За окнами поезда мелькали цветущие деревья, свежий весенний ветер, врываясь в приоткрытое окно, трепал занавеску. «Ну что, товарищ отставной подполковник, – обратился к себе Чумаков, – как будем дальше жить?…»
Прибыв на место, быстро оформился. Санаторий был небольшой, но уютный, как и сам городок. Чумаков вначале испытывал недовольство, что его отправили не в Ялту, Сочи или, на худой конец, в Евпаторию, а в полупровинциальную Феодосию, объяснив это наличием каких‑то там лечебных вод. «Знаем мы эти воды, просто теперь ты вычеркнут из списков действующих работников спецслужб, и санаторий тебе положен захолустный, будь и этим доволен!» – рассуждал Чумаков. Однако скоро он изменил мнение: и город, и санаторий были тихими, спокойными, почти домашними. И Чумаков ощутил в душе то чувство внутреннего комфорта, которое доставляет неуловимое гармоничное сочетание разных вещей.
Утром, до завтрака, он отправлялся «поковылять» по кипарисовой аллее, тянущейся вдоль железной дороги и ограждённой от неё массивным забором из блоков песчаника. Если не считать некоторых современных зданий, дома и сооружения в основном были старинными, с коваными воротами и калитками, украшенными статуями и беседками в римском стиле.
– Хорошо тут у вас, тихо, – сказал он старику‑дворнику.
– Эге! – засмеялся щербатым ртом дед непонятной турко‑украинско‑татарской национальности с орлиным носом и лохматыми седыми дугами бровей, продолжая мерно, как маятник часов, орудовать метлой. – Через неделю тут яблоку негде будет упасть, сезон начнётся! Феодосия, конечно, не Ялта, – наконец остановившись, продолжал дед, – но Айвазовский не зря именно тут свой дом поставил. Он ведь весь Крым изъездил и изрыл, золото в курганах раскапывал, а обосновался здесь, а не в Ялте, то‑то! – Старик хитро подмигнул Чумакову и опять взялся за метлу. – И цари сюда в своё время жаловали, и кого только не было. Хоть город наш не велик, но земля тут непростая, это точно!
Старик был прав. Вскоре кипарисовая аллея закипела обилием отдыхающих. Художники на площадях у фонтанов выставили свои полотна, кооператоры – различные поделки из камня, ракушек, керамики. Пляж заполнился телами любителей солнечных ванн, купались ещё редко, вода была холодная, в основном загорали. Между отдыхающими сновали продавцы с сумками, и их возгласы разносились далеко окрест:
– Жареные семечки!
– Пахлава медовая! Блинчики с творогом!
– Рыба копчёная, креветки, холодное пиво!
– Сосиски в тесте! Крымское вино!
И всё‑таки по утрам на аллее было немноголюдно. Курортники – народ ленивый – в это время ещё нежились в постелях. А вечерние прогулки средь человеческой сутолоки тоже имели свою прелесть. Чумаков всегда любил наблюдать людей. К тому же интересные личности и запоминающиеся сценки говорили ему чуть больше, чем другим.
Он специально купил недорогой фотоаппарат и плёнку и стал снимать феодосийские достопримечательности: дом Стамболи, памятник Айвазовскому, его могилу, стены Генуэзской крепости, музей Александра Грина и прочие места, куда ходил сам или возили на экскурсии.
Как‑то вечером Чумаков совершал свой ежедневный моцион. Уже темнело. У края полюбившейся ему кипарисовой аллеи стоял мужчина со скрипкой. Смычок в его руках выводил печально‑торжественную мелодию – это был полонез Михала Огиньского.
Возможно, музыкант хотел развлечь фланирующую мимо публику, но скрипка пела так жалобно, что вызывала невольное чувство сострадания к исполнителю. Казалось, будто он жаловался на одиночество, и в душе его происходил какой‑то надрыв. И люди, приехавшие на курорт за беззаботной жизнью и развлечениями, невольно ускоряли шаг, минуя скрипача. Никто не останавливался и не бросал монеты в его раскрытый футляр, впрочем, кажется, и самого футляра у ног музыканта не было.
Только чуть поодаль на траве газона лежали четыре бродячих пса. Они лежали совершенно неподвижно, будто сражённые внезапным сном. Однако глаза их были открыты, и в чёрных глубинах зрачков мерцали отблески ресторанных огней и цветных фонариков с набережной. Это говорило о том, что животных сморил отнюдь не сон, а погрузила в состояние прострации музыка, обладающая какой‑то поистине гипнотической силой. Музыка, похожая на жалобную песнь матери у колыбели младенца; на распускание цветка, который скоро сорвут; на победное парение птицы под дулами метких охотников; на прощальный гудок поезда перед расставанием влюблённых; на неизбывную ностальгию и вечную тоску по далёкой Родине…
В переводе на собачьи чувства эта музыка обозначала, конечно, иное, может быть, расставание с хозяином, который был у каждой из них; тоску по дому, где с ними когда‑то играли дети; или нечто такое, о чём мы никогда не узнаем. Только животные лежали, околдованные силой музыки, и глаза их, в отличие от людских, влажно блестели в сумерках надвигающейся южной ночи.
Вернувшись, Чумаков достал из чемодана блокнот с набросками, сделанными в госпитале. Перечитав, даже пожалел, что странные видения больше не повторяются, они были такими необычными. Перевернув страницу, поставил число. Он решил записывать свои нынешние наиболее яркие наблюдения за день. Зачем? Да просто так, из интереса. Вот хотя бы эту сценку со скрипачом и собаками. «Писателем хочешь стать? – съязвил внутренний голос. – Иди лучше в преподаватели французского, спокойнее будет». – «Так ведь диплома нет, – возразил ему Чумаков, – не примут. Хотя я мог бы учить языку самих преподавателей…»
Всё же после того, как эпизод или характерная сценка переходили на бумагу, становилось немного легче, будто выполнил часть какой‑то нужной работы.
Как‑то экскурсионный автобус высадил их на окраине города, где высилась наиболее сохранившаяся часть генуэзской крепости. А дальше шли небольшие горы, с которых открывался замечательный вид на весь город и морской залив. Многие пожелали подняться на ближайшую вершину и стали карабкаться по извилистым тропам. Чумакову это восхождение было пока не по силам. Вместе с ним внизу остались несколько человек.
Спутники, перебрасываясь шутками, начали распаковывать сумку с продуктами, искать нож и стаканы. Но Чумакову не хотелось быть среди шумной суеты импровизированного пикника, и он, предупредив соседа, пошёл прогуляться по берегу.
Прихрамывая, спустился к линии прибоя. Волны, накатываясь, слизывали с песка следы и уползали обратно, оставляя на суше обсосанные леденцы гальки. Отойдя подальше, Вячеслав снял футболку, туфли, носки, подкатил брюки и ступил в воду, с удовольствием пройдясь по мелководью. Приятная прохлада напомнила ему хождение босиком по снегу. После той отчаянной прогулки в метель острые языки стали называть его «наш Иванов». А он с удивлением отметил, что почувствовал себя лучше. Несгибавшаяся до того нога впервые подчинилась приказу мышц и чуть дрогнула. Эта деталь вдруг извлекла из памяти рассказ, слышанный Вячеславом когда‑то давно в детстве. Всё‑таки удивительная штука наша память! Даже не мог себе представить, что в этом «чулане» до сих пор хранятся такие старые и, казалось бы, ненужные «вещи», как разговор отца с новым соседом, происходивший лет, наверное, тридцать тому назад. И вот он возник свежо и чётко, не утратив ни малейших подробностей.
Отец с соседом стояли на огороде по разные стороны забора, курили и разговаривали, что уже весна, через недельку земля подсохнет, и можно будет копать.
– А для меня, дядя Миша, весна – это второе рождение, – щурясь на яркое солнце, сказал сосед. – Вы же знаете, я сюда с Иртыша приехал. Работал в карьере на тракторе, а всё свободное время пропадал на рыбалке, страсть это была у меня сильнейшая. И вот, видимо, от сырости или увлечёшься, бывало, и не заметишь, как промёрз до косточек, а то и уснёшь на холодной земле после стопарика «согревающей», короче, прихватил меня радикулит. Да такой, знаете, жесточайший, что работать не смог, а потом ноги и вовсе отказали. На костылях только передвигался. Возили меня по врачам, а толку никакого. Дали инвалидность, сижу дома, подрабатываю тем, что сети мужикам плету. И вот как‑то в такой же весенний день не стерпел. Иртыш только ото льда освободился, и так меня на рыбалку вдруг потянуло, просто сил нет! Взял снасти и поковылял. С трудом в лодчонку умостился с костылями, самую малую взял, да и то еле справился, у нас она каючок называется. Вспотел порядком, пока устроился со своими негнущимися ногами, они ж у меня как довески, не работают, болтаются только. Отплыл недалеко, начал снасти разматывать. Да увлёкся, видать, забыл, что калека, нескладно повернулся и бултых в воду! Каюк, он и есть каюк, – подумалось, когда вынырнул. Берег пустой, костыли вместе с лодкой по течению поплыли, а на мне сапоги, тёплый ватник, в общем, один путь – на дно, вода‑то всего два‑три градуса. Тело вмиг обожгло неимоверным холодом, а в голове мысль: вот, значит, настали твои последние минуты жизни. Рванулся я как ошпаренный, заработал руками, и вдруг – чудо! Сам себе не верю, но чувствую: ноги задвигались! Помогают мне выгребать, работают! Сапоги тем временем воды набрались, не знаю, как сумел их сбросить – и к берегу! На последнем, как говорится, дыхании, достиг‑таки дна под ногами. А уже как на берег выполз, как домой добрался – не помню. Только после этого забыл про радикулит, и ноги в порядке. Вот так меня река вылечила, – закончил он свой рассказ.
«Выходит, нечто подобное произошло и со мной, – подумал Чумаков. – Лечение холодом…» Память снова стала выдавать всё, что знал, читал, слышал о закалке. Пример тех же «ивановцев», когда люди выздоравливают от многих, даже неизлечимых болезней. Вспомнив другие системы, Чумаков пришёл к выводу, что в своём настоящем комплексе с медитацией, дыхательной гимнастикой и физическими упражнениями он явно упустил закалку. С того времени включил в свою систему хождение босиком по снегу и обтирание им тела или обливание ледяной водой.
Прогулка под мерный шум морских волн благотворно подействовала на Чумакова. Он остановился и осмотрелся, ища подходящее место, где можно без помех помедитировать. Впереди заметил обмелевший залив, где большие кучи песка были насыпаны в ряд, образуя вал с загнутыми концами.
Усевшись внутри подковообразной насыпи, Вячеслав почувствовал себя уютно: сзади защищали высокие песчаные стены, а впереди во всю ширь разлеглось море, отдававшееся в прибрежных камнях гулким плеском. Ни одна из спешащих к берегу волн не была первой или последней, а только очередной, как и песчинки на берегу, как и мгновения времени. «Собственно, – подумалось Чумакову, – вода и песок всегда считались выразителями времени, именно они отмеряли капли в клепсидрах и сыпали песчинки в песочных часах». Родился и вырос Славик далеко от моря и впервые увидел его, когда мальчишкой приехал на каникулы к родственникам в Одессу. Самым сильным впечатлением было обилие воды, которой не виделось ни конца ни края, но не понравилась сутолока на пляжах. Потом, конечно, он много раз видел море, но вот такая неторопливая встреча один на один случилась только сейчас. Впервые он никуда не спешил, его не ждали важные и срочные дела, встречи, и на Чумакова вдруг накатило никогда прежде не испытанное почти садистское наслаждение одиночеством.
Он сел на песок в полулотос – боль и недостаточная подвижность ноги не позволяли делать полную сидхасану [41]– прикрыл глаза и сосредоточился на ритме прибоя. Наполнившись им, открыл глаза и сконцентрировал зрительное внимание на волнах.
Наконец, зрительное и слуховое восприятия слились воедино. Гипноз мерно набегающих волн создавал впечатление присутствия некоего огромного живого существа, которое нежилось под солнцем, вздыхая и шумно переворачиваясь, существа, мудрого своей причастностью ко Времени и Вечности. Не суеверный страх, не трепет ничтожной букашки перед огромным колоссом охватывали здесь душу, напротив, появлялось чувство окрылённости и расширения до масштабов Вселенной. Море не растворяло в себе, не лишало ясности мышления, а наполняло лёгкой и радостной силой. Впервые за последние месяцы, которые казались годами, отступали тяжкие думы, растворялись горести и тревоги, словно море смывало их с души прозрачными солёными волнами.
Дыхание моря пробуждало мысли и чувства, подобные которым испытало множество людей прошедших веков и тысячелетий и ещё испытает в грядущем. «И, думая, что дышат просто так, они внезапно попадают в такт такого же неровного дыханья…» – возникла, будто сотканная из морского ветра, строчка из баллады Высоцкого. И дальше, словно перекликаясь с ней, легко и свободно пошла череда образов и событий, связанных с морем. Всплыли страницы воспоминаний Паустовского о том, как он испытывал блаженный восторг от простого пересыпания золотистого песка в ладонях, прикосновений упругого ветра и неумолчного бормотания волн – и это было для него не менее важным, чем чтение самых лучших книг. А Грин? Его «Бегущая по волнам» и «Ассоль». Алые паруса мечты – воплощение сокровенной надежды в огненнокрылом паруснике, появившемся из неведомой дали.
Вместе с метрономным биением волн так же легко всплыли в памяти ещё чьи‑то слова: «Можно сказать, что они видят природу глубже нас. Так и с морским искусством: русский очень скоро понимает язык моря и ветра и справляется даже там, где пасует вековой опыт». Чьи это слова и по какому поводу сказаны? Вячеслав снова прикрыл глаза.
Теперь он не видел красок и форм, а только слышал плеск воды, ощущал кожей порывы ветра и вдыхал запахи нагретого песка, йодистых водорослей и рыбы. Наверное, оттого, что глаза были закрыты, шум моря казался сильнее, запахи – резче. Они будоражили чувства и память и извлекали всё новые звенья, которые соединялись в единую цепь. Чумаков вспомнил: то были слова английского офицера из рассказа Ивана Ефремова «Последний марсель». И теперь каким‑то подспудным чувством Вячеслав понял, что у русских с морем действительно существует какая‑то глубинная связь. Пример тому сам Ефремов, сумевший так описать лучший в мире клипер «Катти Сарк» и его судьбу, что после этого клипер отремонтировали и поставили в специальный остеклённый док на вечное хранение, как гордость и морской символ Англии.
Прохладное дуновение ветра чуть резче прошлось по телу. Чумаков размежил веки и увидел, что на солнце набежали облака, и море сразу переменилось: оно потемнело, сомкнуло глубины, как будто укрывало в них нечто тайное от ветра, срывавшего с верхушек волн бело‑солёную пену. Кожа сразу покрылась пупырышками, Вячеслав поёжился, но футболку надевать не стал: ему были приятны эти слегка обжигающие прикосновения.
В шуме волн и ветра, в резких вскриках чаек будто чудились чьи‑то голоса. Может, тех, кто погиб в пучине и чей последний отчаянный вопль до сих пор призрачно носится над волнами.
Перед внутренним взором продолжали вставать образы, рождённые, может быть, шёпотом самого моря. Лёгкие казацкие «чайки» стремительно неслись к турецкому берегу, вселяя в жителей суеверный страх, потому что появлялись они всегда неожиданно, как будто их порождало само море. Какой же отвагой и умением, каким фантастическим чутьём течений и ветров, пониманием звёзд должны были обладать те «сухопутные» казаки, что на своих небольших судёнышках бороздили вдоль и поперёк Чёрное море, поселяя панику в городах противника, подобно тому как древнерусский князь Олег навёл ужас на греков, придя к воротам Царьграда под парусами на лодиях, поставленных на колёса! Откуда идёт это удивительное понимание моря и у наших современников, и у далёких предков? Почему так много русских сказок связано с Синим морем‑окияном и чудным островом Буяном? Что прячется там, в глубине тысячелетий? Загадка, на которую нет ответа…
Облака пробежали, и море вновь стало прозрачным и игривым. Чумаков медленно встал, чтобы не пронзило болью ногу, затёкшую от долгого сидения, слегка размялся. Затем неспешно разделся и вошёл в воду, которая сначала показалась нагретому телу холодной, но затем стала приятно прохладной и бодрящей. Энергичными гребками Вячеслав поплыл вдоль берега, чувствуя, как горько‑солёная упругость воды вливает силы в израненное тело и изболевшуюся душу, как приятно пружинят мышцы. Даже боль в рёбрах почти исчезла. Он набрал воздуха и сделал «поплавок» – первое упражнение для начинающих держаться на воде: обхватил руками ноги и пригнул голову к коленям. Море вытолкнуло его на поверхность и закачало на волнах. Тело обрело невесомость и стало наполняться чувством необычайного покоя. В подводном мире продолжал шуметь и шелестеть прибой, пробивался солнечный свет, приглушённо и мягко обволакивая негой умиротворения. Наверное, так чувствует себя плод в утробе матери, которая спокойно и радостно ждёт его рождения. Плавая в жидкой среде невесомости, Чумаков будто прикасался к Абсолюту, в котором не было ни времени, ни возраста, ни ощущения границ тела.
Когда вынырнул, в лицо ударил свет, но это не испугало его. Впервые он не дёрнулся инстинктивно при виде яркой вспышки и понял, что «синдром ракетного взрыва» остался в прошлом.
Почувствовав, что немного замёрз, вышел на берег, сделал быстрый комплекс упражнений, оделся, и приятное тепло разлилось по телу.
Только теперь услышал, что его зовут, группа уже давно сидела в автобусе, и Чумаков поспешил наверх.
С этого дня каждое утро начиналось для Вячеслава с морского купания. И каждый раз он возвращался немного иным, с чувством, как будто заново – уже в третий раз – родился на свет. Он ещё не знал для чего. Но появилось ощущение радости жизни, уверенности в том, что впереди обязательно будут новые интересные люди, дела, удивительные встречи и что теперь у него хватит сил для преодоления трудностей на пути к ним.
Глава пятая
Лида
1991. Днепропетровск
До чего удивительно, что в этом мире смогла отыскаться душа, столь похожая на мою собственную!
Лида
Поворот был плавным, Чумаков не стал притормаживать и тут же пожалел об этом. Возникшие впереди две изрядные выбоины на всей скорости шмыгнули прямо под колёса. Чумаков ударил по тормозам, крутанул руль, но всё же машину подбросило со стуком и грохотом.
– Да, это тебе не Лилль и не Брюссель, – пробурчал под нос, вылезая и осматривая подвеску своего «Чарлика».
Уже год, как Вячеслав Михайлович приехал в Днепропетровск, получил инвалидский «Запорожец» зелёного цвета с ручным управлением и теперь испытывал на нём все превратности местных дорог. Особенно хорошо узнал город, когда в виде дополнительного заработка иногда «левачил», подвозя пассажиров. «Пора привыкать к отечественным дорогам, а то разнежился на европейских автобанах», – саркастически говорил себе Чумаков, уворачиваясь от бесчисленных открытых колодцев, свежевырытых траншей, бетонных плит на проезжей части и просто «стиральных досок» выбитого асфальта.
Особенно тяжело приходилось в вечерние часы, когда во многих местах отсутствовало освещение, а водители часто пренебрегали правилами дорожного движения. Обычно местные таксисты после каскада мата кричали вслед таким «лихачам», покручивая пальцем у виска: «Шо, права за сало купыв?»
Чумаков понял, что если неукоснительно будет следовать правилам, то долго не проездит. Здесь требовалась ещё догадка, чутьё: если идущая впереди машина не показывает никаких знаков, то это отнюдь не значит, что она и дальше поедет прямо. Водитель совершенно неожиданно может свернуть, поменять рядность либо остановиться прямо перед носом, и ты ещё останешься должен ему за помятый бампер.
Удостоверившись, что подвеска в порядке, Вячеслав Михайлович сел за руль, сильно хлопнул дверцей, чтобы закрылась, и уже медленнее поехал вперёд.
Почему он выбрал именно Днепропетровск? Может, просто за компанию с соседом‑афганцем, который ехал из санатория домой и расписал, какой «классный город Днепр». Может, потому, что родителей не было, возвращаться в родные места не захотелось. Вячеслав решил попробовать начать новый период жизни там, где его никто не знал.
За этот год перемены произошли потрясающие. Оказавшись в Украине, он вдруг стал гражданином другой страны. Советский Союз распался, Россия и прочие республики перешли в статус «заграницы». Друзья, знакомые пребывали теперь в «иных державах», и это вызывало двойственность чувств. С одной стороны, он стал вольным человеком – и это ему необычайно нравилось. Конечно, стали жёстче условия выживания, но к трудностям ему было не привыкать. Хорошо, что успел получить однокомнатную квартиру, ещё сработала прежняя система. Чумаков умел довольствоваться малым, а когда пенсии стало явно не хватать, занялся переводами и таксированием. Но, с другой стороны, «расчленение» Союза было мучительным: Вячеслав Михайлович не мог смириться, что от него буквально «отрезали» несколько огромных кусков географического «тела». Ощущение было сродни ампутации, когда продолжают болеть несуществующие руки и ноги.
Кое‑кто из прежних сослуживцев, с которыми он вначале перезванивался, скорее из жалости предлагал какие‑то нудные канцелярские должности. Но Чумакову претила сама мысль о зависимости от чиновников. По той же причине отверг и коммерческие структуры, где зависимость была ещё большей, на сей раз ещё и от денег. Вячеслав Михайлович видел, как стремительно меняется психология людей. Милая молодая пара, муж и жена, с которыми Чумаков познакомился, когда получил квартиру, часто приглашали в гости и сами приходили к нему, – угощения, разговоры за полночь, обсуждения планов: они только зарегистрировали «малое предприятие». Потом встречи стали реже, разговоры – конкретнее: о товарах, ценах, прибыли. К ним стали захаживать всякие сомнительные личности, начались разборки, сведения счетов, с Чумаковым только «Привет!» на лестнице. По обмолвкам понял, что они несколько раз крупно «залетели», а через некоторое время перестал встречать их вовсе. Куда‑то исчезли, растворились: то ли переехали, скрываясь от долгов, то ли вовсе угодили за решётку, Чумаков не знал.
Знакомый афганец, с которым приехал в Днепр, устроился вначале охранником в коммерческий банк, потом стал заведующим одним из отделов. Когда однажды Чумаков по привычке позвонил ему, спросить, как дела и прочее, тот холодно ответил: «Подожди, у меня клиенты…» Больше Чумаков ему не звонил.
Заметив на остановке мужчину, махнувшего рукой, Чумаков притормозил.
– До издательства «Проминь» подбросите? – Мужчина наклонился к опущенному стеклу.
– А где это?
– На проспекте Карла Маркса, рядом с главпочтамтом.
Вячеслав кивнул и открыл дверь.
Высадив пассажира у длинного углового здания старой конструкции с лепными карнизами, Чумаков помедлил, соображая, куда податься. Может, дальше, к «Озёрке», или ехать домой заниматься переводами…
Впереди остановился милицейский уазик. Из него выскочили два гаишника и споро стали откручивать номера от припаркованных рядом машин. Хотя у Чумакова был инвалидный знак – чёрный треугольник в жёлтом кружке, – Вячеслав решил ехать от греха подальше. Завёл мотор, включил первую скорость. Прямо напротив машины остановилась вышедшая из старинного здания девушка. Раскрыв сумку, стала перебирать бумаги, словно проверяя, всё ли взяла. Длинные тёмные волосы, чуть мелкие приятные черты лица.
«Это же… Не может быть!..»
От неожиданности Чумаков отпустил сцепление, и машина, дёрнувшись, заглохла. Девушка закрыла сумку и пошла по тротуару.
Чумаков быстро завёл машину, рванул с места и лихо притормозил у обочины, открыв дверцу.
– Мадемуазель! – окликнул он.
Несколько прохожих удивлённо повернули головы, девушка тоже.
– Такси заказывали, мадемуазель? – глядя на неё, спросил Чумаков по‑французски.
Лида, а это была именно она, некоторое время глядела растерянно и недоумевающе. Чумаков, улыбаясь, ждал.
Но вот целая гамма чувств разом пробежала по её лицу.
– Вячеслав Михайлович! Товарищ майор, вы? Откуда?!
– Мы перекрываем дорогу транспорту, не хотите ли сесть?
– Ой, а я правда так растерялась, – призналась Лида, садясь в машину.
– Куда прикажете?
– А куда вы едете? – в свою очередь спросила она.
– Куда пожелаете. Машина и водитель в полном вашем распоряжении, мадемуазель! – сделав подчёркнуто официальное лицо, опять по‑французски сказал Чумаков.
– Я, признаться, уже почти всё забыла, – рассмеялась Лида.
Чумаков почувствовал, что его начинает «нести», как когда‑то в юности, когда он слыл весельчаком и балагуром, у которого не только на языке, но и в каждом рукаве было по шутке. Куда‑то отошли события последнего времени, ранение, инвалидность. Ему захотелось вновь стать весёлым и бесшабашным.
– Я, Лидочка, теперь совершенно свободный человек, куда хочу, туда лечу, никому не должен, ничем не обязан. Так что, как говаривал джинн из сказки: «Слушаю и повинуюсь!»
Голос получился похожим, и Лида опять засмеялась.
– Тогда, если можно, ко мне в больницу, надо бумаги дооформить.
– Ты здесь живёшь и работаешь?
– Да, после практики попросила направление. Недалеко, в селе, мои живут: мама с бабушкой. Мне комнату в общежитии дали, так что работаю в городе, а на выходные домой езжу.
– А куда бумаги оформляешь, если не секрет?
– Не секрет. В пионерлагерь медсестрой посылают. У остальных семьи, дети, а я молодой специалист…
– И далеко?
– Нет, за городом. Знаете, жилмассив Приднепровск? Оттуда вдоль Днепра сёла Любимовка, Первомайка. И детские летние лагеря там.
Чумаков широко улыбнулся.
– Можешь не рассказывать, я живу в Приднепровске…
– Правда? – изумилась Лида.
– Уже почти год. А в издательстве, если не секрет, что делала?
Лида немного смутилась.
– Стихи носила…
– Свои?
– Да… Я давно пишу, ещё со школы. В институте на все капустники сценарии сочиняла, в газетах кое‑что печатали. Накопилось порядочно, вот собралась с духом, пошла в кабинет молодого автора…
– Ну и как? – серьёзно спросил Чумаков.
– Говорят, есть хорошие. Обещали, как будет возможность, дать где‑нибудь подборку…
Чумаков, помедлив, признался:
– Я тоже с госпиталя писать пытаюсь, только никому не показываю, чепуха получается. Невероятно трудно выразить мысль на бумаге, даже прозой, а в стихах, по‑моему, – это вообще высшая степень литературного искусства.
– Не скажите, – возразила Лида. – Некоторые считают, что стихи писать легче, и называют их менее серьёзным жанром, чем проза…
– На мой взгляд, главное – какие ты вкладываешь мысли, а уж форма – дело второстепенное, – ответил Чумаков.
Они подъехали к больнице, потом ещё в несколько мест, где Лида решала свои дела.
– Кажется, всё! – наконец облегчённо вздохнула она. – Спасибо вам, Вячеслав Михайлович, я сама бы точно не успела!
Чумаков притворно насупился.
– Так! – многозначительно произнёс он. – Это никуда не годится!
Остановив машину у магазина, вышел. Вскоре вернулся с бутылкой сухого вина и коробкой конфет.
– Всё, пора кончать это безобразие! – повторил он.
– Какое? – улыбнулась Лида, понимая, что это шутка.
– А такое, милая девушка, что всякий раз вы напоминаете о том, что я старый и больной человек, мне это надоело.
– Я? Напоминаю? – изумилась и даже возмутилась Лида.
– Да, напоминаете своим выканьем. Сейчас мы поедем ко мне, выпьем, как говорится, на брудершафт и после этого перейдем на «ты». Тем более что день на закате, а мы ещё не обмыли нашу встречу!
Лида опять улыбнулась, как показалось Чумакову, печально и чуть устало. В этот момент он почувствовал себя мальчишкой рядом с серьёзной и мудрой женщиной.
Подъехали к зданию стандартной девятиэтажки.
– Ура, лифт работает, а я думал: придётся с гостьей на восьмой этаж пешком ковылять.
– Как ваша нога? – поинтересовалась Лида.
– В порядке, имеется в наличии. Если мало её гонять, выкаблучиваться начинает, потому стараюсь спуску не давать. Пусть радуется, что тогда не позволил её оттяпать…
Проводив гостью в комнату, Чумаков удалился на кухню. Лида, присев на диван‑кровать, осмотрелась. Шифоньер, шкаф с книгами, стол, несколько стульев – вот и вся обстановка. Но всё чисто и на своих местах.
Вошёл Чумаков, неся шипящую сковородку.
– Вот, кашу разогрел. Прошу прощения, еда солдатская, простая.
Затем достал стаканчики для вина.
Взглянув на Лиду, увидел её такой же немного усталой.
– Что с тобой? – спросил.
– Голова разболелась. – Лида потёрла лоб рукой. – Где‑то у меня были таблетки, – она стала копаться в сумочке, – можно попросить воды?
– Никаких таблеток! – решительно запротестовал Чумаков. – Сейчас мы вас вылечим, доктор. Сядьте, пожалуйста, удобнее, расслабьтесь…
Потерев ладони друг о друга, как бы разогревая их, он закрыл глаза, постоял, сосредотачиваясь, затем приблизил ладони к голове Лиды, медленно двигаясь от висков к затылку.
– Глаза закрывать? – спросила Лида.
– Не имеет значения, – отвечал Чумаков, продолжая манипуляции. – Что‑нибудь чувствуешь?
– Странное ощущение, будто между вашими руками и моей головой какое‑то упругое вещество, и через него я чувствую прикосновения… Так приятно…
Через некоторое время Чумаков опустил руки.
– Всё! Как теперь?
Лида осторожно повернула голову, потом потрясла ею.
– Прошло! Правда уже не болит! – удивлённо‑радостно сообщила она.
– У тебя было нарушение целостности энергетического поля в правой затылочной части, я попытался его скорректировать…