— Товарищи, перечитывая свои отчеты за последние двенадцать месяцев, я обнаружил, что кое-что из отправленной в Москву информации, которую мы получили от своих осведомителей, не имеет ничего общего с реальной действительностью. Так, например, преисполнившись вдохновения, я изложил точку зрения одного известного политика, который, выступая перед публикой, поделился своими взглядами на ближайшее будущее. Однако, по прошествии времени, я, к сожалению, вынужден признать, что все его заявления были глубоко ошибочными и что ни один его прогноз не оправдался. Поэтому обращаюсь к вам с нижайшей просьбой впредь при составлении докладных проявлять сугубую тщательность. И еще хочу вас попросить заново просмотреть все свои отчеты за прошедший год на предмет выяснения, кто из наших друзей-англичан постоянно допускает просчеты в своих суждениях и тем самым вводит в заблуждение других.
Я шепнул на ухо Льву Паршину, сидевшему рядом:
— О ком это он?
— А ты как думаешь? — ответил тот. Конечно же о Тони Бенне!
На следующий день Попов поинтересовался нашим мнением по поводу того, как лучше начать беседу с Дэвидом Стилом, лидером Либеральной партии Великобритании, который приглашен на предстоящий прием.
— Как вы думаете, — сказал посол, — не стоит ли мне предварить беседу словами: «Мистер Стил, известно ли вам, что вы однофамилец нашего великого вождя Сталина?».
Мы лишь переглянулись, так и не отважившись что-либо ему ответить.
Одним из тех, кто в глазах КГБ заслуживал самой высокой оценки, был завербованный еще в семидесятых годах известный журналист Ричард Готт, рыжебородый сотрудник газеты «Гардиан», отличавшийся своими левыми взглядами. Хотя наши связи с ним давно прервались, тем не менее в конце 1994 года, когда было предано гласности его сотрудничество с КГБ, ему пришлось уйти из «Гардиан».
Хотелось бы упомянуть и еще об одном человеке, имени которого я не могу назвать. Поскольку КГБ проявил к нему интерес, Центр распорядился во время моего пребывания в Лондоне наладить с ним связь. Стимулом к сотрудничеству с нами, согласно нашим расчетам, могла бы послужить кругленькая сумма в шестьсот фунтов стерлингов, которую мы намеревались вручить ему при встрече наличными.
Поскольку передать эти деньги нашему потенциальному агенту предстояло Богданову, мы принялись с ним горячо обсуждать, как провернуть это дело, и наконец сошлись на том, что лучше всего конверт с банкнотами отдать ему незаметно или во время совместного обеда, или чуть позже, уже по окончании трапезы. Но когда мы поделились своим планом с Гуком, он решительно отверг его как чрезвычайно рискованный: если Богданова вдруг задержат и обыщут, конверт с деньгами послужит неопровержимой уликой.
Способ передачи денег, которому Гук отдавал предпочтение и который был уже апробирован им в Нью-Йорке, заключался в том, чтобы сунуть пачку банкнотов в карман нужного человека в тот самый момент, когда тот как ни в чем не бывало поравняется с нами. Мы возразили, заметив, что зимой, когда люди ходят в пальто, это, возможно, еще и сработает, летом же требуется нечто иное. В конце концов у меня возникла идея купить дешевый пластиковый бумажник, положить в него деньги и попросту вручить его в виде огромного подарка. Гук согласился.
— Но только не вздумайте проделывать это в ресторане, — предупредил он. — Выйдите на улицу, потом сверните за угол и быстренько, прежде чем появятся сотрудники службы слежения и успеют что-либо понять, отдайте ему бумажник.
Так Богданов и поступил. В последствии он не раз встречался с этим человеком, но, как оказалось, практически без толку.
Вспоминаю также один курьезный случай, который произошел зимой 1982/83 года и вызвал сильное замешательство у всех, кто хоть как-то был причастен к этому делу. Игорь Титов, решив прощупать, не найдется ли среди сотрудников «Гардиан» кого-нибудь еще, помимо Готта, кто смог бы представить определенный для КГБ интерес и в конечном итоге смог бы стать нашим очередным объектом, обратился в ЦК КПСС с просьбой санкционировать организацию поездки в Советский Союз группы журналистов из этой газеты. Хотя и с большим трудом, но он пробил-таки свою идею. Когда сотрудники «Гардиан» прибыли в нашу страну, их тотчас же разбили на группы и повезли по разным местам. Вернувшись на родину, они подготовили специальный выпуск газеты, посвященный различным аспектам советского образа жизни. Нет нужды говорить, что, какие бы личные симпатии они ни питали к нам, они обнаружили мало такого, о чем стоило бы писать. Члены Центрального Комитета, известные своим догматическим мышлением, поспешили обвинить Титова в неудачном эксперименте. В ответ Титов отправил в Москву пространную телеграмму с анализом спец-выпуска «Гардиан», не преминув указать, что около шестидесяти процентов содержащегося в нем материала носит позитивный характер, и, следовательно, общий баланс сводится в пользу этого мероприятия. Тем не менее затея с журналистами запомнилась нам надолго.
Когда вставал вопрос о передаче денег нашим друзьям, обычно вспоминали обо мне, поскольку я неплохо с этим справлялся. В Копенгагене мне довелось видеть, как Любимов вручал деньги Коммунистической партии Дании, и, находясь уже в Лондоне, я и сам стал заниматься точно тем же, вручая представителям Коммунистических партий Филиппин и Южной Африки и Африканскому национальному конгрессу чеки в долларах на сумму, обозначенную четырехзначными числами. «Ходоки» от этих организаций дважды в год являлись в советское посольство. Одним из них был проживавший в Лондоне пенсионер, который принимал когда-то, перед Второй мировой войной и в первые годы после нее, активное участие в том, что он называл «классовой борьбой против американского империализма», и спустя сорок лет все еще сохранял полномочия получать эти деньги для своих сподвижников.
Но хотя Москва и проявляла готовность оказывать материальную поддержку соответствующим организациям и подобной публике, КГБ не разрешал своим отделениям вербовать жителей Запада, которые не скрывали своей принадлежности к коммунистическим партиям. В результате такой, например, человек, как Кен Гилл, генеральный секретарь одного из профсоюзов, был обделен нашим «вниманием», поскольку он входил в состав руководства Коммунистической партии Великобритании и нередко упоминался как ее потенциальный лидер. И все же я был лично знаком с ним, правда, лишь потому, что мне приходилось довольно часто водить к нему делегации, прибывавшие из Москвы.
Что бы ни происходило в мире, какие бы катаклизмы ни потрясали его, Москва неизменно сохраняла уважительное отношение к западным коммунистам, что можно продемонстрировать на примере Эндрю Ротштейна, одного из основателей Коммунистической партии Англии. К тому времени, когда я оказался в этой стране, ему было уже за восемьдесят, однако в посольстве считали своим долгом не только проявлять заботу о нем, но и использовать его в качестве консультанта по сложным политическим вопросам. Советские дипломаты восьмидесятых годов, которым по самому их статусу полагалось быть коммунистами, довольно часто сталкивались с необходимостью уяснить для себя, как оценивают то или иное событие истинные западные коммунисты. И тогда они отправлялись в Северный Лондон, где проживал Ротштейн, чтобы побеседовать с ним наедине и спросить у старого коммуниста совета. Однажды и я побывал у него и вернулся в угнетенном состоянии духа: этот жалкий старый человек с консервативным догматическим мышлением, реакционными взглядами и крайне ограниченный все еще пользуется у кого-то авторитетом, и посольство считает необходимым поддерживать с ним постоянную связь. Приведу попутно весьма знаменательный факт: жил он неподалеку от кладбища, где был похоронен Карл Маркс. Насколько мне известно, он и в 1989 году продолжал провозглашать: «Коммунизм победит!». Умер же Ротштейн, так и не раскаявшись и ничего не поняв, в 1994 году, в возрасте девяноста пяти лет.
Из моих собственных осведомителей никто не доставлял мне столько хлопот, как Рон Браун, член парламента от лейбористов, представлявший Лейт, один из районов Эдинбурга, и бывший профсоюзный деятель со скандальной репутацией: однажды он сломал жезл в палате общин, в другой раз его схватили с поличным в тот самый момент, когда он похищал бриджи у своей любовницы. С ним установили контакт еще до того, как я прибыл в Лондон, на мою же долю выпало поддерживать с ним отношения, как бы ни складывались они. Главная проблема заключалась в том, что говорил он с сильным шотландским акцентом, и я, так и не заделавший зияющие бреши в английском, понимал его с трудом. Согласно разработанным в КГБ инструкциям, встречи с осведомителями должны проходить в тайне ото всех и никак не в центре Лондона. Но поскольку Браун не просто числился членом парламента, а принимал самое активное участие в работе палаты общин, он не мог позволить себе отсутствовать в обеденный перерыв свыше определенных для этого двух часов. Короче говоря, у него не было времени для поездок в лондонские пригороды, да он и не желал куда-то ехать. Поэтому я вынужден был встречаться с ним на Куинсуэй или на Кенсингтон-Хайстрит. Это же означало, что при составлении своих отчетов я должен был придумывать какие-то отдаленные места, где якобы встречался с ним, а также указывать свободные от внешнего наблюдения маршруты, которыми, мол, добирался туда.
Но этого мало. Поскольку я с трудом понимал его речь, то мне приходилось самому придумывать, о чем мы беседовали. Во время наших встреч я в основном молча сидел, делая вид, будто внимательно слушаю его. Чтобы ввести своего осведомителя в заблуждение, я старался придать своему лицу по возможности умное выражение, словно мне все было понятно. В то же самое время я ужасно терзался: что же, черт возьми, я напишу в своем отчете? Не знаю, за кого уж там он меня принимал, во всяком случае, не за агента КГБ, — но, встречаясь со мною, он почти наверняка рассказывал немало интересного о парламентских делах. Однако, как ни прискорбен сей факт, с таким же точно успехом он мог вещать мне и о погоде в своей родной Шотландии или перейти с английского на арабский или японский, чего я, скорее всего, не заметил бы. Так что все, о чем сообщалось в моих докладных, — места встреч, маршруты, содержание бесед, — являлось плодом моего умотворчества, но это не очень-то отягощало мою совесть: то, к чему прибегал я, было отнюдь не единичным явлением в анналах истории КГБ, как следует из того, что уже сказано мною чуть выше.
После моего бегства из Москвы в 1985 году и сообщения в средствах массовой информации о моем безопасном пребывании в Англии, Браун написал миссис Тэтчер письмо, в котором обвинял ее в том, что она подослала меня, агента английских спецслужб, шпионить за ним. Самое печальное во всей этой истории заключалось в том, что, будь я действительно тем, кем он меня посчитал, я все равно из десяти произнесенных им слов смог бы разобрать всего лишь одно, и то в лучшем случае.
Но как бы ни было, по мнению КГБ, Браун мог еще пригодиться, даже если, по своему обыкновению, неосознанно будет «лить воду на нашу мельницу», как это произошло, например, в 1981 году, когда он отправился в Афганистан в сопровождении своего коллеги по парламенту Роберта Лидерленда. Вернувшись на родину, они оба в своих выступлениях высказались в пользу коммунистического режима в Кабуле и осудили моджахедов, что, в соответствии со своеобразной системой мышления, свойственной советским чиновникам, было воспринято Москвой как прямая поддержка официальной советской пропаганды. Во время своей поездки английские парламентарии охотно позировали перед камерой корреспондента одной из газет перед монументом в виде водруженного на платформу танка. Впоследствии молодые консерваторы в нарушение авторских прав воспроизвели этот снимок на плакате, сопроводив его небольшим текстом. Одному из этих бесстрашных путешественников приписали следующие обведенные кружочком слова: «За все время своего пребывания в Афганистане мы не видели ни единого танка». Надпись же под рисунком гласила: «Социализм вреден для ваших глаз».
Михаил Любимов частенько рассказывал мне о том, как в шестидесятых годах КГБ вербовал левых и вел себя с ними так, словно они и впрямь были настоящими агентами, какими они выглядят на страницах книг. В частности, широко пользовался шпионской атрибутикой, включая тайники, установку сигналов и тому подобное.
— Почему вы возились со всем этим? — спросил я как-то. — Не проще было просто встречаться с ними?
Любимов объяснил это тем, что, с одной стороны, Центр предписывал сотрудникам КГБ вести себя с агентами именно так, с другой стороны, использование подобных аксессуаров оказывало дисциплинирующее воздействие на агента и придавало ему чувство уверенности в том, что его отношения с куратором имеют под собой прочное основание. Что же касается самих англичан, согласившихся сотрудничать с КГБ, то они, скорее всего, исходили из того, что коль скоро у нас имеются лишние деньги, то почему бы их и не взять.
Я не знаю, считали ли наши агенты, что поставляемая ими информация никому не причинила вреда, или же их мало заботило это. Некоторые, однако, — особенно те, кто пребывал в романтическом состоянии духа, — все же, мнили себя истинными шпионами.
Как-то раз мы получили распоряжение возобновить, если удастся, наши связи с одним потенциальным тайным осведомителем, Джеком Джонсом, бывшим профсоюзным лидером, а ныне семидесятилетним пенсионером. Я вышел на него с помощью работавшего в посольстве кагэбэшника из сектора Х Анатолия Черняева, обладавшего обширнейшими знаниями о профсоюзном движении в Англии. Мы вместе посетили Джонса в его типично муниципальной квартире с типично мещанской обстановкой: на полках — лишь несколько книг, во всем — исключительный, даже чрезмерный порядок, — и Черняев представил меня ему. После того как я еще два раза побывал у него дома, мы стали встречаться в ресторанах. Хотя мне и было приятно проводить время с ветераном профдвижения, ничего полезного из встреч с ним я так и не извлек. Да и какой мог быть прок для КГБ от пенсионера? В своих мемуарах, опубликованных в 1986 году под названием «Член профсоюза», он, как и Феннер Брокуэй, ни словом не обмолвился о своих связях с советской разведкой, но в данном случае это произошло потому, что он действительно не знал, кто мы на самом деле.
Однажды Джек Джонс непреднамеренно, сам того не ведая, оказал мне услугу. Показав ему изданную Конгрессом профсоюзов брошюру, в которой приводился длинный список профсоюзных лидеров, я попросил его высказать свое мнение на их счет. Беседа с ним оказалась столь продуктивной, что я смог составить краткую, в три страницы, справку об отдельных представителях профсоюзного руководства, которую и приложил к отчету о нашей встрече.
«Сведения, полученные мною от нашего агента и касающиеся видных деятелей профсоюзного движения, столь обширны, писал я в докладной, — что я счел целесообразным изложить их отдельно в приложении».
Подготовленный мною документ, состоявший из двух частей — собственно отчета и приложения к нему, — создавал иллюзию того, что человек, с которым я встречался, исключительно полезен для нас, а сведения, полученные от него, просто бесценны. Читатель и сам может судить по приведенному выше материалу, каковыми в действительности являлись они и как при умении можно из мухи сделать слона. Телеграмма, содержавшая полный текст моего отчета с приложением, произвела в Москве настоящий фурор, о чем я узнал, когда спустя несколько недель приехал туда в отпуск. А было это так. Равиль Поздняков, начальник отдела КГБ, ведавшего Англией, присутствовал на обеде, данном в честь Суслова, возглавлявшего в Министерстве иностранных дел отдел Англии и Скандинавии. Суслов, великий выпивоха, явился на прием уже изрядно пьяным. Поздняков, татарин из мусульманской семьи, не потреблял спиртного, но по такому случаю решил все же выпить, за компанию с Сусловым. Когда же он потом вернулся в свой кабинет, вид у него был оживленный. Алкоголь, видно, сделал свое дело, передо мной сейчас был непривычный для меня человек — открытый и искренний.
— Да понимаешь ли ты, парень, что устроил нам тут со своим отчетом? — произнес он весело. — Ты дал понять мне, какой я идиот, какой никудышный офицер разведки! Своим приложением ты доказал, что можешь извлечь ценную информацию даже из безнадежного осведомителя! Это невероятно! Я потрясен до глубины души!
Я с интересом наблюдал за Поздняковым, думая при этом о том, как может изменить человека пара бокалов вина.
Поскольку от Джека Джонса было мало проку, я встречался с ним только пять или шесть раз. В основном мы мирно беседовали о профсоюзах и Лейбористской партии, не забывая при этом и Нейла Киннока, возглавлявшего оппозицию. Интересно отметить, что еще в 1981 году, как раз тогда, когда я собирался приступить к изучению английского языка, Дмитрий Светанко, находившийся в Москве, блеснул своей интуицией, сделав верный ход. В докладной из лондонской резидентуры говорилось, что Киннок, как лейбористский политик, заслуживает особого внимания, и Светанко, согласившись с этим, в ответной телеграмме заметил, что он рассматривает его как человека с блестящим будущим и что в связи с этим необходимо тщательно следить за каждым его шагом. Выполнение этого задания облегчалось тем, что Киннок оставался в неведении относительно попыток КГБ наладить связь с его партией. Впрочем, у меня создалось впечатление, что его куда более тревожила мысль о возможном проникновении троцкистов в ряды его партии, чем происки каких-то кагэбэшников, и, вероятно, для этого были веские основания.
Преемник Киннока Джон Смит с первой же встречи вызвал у меня уважение. Я встречался с ним всего один раз, на приеме в посольстве, но и этого оказалось достаточно, чтобы я понял, что это самая приметная фигура во всей лейбористской партии. Обладая живым умом и высоким интеллектом, он не только держал в своих руках все, что касалось внутренних дел его партии, но и отлично разбирался во внешней политике и в технических аспектах контроля за вооружениями. Ему было интересно буквально все, и вполне естественным для него было желание встретиться с русским и, чтобы обсудить кое-какие вопросы. Я был твердо уверен, что впоследствии именно он возглавит Лейбористскую партию. Но моему прогнозу не суждено было сбыться: как и тысячи других людей, я испытал настоящий шок, когда узнал о его внезапной кончине в 1994 году.
Одним из наших агентов с солидным стажем был старый политик и профсоюзный деятель Боб Эдуардз, член парламента сначала от Бристона, а потом от Уолверхэмптона. Во время гражданской войны в Испании он сражался на стороне республиканцев, в 1926-м и 1934 годах возглавлял английские делегации в Советский Союз.
Его завербовали так давно, что истоки нашего сотрудничества с ним терялись в глубокой древности. В течение многих лет им занимался Леонид Зайцев. В шестидесятых годах, когда он работал в Англии, это было просто. Однако затем, после того как он возглавил Управление Т, многое изменилось. И все же Зайцев не собирался мириться с этим. Став уже генерал-майором, он настоял на том, что будет и впредь поддерживать связи с Эдуардзом. Его упорство в данном вопросе имело много причин. Прежде всего, ему хотелось хотя бы время от времени встречаться со своим старым другом. Немалую роль во всем этом играло и его стремление по-прежнему заниматься оперативной работой. И наконец, контакты с этим ветераном служили ему дополнительным поводом наведываться в Европу. Поскольку Эдуардз, страстный поклонник всего европейского, с 1977-го по 1979 год был членом Европейского парламента и имел прямое отношение к Западноевропейскому союзу — существовавшей только на бумаге военно-политической организации, — они часто виделись в Брюсселе, где у Эдуардза имелись превосходные осведомители, не считая того, что ему был открыт доступ к информации военного и политического характера, представлявшей для КГБ немалый интерес. Здесь так высоко ценили его, что он был даже награжден орденом Дружбы Народов, третьей по значимости наградой в Советском Союзе. Этот знак отличия хранился в Центре в его досье, но однажды Зайцев взял его все же с собой в Брюссель, чтобы кавалер этого ордена смог, по крайней мере, взглянуть на него и подержать в руках.
Приехав в Москву в отпуск, я встретился с Михаилом Любимовым и сообщил ему, что восстановил связи со старыми его осведомителями.
— Отлично, — сказал он. — Но как там у вас с Микардо? В пятидесятых — шестидесятых мы считали его своим агентом, и неплохим к тому же. Но после чехословацких событий он отошел от нас.
Ян Микардо, насколько мне было известно, никогда больше не сотрудничал с КГБ. Чуть позже, вернувшись в Лондон, я увидел его вместе с Клайвом Понтином, государственным служащим, который, как представляется мне, не входил в число наших негласных помощников.
Они сидели за столиком у окна в «Гей, гусар!», венгерском ресторане в Сохо, излюбленном месте встреч лейбористских политиков и профсоюзных деятелей. В стороне от них, с бокалом коньяка в руке и длинной, чуть ли не в фут, гаванской сигарой во рту, расположился человек, считавшийся в КГБ одним из самых ценных и самых активных тайных осведомителей, — генеральный секретарь одного из крупнейших профсоюзов. Наблюдая эту сцену, я подумал: вот эти двое… Микардо больше не получает материальной поддержки от КГБ, этот субъект — получает. Сигара, которую он жует, — кубинского производства и попала сюда из Москвы по дипломатической почте.
Одна из причин, по которым я должен был посещать «Гей, гусар!», заключалась в том, что я «охотился» за Аланом Тэффином, еще одним профсоюзным деятелем, генеральным секретарем профсоюза почтовых работников, привлекшим к своей персоне повышенный интерес КГБ. Впрочем, «охота» продолжалась недолго: вникнув довольно быстро в сущность своего объекта — солидного человека, занимавшего половинчатую позицию и не интересовавшегося внешней политикой, я решил, что у меня нет ни малейших шансов подвигнуть его на полезную для нас деятельность.
Зимой 1984/85 года, к моему ужасу, внезапно пришла телеграмма, адресованная товарищу Горнову, с просьбой возобновить контакты с Бутом, к которому КГБ проявлял большой интерес еще в шестидесятых годах. В телеграмме говорилось далее, что КГБ, долгое время не поддерживавший с ним никаких отношений, пришел теперь к выводу, что возобновление былых связей с этим человеком может оказаться весьма полезным.
Это поставило меня в трудное положение. Майклу Футу был в то время семьдесят один год, и в прошлом году он оставил пост лидера Лейбористской партии. Но он все еще являлся членом парламента и по-прежнему пользовался в Вестминстере большим уважением. Что же мне делать? Когда я рассказал о возникшей у меня проблеме англичанам, они решительно заявили, что лучше всего под каким-нибудь благовидным предлогом уклониться от выполнения этого задания.
— Не дайте себе увязнуть по шею в трясине, — сказали они. — Держитесь подальше от всего этого, если только сможете.
Как объяснили мне мои друзья-англичане, в случае, если я установлю контакт с Футом, а они все еще будут курировать меня, они окажутся в сложной ситуации, чреватой политическим скандалом. Согласившись с их доводами, я отправил в Москву уклончивый ответ. Пообещав изучить предварительно обстановку и продумать возможные подходы к этому человеку, я высказал предположение о целесообразности подойти к Футу на приеме в посольстве и пригласить его на обед. Во время обеда как бы невзначай дать ему понять, что мне известно кое-что из его прошлого. К счастью, мое предложение не было поддержано.
Многие члены парламента от Лейбористской партии не только не желали сотрудничать с нами, но и занимали крайне враждебную позицию по отношению к Советскому Союзу. Однако самым ярым нашим противником был Эдвард Лидбиттер, член парламента от Хартлипулса, не упускавший малейшей возможности делать в палате общин запросы относительно шпионажа со стороны СССР. Для КГБ он стал одной из ненавистнейших фигур, и в наших телеграммах Центру то и дело звучали рефреном одни и те же примерно слова: «Мистер Лидбиттер, известный тем, что пытается разжечь в Англии антисоветскую шпиономанию, опять в своем репертуаре». Другой ненавистной для КГБ фигурой был выходец из Украины Стивн Терлецки, член Консервативной партии и депутат парламента от Западного Кардиффа. Он при каждом удобном случае громогласно выступал против любых предложений советской стороны. Москва же, в свою очередь, подозревала его в связях с украинскими националистическими движениями.
Интерес КГБ к профсоюзным лидерам был отзвуком не столь далекого прошлого — шестидесятых годов, когда профсоюзы могли все еще считаться всемогущими организациями. Но теперь уже шли восьмидесятые годы, а мы, невзирая на это и не принимая в расчет проводившихся премьер-министром Маргарет Тэтчер реформ, по-прежнему продолжали с энтузиазмом обхаживать профсоюзных боссов. Однако наиболее преуспели в этом не мы, а Борис Аверьянов, никогда не служивший в КГБ, хотя его и принимали довольно часто по ошибке за полковника советской разведслужбы. У этого исключительно умного человека, сотрудника Международного отдела Центрального Комитета Коммунистической партии Советского Союза, имелся в штаб-квартире Всемирной федерации профсоюзов, находившейся в Праге, свой собственный офис. Время от времени он совершал поездки по всей Европе, не реже одного раза, но обычно — дважды в год встречался с руководством английских и ирландских профорганизаций и неизменно присутствовал на всех проходивших в Англии съездах профсоюзов. Едва ли кто еще разбирался столь хорошо, как он, в обстановке в профсоюзном движении. Он досконально знал историю каждой профсоюзной организации, был лично знаком со многими профсоюзными деятелями и, питая к ним живой интерес, вникал буквально во все, что касалось их лично, помнил имена их жен и детей, знал, кто где проживает, где отдыхает, и при встречах с ними проявлял исключительную доброту и сердечность. Ему платили тем же, и он всегда был желанным гостем на любом профсоюзном форуме.
Но обхаживали профсоюзных боссов и их приближенных не только обосновавшийся в Праге Аверьянов и лондонское отделение КГБ, но и еще одна организация, занимавшаяся английскими профсоюзами, а именно созданное в Москве подразделение КГБ, известное как Управление РТ (аббревиатура словосочетания «работа с территориями»), которое, пользуясь предоставленными ему широкими возможностями, самостоятельно налаживало и поддерживало связи с желательными объектами. Сотрудники этого управления отлично понимали, что легче всего завербовать людей во время пребывания за рубежом. Оказавшись вдали от дома, люди, как правило, начинают чувствовать себя свободней, нередко злоупотребляют горячительными напитками и таким образом становятся легкой добычей для лиц, вознамерившихся прибрать их к рукам. Для достижения этой цели пускались в ход всевозможные средства: к намеченному объекту подсыпал и агента, устанавливали подслушивающие устройства, создавали ситуации, дискредитирующие иностранца, или, того хуже, возбуждали против него уголовное дело. Стремясь держать зарубежных профсоюзных деятелей на коротком поводке, сотрудники Управления РТ приглашали их на отдых в СССР и обеспечивали участие в профсоюзных съездах и конференциях в разных странах мира.
В числе тех, кому больше всего перепадало от щедрот этой организации, был и Джим Слейтер, второе лицо в руководстве профсоюза моряков. К тому времени, когда я прибыл в Лондон, Слейтер уже был тайным осведомителем Управления РТ, и один из сотрудников этого ведомства, посетивший Англию, с восторгом поведал мне о процессе «приручения» этого англичанина: как Слейтер побывал в Советском Союзе, сколь сильное впечатление произвела на него борьба советского народа против фашизма, как полюбил он нашу страну и ее народ. Вообще-то, согласно правилам Управления РТ, его сотрудникам строго-настрого запрещалось давать нам, кгэбэшникам, какие бы то ни было сведения о работающих на их организацию осведомителях, но в данном случае ликование, которое испытывали они, успешно затянув в свои сети этого человека, было столь велико, что у них невольно развязались языки.
В число специалистов, которые, как считали в КГБ, могли бы принести нам пусть и непреднамеренно, но все-таки кое-какую пользу, входил и Фред Холлидей, арабист, являвшийся в ту пору членом научного совета одного из институтов политологии. Во время ирано-иракской войны он зарекомендовал себя ведущим экспертом и часто выступал на телевидении с комментариями. Будучи лицом независимым, придерживавшимся левых взглядов, он осуждал внешнюю политику и Соединенных Штатов, и СССР, что не помешало, однако, Москве считать, что его позиция довольно близка к проповедуемым советской пропагандистской машиной идеям. Наладить контакты с ним было поручено Юрию Кобаладзе, который успешно справился с этим заданием, о чем можно было судить хотя бы по тому, что в поступавших к нам сообщениях упоминалось о близких отношениях, сложившихся между ними. Хотя Холлидей критически относился к советской политике, в КГБ все же полагали, что из их дружбы можно извлечь немалую пользу, поскольку она позволяла всегда иметь на руках превосходные аналитические записки о состоянии дел на Ближнем Востоке.
Кобаладзе, наполовину грузин и человек истинно интеллигентный, был свободен от шовинистических взглядов, присущих многим «более чистым» русским, но даже и он проявлял удивительную наивность в ряде вопросов. Как-то раз, например, он спросил Холлидея, действительно ли евреи плетут нити заговора по всему миру.
— Юрий, — укоризненно взглянул на него Холлидей, — как можешь ты задавать столь нелепые вопросы? Само собой разумеется, ничего подобного нет.
Самое интересное, что Кобаладзе, рассказывая мне об этом, так и не был уверен в правоте Холлидея.
Так как лондонскому отделению КГБ трудно было сохранять в тайне отношения, сложившиеся между Кобаладзе и Холлидеем, они встречались свободно, не таясь ни от кого. Однако сотрудники сектора ПР, прекрасно зная, что Москва неодобрительно относится к подобным вещам, в каждой докладной записке сообщали о том, что эта парочка встречается тайно. Подчиненные Гука считали, что главу лондонского отделения КГБ следует рассматривать, прежде всего, как представителя ортодоксальной Москвы, забывая на время о том, что он еще и их начальник. Исходя из этого и отлично сознавая, сколь скудны его представления об Англии и сколь плохо он понимал эту страну, они пичкали его той же ложью, что и Центр. В этом заговоре участвовал и я.