Пролетая над Балтикой, я невольно залюбовался обласканной солнцем Данией, нежащейся в объятиях синего-пресинего моря, и не заметил, как внезапно оказался в Москве. То, что оставил я позади, и то, что видел сейчас, отличалось одно от другого как день от ночи. Все вокруг выглядело серым, унылым. Повсюду — люди в униформе, длиннющие очереди к стойкам паспортного контроля. Оглядевшись, я обнаружил, что затесался среди иностранцев. Когда я подошел к барьеру, за мной оставалось еще несколько человек, но, невзирая на это, офицер, осуществлявший паспортный контроль, возился со мной целую вечность, и, когда меня, наконец, отпустил, к нему уже выстроилась снова огромная очередь из пассажиров, прибывших очередным рейсом.
Поскольку я был советским гражданином, меня могли бы тут же пропустить вперед, как только я предъявил свой паспорт. Но офицер-пограничник, простоватый на вид парень, долго изучал мой паспорт, потом сверял мои паспортные данные с листком, лежавшим у него перед глазами. И наконец, позвонил по телефону. Наблюдая за ним через стекло, я почти физически ощущал работу, совершавшуюся в его мозгу. Со стороны могло показаться, что с паспортом не все в порядке.
Лишь значительно позже мне стало известно, что офицерам, осуществлявшим паспортный контроль, было приказано оповестить КГБ о моем прибытии тотчас же, как только я ступлю на советскую землю. В зале для прибывающих пассажиров я находился на нейтральной, международной территории, но стоило мне только пересечь у контрольно-пропускного пункта границу, как я сразу же оказался в Советском Союзе. Как я понимаю, в тот самый момент в лондонскую резидентуру немедленно была отправлена сверхсрочная телеграмма. Правда, о чем говорилось в ней, я не знаю, хотя уверен, что там не содержалось ни единого слова о разработанном заранее плане моего ареста по прибытии в Москву.
Оставив позади контрольно-пропускной пункт, я без труда прошел таможенный контроль, но затем случилось нечто непредвиденное. Мне было сказано, что в аэропорту меня встретит Игорь Титов, начальник английского сектора, но, сколько я ни смотрел, нигде его не было. И опять мне подумалось, что тут что-то не так. На стоянке такси перед зданием аэровокзала было так мало машин и так много желающих воспользоваться ими, что мне явно пришлось бы ждать неведомо сколько времени. Но тут водитель одного из такси, в котором уже сидели два человека, предложил мне занять свободное место рядом с ним, и я согласился. Уже сидя в машине, я спросил, куда он направляется, и услышал в ответ:
— В посольство ФРГ.
Еще одно непредвиденное обстоятельство: согласно существующим правилам, я не должен был общаться в Москве с иностранцами. Но, сказав про себя: «Будь что будет!» — я решил пренебречь этим правилом. Не исключая возможности того, что группа, осуществляющая внешнее наблюдение за этим посольством, засечет меня, я готов был все же рискнуть: ведь надо же мне как-то добраться до дома.
Когда мы проехали уже довольно приличное расстояние, я обернулся назад и сказал сидящей у меня за спиной паре что-то по-немецки. Хотя оба они были не дипломатами, а всего лишь из числа обслуживающего персонала, тем не менее, пришли в неописуемый ужас. И было отчего. Уж явно неспроста какой-то иностранец заговаривает с ними на немецком чуть ли не в самом центре Москвы; не иначе как они угодили в сети КГБ, не успев ступить на московскую землю. Видимо, охваченные мрачными предчувствиями, бедняги замерли на месте, не смея шевельнуться. Я между тем думал о превратностях судьбы. Обычно именно так ведут себя «хомо советикус» в подобной ситуации, на сей же раз все вышло наоборот.
Когда я добрался, наконец, до своей квартиры, меня ожидал еще один сюрприз, куда более неприятный, чем в аэропорту. Отперев, как обычно, два замка, я толкнул дверь, но она не поддалась: третий замок, от которого я давно уже потерял ключ, оказался запертым. Я похолодел. Ни один грабитель не озаботился бы необходимостью запереть перед уходом дверь на все замки. Это мог сделать только тот, у кого имелся соответствующий набор отмычек. В общем, все говорило о том, что здесь поорудовал КГБ.
Полный дурных предчувствий, я спустился к консьержу и позвонил от него Грибину, с которым, как предполагалось, я должен был связаться по приезде в Москву. Во время двух моих последних визитов в Москву он был исключительно мил со мной, но сейчас голос его звучал сухо, без обычных теплых, радушных интонаций.
— Как дела? — отделался он дежурной фразой. Я начал изливать ему свои жалобы и обиды.
— Во-первых, — сказал я, — Игорь почему-то не встретил меня.
— Правда? — удивился Грибин. — Это странно. Мы полагали, что он встретит вас.
— Во-вторых, я не могу попасть в квартиру… — Поскольку я был потрясен случившимся, я запнулся, пытаясь собраться с мыслями, и невольная пауза вызвала у Грибина раздражение, тем более что, скорее всего, он сразу же понял: те, кто проводил тайный обыск, совершили грубейшую ошибку. Судя по его реакции и на эти, и на последующие мои слова, он испытывал глубокое отвращение буквально ко всему: и ко мне, и к моей квартире, и к замкам, и к людям, допустившим грубый промах, и, наконец, к тем непростым, изматывающим душу проблемам, которые я — лицо, подозреваемое в государственной измене, — создавал ему последние несколько месяцев.
Повесив трубку, я обратился за помощью к соседям, проживавшим несколькими этажами выше: к молодому человеку, которому я помог в свое время устроиться в КГБ, и к его тестю — пенсионеру, работавшему некогда в службе наблюдения и все еще сохранявшему завидную бодрость и энергию. Не желая сидеть без дела, он подрабатывал ремонтом сантехники и электробытовых приборов. Бывший чекист, тут же откликнувшись на мою мольбу, вооружился инструментами и поспешил мне на помощь, но обнаружил, что третьего замка, как ни странно, ему не открыть.
— Придется ломать дверь, — вынес он свой вердикт. — Потом починю ее как смогу.
За то короткое время, которое прошло с момента приземления самолета, я превратился в шизофреника. Одна часть моего «я», желая успокоить меня, говорила: «У тебя — паранойя. Возьми себя в руки, не терзай зря себе душу. Не может же быть все так плохо». Зато другая его часть внушала мне обратное, воскрешая в памяти и затянувшуюся проверку паспорта, и отсутствие в аэропорту Игоря Титова, и холодность Грибина, и злосчастный третий замок…
Прислушавшись к внутреннему голосу, побуждавшему меня осмотреть получше квартиру, я первым делом направился в спальню и заглянул под кровать, куда я задвинул два ящика с книгами, купленными мною в Дании. Если бы эти книги — и по политике, и по искусству — попали на глаза сотрудникам КГБ, то те наверняка, отнеся их к категории запрещенной литературы, тотчас же реквизировали бы содержимое обоих ящиков. Во всяком случае, я рассуждал именно так. Однако, как оказалось, ничто не пропало. И тут я сам себя упрекнул за проявленную мною глупость. Поскольку мою квартиру обыскивали тайно, естественно, все должно было оставаться на своих местах. И к тому же искали здесь не что иное, как свидетельства моего сотрудничества с англичанами.
Предположив, что, скорее всего, в мое отсутствие в квартире натыкали повсюду «жучков», я прошелся по комнатам, пытаясь обнаружить скрытые микрофоны.
В туалете я внимательно осмотрел все, что было в шкафчике, и, в конце концов, наткнулся на небольшую коробку от влажных салфеток, купленных когда-то в той же Дании. Под крышкой с внутренней стороны была толстая прокладка из фольги. Стоило мне обнаружить в фольге отверстие, в которое свободно проходил палец, как преисполненная подозрений часть моего «я» спешила уверить меня: «этим все доказано!» Но другая часть тут же возразила: «Сделать эту дырку мог кто угодно: и Лейла, и кто-то из любопытствующих гостей. Вполне возможно, что она была тут с самого начала».
Я все никак не мог успокоиться, сон бежал от меня прочь. В голове у меня беспрестанно возникали одни и те же волновавшие меня вопросы: кто меня выдал? Что именно известно КГБ? Как мне следует поступить в сложившейся ситуации?
В понедельник утром я должен был явиться в офис. Заехал за мной Владимир Чернов, высланный из Англии как шпион осенью 1982 года, — один из самых приятных людей, работавших когда-либо в лондонском отделении КГБ. Вернувшись на родину, он стал личным помощником Виктора Грушко, ныне заместителя начальника Первого главного управления. По дороге я спросил его:
— Володя, что происходит? Когда я отправлялся отсюда в Лондон в начале февраля, разговор шел исключительно о моем назначении на пост резидента. Сейчас же — двадцать первое мая, и мне до сих пор не известно ничего конкретного.
— Все идет своим чередом, — заверил меня Володя. — В последний раз я отвозил в секретариат касавшиеся тебя бумаги в конце апреля. Так что тебе осталось лишь набраться терпения.
В отделе меня встретил Грибин. Он выглядел как обычно, но все-таки не совсем.
— Вы должны как можно лучше подготовиться к предстоящей встрече, — сказал он. — Ведь как-никак с вами хотят поговорить два человека из высшего руководства.
Грибин задал мне несколько вопросов, чтобы я мог заранее продумать свои ответы, а затем вместо того, чтобы просто сказать: «Все будет в порядке, не волнуйтесь. Держитесь как можно спокойней», он пустился в пространные рассуждения по поводу того, как я должен вести себя в присутствии Чебрикова и Крючкова. Заметив попутно, что эти люди принадлежат к высшему свету, являя собой типичнейших царедворцев советской империи, он предупредил меня и о личных их предпочтениях, и об особых приемах, к которым они прибегают подчас. Позже я осознал, что, по существу, он загадал мне шараду, которая свидетельствовала о его несколько своеобразной манере знакомить других с реальной обстановкой.
Когда я снова заговорил о том, как не мог попасть в квартиру и как удивился, обнаружив, что замок, которым сроду не пользовался, оказался вдруг запертым, Грибин немедленно дал мне понять, что не желает больше касаться этой темы, и я был вынужден замолчать.
Титов, увидев меня, стал извиняться за то, что не встретил меня. Сказал, что произошло недоразумение: он прождал меня в другом крыле аэровокзала, решив почему-то, что я должен буду пройти после таможенного досмотра именно туда.
Затем меня вызвали к Грушко. У меня было такое чувство, будто я иду на аудиенцию к монарху. Однако, переступив порог его кабинета, я увидел холодного, жесткого начальника с безжалостным инквизиторским взглядом, абсолютно не похожего на того, с которым я встречался в январе.
— Что вы можете сказать относительно Майкла Бэттани? — спросил он. — Все выглядит так, что, несмотря ни на что, он действительно желал сотрудничать с нами. Вполне возможно, из него вышел бы со временем второй Филби.
Желая посыпать солью на раны КГБ, я сказал:
— Я ни чуточки не сомневаюсь в том, что он и в самом деле готов был работать на нас. Причем, как представляется мне, он мог бы стать значительно более ценным агентом для КГБ, чем Филби.
— Как вас понимать?
— Поскольку Филби сотрудничал с нами в основном в тот период, когда наша страна и Англия были союзниками, то есть во время Второй мировой войны и в первые послевоенные годы, до начала «холодной войны», он не представлял для нас особой ценности. Бэттани, наоборот, стал бы оказывать нам помощь в период конфронтации, когда мы находимся в состоянии «холодной войны» с Западом, и, следовательно, пользы от него было бы куда больше, чем от Филби.
— Так как же мы допустили подобный просчет? И был ли Бэттани искренен с самого начала?
— Думаю, да. Почему товарищ Гук не пожелал иметь с ним дело, это мне и самому невдомек.
Грушко подумал секунду, потом сказал:
— Гук между тем был выслан из страны. И это вопреки тому факту, что с его стороны не было предпринято ни единой попытки связаться с Бэттани. Мало того, он даже слышать не хотел ни о чем подобном. Так почему же в таком случае английские спецслужбы сочли необходимым объявить нашего резидента персоной нон грата?
Я не знал, что именно хочет этим сказать Грушко. Уж не думает ли он, что англичане выслали Гука только для того, чтобы расчистить мне дорогу? Я просто сказал:
— То, что он никогда не вступал с Бэттани в контакт, — правда. Однако это отнюдь не исключает того, что он не допускал никаких ошибок, которые давали бы основание англичанам заподозрить его в том, что он — советский разведчик. Должен заметить, что он нередко вел себя именно так, как мог бы вести себя только кагэбэшник. Вы бы поглядели, с каким важным, напыщенным видом разъезжал он постоянно в своем дорогом «мерседесе», послушали бы, как превозносил он КГБ, разыгрывая при этом из себя генерала. Англичанам, естественно, не могло понравиться такое.
Грушко, бросив на меня скептический взгляд, более не возвращался к этой теме. И, тем не менее, мне не стало от этого легче: атмосфера в его кабинете по-прежнему оставалась крайне напряженной.
Чуть позже, в коридоре, у меня на глазах разыгралась любопытная сцена. Завидев Титова, Грушко набросился на него за то, что тот допустил такую оплошность в аэропорту. Часть моего «я», пребывавшая вечно в настороженном состоянии, тут же заметила: «Во всем этом есть что-то неестественное. С чего бы это Грушко понадобилось поднимать шум из-за какого-то пустяка и унижать Титова в твоем присутствии?» Глядя на Грушко и Титова, я не знал, что и думать. Возможно, и вправду Титову было поручено встретить меня, и он допустил оплошность, разминувшись со мной. Такое предположение выглядело весьма правдоподобно: если бы Титов встретил меня и отвез домой, то я сразу же почувствовал бы себя комфортно и позволил бы себе расслабиться, чего, собственно, и желали те, кто занимался мною. Однако нельзя было исключать и другую версию: КГБ сознательно не стал никого посылать меня встретить, поскольку это давало ему возможность проследить, куда я направлюсь из аэропорта. Описанное выше происходило незадолго до не столь уж значительного, но наводившего на грустные мысли события. Во вторник утром из Лондона пришла дипломатическая почта: ее, должно быть, упаковали вечером в пятницу, когда я все еще возглавлял резидентуру, и отправили в Центр в понедельник утром. Обычно шифровальщики, строго соблюдающие все формальности, прилагают к дипломатической почте опись отправляемых ими материалов. На сей раз такая опись отсутствовала. Зато с дипломатической почтой прибыл ящик с необычной надписью: «лично товарищу Грушко».
Он никогда не попал бы в мои руки, если бы принимавшие почту лица не допустили оплошность — еще одну. Я, сознавая реальность, встряхнул ящик, пытаясь определить его вес. Рациональная часть моего разума сказала мне вполне определенно: «Олег, в этом ящике — твои личные бумаги, находившиеся в твоем кейсе». Вероятно, Центр направил в воскресенье телеграмму в Лондон, и там успели распаковать и снова запаковать почту.
Но люди, коим довелось разбирать почту в Москве, были не слишком опытны и пришли с посылкой ко мне — спросить, как зарегистрировать ее, поскольку логично было предположить, что эту посылку в секретариат Грушко отправил я.
Вот и все, с чем столкнулся я в первые дни своего пребывания на родине. Предоставленный по сути дела самому себе, я занимался в основном тем, что перебирал захваченные мною с собой записи, касавшиеся английской экономики, внешнеэкономического положения Англии, отношений этой страны с Америкой, ее достижений в области науки и техники, и ждал постоянно вызова сверху. В четверг под вечер, на четвертый день моих бесплодных ожиданий вызова к начальству, Грибин вошел в отведенный мне временно кабинет и предложил подбросить меня до центра Москвы.
— А что, если я вдруг понадоблюсь, а меня не окажется на месте? — спросил я.
— О нет, — ответил он, — сегодня вечером вас уж точно никуда не станут вызывать.
Это был безрадостный, унылый вечер. Шел сильный дождь, и движение машин было затруднено. Сидя в машине, я стал выражать свое неудовольствие тем, что впустую теряю время. Отметив, что у меня в Лондоне масса неотложных дел, я сказал, что если нет каких-то веских оснований для дальнейшего пребывания в Москве, то я предпочел бы вернуться в Лондон и заняться работой. Ее же было невпроворот: парламентский год подходил к концу, вот-вот состоится важная конференция стран — членов НАТО, сотрудники, курирующие осведомителей, нуждаются в руководстве, и так далее.
Но мои сетования мало трогали Грибина.
— Ерунда все это! — сказал он. — Люди порой отсутствуют месяцами, и то ничего. Незаменимых людей нет.
И опять я почувствовал, что что-то не так. В его реплике я уловил фальшивые нотки.
На следующее утро Грибин приложил немало усилий, чтобы уговорить меня провести уик-энд вместе с ним и его женой. Было ясно, что он получил указание присматривать за мной и, если удастся, не спускать с меня глаз, и только поэтому потратил полчаса, уговаривая меня поехать к ним на дачу. Но я никак не мог принять его приглашение, ведь в этом случае мне не удалось бы повидаться с матерью и сестрой. Я упорно твердил ему, что именно поэтому должен остаться в Москве. В конце концов он сдался. В субботу, как я и говорил Грибину, ко мне приехали мать с сестрой, и мы, сидя вокруг кофейного столика с мраморной столешницей, вволю наговорились обо всем. Я рассказал им, в частности, что девочки теперь говорят по-английски как на своем родном языке и что Мария свободно читает «Отче наш» на английском.
В понедельник я уже дошел, казалось бы, до точки. К счастью, у меня были таблетки-стимуляторы, которыми меня снабдили в Лондоне англичане, и благодаря им я еще мог как-то держаться, без них я, возможно, и не выжил бы.
Я сидел в кабинете, когда зазвонил стоявший на столе телефонный аппарат без диска, связывавший напрямую только с кабинетом начальника отдела. Это был сам Грушко.
— Будьте добры зайти ко мне, — произнес он.
— Наконец-то! — воскликнул я. — Кто-нибудь из высшего руководства?
— Пока нет.
— Так что же тогда?
— С вами желают побеседовать два человека по поводу внедрения наших агентов в высшие звенья государственной структуры в Англии. И добавил, что наша встреча состоится не в его кабинете, а где-то в другом месте, за пределами нашего здания. Это показалось мне несколько странным, хотя подобное было у КГБ в порядке вещей. Думая, что меня вызывают лишь для беседы, я оставил ключи и кейс на столе и отправился к Грушко.
Спустившись вместе с Грушко в вестибюль, мы вышли через вращающиеся двери во двор, образуемый целым комплексом зданий. Вскоре показалась машина, но вместо того, чтобы направиться к главным воротам, откуда было бы проще всего попасть на Московскую кольцевую дорогу, водитель выехал через задние и, проехав около двух километров, подвез нас к комфортабельным коттеджам, предназначенным в основном для зарубежных гостей Первого главного управления. Но мы не стали въезжать в этот мини-поселок, а направились к стоявшему в стороне строению дачного типа — к домику за невысоким сетчатым забором, единственной его защитой.
Стояла жаркая, влажная погода. У меня было тяжелое, гнетущее ощущение надвигающейся грозы.
— Мы приехали слишком рано, так что давайте пока побродим немного вокруг, — сказал Грушко.
Во время прогулки он задавал мне пустые, малозначащие вопросы о моих родителях и их происхождении. Тогда мне и в голову не приходило, к чему он клонит, и только потом, значительно позже, до меня дошло, что он пытался докопаться до какого-нибудь еврейского элемента в моей родословной. Антисемит до мозга костей, Грушко полагал, что, коль скоро Гордиевский — предатель, в его жилах непременно должна течь еврейская кровь, унаследованная им от кого-то из предков.
Но вот, наконец, мы вошли в домик и тотчас же ощутили приятную прохладу. Я сразу же заметил, едва переступив порог, обилие мебели из мореного дерева — ясеня или сосны. По обеим сторонам узкого холла располагались крошечные спаленки с низкими потолками. Ни занавесок, ни картин здесь не было; одни лишь голые светлые стены. Создавалось впечатление, что здесь никто никогда не жил. Обслуживали дом два человека: мужчина за пятьдесят и миловидная женщина чуть старше тридцати. При одном взгляде на этого мужчину, державшегося весьма почтительно, становилось ясно, что он — сотрудник КГБ и выступал не только в роли лакея, но и в иных ипостасях. Грушко пригласил меня сесть, заметив, что лучше всего беседовать за бутербродами, они тотчас же появились на столе вместе с выпивкой. Поскольку с тех пор, как Горбачев ввел ограничения на продажу и потребление спиртных напитков, прошло лишь несколько дней, я спросил:
— А вы уверены, что мы правильно поступаем?
— О да, — беззаботно ответил Грушко. — Взгляните, какой раздобыл я армянский коньяк!
Слуги принесли рюмки, и мы выпили коньяку, который действительно был отменного качества. Недаром армяне столь гордятся своими винами и по сей день утверждают, будто Уинстон Черчилль пил только армянский коньяк.
Затем появились два человека, явно из КГБ. Но раньше я никогда их не встречал. Довольно странно, подумал я в связи с этим, ведь они, должно быть, служат в том же управлении, что и я. Впрочем, приглядевшись, я пришел к выводу, что они, скорее всего, контрразведчики.
Старшему, в темном костюме, было, наверное, под шестьдесят, но могло быть и значительно больше. Изрезанное глубокими морщинами лицо и седина свидетельствовали о его пристрастии к табачку и спиртным напиткам. Его коллега — высокий, угрюмый, неулыбчивый человек с худощавым лицом и в более светлом костюме — был, вероятно, лет на десять моложе своего напарника. Грушко, не представив нас друг другу, ограничился кратким: — Это как раз те люди, Олег, которые хотели побеседовать с вами о возможности внедрения наших агентов в Англии. Но давайте сперва перекусим, а делом займемся потом.
Действовал он довольно грубо — ничего похожего на спокойный, располагающий тон, присущий сотрудникам английских спецслужб. К тому же он пребывал в состоянии крайнего возбуждения, — несомненно, потому, что ему было внове принимать участие в типично чекистской контрразведывательной операции.
Разыгрывая роль хлебосольного хозяина, Грушко предложил:
— Давайте-ка выпьем!
Слуги тотчас же разлили по рюмкам коньяк. Пытаясь впоследствии разобраться в случившемся, я вроде бы вспомнил, что после того, как трем моим сотрапезникам налили из той самой бутылки, к которой мы с Грушко уже приложились, слуга, сделав вид, что в ней уже ничего не осталось, быстренько принес другую.
Как бы то ни было, я выпил залпом рюмку и через какую-то пару секунд превратился в нечто, лишь отдаленно напоминавшее меня. Со мной произошло примерно то же, что и тогда, когда мне ввели обезболивающее во время операции на носу в Дании в 1978 году: никаких физических ощущений, лишь погружение в какую-то темную бездну.
Старший, как мне стало известно позже, был генералом Голубевым, продвинувшимся по службе после того, как, согласно его утверждениям, он сумел завербовать в Египте агента, — дело-то это, впрочем, нехитрое: при Насере за один пенни запросто можно было купить даже пару агентов. Сперва он возглавлял 5-й отдел Управления К, занимавшийся рассмотрением всех подозрительных случаев, а позже был повышен до заместителя начальника того же управления и получил, соответственно, звание генерала. Сопровождавший его человек, полковник Буданов. стал его преемником на посту начальника 5-го отдела. Иными словами, оба они были следователями с огромным опытом. (Примеч. автора.)
И еще я знаю твердо, что проснулся на кровати в одной из спальных комнат. На мне ничего не было, кроме майки и трусов. Вспомнить, что случилось со мной после того, как я выпил коньяк, я так и не смог, сколь бы ни напрягал свою память.
Но все это было потом, ранним утром следующего дня. Постельное белье чистое, воздух в комнате — свежий. Что же касается моего состояния, то о нем лучше не вспоминать. Страшная слабость, ужасная головная боль — и никаких других ощущений. С трудом поднявшись с постели, я оделся и пошел разыскивать слугу, чтобы попросить у него чашечку кофе.
— Да-да, конечно, — сказал он и стал приносить мне в комнату чашку за чашкой. Но кофеин, судя по всему, не оказывал на меня никакого воздействия. Еще ни разу в жизни я не находился в столь угнетенном состоянии.
«Им все известно, — думал я. — Мне — конец». Я не знал, как они до этого докопались, но у меня не оставалось ни малейшего сомнения в том, что им было точно известно, что я — английский агент.
Спустя некоторое время появились те двое. На сей раз они вели себя совсем не так, как накануне. Хотя в их планы и не входило посвящать меня во все подробности нашей первой «беседы», они тем не менее, как выяснилось чуть позже, не собирались скрывать, что допрашивали меня.
Войдя ко мне в комнату, они какое-то время молча наблюдали за мной. Затем тот, что помоложе, сказал, что одно из моих замечаний его огорчило.
— И какое же это было замечание? — спросил я.
— Вы обвинили нас в том, что мы возрождаем дух тридцать седьмого года, года страшного террора.
— Неужели?
— Да! — сурово подтвердил он и продолжал в том же тоне: — Запомните, товарищ Гордиевский: то, что вы сказали, — неправда, и я докажу вам это.
При всей непререкаемости этого утверждения, оно внушило мне надежду. Я начал успокаивать себя мыслью о том, что все обстоит вовсе не столь уж страшно, как я предполагал: возможно, я запаниковал, поскольку и в самом деле был английским агентом. Я убеждал себя не терять самообладания и ждать с невозмутимым видом, что будет дальше. Мне было немного стыдно за свое вчерашнее состояние, и я не решался спросить, что же, собственно, произошло со мной. Просто мне стало плохо или я потерял сознание? И кто уложил меня на кровать?
— Еще кое-что относительно вас, товарищ Гордиевский, — сказал Голубев. — Вы слишком уж самонадеянны.
— Вы так считаете?
— Да, вы необычайно самоуверенный человек.
— Судя по вашим словам, я допустил какую-то бестактность по отношению к вам. Если это действительно так, прошу меня извинить. Я ничего не помню. Но меня никогда в жизни не обвиняли в самоуверенности, — произнес я и затем спросил: — Чего мы, собственно, ждем?
Кто-то из этих двоих ответил мне:
— Сейчас подъедет один человек, чтобы отвезти вас домой.
Несколько минут мы пребывали в неловком молчании. Затем тот, что помоложе, спросил:
— Вам много довелось поездить по Англии?
— Нет, — сказал я. — В резидентуре такая уйма работы, что на разъезды практически не остается времени. Я побывал только в четырех местах: в Блэкпуле, Брайтоне, Борнмуте и Харрогите.
— В Харрогите? — живо откликнулся он. — А где это?
— В Йоркшире. К северу от Лондона, неподалеку от Йорка. Это очень приятный городок — излюбленное место для проведения съездов различных партий, поскольку там построен великолепный новый Дворец съездов.
Наконец появился тот, кого мы ждали. Это был довольно странного вида человек в темном, чуть ли не черном, костюме. Он приехал на машине с шофером. Незнакомец увез меня из этого места и высадил в самом начале квартала, где я проживал. Наверное, я представлял собой любопытное зрелище: в одиннадцать часов этого милого летнего утра я, небритый, растрепанный, стоял на тротуаре, едва держась на ногах. И вновь я не смог войти в свою квартиру без посторонней помощи, — но на этот раз потому, что оставил ключи на столе в своем кабинете. Поднявшись наверх, я взял у семьи, которая помогла мне в прошлый раз, свои запасные ключи. Войдя в квартиру, я рухнул в изнеможении на кровать и погрузился в размышления. Мои душевные муки и нервное напряжение достигли уже такого предела, что я оказался в состоянии, близком к панике. И тогда, уже во второй половине дня, я почувствовал настоятельную необходимость с кем-нибудь поговорить. Мой выбор пал на Грушко. Я понимал, что, звоня ему, я совершаю отчаянный поступок, но мне было жизненно важно услышать от него хотя бы одно приободряющее слово. Что в этом удивительного? В конце концов, мы работали с ним в одном отделе и занимались одним делом — политической разведкой, те же двое были откуда-то со стороны.
Дозвонившись до него, я произнес:
— Я глубоко сожалею, если был невежлив с теми людьми, но они вели себя как-то странно.
— Нет-нет, они вели себя вполне нормально, — ответил он. — Поверьте мне, это замечательные, славные люди.
То, что Грушко никак не желал разделять моих чувств, лишь усугубило мое и без того плачевное состояние. Терзаемый тревожными мыслями, я по-прежнему ощущал острую потребность в собеседнике, с которым мог бы переброситься хотя бы парой слов. Подумав немного, я понял, что единственным человеком, к которому я мог сейчас обратиться, была Катя, невестка Лейлы, интеллигентная женщина с аналитическим умом. Я позвонил ей, сказал, что у меня возникли сложности, и попросил ее приехать ко мне, что она незамедлительно и сделала.
Пока мы разговаривали, она выгладила мне пару брюк.
Ощутив непреодолимое желание рассказать ей обо всем, что случилось со мною, я сказал, что выпил вчера во время обеда две рюмки коньяку и свалился. Катя всячески старалась успокоить меня, но когда она ушла, мне стало ясно, что тот ужас, который испытывал я, лишает меня возможности здраво смотреть на вещи и беспристрастно анализировать события, непосредственно касающиеся меня.
В конце концов, я позвонил Грибину:
— Со мной приключилась довольно странная история, и я теперь сам не свой.
— Успокойтесь, все обойдется, — ответил он ободряющим тоном. — Мы заедем сейчас к вам с Ириной и вместе прогуляемся где-нибудь.
Встретившись с ними, я подумал, что Грибин по-прежнему дружески относится ко мне. Однако, как стало известно мне позже, он лишь исполнял заданную ему роль — так же, как и Ирина, которая даже превзошла своего супруга в актерском мастерстве.
— Не волнуйтесь, мой друг, — произнес Грибин после того, как я рассказал ему в общих чертах о том, что случилось накануне. — Я уверен, все это не имеет никакого значения. Давайте-ка лучше поговорим о чем-нибудь более приятном. Расскажите мне о своих детях, о том, как Анна призналась вам в любви.
Я был счастлив переменить тему и снова рассказал давнишнюю историю, суть которой сводилась к тому, что маленькая Анна, когда ей было всего четыре годика, посмотрела как-то раз со двора вверх и, увидев меня в окне нашей лондонской квартиры, крикнула:
— Папа, я люблю тебя!
Супруги Грибины, казалось, с умилением слушали меня. Впоследствии же я с горечью вспоминал об их лицемерии. Зная, что я обречен, они сознательно напомнили мне об одном из самых радостных эпизодов в моей жизни в расчете на то, что я, расчувствовавшись, стану менее осмотрительным.
Придя на следующий день в офис, я отыскал свои ключи от квартиры. Титов, явно не знавший об учиненном мне допросе, недоумевал по поводу оставленных мною на столе ключей вместе с моим кейсом, не зная, что с ними делать.
Спустя какое-то время мне вновь позвонил Грушко и попросил зайти к нему.
Войдя в его красивый, просторный кабинет, я увидел его сидящим на своем обычном месте, во главе огромного т-образного стола, по обе стороны уставленного стульями, как и подобает большому начальнику. По одну руку от него восседал Грибин, вчерашний мой друг, ныне выглядевший чересчур уж мрачно, по другую — следователь номер один, генерал Голубев, чье имя Грушко обронил случайно, когда разговаривал со мной накануне по телефону. А я, как школьник, стоял перед ними смиренно у дальнего конца стола.
Грибин не проронил ни слова. Говорил Грушко:
— Вчера я целый вечер разговаривал о вас с Владимиром Александровичем (Крючковым). Нам теперь достоверно известно, что на протяжении многих лет вы обманывали нас. Если бы вы только знали, из какого необычного источника нам стало известно об этом! И все же, несмотря ни на что, мы решили не увольнять вас из КГБ. Конечно, о продолжении работы в Лондоне не может быть и речи. В ближайшие же дни вашу жену и детей доставят в Москву. Вам придется перейти в другой отдел. Сейчас вам лучше всего взять полагающийся вам очередной отпуск, а после отпуска мы решим, куда вас пристроить. Что же касается хранящейся у вас дома антисоветской макулатуры, то вам придется передать ее в библиотеку Первого главного управления. И запомните: ни сейчас, ни когда-либо позже — никаких телефонных звонков в Лондон.
Поняв, какой сокрушительный удар нанесен моей семье, я ощутил в душе ужас. И в то же время знал, что единственно правильная в моей ситуации линия поведения — настаивать на полной своей невиновности.
— Я глубоко сожалею о том, что произошло в понедельник, — сказал я. Думаю, во всем виновато вино или, что более вероятно, еда. По-видимому, я отравился и был в ужасном состоянии.
Тут Голубев встрепенулся.
— Что за выдумки! — громко воскликнул он. — Еда была отличная, пальчики оближешь. Бутерброды с сыром — это же настоящее чудо! А о бутербродах с красной икрой нечего и говорить: они были выше всяких похвал. Впрочем, как и бутерброды с ветчиной.
Хотя я пребывал в страшной тревоге, мозг мой продолжал напряженно работать. То, что происходило сейчас, было сродни непристойному фильму в сюрреалистической манере. Решается моя судьба — жить мне или умереть, а он вдруг кидается восхвалять эти чертовы бутерброды!
— Хорошо-хорошо, — сказал я. — И все же что-то там было не так. Что же касается ваших слов о том, что я долгое время обманывал вас, то, Виктор Федорович, я, право же, не знаю, что конкретно имеете вы в виду. Скажу только, что, какое бы решение вы ни приняли, я подчинюсь ему как офицер и честный, порядочный человек.
Я понимал, что речь моя звучала высокопарно, но ничего лучшего я так и не смог придумать в тот критический момент, когда все, казалось, было против меня.
И, тем не менее, мои слова произвели неожиданный для меня эффект. Грушко стремительно вскочил из-за стола и, подбежав ко мне, с радостным видом принялся жать мне руку. Я не знал, чего он ожидал от меня. Уж не думал ли он, что я отправлюсь к Генеральному секретарю Коммунистической партии с жалобой на сотрудников КГБ, подмешавших мне в коньяк какой-то наркотик? Или, может, боялся, что я закачу в его кабинете истерику и поставлю тем самым всех присутствующих в трудное положение? Как бы то ни было, но по всему было видно, что он от беседы со мной почувствовал огромное облегчение.
Что же касается меня, то я не испытывал от этой беседы ни облегчения, ни тем более радости. Все происходившее здесь — сущий вздор, полнейшая нелепица. Каким это образом могут меня оставить в КГБ, если им известно, что я работал на другую страну? Сотни людей были уволены из этой организации за куда менее значительные прегрешения, такие, например, как утеря никому не нужного документа, растрата небольшой суммы денег или увлечение женщиной, как это произошло с тем же Любимовым. А они делают вид, будто я могу отделаться легким испугом. Явно у них имеется какой-то хитроумный план в отношении меня.
В общем, я решил, что чем меньше буду говорить, тем лучше. И что, следуя их совету, возьму положенный мне отпуск.
С этими мыслями я вернулся в свой временный кабинет. С одной стороны, я был опустошен, с другой — не собирался сдаваться и продолжал искать выход из создавшегося положения. Со всеми догадками и предположениями покончено. Они знают о моих связях с английскими спецслужбами, но по какой-то причине решили поиграть со мной в кошки-мышки. Ну а сейчас почему бы мне не отправиться домой?
Но тут зазвонил телефон. Это был Грибин, чей кабинет находился рядом по коридору. Он попросил меня зайти к нему.
— Оформляйте отпуск, — сказал он, и только. Затем он зашел ко мне попрощаться. Поскольку ему уже не было необходимости притворяться, он был холоден и сух.
— Что я могу вам сказать, старина? — промолвил он, разводя руками.
Все еще не желая сдавать позиций, я вновь прикинулся неповинным в чем-либо.
— Коля, я не знаю точно, что все это значит, однако подозреваю, что кто-то слышал случайно, как я отозвался о наших партийных боссах без должного почтения, и, воспользовавшись моей оплошностью, устроил эту заварушку.
— Если бы это действительно был<