко, вывезли из оврага и уложили на траву. Сила ненависти и жажда мести стали заполонять его от макушки до пят. Вскочив на первого попавшегося печенежского коня, Светозар хватил его пятками по бокам и, стиснув зубы, ринулся навстречу тем, кто убил Жилко, Рябого, других верных друзей. Последние искры страха и сомнения погасли, внутри теперь росло и ширилось чувство, что он прав в своей священной ярости и тем самым сильнее врагов, пришедших грабить и убивать. И чем ближе была плотная масса врагов, тем больше становилось в нём праведной силы, которая приподняла его в седле в тот самый миг, когда это было необходимо, а рука стремительным и невероятно мощным движением послала копьё навстречу скачущему печенегу в золочёной греческой броне. Удар оказался так силён, что копьё пронзило броню и достигло печенега, и лошадь помчалась дальше без седока. Если бы не сила яри, вошедшая в него, не только Светозар, но и не каждый умелый воин смог бы нанести такой удар и удержаться в седле.
Лишившись копья, Светозар вытащил меч и вступил в схватку, быстро перемещаясь, уходя от ударов и падающих на землю лошадей и всадников. Яростная сила придавала движениям Светозара такую невероятную быстроту и точность, позволяя оставаться невредимым в страшной рубке, что даже опытные бойцы‑печенеги уклонялись от юноши с обоюдоострым мечом и страшным пылающим взором. Светозар впервые вошёл в то состояние, о котором так много слышал от Мечислава и других воинов, когда силы удесятеряются и в мире не существует больше ничего, кроме желания одолеть врага. Светозар легко и быстро управлялся с мечом и часто упреждал удар противника молниеносным выпадом или же уклонялся, а потом снова так же точно разил неприятеля.
Впереди неутомимо трудился Микула с верными соратниками, и время для них укладывалось в промежутки между взмахами меча или топора. Поэтому никто не знал, сколько прошло времени – много или мало, сражались они час или втрое дольше, когда с другой стороны лога послышался гик и топот. Это замыкающая печенежская сотня, пройдя по боковому руслу, обошла с тыла и теперь двигалась к месту рубки. Лучники почти все погибли, поэтому редкие стрелы успели уложить лишь нескольких кочевников. Сотня с победными воплями скатывалась в лощину, устремляясь на горстку оставшихся храбрецов.
– В Коло! – сиплым басом прокричал Микула.
Его соратники, прорубившись сквозь врагов, сомкнулись в круг, чтоб принять свою теперь уже верную смерть не поодиночке, а плечом к плечу, не давая врагу ударить в спину. Их осталось немного – не более трёх десятков, и печенеги с торжествующими возгласами набросились на сопротивляющееся последними усилиями коло. Многие уже не вступали в битву, а начали строиться в боевой порядок, чтобы двинуться в степь на помощь своим.
Зазвенели, скрестившись в смертельных ударах, мечи и сабли. И в этот миг ещё более сильные и дружные возгласы потрясли воздух – к месту сражения во весь опор мчалась личная сотня боярина Кореня, блестя на солнце начищенными доспехами. Это были рослые отборные воины, к обучению которых боярин относился особо ревностно. Они могли разметать не только эти три‑четыре сотни печенегов, но с такой же решимостью выступить и против тысячного отряда, и неведомо, на чьей стороне была бы победа.
С криками «Ра‑ва! Рр‑а‑ва!», которые сливались в единое волнообразно колеблющееся «У‑рр‑а‑а!», конная кавалькада разделилась на две части и с ходу окружила растерявшихся печенегов, которые не знали, сколько их осталось и сколько рассеялось в лесу. В живых не было ни Тураган‑бея, ни многих других военачальников, поэтому степняки сразу ослабили тугое кольцо вокруг Микулы и начали отходить. Разметав начавшую разбегаться и сдаваться в полон вражескую силу, дружинники во главе с сотником Лютым пробились к окружённым воям, которые, завидев подмогу, разразились радостными криками. Их силы будто удвоились, и они ожесточённее заработали мечами, избавляясь от последних врагов.
Но Светозар уже не видел конца сечи. В тот миг, когда он услышал торжествующий крик Прави‑Рави, слившийся в единый воинственный клич‑рык «У‑рра‑а!» и, обернувшись, узрел летящую на выручку русскую конницу, он одновременно почувствовал, как сильно сжались мышцы спины, не желая пропускать чужого зловещего жала, которое вошло вовнутрь, обжигая горячей сталью. Чёрно‑красные круги пошли перед глазами, так что он едва успел ослабевшей вдруг рукой парировать удар печенежской сабли. Но сделал это вяло, и сабля, едва не задев голову, скользнула по щеке и рассекла рубаху на груди, ударившись о Перунов знак. Светозар начал сползать с седла. Печенег вновь занёс оружие, чтобы добить, но одна из сабель Микулы в своём бешеном вращении как бы вскользь прошла мимо занесённой для удара руки, и та вместе с зажатым в ней клинком отделилась чуть выше кисти и упала вниз. Печенег заверещал и смолк навеки. Натиск врагов, узревших русскую сотню, ослабел.
– Держи Светозарку! – крикнул Микула пожилому вою. – Гляди, чтоб на землю не упал, затопчут! – а сам встал грудью перед ним, отражая сыплющиеся удары.
Когда дружинники разогнали печенегов, и он понял, что выполнил свою работу, силы оставили Микулу. Он едва держался в седле.
– Соберите раненых и убитых, – тихо вымолвил он посеревшими от усталости губами. Но люди уже занимались этим, им помогали дружинники. Микула тяжело слез с коня и опустился на побитую траву. Из лесу показались повозки, едущие за ранеными.
* * *
Боярин Корень стоял у поля сечи, с которого выносили на стеношных щитах раненых, а убиенных складывали на огромные кострища, чтобы сжечь их в очищающем огне, а прах развеять по этому полю. И хотя теперь уже возбранялось так делать, боярин решил поступить по прежнему обычаю, так как жаркий день скоро коснулся бы разложением прекрасных лиц верных соратников и простых мужиков, которые дрались как львы, и в этот миг не было между ними различия, как и не будет такового на небе.
Печенегов же оставляли валяться, чтоб их поганые тела жрали дикие звери и вороны выклёвывали очи, позарившиеся на Русскую землю.
Златоликий Хорс клонился к земле, освещая розовыми лучами страшное поле, где сама Смерть Мара бродила между телами, касаясь их костлявой рукой, а мерзкий Яма пил их кровь и отнимал их жизнь. Многие раненые, но ещё живые воины прикладывали к своим ранам землю, чтоб после смерти предстать перед Мором и Марой, и Мара сказала бы:
– Не могу взять того, кто наполнен землёй, ибо он теперь неотделим от неё.
И чтобы боги также сказали:
– Ты русич и пребудешь им, ибо взял землю в раны свои и принёс её в Навь [26].
И тогда слетала с небес Перуница, и несла рог славы погибшим за родное Отечество.
Ибо каждому павшему на поле битвы Перуница даёт испить воды живой, и испивший её отправляется в Сваргу на Белом Коне. А там Перунъко его встречает и ведёт в благие свои чертоги, где он пребудет до часа Оного, пока не обретёт новое тело. И так будет жить, радуясь, присно и во веки веков [27].
А Жаля с Кариной [28]стенали над убиенными и плакали так горько, как, может, никогда ещё не рыдали. Ибо они видели не только смерть русов на этом поле, но и конец веры исконной, самими богами завещанной. Видели ослабление Руси и многую кровь, пролитую в междоусобицах, когда брат восстанет против брата и будет заключать союзы со злейшими врагами против собственных сыновей, отцов и сородичей. И те, павшие, уже не услышат плача Жали и стенаний Горыни, и Перуница не принесёт им питья бессмертия, ибо падут они в войнах неправых, братоубийственных, и имена их забудутся либо станут упоминаться потомками как хула.
* * *
Костры догорали. Микула ещё раз пошевелил веткой жар, сгрёб тлеющие головешки на средину, и огонь сразу набросился на предложенный корм, облизывая древесину горячими языками.
– Завтра поутру снимаемся, отче, – вопросительно‑утвердительно произнёс он.
Старый Велимир молча кивнул. Микула встал:
– Пойду сторожу проверю…
Обойдя два поста и направившись к третьему, он услышал голоса. Дозорные не пропускали кого‑то, а показавшийся знакомым голос требовал вести его «до главника Микулы».
– Хто там? – окликнул Микула.
Приблизившись, он различил в темноте силуэты человека и лошади.
– Это я, Вьюн, не признаёшь? – отозвалась тень усталым голосом. Луна вышла из‑за облаков, и Микула увидел Вьюна, который едва стоял на ногах, держа под уздцы великолепную белую лошадь в богатой сбруе с двумя перемётными сумами позади седла.
– Ну, пошли, обопрись на меня. – Микула подставил крепкое плечо. – И почто ты в лесу шастаешь, печенеги ещё могут тут ховаться, какие поразбегались, люди лихие, а ты еле живой… Отлежаться надо, горячая твоя голова, – мягко выговаривал он.
– Затем и приехал… – слабо отозвался Вьюн и закашлялся, с трудом превозмогая боль в ушибленной груди и спине. После напряжённого пути его подташнивало, и кружилась голова.
Вернувшись в лагерь, Микула поручил Вьюна женщинам, ухаживавшим за ранеными, и они стали поить его отваром трав. Через некоторое время Вьюну полегчало, и он подозвал Микулу.
– Сниматься думаете? – Он кивнул на уложенные телеги.
– На заре, – ответил Микула, – а что?
– А то, что надобно коней забрать, повозки, припасы кой‑какие, у вас же жёнки, дети, скот домашний…
Микула вопросительно поднял бровь.
– Боярина Кореня повеление, отблагодарить вас за помощь, за смелость вашу, за то, что столько жизней положили ради дела святого.
– Лепшие мужики полегли… – Микула прикрыл глаза рукой.
– Печенежских коней после битвы целый табун насобирали, и телеги обозные, – продолжал Вьюн. – Вот и посылает Корень вам всё необходимое для пути долгого…
Микула молчал, осмысливая услышанное. Он уже забыл, когда в последний раз ему или его людям оказывалась боярская милость, да и не любил он милостей с чужого плеча, поэтому к словам Вьюна отнёсся настороженно.
– А я, коли дозволишь, с вами поеду, – добавил тот.
Микула удивился ещё более:
– Так что ж это, прогнал тебя боярин, или как? Ты ж всю сечу, почитай, спас…
– Да кто тебе речёт, что прогнал? Напротив, отблагодарил, – вон коня какого дал, и в сумах кое‑что имеется, – лукаво подмигнул он.
– Тогда я совсем ничего не разумею. Совсем ты меня запутал, Вьюн, одним словом! – досадливо воскликнул Микула.
– Погоди, я растолкую. – Вьюн собрался с мыслями. – Я у боярина давно служу, – начал он. – Однажды их дружина в Нов‑граде стояла. Я тогда мальцом ещё был, дружинником мечтал стать. Да все смеялись надо мной: мал я был, худ, да ещё и скрюченный, как стручок перечный. Понимал, что такого меня не возьмут на службу, потому возле дружинников вертелся, чтоб хоть коней их погладить, чтоб накормить их, почистить дозволили, а всадникам седло или шелом подать. Некоторые прогоняли, подзатыльники отвешивали, а я всё равно приходил. А потом как‑то боярин Корень меня заметил, порасспросил кое о чём и велел меня с собой на учения брать. Дружинникам потеха – покатываются, глядя, как я меч двумя руками едва поднимаю, а большой щит меня и вовсе с ног валит. Но, видя, с какой охотой я за всё брался, стали кой‑чему подучивать, а боярин всё за мной зорким оком следил, видать, узрел нечто, одному ему ведомое. В общем, оставил меня при дружине и всерьёз за моё обучение принялся: бегать заставлял в полном снаряжении, в воде плавать, с тростинкой на дне реки часами сидеть, ужом ползать, через канавы‑ручьи перепрыгивать. И, надо сказать, выправился я, из тощего да скрюченного в нормального человека оборотился, хоть ростом невелик и в плечах неширок. Однако многие не умели делать того, чему я выучился. Потому и в изведатели меня боярин определил: прост, неприметен, везде пройду, всё разузнаю.
– Отчего ж тогда отпускает тебя Корень? – отозвался Микула.
– А то, что смерти он ищет. А меня любит ну, почитай, как сына родного и погибели моей не желает.
– С чего это боярину смерти шукать? – недоверчиво переспросил Микула. – Он же при власти, деньгах и почёте, чего ещё надо?
– Эх, простой ты человек, Микула, хоть и вдвое больше моего на свете прожил. А в княжеских покоях тебе, видно, бывать не приходилось…
– Да уж, не довелось… – слегка обиделся Микула.
– То‑то и добре, что не довелось. Тяжко там вольному человеку: от богатства и роскоши завсегда смрадным духом тянет, лестью, завистью, злобой потаённой. Каждый норовит поближе к светлейшему князю быть, а других отпихнуть подале.
– Как свиньи у корыта, – заметил Микула.
– Пожалуй, почище волков будут, родного отца и брата не щадят из‑за проклятого злата и власти. А теперь и из‑за новой веры. А боярин Корень воин, он ещё Святославу служил. Не любит он суеты придворной, да и его там не любят, до поры до времени терпят только. Кто лучше его с печенегами либо хазарами справиться может, он битву чует, как мать дитя кровное. Да только завтра может послать князь землю какую крестить, таких вот, как вы, излавливать да наказывать по всей строгости, непокорные грады и селения жечь. Знает об этом Корень, вот и ищет смерти в честном бою, в сече с ворогом, а не со своими же братьями‑русами. Вино стал греческое пить в премногих количествах. И сам меня сюда отослал, пойду с вами в Нов‑град, вернусь на отцовщину. У вас мужиков мало осталось, может, сгожусь по пути…