— Таких у нас нет, поищите-ка лучше его у себя. Поэтому на какое-то время зона поиска была сужена, и лишь после того, как проведенное в МИ-6 расследование результатов не дало, решили заняться МИ-5, где доступ к документам, копии которых получил Гук, имели человек пятьдесят. После тщательной проверки под подозрением оказались три сотрудника, за которыми сразу же было установлено наблюдение. Однако тут же возникла трудность: кому поручить столь деликатное дело? Всех, кто занимался визуальным наблюдением, эта троица знала в лицо, так что обычные методы тут не годились. Но выход был найден: из сотрудников МИ-6 — офицеров и рядового состава сформировали временную группу наблюдения. Хотя никто из них никогда не занимался слежкой, тем не менее кое-какими знаниями по этой части они обладали.
Наблюдение за подозреваемыми, которое велось как в самом учреждении, так и за его стенами, вывело следователей на Майкла Бэттани, сотрудника МИ-5, работавшего в отделе контрразведки. Этот человек, лет тридцати с небольшим, вел себя довольно странно — точно так же, как и многие другие, преступившие границы дозволенного: приходя время от времени в возбужденное состояние, он начинал, к удивлению сослуживцев, ни с того ни с сего изрекать весьма странные вещи. Например: «Если бы я был советским агентом… Если бы я был связан с Гуком, резидентом КГБ…»
Обоснованность подозрений в отношении Бэттани подтверждалась и тем, что, оказывается, он собирался отправиться в Вену, где было самое крупное в Европе зарубежное отделение КГБ, связаться с которым было проще простого, поскольку австрийцы не вели слежки за иностранцами.
В спецслужбе решили, что было бы довольно рискованно выпускать его за пределы Англии: слишком уж многое было известно ему о тайных операциях, проводившихся в ряде районов, включая и Северную Ирландию, где он когда-то работал. Обыск в его квартире, произведенный тайно, в отсутствие хозяина, позволил обнаружить под половицами сотни секретных документов. Поскольку последние сомнения в его виновности отпали, он был арестован.
Для англичан, как и для меня лично, было крайне важно, чтобы во время судебного разбирательства не выплыло на свет мое участие в обезвреживании Бэттани. В результате все было обставлено так, будто он сам выдал себя, допустив серьезную ошибку. Когда 16 сентября в средствах массовой информации появилось сообщение о его аресте, Никитенко сразу смекнул, что это тот самый человек, который писал Гуку анонимные письма, и поделился своими соображениями с начальником, но Гук был настолько одержим идеей о вечных происках врага и так плохо понимал Запад, что предпочел придерживаться своей первоначальной точки зрения, а именно: никто никогда не собирался работать на нас. Он продолжал утверждать, что англичане затеяли против нас какую-то хитроумную игру и теперь, потерпев полный крах, пытаются любым способом сохранить лицо, поэтому и выступили с заявлением об аресте непонятно кого.
После того как следующей весной Бэттани предстал перед судом и был приговорен к двадцати трем годам тюремного заключения, англичане объявили Гука персоной нон грата и выслали из страны, что можно было расценить лишь как иронию судьбы, поскольку он и мизинцем не шевельнул, чтобы вступить с этим человеком в контакт.
Я не думаю, что Гук или Никитенко когда-либо считали меня причастным к аресту Кобы, или Бэттани. Скорее всего, они корили себя за допущенную оплошность: слишком уж много болтали они о нем. Среди посвященных в подробности этого дела были Егошин, Титов и Мишустин, ну и конечно шифровальщики и радисты. Титову, например, было известно обо всем с самого начала, с момента поступления от анонима первого письма, но весной 1984 года, после того как англичане обнаружили, что он пытался завербовать американского студента, его выслали из страны.
Накануне своего отъезда Гук по традиции устроил в гостиной посольства прощальную вечеринку. Пиво, вино и водка лились рекой, стол ломился от бутербродов, пирожков, мясных блюд и салатов. И как всегда в таких случаях, произносились речи. Первым взял слово друг Гука Никитенко, за ним слово предоставили мне. Следуя обычной в такого рода делах практике, я всегда говорил примерно то же, что и другие, отлично понимая, что другого просто не дано. Так же я поступил и на сей раз. Решив, что только так и надо, я привел довольно много фактов, характеризующих Гука с наилучшей стороны, и отпустил в его адрес немало комплиментов. Однако речь моя, должно быть, звучала чересчур уж льстиво и не вполне искренне, потому что не успел я кончить, как Гук тотчас же откомментировал:
— Вижу, вы много чему научились у посла.
Попов, бесспорно, не знал себе равных по части велеречивости, он никогда не говорил того, что думал, и Гук был прав, сравнив в данном случае меня с послом.
С отъездом Гука окружавшая его кучка лизоблюдов распалась. Егошин, аналитик, явно катился вниз по наклонной: пил напропалую, вдребезги разбивал машины, садясь за руль в пьяном состоянии, и неоднократно получал нарекания со стороны полиции. В силу занимаемого им служебного положения он обладал свободой действий и мог посещать любое место в Лондоне. Пользуясь этим, он приглашал на ленч своих осведомителей и агентов в самые дорогие рестораны и к тому же оставлял официантам сверх счета чаевые по двадцать, а то и тридцать фунтов. То, что он злоупотреблял предоставленными ему полномочиями, ни для кого не было секретом, да и сам он не пытался этого скрывать, тем более что рассматривал чинимый им беспредел всего лишь скромной компенсацией за ту блестящую работу, которую он якобы выполнял. Кончилось же все тем, что Николай Грибин, ставший к тому времени начальником отдела, немедленно сместил его с должности, как только узнал о его поведении.
В июне 1984 года, когда Егошин приехал в отпуск в Москву, Грибин вызвал его на беседу. Тот, заявившись к начальству в привычном своем состоянии, подшофе, держался развязно, грубил.
— Насколько я могу судить, вас не очень интересует ваша работа, — сказал Грибин.
— О да, — беззаботно ответил Егошин. — Если я в Лондоне больше не нужен, то с легким сердцем останусь здесь.
— В таком случае, решено, — сказал Грибин. — Больше вы никуда не поедете.
Это был мощный, сокрушительный удар, но Егошин перенес его стойко. Освобождать стол от личных вещей в его служебном кабинете пришлось мне. В одном из ящиков я обнаружил записку следующего содержания: «Пожалуйста, позаботьтесь о моих сбережениях». Там же лежал объемистый коричневый пакет, набитый банкнотами на общую сумму около двух тысяч долларов. Поскольку всю зарплату он отдавал жене, я понимал, что это были присвоенные им деньги из тех, что полагались ему на представительские и прочие расходы. Выходило, что он сколотил немалое состояние, бесстыдно обманывая государство. Однако сам я не мог поступить нечестно и поэтому, упаковав аккуратно всю сумму, отправил ему доллары по дипломатической почте.
Поведение Егошина нередко раздражало меня. Но сейчас, когда его не стало, я осознал, что все мы не ценили его и как бы не воспринимали как высококвалифицированного специалиста. Когда я спросил Грибина, как же мы обойдемся теперь без него, он ответил:
— Уверен, что вы и сами справитесь со всем. Так же, как и Центр.
Однако я настаивал на том, чтобы Грибин прислал нам кого-то на место Егошина. И он выполнил мою просьбу, направив в Лондон Шилова, известного также под кодовым именем Шатов, — не столь талантливого, конечно, как Егошин, но вполне компетентного человека, который сразу же включился в работу в довольно трудный для нас период. Что же касается дальнейшей судьбы самого Егошина, то, оказавшись в Москве, где выпивка обходилась значительно дороже и вообще со всем этим было куда сложнее, чем в Лондоне, он в конце концов взял себя в руки и снова стал тем, кем и был прежде, — ценным работником.
В течение всего 1983 года Центр продолжал бомбардировать нас нелепейшими поручениями, касавшимися операции «РЯН». Нам предписывалось, например, следить неустанно, «не увеличились ли закупки крови и не выросли ли цены на нее» в донорских пунктах, и о любых изменениях тут же докладывать наверх. Причина подобных поручений была ясна: наше руководство не сомневалось, что усиление активности в этой области явится верным признаком готовности противника в ближайшее же время претворить в жизнь свои коварные замыслы. Но все эти люди даже не подозревали, что в Англии не платят за сдачу крови.
В ту пору в Советском Союзе предпринимались отчаянные попытки любым путем дискредитировать президента Рейгана, и в телеграммах, поступавших к нам из Москвы, изо дня в день повторялось одно и то же: администрация Рейгана активно готовится к войне. Осенью, после того как 1 сентября над Японским морем был сбит корейский самолет «KAI-007», напряженность во взаимоотношениях между Востоком и Западом достигла крайнего предела. Не прошло и нескольких дней после этого трагического события, как всему миру стало известно, что советский летчик, выпустивший из своего истребителя две ракеты, а затем доложивший по радио: «Цель уничтожена», совершил чудовищную ошибку, однако Кремль и КГБ в своем стремлении скрыть правду всеми силами пытались убедить общественность в том, что «вторжение самолета в советское воздушное пространство» являлось «заранее спланированной и тщательно подготовленной разведывательной операцией» и что руководство этой операцией осуществлялось из «определенных центров на территории Соединенных Штатов и Японии». Ложь советских правителей была столь очевидной, что многие из моих коллег в резидентуре не на шутку встревожились, понимая, какой удар по международному престижу Советского Союза нанесло это заведомо ложное заявление.
Генеральный секретарь Центрального Комитета Коммунистической партии Советского Союза Андропов, в то время уже смертельно больной, не стесняясь в выражениях, всячески поносил Соединенные Штаты и выдвигал против этой страны хотя и не вполне конкретные, но тем не менее весьма серьезные обвинения, в которых содержался намек и на то, что президент Рейган якобы готовится к нанесению ядерного удара. Однако паранойя, охватившая советское руководство, достигла своего апогея во время боевых учений под кодовым названием «Меткий стрелок из лука», проводившихся в Европе командованием НАТО со 2-го по 11 ноября. Несомненно, целью этой акции являлась отработка механизма использования ядерного оружия, и, поскольку кое в чем эти учения отличались от предыдущих, советские группы наблюдения, разместившиеся возле американских военных баз, забили тревогу. Когда однажды вечером наши наблюдатели заметили какую-то незначительную передислокацию одной из частей и узнали о перемене часа радиомолчания на другое время, КГБ сразу же решил, что вооруженные силы США приведены в состояние боевой готовности. В телеграммах — «молниях», отправленных Центром в самый разгар учений как нашей резидентуре, так и лондонскому отделению ГРУ, сообщались некоторые подробности осуществляемой в данный момент операции. В иносказательной форме нас предупреждали, что эти учения могут оказаться прелюдией ядерной войны.
Когда учения завершились, а катастрофа не разразилась, паранойя в Москве чуточку ослабла. Не желая показаться кому-то хвастливым, я все же должен сказать, что информация, которую я передавал еженедельно англичанам, сыграла немалую роль в ослаблении напряженности, поскольку вскоре после описанных выше событий Запад начал делать успокаивающие заявления по проблемам, связанным с ядерными вооружениями. Однако в ноябре, когда в Англии были развернуты ракеты типа «круиз», а в Западной Германии — типа «першинг», в Москве вновь поднялась тревога, и на нас в очередной раз обрушились требования активизировать сбор разведданных в рамках операции «РЯН». В своем ежегодном обзоре, подготовленном в конце 1983 года, Гук вынужден был признать наличие «недочетов» в работе резидентуры по сбору секретны х материалов, касающихся «специфических планов США и НАТО относительно подготовки к превентивному ракетно-ядерному удару по СССР». Центр, не желая в своем ослеплении замечать, что подобных планов не существует, ответил на это гневным посланием.
О том, сколь широкое распространение получила мания преследования в Советском Союзе не только на государственном, но и на бытовом уровне, можно судить по двум трагическим событиям, имевшим место в Лондоне. Двое наших сограждан там покончили жизнь самоубийством. Мужчина — чиновник англо-советской торговой палаты — повесился у себя дома. Возможно, из-за каких-то личных проблем или — нельзя исключать и такого — из-за приверженности к алкоголю или наркотикам. И женщина — жена сотрудника одной из международных организаций, работавшая секретарем в приемной нашего посольства: выбросилась из окна своей квартиры, расположенной на пятом этаже. Возможно, причиной самоубийства послужили проблемы со здоровьем. Оба трупа были отправлены в Москву в госпиталь КГБ, для тщательного обследования. Врачи, проводившие вскрытие, заявили, будто ими обнаружены следы какого-то химического вещества, пагубно влияющего на психику, что и послужило причиной самоубийства в обоих случаях. Ну а яд был конечно же добавлен им в пищу английским и спецслужбами,
Конечно же это полнейшая нелепица. Ни мужчина, ни женщина не представляли интереса для английских спецслужб. И заключение врачей являлось лишь еще одним свидетельством того, как паранойя, ставшая в нашем обществе вполне обыденным явлением, стимулировала у советских людей неврозы. Гук, как и все мы, свидетели этих трагедий, с нетерпением ждал медицинского заключения, и врачи КГБ, производившие вскрытие обоих тел, отлично зная, что от них требуется, не стали никому осложнять жизнь и с готовностью вынесли вердикт, устраивавший и резидента, и прочую публику.
Однако после смерти Андропова в феврале 1984 года, когда госпожа Тэтчер, вице-президент Буш и другие западные лидеры изъявили желание принять участие в похоронах главы Советского государства, напряженность ослабла, и при недееспособном преемнике почившего Генсека Константине Черненко международная обстановка уже никогда не приближалась к опасной черте. Никитенко, который после высылки Гука был назначен исполняющим обязанности резидента в Лондоне, уже не воспринимал слишком серьезно проблему «РЯН». Что же касается лично меня, то я так и не смог окончательно оправиться от того стресса, который испытывал, постоянно вращаясь в двух совершенно разных мирах.
Глава 12. Англичане — обьекты "охоты"
Главная задача, которую ставил перед собой КГБ, разворачивая свою деятельность и в Англии, и в других странах, заключалась в вербовке агентов с целью получения секретной информации, представляющей интерес как в военном, так и в политическом отношении. Однако во время моего пребывания в Лондоне успехи КГБ в решении этой задачи были ничтожно малы. Зато он весьма преуспел в другом виде своей деятельности, которым занимался наряду с первым, в широкомасштабной пропагандистской работе, призванной создавать благоприятное впечатление об СССР. Попавшие в его поле зрения англичане, которые могли бы так или иначе способствовать этому, сразу же становились объектами, и после довольно длительного процесса обработки, если только все проходило удачно, они зачислялись Комитетом или в свои агенты, или в тайные осведомители. К агентам относились те, кто, как считалось, более или менее сознательно помогали Советскому государству. Агенты и курировавшие их сотрудники КГБ соблюдали в своих взаимоотношениях определенную дисциплину. Кроме того, Центр требовал, чтобы их встречи проходили в условиях строжайшей секретности. В категорию тайных осведомителей включались те, кто, по мнению КГБ. готов был оказывать содействие Стране Советов или, по крайней мере, давал повод надеяться, что впоследствии, после надлежащей обработки, может быть использован в интересах СССР. Характер взаимоотношений между сотрудниками КГБ и осведомителями определялся последними. Ни о какой дисциплине там не могло быть и речи, и к тому же Москва редко требовала от сотрудников КГБ встречаться с подобными лицами тайком ото всех. Если же отдельные представители обеих категорий не были в состоянии обеспечивать КГБ ценной информацией и были полезны в основном только тем, что участвовали в формировании благоприятного для Москвы общественного мнения, то их именовали «агентами — проводниками» советского влияния и тайными «осведомителями — проводниками» советского влияния.
Это были, скорее всего, люди, которые в силу своих политических убеждений с симпатией относились к некоторым аспектам советского мировоззрения. Многие из них были самыми настоящими идеалистам, и большинство их «оказывало помощь» Советскому Союзу непреднамеренно. Все они систематически получали специально подобранную литературу, отражавшую советскую точку зрения на происходящие события и призванную содействовать дальнейшей их эволюции в желательном для КГБ направлении. Каждому, кто подвергался подобного рода идеологической обработке, КГБ присваивал кодовое имя, на случай, если отправленная им корреспонденция будет вдруг перехвачена.
Осведомители не всегда знали, что за ними ведется настоящая охота или что пресс-атташе или советский журналист, приглашающий их на обед, в действительности является сотрудником КГБ. Многие пришли бы в ужас, если бы вдруг обнаружили, что активно «помогают» противнику. Никто из сотрудников КГБ никогда и ни при каких обстоятельствах не признает, что он представитель советской разведки. Поэтому мы работали под личиной дипломатов, торговых атташе, журналистов и так далее. Подобное прикрытие требовалось, прежде всего, для того, чтобы попасть в Англию и, уже оказавшись там, осуществлять свою деятельность.
Я хочу, чтобы читатель сразу же уяснил себе, что многое из того, что я говорю, отражает в значительной степени не реальное положение вещей, а лишь зафиксированные в официальных документах КГБ представления этой организации о том, как обстоят дела. Тот факт, что кого-то считали агентом проводником советского влияния или тайным осведомителем, означал лишь то, что таковыми их числил КГБ. В любом случае все эти лица, как правило, весьма индифферентно относились к той роли, которая возлагалась на них Комитетом. Хотя на то, чтобы войти в тесный контакт с тем или иным объектом, уходило порой довольно много времени, как правило, отдача была незначительной. Поскольку мы действовали под прикрытием, наши объекты таковыми нас и воспринимали: дипломатами, журналистами, торговыми атташе.
Что касается нашей разведывательной деятельности, то главная ее цель состояла в том, чтобы внедриться в высшие звенья управленческой структуры независимо от того, кто их представляет в данный момент — консерваторы или лейбористы, и получить в результате доступ к государственным тайнам. Находясь в Англии, я стал свидетелем того, что лондонское отделение КГБ не успевало за временем и все еще продолжало частенько делать ставку на политиков социалистической ориентации, которые действительно играли заметную роль в политической жизни страны в шестидесятых — семидесятых годах, в период правления Лейбористской партии. В восьмидесятых годах мои коллеги, естественно, стремились проникнуть в Консервативную партию, но, за исключением нескольких случаев, мы убеждались лишь всякий раз, что у нас нет ни достаточных средств, ни умения, чтобы в полной мере осуществить этот замысел.
Если бы я назвал поименно всех тех людей, о которых упомянул в этой главе, то разразился бы страшный скандал. К сожалению, при описании реальных событий я вынужден соблюдать крайнюю осторожность, поскольку действующие в Англии строгие и архаичные законы о клевете не позволяют мне сказать то, что хотелось бы. Все, о чем я мог бы рассказать, было бы чистейшей правдой, однако я не смог бы представить суду соответствующие доказательства — они хранятся под замком в досье КГБ в Москве и поэтому мне не доступны. Тем не менее я надеюсь, что сумею показать, как КГБ пытался манипулировать несколькими видными общественными деятелями в пропагандистских целях.
Учитывая общий характер Программы Лейбористской партии на 1983 год, едва ли стоит удивляться тому, что Москва, служившее ей фасадом советское посольство в Лондоне и КГБ столь старательно обхаживали левых. Социалисты во главе со своим лидером Майклом Футом призывали руководство Англии к одностороннему ядерному разоружению, к отказу от применения ракетной системы «Трайдент», или «Трезубец», и от развертывания ракет типа «круиз» и, наконец, к закрытию всех американских ядерных баз на территории Англии. Понятно, что все эти требования горячо поддерживались Москвой.
В глазах руководства КГБ наиболее ценным тайным осведомителем лондонского отделения этой организации был ветеран Лейбористской партии, представлявший ее в парламенте, Феннер Брокуэй. То, что к восьмидесятым годам ему было уже за девяносто, не имело никакого значения: его левая ориентация и неискоренимая наивность позволяли поддерживать с ним самые теплые, дружеские отношения. В течение многих лет этого человека курировал Михаил Богданов, выделявшийся элегантностью и утонченностью на фоне сотрудников лондонского отделения КГБ.
Сыну ленинградского музыканта Богданову, красивому, всегда безупречно одетому и обладавшему представительной внешностью, было тогда чуть больше тридцати. Прикрытием ему служил статус лондонского корреспондента московской газеты «Социалистическая индустрия», а рабочее место его находилось в его же квартире неподалеку от Кенсингтон-Хай-стрит. Поскольку газета, которую он представлял, не имела достаточных средств, чтобы содержать собственных корреспондентов за рубежом, его журналистская работа была чистейшей фикцией и оставляла массу свободного времени для обхаживания нужных объектов.
Богданов разъезжал с Брокуэем по Лондону, возил его в ресторан, из ресторана — в палату лордов, подбрасывал его до дома и одаривал свитерами, перчатками и прочее, прочее.
В те дни Москва придавала исключительно большое значение массовому движению в поддержку мира, включая кампанию за ядерное разоружение, и делала все, что в ее силах, чтобы использовать их в Своих интересах.
Большинство жителей западных стран не видели ничего плохого ни в кампании за ядерное разоружение, ни в других аналогичных движениях. Да и в самом деле, разве это не здорово контроль над вооружениями, различные комитеты в Женеве? Людям хотелось, чтобы государства разоружались, и соответствующие призывы сторонников мира звучали для них вполне безобидно.
Москва, однако, продумав все тщательно и действуя решительно и целеустремленно, предприняла попытку использовать подобные движения в качестве дымовой завесы для постоянного наращивания производства орудий массового уничтожения и создания ядерного арсенала.
Подобная тактика СССР сопровождалась всевозможными пропагандистскими трюками. «Это Запад расширяет свой ядерный арсенал, — утверждалось, например, советскими средствами массовой информации. Это Запад испытывает ядерное оружие. Это Запад размещает в самом сердце Европы смертоносные ракеты «Першинг-2» и «круиз».
С присущим ей цинизмом Москва использовала каждого, кто по наивности соглашался дуть в ее дуду. И ни один из общественных деятелей не делал этого столь эффективно, как Брокуэй. Возглавляемое им Движение за всемирное разоружение — сравнительно небольшая организация, которую он основал в 1979 году вместе с Филипом Ноэль-Бейкером, — было, по существу, игрушкой в руках КГБ. Брокуэй с таким упорством озвучивал в своих речах идеи, которые сумел привить ему Богданов, что в наших отчетах Центру он фигурировал значительно чаше, чем другие политики. В Лондоне, Восточном Берлине, Праге, Брюсселе и во многих других местах — короче, всюду, где бы он ни был, — он проводил огромную работу на радость КГБ. В частности, эта организация испытывала по отношению к нему огромное чувство признательности еще и потому, что он горячо отстаивал идею создания безъядерных зон, за что так ратовал Кремль, стремясь опоясать ими огневую мощь Запада на случай глобальной войны. В сущности, как ни прискорбно это, он был марионеткой КГБ.
Весьма любопытно, что в своей последней книге, опубликованной в 1986 году и озаглавленной «Девяносто восьмой еще не окончился», Брокуэй не упоминает ни Богданова, ни КГБ. Это дает основание полагать, что он, скорее всего, догадывался, кем в действительности был его верный друг, выполнявший по собственному почину обязанности и его шофера, и личного секретаря, но при этом ему было все же невдомек, что то, чем он занимался, представляло немалую опасность для Запада. Косвенным подтверждением успешного сотрудничества КГБ с этим человеком можно считать состоявшееся еще при жизни Брокуэя, в 1985 году, торжественное открытие в лондонском Ред-Лайон-сквер памятника ему, представлявшего собой его скульптурный портрет.
Еще двумя англичанами, на которых делали ставку Советы, являлись члены парламента тоже от Лейбористской партии Фрэнк Эллаун и Джеймс Леймондч. Оба они активно участвовали в инициированном Москвой Движении сторонников мира и, по мнению советского посольства, вели себя так, словно были агентами не КГБ, а Международного отдела ЦК КПСС, поскольку послушно выполняли установки Советского комитета защиты мира. Их зарубежные поездки, их публичные выступления и, наконец, то, как они голосовали в парламенте, производило на Москву самое благоприятное впечатление, поскольку их действия были в русле советской пропаганды. Несомненно, сами они не рассматривали свою деятельность в такой плоскости, но я исхожу исключительно из содержаний досье КГБ и докладных записок советского посольства.
Советское руководство пыталось использовать в своих интересах возникшие в разных странах организации в защиту мира. Посольство СССР в Англии посещали представители разных социальных слоев. Среди постоянных визитеров были и такие желанные объекты, как Брюс Кент, генеральный секретарь Движения за ядерное разоружение, и Джоан Раддок, председатель указанной организации. Они не любили официальных приемов, но, как и многие другие, приходили свободно, ни от кого не таясь, в наше посольство, чтобы побеседовать с послом, его заместителем или советником Львом Паршиным. Проводя значительную часть своего времени в разъездах, они посетили немало стран, включая Советский Союз и восточноевропейские страны, и, где бы они ни появлялись, функционеры Комитетов зашиты мира пытались оказать на них свое влияние. Находясь в Лондоне, Богданов не раз приглашал Джоан Раддок в ресторан, рассчитывая таким образом установить более тесный деловой контакт с ней, но она всякий раз приглашение отклоняла. Я не знаю, что заставляло ее так поступать, возможно, она опасалась, что кто-то попытается скомпрометировать ее, сфотографировав в неофициальной обстановке с советским чиновником. Несомненно, проявлять осторожность побуждали ее и тревожные слухи о том, что Движение за ядерное разоружение финансируется СССР. Так ли это было на самом деле или нет, мне неизвестно: во всяком случае, у меня нет никаких доказательств ни достоверности, ни безосновательности подобных слухов.
Не знаю почему — возможно, по простоте душевной — мы все решили не трогать Тэма Дальелла, придерживавшегося левых взглядов воспитанника Итонского колледжа и владельца замка в Шотландии. Хотя мы никогда не считали его тайным осведомителем, он тем не менее своей громкой гневной реакцией на затопление аргентинского крейсера «Белграно» во время фолклендской войны сослужил КГБ неплохую службу, поддержав, по существу, развернутую этой организацией пропагандистскую кампанию. Как я уже говорил, КГБ и другие советские учреждения заняли в этом конфликте сторону Аргентины, так что любой, кто выступал против проводившейся Англией военной операции и, соответственно, критически оценивал внешнюю политику правительства консерваторов, вызывал в Москве самую горячую симпатию.
Единственным из нас, кому удалось снискать расположение Дальелла, был все тот же Богданов. Он частенько встречался с Дальеллом в Лондоне и гостил у него в замке, и в предисловии к своей книге «Торпеда Тэтчер» Дальелл упоминает о Богданове как о симпатичном советском дипломате, который оказал ему большую помощь в работе над книгой. Сознавал ли Дальелл или нет, что он имел дело с сотрудником советской разведки, — это уже другой вопрос, я лично сомневаюсь в этом. Сам же Богданов считал, что подбросил Дальеллу ряд интересных идей, и вдохновенно расписывал в докладных Центру свои отношения с автором указанного выше сочинения. В годовом отчете лондонского отделения КГБ за 1983 год, подготовленном мною для Центра, Тэму Дальеллу был посвящен специальный раздел, в котором отмечалось, сколь полезной для нас оказалась заявленная им позиция. К сожалению, когда я передал отчет для ознакомления Гуку, тот, по своему невежеству не поставив меня об этом в известность, заменил имя Тэм на Том, так что документ ушел в Москву с вопиющей ошибкой, что вызвало справедливое негодование Богданова. Этот случай исключительно ярко высвечивает одну из проблем, с которыми нам приходилось постоянно сталкиваться: серьезной помехой в нашей работе было не только невежество таких людей, как Гук, но и требования Центра поставлять ему информацию в немыслимо огромных объемах. Чтобы хоть как-то удовлетворить эти непомерные требования, сотрудникам нашего отделения приходилось во что бы то ни стало составлять уйму всевозможных докладных записок, отчетов и прочего справочно-информативного материала. При таком положении вещей порой просто некогда, как говорится, отделить зерна от плевел и нередко сотрудники просто вынуждены были неимоверно раздувать свои успехи и преувеличивать ценность сведений, полученных ими от своих осведомителей.
Среди английских политиков имелось немало таких, кто сами по себе, без всяких усилий с нашей стороны, столь энергично и столь горячо выступали в поддержку советской позиции по самым различным вопросам, что КГБ не видел особой нужды в их дополнительной идеологической обработке. Одним из них являлся Тони Бенн, чьи взгляды, по нашему мнению, почти полностью совпадали с политическими установками Коммунистической партии Советского Союза. Советское посольство было уверено, что Бенн и без каких-либо усилий с его стороны будет выступать с просоветскими, антиамериканскими заявлениями и в палате общин, и с других высоких трибун. Попов, не отличавшийся особым умом, так и не заметил, что значительная часть английского общества считала Бенна эксцентричным человеком и не принимала всерьез. Как-то раз, во время очередного нудного утреннего совещания в подвальном помещении посольства, посол сделал весьма красноречивое заявление: