Стена не только ограничила меня в передвижениях, она стимулировала новый сдвиг в моем сознании. Прежде всего я понял, насколько неприемлем коммунизм для простых людей. Понял, что только физический барьер, охраняемый вооруженными солдатами на вышках, в состоянии удерживать восточных немцев в их социалистическом раю и воспрепятствовать их бегству на Запад. Впервые я собственными глазами увидел, что сделал Советский Союз с Восточной Европой.
Почему же, будучи свидетелем всего этого, я всетаки через несколько месяцев поступил в КГБ? Десятки раз мне задавали этот вопрос, и я не находил простого ответа. Могу лишь сказать, что в двадцать три года ум мой был еще недостаточно зрелым, и я не мог правильно оценить положение вещей. Тогда мне казалось, что лучше всего держать свои сомнения и выводы при себе. Я думал: «Да, я понимаю, как работает система, понимаю, что она смердит. Но что я могу сделать? Самое разумное оставаться, так сказать, оппонентом в себе». Позже я понял, что такая позиция нечестная и слабая. В отличие от большинства граждан, мне посчастливилось уехать за рубеж и оказаться в нужное время в нужном месте, чтобы понять истину, — и все же я по-прежнему бездействовал.
И меня не утешало и то, что тысячи интеллектуалов тоже предпочитали держать свои мысли при себе. Единственное, что они могли, — проклинать систему, сидя у себя в кухне за бутылкой водки. В России, как известно, это называется показывать фигу в кармане. Множество людей показывало фигу в течение десятков лет, пока не пришел конец советскому режиму, показывало, с горечью сознавая, что это единственный способ выразить свои антикоммунистические взгляды. В конце концов я стал действовать, но в 1961 году был к этому еще не готов.
Чем дольше мы находились в Берлине, тем больше набирались жизненного опыта. Теперь мы уже знали, что такое КГБ, и стали понимать, к чему следует относиться с саркастической усмешкой, а к чему — серьезно. Несмотря на серость жизни, мы умели находить в ней приятные моменты. Одним из них стал официальный визит Анастаса Микояна, фигуры номер три в Политбюро. Меня назначили переводчиком при двух советских кинооператорах, которые запечатлевали на пленку поездку высокого гостя по стране. Я присоединился к свите, и мы отправились в — большое путешествие по ГДР. Побывали в опере (слушали «Фиделио»), обедали в самых лучших ресторанах. Для кинооператоров кульминацией поездки стало приглашение на советскую военную базу, где они рассчитывали заснять все виды современного вооружения. Увы, когда длинный кортеж машин въехал на территорию базы, там не было видно ни одной пушки, ни одного танка, все было скрыто в ангарах. Немцы шутили, что единственное доступное обозрению оружие — церемониальный кортик на поясе у офицера, возглавляющего караул.
Настроение улучшилось, когда нас пригласили в столовую, где был накрыт великолепный стол: красная икра, отличный суп, множество холодных мясных деликатесов — все в русском вкусе. Под воздействием закуски и водки кинооператоры стали грубо шутить, демонстрируя типичное для русских бестактное и пренебрежительное отношение к обычаям европейской жизни.
— Знаешь, обо что мы тут чистим ботинки? — спросил один из них. — Само собой, о занавески! — и добавил: — Ты, наверно, слыхал наш любимый стишок? Только покойник не ссыт в рукомойник.
В декабре, к концу нашей стажировки, нас распределили. по разным консульствам. Каждому хотелось попасть в Лейпциг, второй по значимости город в стране, но благодаря тому, что там уже находится мой брат, туда отправили меня. Я был счастлив оказаться в Лейпциге в преддверии Рождества.
До тех пор мой интерес к религии носил чисто умозрительный характер; я не знал и не чувствовал, что такое истинная вера. Теперь это понял. Война угнетающе подействовала на сознание людей. Обстановка была предельно напряженной, но немцы, по крайней мере, обладали свободой передвижения, могли посещать своих родных и друзей. Теперь они внезапно оказались отрезанными от близких, без какой-либо надежды воссоединиться с семьей. При социализме жизнь стала мрачной, бедной и примитивной, и все это, как я понял, усилило религиозные чувства немцев. Их единственной опорой оставалась вера в Бога.
В этой напряженной атмосфере я слушал «Рождественскую ораторию" Баха в одном из концертных залов. Я впервые услышал произведения этого композитора в непосредственном живом исполнении. В Советском Союзе звучала музыка Баха, но без религиозной окраски. Для меня было откровением слушать ораторию в присутствии немцев, которые внимали музыке с таким благоговением и восторгом. Я был глубоко тронут и с тех пор старался слушать «Рождественскую ораторию» каждый год, если не в живом исполнении, то хотя бы по радио или телевидению.
Дня через два я побывал в Томаскирхе, где шла служба. Народу собралось очень много, но я нашел местечко в задних рядах и только уселся, как ко мне подошел священник в сутане и предложил молитвенник.
— Видите ли, я иностранец, — сказал я.
— Это ничего не значит, — возразил он. — Вы говорите по-немецки. Можете читать молитвенник.
Он дал мне книгу, и я принял участие в службе, от души этому радуясь. Соединение немецкого национального характера с европейским духом потрясло меня, ничего похожего я не испытывал в Советском Союзе. Опыт помог мне понять, что коммунистическая Россия — это духовная пустыня, и мне еще сильнее захотелось войти в европейский мир.
Если бы в КГБ узнали, что я посетил церковную службу, мой поступок не одобрили бы, однако я уже стал хитрее и приготовил объяснения. «О — сказал бы я, — я ходил в Томаскирхе, чтобы расширить свой культурный кругозор. Это памятник, связанный с именем Иоганна Себастьяна Баха, и мне хотелось побольше узнать о ней.»
Гуляя по Лейпцигу, прислушиваясь к разговорам в трамваях, я проникался сочувствием к немецкому народу. Я понял, что немцы преисполнены ненавистью к существующему строю. Мне было стыдно, что я советский гражданин. Стыдно, что мы, далеко отставшие от немцев в культурном отношении, подавили этот народ. В дореволюционной России была своя элита, аристократия духа. Теперь нам не догнать Европу. Как смели мы поучать европейцев и указывать, как им жить? И все же мы навязали им свою ужасающую систему.
Я столкнулся с невежеством советских граждан в Эрфурте, возможность посетить который предоставило мне посольство. Как-то вечером мы прогуливались с приятелем и увидели группу русских туристов, идущих по улице. Судя по невзрачной и немодной одежде, это были провинциалы.
Мы сочли нужным подойти к ним — как-никак соотечественники! — и весело поздоровались: «Привет!»
Реакция оказалась неадекватной: с минуту они глядели на нас со страхом и ужасом, потом пустились бежать прочь. Они были настолько напуганы идиотскими предостережениями своих партийных руководителей, что когда к ним подошли и заговорили по-русски, доверчивые простаки немедленно решили, что это провокация.
Однако тайная деятельность все же существовала. В Лейпциге я встретился не только с братом. Однажды утром, пробираясь сквозь толпу на главном железнодорожном вокзале, я вдруг столкнулся лицом к лицу еще с одним знакомым человеком. Это был Леонид Козлов, он учился в моем институте и был на два курса старше меня, занимался общественной работой — этакий партийный горлопан. Он закончил. институт, и с тех пор я больше его не видел, но вот он тут пеpeдo мной, по виду самый настоящий немецкий бюрократ, одет как немец и держит в руке типичный немецкий портфель. Я открыл было рот, чтобы поздороваться, но он, явно узнав меня, быстро отвернулся и зашагал прочь. Глядя ему вслед, я вспомнил, что он, как и Василько, готовился стать нелегалом. (Он им и стал, но его разоблачили, а впоследствии обменяли на другого заключенного.)
Тайная деятельность оказалась необходимой для выполнения порученного мне КГБ третьего задания: найти человека, которого я мог бы рекомендовать в качестве потенциального агента. Имелся. один явный кандидат — высокий, белокурый, красивый немец по имени Эрик. В институте он был членом нашей легкоатлетической секции, но ему пришлось вернуться домой, кажется по семейным обстоятельствам. Я нашел его в красивом маленьком городке к югу от Лейпцига, и Эрик, не зная, что он интересовал меня скорее не как друг, а как возможный тайный агент КГБ, пригласил меня провести Рождество с ним и его родителями.
При первой нашей встрече Эрик рассказал мне о своей семье. После войны его отец подвергся преследованию со стороны русских. Но он, мол, ни в чем не повинен, поскольку был всего лишь бухгалтером, которого призвали в армию и направили по финансовой части в войска СС. Русские после войны отправили его в концлагерь Бухенвальд, где он провел пять лет. Многие узники там и умерли, отец выжил, но вышел из лагеря истощенным и больным.
Таков был рассказ Эрика об отце во время нашей первой встречи, но неделей или двумя позже, пропустив пару рюмок, Эрик поведал мне, что этот самый «отец-бухгалтер» был героем обороны Франкфурта-на-Одере, последней крепости на подступах к Берлину. Ничего себе бухгалтер! Когда я приехал к Эрику накануне Рождества, дверь мне открыл типичный эсэсовец: квадратная челюсть, коротко остриженная голова, очки в тяжелой оправе, а у ног овчарка. Несмотря на грозную внешность, он оказался добрым человеком, и мы провели очень веселое Рождество с подарками под елкой, изысканным холодным ужином в Сочельник и традиционным карпом в самый день Рождества.
В КГБ вроде бы обрадовались найденному мной кандидату, но позднее, когда Эрик навестил меня в Москве, еще не зная, что я связан с этой организацией, он горько жаловался, что русские разыгрывали с ним шпионские штучки. Видимо, дело дошло до стадии вербовки, но он того не пожелал и послал русских подальше, так и не узнав о моей причастности к этой истории.
В Лейпциге, помимо прочих моих обязательных дел, я встретился с ребятами, которых опекал в Артеке полтора года назад. У меня были их адреса, и я связался с Гансом, одним из самых умных мальчиков в той группе; он пригласил меня пообедать с его родителями и с одной из девочек, которые приезжали в Артек. Вечер прошел прекрасно: приятно было снова увидеть своих подопечных и послушать об их успехах в школе, а со взрослыми состоялась интересная беседа о положении дел в Германии. Любопытно было также побывать в доме, построенном в тридцатых годах.
Однако этот вечер мог показаться скучным по сравнению с тем, который вскоре последовал. Меня поселили в здании, где размешались мастерские, принадлежащие школе для советских детей. На верхнем этаже находился дортуар — огромная общая спальня, уставленная кроватями, но, к счастью, я там обитал один. Однажды раздался стук во входную дверь внизу. Пожилая чета, присматривающая за домом, стука не услышала, так что я спустился вниз, открыл — и кого же я увидел? Ольгу, самую красивую девушку в той моей артековской группе. Сейчас она выглядела еще более сексуально, чем тогда.
— Олег! — воскликнула она. — Я услышала, что ты в городе, и узнала адрес. Я просто должна была с тобой повидаться.
Без лишних церемоний она поднялась наверх и уселась на край моей кровати. Сразу стало совершенно ясно, что цель у нее единственная — переслать со мной. Она была настолько бесстыдна, что стянула с себя брюки и сделала вид, что собирается пришивать к ним пуговицу. Мне все это представлялось сном: прямо передо мной самая привлекательная девушка из всех, кого я знал, сидит полуобнаженная на моей кровати, вытянув фантастически длинные ноги. Почему я не принял ее вызов?
Стоило мне положить руку ей на бедро — и она стала бы моей. Но я не сделал этого, а только говорил, говорил, говорил, а потом предложил ей прогуляться. Мы шли по морозным улицам, пока не добрались до дома, где она жила, и здесь, у самых дверей, мы поцеловались — вот и все. Потом я долго ругал себя за проявленную тогда застенчивость. Конечно, в КГБ меня настойчиво предостерегали от интимных связей с иностранками, однако в данном случае меня удержал некий внутренний запрет. Когда я снова встретился с Гансом и упомянул в разговоре, что виделся с Ольгой, он посмотрел на меня лукаво и заметил:
— А знаешь, она стала ужасно развязной. Напропалую гуляет с русскими солдатами.
Слова Ганса немного охладили мой пыл, но все равно я горько каялся, что упустил такой шанс.
Подстегнутый этим происшествием, я написал другой немецкой девушке, Шарлотте, которая жила неподалеку от Лейпцига, и предложил ей встретиться. Мы познакомились в Москве, куда она приезжала с группой туристов, к которой я был прикреплен переводчиком. По вечерам мы ходили гулять, жарко обнимались в темных дворах, и Шарлотта была готова вступить со мной в близкие отношения. На этот раз она сообщила в письме: «Олег, ты опоздал. Я вышла замуж за русского офицера».
Мы уехали домой 20 января 1962 года, пробыв в Берлине без малого шесть месяцев. Я был бы счастлив задержаться подольше. Мы много узнали и многому научились. Жизнь в Восточной Германии была куда интереснее и комфортабельнее, чем в России. Но нужно было вернуться в Москву к началу последнего семестра в институте, после которого предстояли госэкзамены, да еще успеть написать и защитить дипломную работу. Материала для диплома набралось немало. Сложность заключалась в том, что у меня не было разрешения работать над темой, выбранной мною самим. В конце концов я просто начал писать об отношениях. между Церковью и государством в ГДР, не заручаясь ничьим согласием. Мой изначальный интерес к теме обострился после посещения Лейпцига, и мне было что сказать.
Я черпал сведения из журналов и газет, выходящих по обе стороны внутренней немецкой границы, а также во время поездок. В посольстве я читал секретные отчеты аналитических центров и марионеточных политических партий, давшие мне богатый материал.
В Восточной Германии Церковь была единственным элементом общества, открыто противостоящим государству. В Восточной Германии, Западной Германии, в Восточном Берлине и Западном Берлине структура религиозной жизни была разной: к примеру, в Восточной Германии протестантов и католиков было поровну, в Западной Германии протестанты составляли девяносто процентов верующих. И следовало принимать во внимание значительные различия на региональном уровне. В Тюрингии, скажем, сохранялось то же положение, что и при Гитлере: верующие были склонны поддерживать существующий режим в большей мере, чем население любого другого региона. Восточногерманские студенты не имели представления о том, какой серьезной силой является Церковь в их стране: они твердили мне, что писать об этом — только время терять, так как верующих людей, по их мнению, очень мало. Но они ошибались, это стало ясно, когда ГДР в конце концов прекратила свое существование, и Церковь сыграла не последнюю роль в ее крушении.
Я написал дипломную работу сначала от руки, потом перепечатал на машинке. Получилось больше ста страниц — мой диплом был самым объемистым на нашем курсе. Каждому дипломнику полагался научный руководитель, но, поскольку у меня такового не было, я обратился к Розанову, одному из самых лучших преподавателей, который всегда собирал полную аудиторию. Он, однако, отказался, потому что я отклонил предложение, стать его аспирантом. КГБ уже обеспечивал мне работу сразу после окончания института, и я хотел приступить к ней как можно скорее.
Обеспокоенный отсутствием научного руководителя, я однажды зашел на кафедру истории и застал там заведующего кафедрой. Видимо, я выглядел сильно удрученным, потому что он поинтересовался, что случилось.
Я объяснил, что мне нужно, чтобы кто-то согласился поставить свою фамилию в качестве научного руководителя на моем дипломе.
— О чем ваша работа? — спросил он и, когда я ответил, отозвался немедленно: — Хорошо, поставьте мою фамилию. Но нам обоим не стоит подставлять себя под удар. Измените название. Озаглавьте, скажем, так: «История религиозных организаций в ГДР».
Таково было единственное поставленное им условие. Я испытал огромное облегчение. Заведующий кафедрой получал двойную выгоду: он становился руководителем большего количества дипломных работ и за каждый такой диплом получал определенное вознаграждение. Меня ничуть это не волновало, у меня был научный руководитель, а только это мне и было нужно.
Потом он сказал:
— Как руководителю мне положено дать отзыв о вашей работе. — Он быстро пролистал страницы. — Да вы, я вижу, целую книгу написали. Сделайте одолжение, накатайте-ка отзыв за меня.
Я так и сделал: написал резюме на нескольких страницах, и на том все кончилось.
Выпускные экзамены предстояли нелегкие. Все нервничали, особенно боялись экзамена по международному праву, труднейшему предмету, который надо было знать назубок и по которому было мало пособий. Еще мы сдавали историю международных отношений и марксизм-ленинизм. Экзамены продолжались целый месяц, на каждый нам отводили по восемь дней для подготовки.
Человеку с Запада процедура сдачи экзаменов показалась бы по меньшей мере странной. Экзамены были только устные, принимала их комиссия в составе трех преподавателей. Вызывали студентов в аудиторию по одному и каждому вручали билет с тремя вопросами. На подготовку к ответу отводилось около часа, те, кто уже подготовился, представали перед экзаменаторами. На каждый ответ на вопрос давали минут семь, но если студент отвечал блестяще, то предлагалось перейти к следующему вопросу, так что в целом можно было уложиться минут за восемь — десять.
Хитроумные студенты пытались извлечь выгоду из такой практики и сразу начинали выдавать на гора сливки своих знаний в надежде, что их остановят. Немало было и жульничества: студенты приносили с собой шпаргалки, прятали их в стол и потом потихоньку в них заглядывали, выискивая ответы. Некоторые нагло приносили учебники, спрятанные за поясом под пиджаком; особо терпеливые изготавливали шпаргалки из мелко исписанных длинных и узких полосок бумаги, сложенных гармошкой и потому почти не занимающих места — их можно было потихоньку вытягивать из кармана.
Не удавалось перехитрить только профессора Эпштейна, который читал нам историю средних веков. Он был так увлечен историей Германии четырнадцатого и пятнадцатого века, что, когда рассказывал о ней, почти впадал в транс. Во время экзаменов он не обращал внимания на проносимые в аудиторию шпаргалки и учебники, потому что задавал вопросы, требующие знания предмета: «Что вы скажете о далеко идущих последствиях Тридцатилетней войны?» — и тут уж шпаргалки с датами не помогали.
Нечестно вели себя, однако, не только студенты. Перед экзаменами у нас, как и в любом другом институте, проходили зачеты. Один раз Слава Макаров, один из самых способных студентов, вошел в аудиторию, чтобы сдать не представляющий для него никакой трудности зачет по государственному праву, но скоро вышел с потрясенным видом, красный от унижения. Вопрос, заданный Славе преподавателем Сидоровым, касался правового статуса Берлинской стены. Выслушав Славу, который вполне владел материалом, Сидоров только спросил, читал ли он девятый номер журнала «Государственное право». Слава ответил, что, к сожалению, не читал, и — не получил зачета. В поисках справедливости мы скопом направились в библиотеку, и тотчас все стало ясно: в девятом номере была опубликована статья о Стене, написанная никем иным, как самим Сидоровым.
Несмотря на изрядные волнения, у меня все закончилось благополучно: меня уже ждала работа, и это создавала ощущение стабильности, к тому же оценки у меня были хорошие. Я получил красивый диплом с вложенным в него перечнем всех изученных мною в институте предметов и указанием оценок — дорогое мне напоминание о годах, проведенных в стенах вуза. Потом состоялось еще одно собеседование с офицером КГБ, из которого я узнал, что принят на службу с l августа, но мне предоставлен на месяц оплачиваемый отпуск, после чего необходимо приступить к своим обязанностям 31-го числа. Тем временем ежемесячная зарплата поднимется с 450 рублей до 1500.
Я уехал в летний лагерь на берегу Черного моря. Это было чудесное место, с палатками, соснами и фантастическим видом на море. Там же отдыхал и мой друг Станда Каплан. После окончания семестра он не поехал сразу домой в Чехословакию, а решил задержаться еще на месяц. За время этого идиллического августа наша дружба стала еще более крепкой.
Каждый день мы совершали пробежки по холмам, загорали и купались в море, ныряя со скал. Мы ели на свежем воздухе под соснами, а еду нам подавали из окна полуразрушенной дачи, вместо крыши над которой натянули брезент и устроили там временную кухню. Станда с его европейской внешностью всегда пользовался бешеным успехом у женщин, и теперь у него была любовница, жившая где-то возле Ялты, в нескольких километрах дальше по побережью. По вечерам он рассказывал об этой женщине, и мы часами говорили о жизни вообще. Станда весьма скептически относился к коммунизму и не боялся выражать свои мысли в подходящей компании. (Позже он поступил в разведслужбу Чехословакии, но только ради того, чтобы его послали за границу, где он мог бы стать перебежчиком. Так он и поступил, в 1968-м или в 1969 году, но не во время советского вторжения в его страну, а несколько позднее).
Отношения с девушками у меня не складывались. Я был не только застенчив, но и разборчив. В лагере я познакомился с девушкой, которая часто бегала вместе со мной и явно была не прочь завести роман. Она была хорошенькой, длинноногой, стройной и привлекательной, но почему-то я решил, что это «не мой тип», и не увлекся ею. Я хорошо к ней относился, но не более того.
Я вернулся в Москву загорелый и окрепший. Я уже поднабрался жизненного опыта, но все еще не так много знал о КГБ и его специфике.
Глава 5. Стажер КГБ
31 августа 1962 года 120 молодых людей, в большинстве незнакомых друг с другом, собрались в неком официальном здании в центре Москвы. Нас посадили в автобусы и повезли в школу номер 101, расположенную в лесу, в пятидесяти километрах к северу от города. Шестьдесят человек должны были пройти одногодичный курс, а другие шестьдесят — двухгодичный. Вместе с двухгодичниками предыдущего набора нас оказалось здесь около двухсот человек. Моим пребыванием в школе я в значительной степени был обязан совету брата, который настаивал, чтобы я непременно прошел курс обучения в этом учебном центре КГБ, после чего, говорил он, я получу удостоверение, дающее право работать в любом отделе КГБ, а без такого удостоверения будущее мое окажется неопределенным.
Мне стыдно сейчас в этом признаваться, но тогда я считал школу номер 101 романтичным заведением: год, проведенный мною там, — лучшее время моей жизни. Позже, при Юрии Андропове, на базе этой школы был создан Краснознаменный институт КГБ, ставший академией шпионажа, но в мое время Это был всего лишь скромный учебный центр, размещавшийся в трех деревянных зданиях посреди леса. Два дома были отведены под жилье, в третьем находились учебные классы. Спальни, каждая на двоих, были самыми обыкновенными, однако меня привлекало здесь кое-что другое: во-первых, отличный спортзал, во-вторых, плавательный бассейн, в-третьих, теннисные корты и, в-четвертых, баня лучшая из тех, которые мне довелось видеть, безупречно чистая, с топившейся дровами печью и огромными камнями, на которые плескали воду, чтобы поддать пару. Лес вокруг был идеальным местом для пробежек, и, хотя школа находилась за высокой оградой, получить разрешение покинуть ее территорию и пробежать несколько километров по лесу не составляло труда.
Вскоре после приезда нас собрали в зале, где перед нами должен был выступить начальник факультета полковник Владыкин. Увидев его, я был поражен. Думаю, все новички втайне опасались оказаться в подчинении суровых офицеров внушительной комплекции, однако, к моему удивлению, перед нами предстал невысокого роста худощавый мужчина в элегантном цивильном костюме. Его внешность, спокойная, размеренная речь и приятная манера общения выдавали в нем воспитанного, интеллигентного человека!
— Дорогие друзья, — начал он с несвойственной этому учреждению теплотой в голосе, я должен вам сообщить, что на весь период обучения здесь вы должны забыть свою подлинную фамилию. Вам будет присвоен псевдоним, который сообщу каждому в отдельности. Ваших настоящих имен знать не должен никто. Поэтому не рекомендуется интересоваться ими друг у друга.
Далее он предупредил, что о существовании школы, ее местонахождении и о том, чему здесь обучают, рассказывать никому нельзя, даже родителям.
Потом он ознакомил нас с принятым в школе распорядком и учебной программой, а потом сообщил, что, как и всем вступающим в ряды Вооруженных Сил, нам полагается принять военную присягу.
— Я зачитаю текст присяги, — продолжал он. — Затем раздам вам бланки с ее текстом, которые вы подпишете и сдадите мне.
И торжественным тоном, чеканя слова, начал читать текст присяги, начинавшейся словами:
— Вступая в ряды Вооруженных Сил СССР, я обязуюсь строго хранить государственную тайну и защищать свою страну до последней капли крови…
Закончив чтение, он раздал нам бланки, которые мы тут же подписали и вернули ему. Владыкин держался с нами просто, почти по-отечески, разговаривал вежливо, без начальственного апломба, и это располагало к нему. Затем он велел нам поодиночке заходить к нему в кабинет. Мой псевдоним оказался сходным с моей настоящей фамилией. Так я стал Гвардейцевым — фамилия довольно нелепая, но раз уж она для меня была уготована и занесена в списки, пришлось смириться. И еще меня ждал приятный сюрприз — повышение в звании. Теперь я стал еще одним лейтенантом на курсе, у которого было хоть и небольшое, но все же жалованье.
Первое, что бросилось мне в глаза и вызвало крайнее удивление, это гениальная маскировка военного заведения под гражданское, Здесь, в школе, я впервые увидел офицеров Первого главного управления в деле и сразу же отметил про себя, что на остальных сотрудников разведки они совсем не похожи. Они никогда не надевали военную форму, носили только штатское.
Преподаватели и инструкторы из числа сотрудников КГБ, отошедших от оперативной работы, но остававшихся в кадрах, отлично знали свое дело. Все они бы ли довольно интеллигентными людьми, с богатым опытом практической работы, а некоторые еще и обладали чувством юмора. Было видно, что от своей работы они получали удовольствие. Словом, школа напоминала хорошо отлаженный механизм.
Еше раз замечу, что обучению иностранным языкам отводилось первостепенное место в учебной программе:
Я изъявил желание заниматься английским.
— Английским? — удивилось руководство.
— Все хотят учить английский. А почему бы Вам не заняться шведским, тем более, что некоторые познания в нем у Вас уже есть. Мы без труда смогли бы зачислить Вас на последний курс шведского.
Итак, я оказался в языковой группе, состоящей всего из трех человек. Помимо меня в ней занимались: Феликс Майер (настоящая фамилия которого была Мейер) и Юрий Веснин (на самом деле Вознесенский). Представить себе двух так не похожих друг на друга людей, казалось, невозможно. Юрий — типичный русский крестьянин из под Петрозаводска, — широкоплечий, плотного телосложения, простой и бесхитростный. Феликс же, напротив, был высокий, элегантный эстонец, несколько флегматичный, осторожный и расчетливый, короче говоря, настоящий европеец. Феликс как нельзя лучше соответствовал характеристике, данной эстонцу Солженицыным в одном из своих произведений: «Никогда в жизни не встречал эстонца, который оказался бы плохим человеком. У Мейера была необычная биография — родился в Сибири, правда, теперь тот район относится к Северному Казахстану. Подобно родственникам моей матери, переселившимся в Центральную Азию, его предки в девятнадцатом веке, как и тысячи швейцарцев, поляков и немцев, перебрались в эти места и здесь осели. Свободно говоря по-эстонски и отлично зная культуру своего народа, Феликс настолько был предан советской системе, что почти забыл о собственных исторических корнях.
Мы с ним неплохо ладили, но тем не менее по некоторым вопросам политики все же отчаянно спорили.
ХХ съезд партии, состоявшийся в 1956 году, резко осудил культ личности Сталина и даже принял решение воздвигнуть монумент в память жертв сталинских репрессий. Однако, многие ортодоксальные члены партии считали, что Хрущев со своими сподвижниками зашел слишком далеко и что так резко критиковать самих себя не следует. Феликс оказался сторонником последних. Я же, напротив, полностью одобрял решения, принятые съездом.
Как-то в очередном споре он сказал мне:
— Никакого монумента не поставят. Как можно воздвигать памятник жертвам собственного режима? Это же противоречит здравому смыслу.
Конечно, Феликс оказался прав — скоро о создании монумента преспокойненько забыли.
Вскоре начались занятия, и те, кто мало знали о КГБ, начали делать неприятные для себя открытия. Об этой организации я был наслышан от своего отца, другие же, из числа непосвященных, были просто шокированы тем, что практически вся работа разведслужбы строится на информации и фотографирование — дело второстепенное, главное же — вербовка агентов. А для этого надо найти подходящего человека из числа резидентов той или иной страны и тем или иным способом убедить их или заставить нарушить закон своей страны и стать тайным агентом советских спецслужб.
Наши преподаватели знали по опыту, что некоторые курсанты, шокированные предстоящей им в будущем работой, так и не могли справиться с шоком и были отчислены. Обычно в самом же начале отсеивались один или два человека. Среди курсантов нашего набора таких слабонервных, похоже, не оказалось, и мы без потерь преодолели первые трудности, правда, некоторым совершенно не давались иностранные языки, и сколько ни бились над ними преподаватели, говорить бегло на чужом языке они так и не научились.