В нашей лодочной флотилии не было радио, так что мы до конца путешествия не слушали новостей. Но однажды утром мы добрались до деревни, где смогли купить газету. Заголовок во всю первую полосу, напечатанный крупным шрифтом, гласил: «Разоблачена антипартийная клика в руководстве КПСС». Так мы узнали, Что старые сталинисты Каганович, Маленков и Молотов пытались сместить Хрущева, но это им не удалось. Новость меня поразила. Будучи воинствующим антисталинистом, я приветствовал победу Хрущева, готов был плясать от радости и вопил:
— Ли, как это здорово! Наконец-то прогресс! Всех этих старых сталинистов давно пора было гнать в отставку!
Однако Ли был весьма далек от восторга.
— Товарища Молотова прогнали? — мрачно спросил он. — Ведь он один из основателей Советского государства, а они от него избавились? Мне это не нравится.
Серьезность его тона натолкнула меня на мысль, что многие люди в самом деле поддерживают старые идеи и структуры. Ли не притворялся, что служит коммунистическим идеалам, он самозабвенно в них верил. Я понял, что Советский Союз, скорее всего, отвернется от Китая и, если правящий класс так же фанатичен, как Ли, дело может принять плохой оборот.
Ли изучал персидский язык, и, когда я выражал сомнение в полезности для него этого языка (в те времена Китай подвергся остракизму почти во всем мире в результате американского давления), он отвечал:
— Вот увидишь, Олег, придет время, когда Китай будет признан всем миром как могучая держава. У нас повсюду откроются посольства. Для этого мы и постигали здесь дипломатию и языки.
В конечном счете он оказался прав. Но в 1959 году отношения между СССР и Китаем испортились, а еще через год все китайские студенты были отозваны из Москвы. Я часто думал о Ли, о том, как сложилась его судьба, особенно во время «культурной революции».
На четвертом курсе и изучение немецкого, и мое узнавание Запада сильно продвинулось благодаря тому, что я начал работать как переводчик-синхронист с немецкими делегациями. В большинстве своем они были из Восточной Германии, но, прожив всего двенадцать лет при коммунизме, причем до того, как была возведена Берлинская стена, эти люди были все еще близки к Западу не только географически, но и по духу, и контакт с ними был для меня весьма благотворным. Западные немцы и западные берлинцы тоже приезжали как туристы или в составе официальных делегаций.
Самой высокооплачиваемой была наша работа с делегациями Министерства здравоохранения, к тому же приглашаемые им делегации были небольшими и посещали наиболее интересные места. Мне пришлось работать с несколькими такими группами, но самой фантастичной оказалась поездка с группой, занимавшейся проблемами курортологии, то есть изучением того, как лечат пациентов на минеральных водах и в санаториях. Мы отправились в Грузию, славившуюся своим гостеприимством. В Тбилиси, Гагре, Боржоми, Сочи нас размещали в самых лучших гостиницах, возили на прекрасных машинах и щедро угощали. Пышные застолья с обильными возлияниями сделали свое дело, и к моменту приезда в Сочи некоторые из членов делегации явно притомились. Однажды утром мы зашли в магазин сувениров на главной улице. Продавцы, распознав в посетителях иностранцев, даже завернули покупки в бумагу и перевязали шпагатом.
Спустя несколько минут один из немцев внезапно ощутил зов природы; к счастью, поблизости находился общественный туалет, и вскоре наш спутник вышел оттуда с облегченным видом, но сувенир, купленный им, уже не был завернут в бумагу.
— Можете себе представить, в чем здесь проблема? — сказал он. — В уборной нет туалетной бумаги. Хорошо, что у меня был с собой сверток!
Или вот еще ситуация: сели в троллейбус и стали бросать в кассу по две копейки — стоимость билета. Когда один из членов делегации кинул свою монету в прорезь кассы, эта монета каким-то непостижимым образом нарушила равновесие внутри, и вся масса мелочи с шумом рухнула в нижнюю часть аппарата. Все громко расхохотались, а человек, который до этого изведал существенное неудобство в туалете, произнес с горькой иронией:
— Что в этом смешного? Это напомнило мне мой недавний опыт.
Помимо практики в немецком языке, эти поездки придали мне некоторый лоск, а также побудили взглянуть на нас, русских, глазами иностранцев, особенно приезжающих с Запада. Как-то в конце поездки по Москве и Ленинграду гость из Западного Берлина бросил саркастическую фразу:
— Теперь мы знаем, как выглядит русский национальный костюм.
— Что вы имеете в виду? — спросил я.
— Это военная форма, — ответил он.
Замечание меня задело и пробудило чувство патриотизма.
— Что побуждает вас думать так?
— Да ведь на улицах Москвы и Ленинграда полно солдат и офицеров, и все они в форме.
Немец считал это знаковым признаком милитаризма и империализма, и позже, когда я впервые приехал в Восточную Германию и увидел поезда, забитые советскими военнослужащими, и наших солдат на границе, на платформах, в ресторанах, словом везде, я подумал, что тот немец был прав. Это сильно вооруженная милитаристская империя. Однако в свое время я принял замечание немца за намеренное оскорбление и горько думал о своем отце, который отдавал всю зарплату матери и постоянно носил форму, потому что у него не было гражданского костюма.
Был единственный способ отплатить немцам — водить их в Музей осады Ленинграда, где с потрясающей наглядностью показано, как жили и умирали люди, когда с 1941-го по 1943 год нацисты держали город в блокаде. Во время каждого посещения демонстрировали документальный фильм. Существовала только русская звукозапись, поэтому иностранцы сидели в наушниках и слушали синхронный перевод на родном языке. Однажды довелось переводить мне, и я вложил в свои слова как можно больше эмоций. Потом несколько человек из моей группы подошли ко мне и выразили своего рода протест:
— Олег, вы были очень жестоки по отношению к нам сегодня.
— Я? Жесток? Я всего лишь читал вам запись.
На четвертом курсе благодаря увлечению синхронным переводом мне посчастливилось провести фантастическое лето в Артеке, на Южном берегу Крыма. Каждый человек в нашей стране был наслышан об Артеке, самом лучшем из всех пионерских лагерей. В тот год в Артеке проходили международные соревнования по легкой атлетике среди школьников из стран Восточной Европы. Высокий уровень соревнований был обеспечен, так как все его участники были призерами своих стран. Я на двадцать пять дней был назначен гидом-переводчиком команды из Лейпцига.
В Артеке постоянно отдыхали дети из зарубежных стран, там регулярно проводились международные юношеские состязания и всевозможные фестивали, так что о нем хорошо знали не только в Советском Союзе, но и за рубежом.
Когда мне представили команду из Лейпцига, то я был поражен. Мальчики — внешне типичные подростки, но четырнадцатилетние и пятнадцатилетние девочки были необычайно привлекательны, отличались великолепно развитыми формами. Разумеется, они выигрывали любое соревнование, как говорится, одной рукой, но я считал почти немыслимым обращаться с ними как с детьми, настолько взрослыми они выглядели. Команду должен был сопровождать их учитель, однако он заболел, и его заменил спортивный корреспондент пионерской газеты ГДР, бывший парашютист-десантник, участник войны. Человек кипучей энергии, он рассказывал о своих подвигах только в настоящем времени: «Прыгаем в Греции! Земля летит навстречу! Поливаем все из наших «шмайссеров»! Ну и денек, скажу я вам!» Был еще и воспитатель-венгр, самый старший из всех присутствующих. Он рьяно ухаживал за девушками и приставал к ним после наступления темноты. Они нарочно подстрекали его, прятались в тени, пока он почти не настигал их, после чего убегали, громко смеясь. Присутствие юных немок повысило температуру в Артеке до лихорадочной высоты.
Вернувшись в Москву, я узнал, что в институте работают два представителя КГБ. Им отвели небольшой кабинет, и они незаметно входили и выходили через первый этаж, пока студенты находились наверху. Какое-то время я не понимал, чем они занимаются, но постепенно до меня дошло, что они подыскивают потенциальных кандидатов. А потом узнал, что человек, представляющий Первое главное управление, обратил внимание на меня.
Что мне было делать? Мне нравилась мысль о карьере в КГБ, отчасти потому, что таким образом я пошел бы по стопам отца, но также и потому, что это давало возможность работать и жить за границей, а это было основной целью почти каждого студента этого института. Мы, старшекурсники, считали, что Советский Союз — это тюрьма и единственный способ бежать из нее на долгое время заключается в том, чтобы устроиться в одну из организаций, работающих и за рубежом, то есть в Министерство иностранных дел, журналистские агентства вроде ТАСС или АПН, а также в КГБ. (В ГРУ, военный эквивалент КГБ, могли попасть только военные.)
Обыкновенные советские граждане не имели возможности попасть за границу, потому что никому не позволялось покидать страну без особого разрешения правительства, и каждое личное заявление должно было пройти через отдел зарубежных кадров Центрального Комитета. Поездка за рубеж оставалась недостижимой мечтой почти для всех, и это делало работу в КГБ особенно соблазнительной. Кроме того, эта организация имела в наших глазах заманчивые преимущества: секретность, связанную со шпионажем, особые методы работы и специальные знания. Еще одним стимулом были более высокие оклады в КГБ по сравнению с другими учреждениями и ведомствами. Никто из нас особо не задумывался о негативных сторонах: мы не принимали в расчет такие вещи, как многочисленные ограничения личной свободы, тщательная проверка происхождения и дисциплина более строгая, чем где бы то ни было. Мы предпочитали не думать о том, что произойдет, если кого-то из нас вышлют из страны пребывания, мы игнорировали тот факт, что из КГБ практически невозможно перейти в какую-либо другую организацию, например, Министерство иностранных дел никогда бы не приняло в штат бывшего сотрудника КГБ.
В размышлениях о выборе профессии у меня было преимущество в сравнении с другими нашими студентами: я мог посоветоваться с братом, который уже готовился к нелегальной работе. От Василько я узнал о том, как готовятся нелегалы: оказывается, для каждого разрабатывается биография жителя той страны, где ему предстоит работать, и он должен знать ее как свою реальную биографию, включая родословную. Под видом этого человека он и живет за рубежом. Мой немецкий был уже вполне хорош — лучше, чем у Василько, — и мне нравилась мысль о жизни в какой-нибудь западной стране.
Я попросил Василько намекнуть обо мне Петру Григорьевичу, который представлял в институте Управление С (оно ведало нелегалами), и однажды в начале 1961 года тот пригласил меня в свой маленький кабинет для беседы. Когда он спросил, заинтересован ли я в работе в Управлении С, я ответил «да». Он сказал, что меня вызовут на собеседование в так называемое Бюро пропусков на Кузнецком Мосту, неподалеку от главного здания КГБ на площади Дзержинского.
Там офицер в более высоком чине говорил со мной о моих академических успехах, моих планах, моем знании немецкого языка; недели через две мои знания проверяла миловидная женщина лет за пятьдесят, которая говорила по-немецки настолько блестяще и выглядела такой типичной немецкой Tante (тетушкой), что я и принял ее за немку. Однако она оказалась русская. Мой немецкий произвел на нее хорошее впечатление, и она оценила его высоко. Я был зачислен в резерв Управления С, и с этого момента никакой другой отдел КГБ не имел права вести со мной переговоры.
Наиболее существенным для дальнейшего формирования моей личности в студенческие годы стало пребывание в августе 1961 года в Восточном Берлине. По согласованию с МИД, студенты нашего института направлялись на полугодичную практику за рубеж. Ни одно другое учебное заведение в Советском Союзе в те времена подобными возможностями не обладало. В тот год на шестьдесят студентов было выделено тридцать мест за рубежом. Это значило, что половина уедет за границу, а остальные будут проходить практику либо в МИД, либо в журналистском агентстве, типа ТАСС.
К счастью, я попал в число первой группы; меньше повезло мне в том отношении, что, не обладая высокими связями и сам не сумев снискать расположение нужных людей, я не попал в какую-нибудь богатую капиталистическую страну, якобы жестоко эксплуатирующую своих рабочих. Возможно, потому, что мой отец уже стал пенсионером, меня отправили в страну коммунистическую, но в конечном счете Восточная Германия была пограничным государством, и, как оказалось, тогда не могло быть более интересного места.
Мы выехали из Москвы 10 августа 1961 года, маленькая группа из четырех дипломатов-стажеров: все мы немного нервничали, но гордились своими зелеными дипломатическими паспортами, какими обладали немногие советские студенты. Один из моих спутников, Николай Стариков, был старше меня лет на восемь или девять, человек уже за тридцать. Два других — Станислав Макаров и Владимир Щербаков — были мои ровесники, но все мы ехали за границу впервые, и нам все казалось внове.
Заняв четырехместное купе, мы покинули Москву под вечер и помчались сквозь ночь на запад. Как все русские, в поезде сразу же приступили к трапезе. Я достал вареную курицу, которую приготовила мне в дорогу мать. У других были свои припасы, и мы предались пиршеству, запивая еду пивом — его разносили по вагонам официанты из вагона-ресторана.
На следующее утро в 11 часов мы прибыли в пограничный Брест. Сущие неофиты, мы полагали, что процедура пересечения границы у нас вполне нормальная, такая же, как во всех других странах. Только позже я понял, насколько чудовищной и унизительной была вся эта процедура.
Первые группы офицеров-пограничников и мужчин в светло-зеленой форме поспешно вошли в поезд и расположились таким образом, чтобы одновременно изолировать все вагоны. Никому не разрешалось выходить из поезда или переходить из вагона в вагон, пока шла проверка документов. Затем солдаты подняли сиденья, чтобы убедиться, нет ли в багажных ящиках безбилетных пассажиров, и отвинтили отвертками потолочные панели, проверяя пространство под крышей. Потом они стояли и следили за тем, чтобы все оставались на месте, пока таможенники в серой форме проверяли каждого, кроме тех, кто как и мы, имел зеленый паспорт. У большинства людей, как мы заметили, были синие, служебные паспорта, а значит, и ехали они по служебным делам. По своей наивности я находил странным, что тоталитарный режим, который не принимал во внимание права человека, предоставил некоторым своим гражданам такую привилегию, как освобождение от таможенного досмотра. (Теоретически привилегия распространялась только на иностранцев, но советские дипломаты пользовались ею годами до тех пор, пока после моего побега она не была отменена.)
Немного погодя таможенники ушли, но пограничники остались. Поезд проехал небольшое расстояние и остановился в огромном здании специального депо, где меняли колеса для узкой колеи. Все происходило быстро. Колеса, подвешенные на цепях, опускались вниз и устанавливались на место прежних. Весь состав был готов менее чем за час. Территория станции Брест была огорожена трехметровым забором и строго охранялась. И все это время солдаты караулили состав снаружи. Наконец мы двинулись и, проехав примерно километр, пересекли границу. По обеим сторонам дороги мелькали заборы с наблюдательными вышками.
На территории Польши все показалось не таким мрачным. Пограничники и таможенники выглядели не столь мрачными, и форма у них была щеголеватая. Среди таможенных офицеров оказалось немало улыбчивых девушек в отлично пригнанных по фигуре мундирах. На границе ГДР было еще хуже, чем в России, потому что военные в серой униформе выглядели как истые пруссаки и к тому же вызывали весьма неприятные ассоциации с нацистами. Нас просто поразило их сходство с нацистами, которых видели в фильмах о войне.
Поздно вечером 11 августа мы прибыли в Берлин — город, так много значивший для молодого человека, который интересовался Германией с детства. Первая мировая война, триумфы художественных выставок Берлина в двадцатых годах, героизм немецких юных пионеров, помогавших коммунистам-подпольщикам в борьбе против нацистов в тридцатых годах, поджог рейхстага, Олимпийские игры 1936 года. Все это было мне знакомо по книгам, и вот теперь я видел Берлин воочию.
Меня сразу поразила сложная планировка города. В российских городах много свободного пространства. В Берлине же все иначе — высокоразвитая инфраструктура, сложная сеть дорог, пересекающих одна другую по мостам и туннелям, трамвайные пути, петляющие между зданиями. Традиционная немецкая архитектура поразительно· отличалась от всего, что я видел раньше. Однако чем ближе мы подъезжали к центру города, тем больше попадалось зданий, разрушенных во время войны.
В Остбанхофе нас ждала машина, чтобы отвезти в Карлсхорст, пригород, где КГБ принадлежала большая территория, нечто вроде военной базы, огороженная забором и с часовым у ворот. Нам отвели квартиру в небольшом трехэтажном доме. Квартира была самая обычная, но вполне подходящая для нас: большая кухня, гостиная, две спальни, ванная. Наше внимание сразу же привлек телевизор, и уже через несколько минут мы вовсю переключали каналы, зачарованные тем, что их целых пять. К тому же мы были невероятно рады, что естественная, повседневная немецкая речь — не учебные магнитофонные записи и не язык наших преподавателей — нам вполне понятна.
Утомленные долгой дорогой, мы поужинали и рано легли спать. Но тут случилось нечто в истинно русском духе. Не успели мы заснуть, как пришлось включать свет. Жуткая картина предстала нашему взору — обе спальни кишели клопами. Откуда они появились, одному Богу известно, но клопы были повсюду — на кроватях, на полу, на стенах, на потолке. Почесываясь от укусов, мы стащили с кроватей простыни и стряхнули с них живой груз в ванну, смывая мощной струей воды. Следующие два часа мы воевали с насекомыми, истребляя их сотнями. Потом, совершенно измученные и засыпающие на ходу, мы перетащили в гостиную по одной кровати из каждой спальни и поставили их подальше одну от другой, кровати, оставшиеся в спальнях, отодвинули подальше от стен. В кухне нашлось множество разнообразной утвари, каждую кроватную ножку мы поставили в кастрюлю или в миску с водой. Только тогда мы, наконец, уснули. Наутро мы обратились к коменданту с горькими жалобами, и он вызвал по телефону немецкую службу дезинсекции. Похоже, дезинсекторы знали свое дело, потому что вечером, когда мы вернулись домой, в квартире пахло дезинсектантом, а клопы исчезли.
Наше первое утро в Берлине было посвящено знакомству со служебными обязанностями. Советское посольство размещалось в огромном здании, выстроенном немецкими военнопленными неподалеку от Бранденбургских ворот на Унтер-ден-Линден, главной магистрали, которая до войны считалась сердцем столицы. Нашим куратором стал Владимир Ломеко, в то время личный помощник начальника Департамента стран содружества — органа Центрального Комитета по руководству странами Восточной Европы. Я знал Ломеко еще по институту, он был на два курса старше меня, и теперь мы встретились как старые друзья; высокий, уверенный в себе, энергичный, он явно обладал большими возможностями и готовил себя к самой успешной карьере (позже он занимал ряд высоких постов и был представителем Министерства иностранных дел в ЮНЕСКО). Другим честолюбцем был Юрий Квицинский, личный секретарь посла.
В те дни они оба, как, впрочем, и все остальные сотрудники советского посольства, были вовлечены в водоворот значительного исторического события. По тому, как громко, но оживленно и озабоченно о чем-то переговаривались между собой сотрудники посольства, стало ясно, что мы приехали в напряженнейший момент; Ломеко сначала коротко уведомил нас о том, чем нам предстоит заниматься, а после сообщил, что в городе происходит нечто страшное.
— В последние две недели, и особенно в последние несколько дней, граждане Германской Демократической Республики тысячами бегут на запад, — сказал он. — Они уходили и раньше, но по какой-то причине сейчас побеги приобрели массовый характер. Если вы спросите меня, что сейчас происходит в Восточной Германии, я отвечу очень просто. А именно: вся ГДР сидит на чемоданах.
Эта фраза поразила мое воображение и с тех пор не давала мне покоя. Буквально через несколько минут ее точность была подтверждена другим сотрудником посольства, нервным и раздражительным первым секретарем, который неожиданно ворвался в нашу комнату и произнес заговорщическим тоном:
— Ребята, готовится что-то невероятное. Я не могу сказать вам, что конкретно, но мой долг предостеречь вас. Будьте настороже сегодня и завтра ночью. Никуда не выходите. Не гуляйте. Не задерживайтесь в центре города. Когда посольство закроется, отправляйтесь в Карлсхорст и сидите дома. Смотрите телевизор, слушайте радио, но не покидайте квартиру. Утром придете на работу, как все.
Мы, разумеется, сгорали от любопытства, но поступили, как было велено. Из вечерних радиопередач ничего толком уяснить не удалось. На следуюшее утро город лихорадило: повсюду вооруженные солдаты, снующие во всех направлениях машины. Вдоль линии, разграничивавшей советский и западный секторы, возводились опутанные колючей проволокой заграждения: здесь по первоначальному замыслу должна была возводиться Стена.
В посольстве все были настолько заняты передачей срочных сообщений в Москву, что мы, предоставленные самим себе, провели день у телевизора, с недоверием и ужасом наблюдая, как стреляют по беглецам, в отчаянии карабкающимся на заграждения, как люди в надежде бежать прыгают из окон в каналы. Даже видя эти кадры, с трудом верилось в реальность происходящего, но, когда мы отважились высунуть нос на улицу, действительность оказалась не менее впечатляющей. В нескольких сотнях метров от советского посольства Унтер-ден-Линден была заблокирована заграждениями из колючей проволоки. Одна из главных артерий города была перекрыта.
Возведение Стены нарушило привычный ритм работы, однако нас все-таки следовало куда-то пристроить. Выделить комнату стажерам не представлялось возможным, и нам поставили столы в коридоре четвертого этажа, ведущем в великолепный огромный конференц-зал.
Коридор был широкий, места много, но его охранял дракон в облике секретаря — изысканно одетой женщины, восседающей перед дверью какого-то кабинета. Она была крайне недовольна нашим появлением, так как мы нарушали ее уединение и явно портили роскошный антураж. Вскоре мы узнали, что за высокой дверью находился кабинет полковника Славина, начальника берлинского отделения КГБ. Главные силы КГБ — более пятисот офицеров — размещались в Карлсхорсте. Человек двадцать пять работало в посольстве под видом дипломатов.
Перед тем как уехать из Москвы, я получил несколько несложных заданий от моего связного в Управлении С. Первым делом мне было поручено наладить контакт с моим братом. Он жил в Лейпциге, но в первую же неделю моего пребывания в ГДР он сам наведался в Берлин, чтобы встретиться со мной. Мы радовались нашей встрече, хотя она принесла мне неожиданное и неприятное осложнение. Василько пребывал в отличном расположении духа и, чтобы отпраздновать мой приезд, повел меня по ночным барам Восточного Берлина, угощая немецкими ликерами. В результате я вернулся в Карлсхорст около полуночи. К этому часу наш руководитель уже забеспокоился о моей безопасности. Он уловил запах алкоголя и сердито поинтересовался, где я был. Я уже усвоил основной принцип КГБ — никогда и никому не сообщать, чем занимался на самом деле, и ответил, что был в кино.
— Ах вот как? — не без ехидства заметил он. — И что же ты смотрел?
Когда я назвал фильм, он сказал:
— Ладно, обсудим это дело завтра, а сейчас ложись спать.
Я немного обеспокоился. Не хотелось подводить сотрудников КГБ, раскрывая свою связь с ними, но и не хотелось возвращаться в институт с плохой характеристикой. Я понимал, что утром не миновать вопросов о якобы просмотренном фильме… и чем дольше я размышлял о возникшей проблеме, тем яснее становилось, что выход только один. Глубокой ночью я оделся, выскользнул из дома и направился к центру города — расстояние в три километра я преодолел примерно за три четверти часа. Я нашел кинотеатр, в котором показывали названный мною фильм, на тротуаре возле кинотеатра подобрал не только программку с изложением сюжета фильма, но также использованный билет с оторванным контрольным корешком и поплелся обратно. Мой ночной поход себя оправдал: программка и билет произвели на руководителя должное впечатление. Позже, когда я рассказал об этом эпизоде сотрудникам КГБ, они пришли в восторг: я ничего не сказал о брате и умело замел следы, представив убедительные доказательства своей правдивости. Они оценили мое оперативное мастерство и мгновенную оперативную реакцию. «Мы нашли достойного кандидата, — говорили они друг другу. — Парень действовал умело».
Второе задание КГБ далось мне не так просто. Мне назвали имя женщины, с которой было желательно восстановить контакт. Следовало найти ее и выяснить, готова ли она по-прежнему сотрудничать с КГБ. Поначалу дело казалось очень трудным. Собравшись с духом, я зашел в полицейский участок, чтобы под каким-то предлогом получить ее адрес. Затем купил цветы и отправился к этой особе без предварительного телефонного звонка. Сильно нервничая, я постучал в дверь, открыла привлекательная женщина лет за сорок. Я изложил историю о некоем друге в Москве, который попросил меня проведать ее, и женщина пригласила меня войти, даже не слишком удивившись. Мне казалось, что разговор наш состоялся: она провела некоторое время в Советском Союзе во время войны и тепло отзывалась об этих годах, заметив с грустью, что люди теперь не такие идеалисты, какими были в тридцатых и сороковых годах. Я спросил, не хочет ли она возобновить контакт, и она осторожно дала мне понять, что не против.
Полагая, что добился успеха, я составил подробный отчет. Позже я сообразил, что все это, видимо, было подстроено: женщина — действующий агент, и проверяли вовсе не ее, а меня самого. КГБ желал установить, достаточно ли презентабелен я, легко ли вхожу в контакт с незнакомыми людьми, умею ли выяснять интересующие меня вопросы. Если бы они на самом деле хотели восстановить полезный контакт, то не послали бы для такой цели наивного двадцатилетнего мальчишку. Но все равно было интересно хотя бы попробовать вкус работы, которую мне предстоит выполнять, если меня примут в КГБ.
Дни шли за днями, а у нас, студентов, работы все не было, за исключением случайных переводов. Нам объяснили, что главная наша задача — это работа над дипломами. Мой научный руководитель хотел, чтобы я написал о коллективизации в ГДР, но я находил эту тему чрезвычайно скучной и, делая вид, будто работаю над ней, на самом деле занимался совсем другой проблемой, которая всерьез меня увлекла, а именно отношениями между Церковью и государством в ГДР.
Наша неторопливая деятельность оставляла много времени для чтения — и мы читали жадно, не только западногерманские газеты, которые были нам вполне доступны, но также секретные отчеты о моральном состоянии населения ГДР, предоставляемые различными партиями (в ГДР существовали марионеточные партии, но все они были всего лишь подразделениями СЕПГ — Социалистической единой партии Германии). Большинство отчетов начиналось набором банальностей вроде: «Население ГДР с большим энтузиазмом приветствует решения пленума Центрального Комитета СЕПГ», но после того как была отдана дань трескучим фразам, правда всплывала в потоке горьких и откровенных жалоб, показывающих, насколько недовольны и раздражены люди. Слухи, политические анекдоты, замечания в адрес Советского Союза, новые прозвища руководящих деятелей — все там было, вплоть до последних сатирических стишков:
Keine Butter, keine Sahne,
Aber hoch die rote Fahne!
У себя дома мы по очереди готовили незамысловатый ужин: макароны, картошку со сливочным или подсолнечным маслом и много овощей. Однажды вечером Стариков ввел новый обычай. Вернувшись из похода по магазинам, он принес маленькую бутылочку с надписью на этикетке «Кот», то есть «Водка». Он разлил прозрачную жидкость по стаканам со словами: «В конце концов, надо совмещать работу с удовольствием!» Проглотив спиртное, мы признали его похожим на нашу водку, только лучше, и вскоре вечерние выпивки вошли у нас в обычай.
Как-то раз, оставшись один дома, Я решил сделать товарищам сюрприз. С самого нашего приезда мне не нравился унитаз, покрытый почти черным наростом. Я решил как следует его очистить. Лучшего инструмента, чем обычный столовый нож, не нашлось, и два битых часа я скоблил унитаз, мало-помалу счищая этот налет. Наконец унитаз засиял снежной белизной как новенький. Мои товарищи очень обрадовались, и я сказал:
— Теперь надо только поддерживать чистоту, и все будет в порядке.
Однако за ужином Стариков спросил, как мне удалось добиться такого результата.
— Это было нелегко, — отвечал я. — Пришлось воспользоваться ножом.
— Что?! — Стариков вскочил с места. — Ты скоблил унитаз столовым ножом? Какая гадость!
С этими словами он швырнул все ножи на пол.
— Не дури, — сказал я ему.
Я этот нож потом полчаса кипятил. Он стал чище, чем был до этого.
С тех пор брезгливый Стариков каждый раз, берясь за нож, морщился, опасаясь, что ему попадется тот самый.
Лично для меня возведение Стены означало то, что я не смогу бывать в западной части Берлина и не увижу те места, в которые меня влекло всем сердцем — ни Шарлоттенбург, ни Курфюрстендамм, ни Тиргартен, ни Олимпийский стадион. По выходным дням нам, правда, позволялось уезжать на пригородных поездах в восточном и южном направлении к красивейшим озерам и лесам.