— Снимите с меня эту обузу, понимаете, я больше не могу. Не хочу марать отряд. Не хочу и точка. Дайте еще десять новичков, но от Матросова отказываюсь. Нет, не нужен он мне. Я сейчас пойду к Петру Филипповичу, так и скажу ему. Понимаешь, Матросов тянет отряд назад. Первый отряд по его вине будет последним. Я не хочу плестись в хвосте! Не хочу!
Долго еще кричал Габдурахманов. Дмитриев молчал. Это еще больше раздражало Габдурахманова, он считал, что его не хотят понимать, не идут навстречу ему. Вспылив, Рашит воскликнул:
— Тогда я откажусь от командирства. Вот и все!
Дмитриев осторожно спросил:
— А ты подумал перед тем, как все это высказать?
— Подумал, и не раз, — не задумываясь, зло ответил Рашит.
Тогда Дмитриев холодно взглянул на него и, отчеканивая каждое слово, спросил:
— Не выдержал? Отступаешь? Так тебя комсомол учит стоять на посту?
Рашит, нахмурившись, пробормотал:
— К чорту этого Сашку!
Дмитриев повысил голос:
— Настаиваешь?
— Обязательно и непременно.
— Хорошо. Садись, пиши заявление.
— Куда?
— В комитет.
— О чем?
— Напиши, что не мог выполнить задание комсомола, сдал и теперь отказываешься... Обсудим.
— Я этого не говорил, — опешил Рашит.
— Пиши!
Габдурахманов, ударив кулаков по столу, сердито крикнул:
— Не буду писать!
И выбежал.
ДОВЕРИЕ
Михаил Трофимович устало потянулся в кресле, зажмурил глаза — так хотелось отдохнуть. Но сегодня еще предстояло провести расширенное заседание бюро партийной организации. Он взглянул на циферблат: в его распоряжении еще час времени. Он снова взял ручку и в конце своего доклада о всемирно-историческом значении «Манифеста Коммунистической партии», который должен был прочесть на открытом партийном собрании, дописал несколько заключительных абзацев.
Сложил бумаги, аккуратно поправил их, положил в папку. Встал, распрямляя плечи, начал ходить по комнате. Его глаза остановились на стенном календаре — на улице май. Миновала суровая зима. Настала весна с лужами, покрывающимися по вечерам хрупким, блестящим, как зеркало, ледком. С юга прилетели важные лебеди, крикливые утки, шумные дрозды. Потом стремительно потеплело, зазеленели поля, в пышный наряд оделся прибрежный лес. Зацвели первые весенние цветы.
Май! На разных языках воспевают тебя, лучший месяц северного полушария, праздничный месяц трудового люда. Май, о тебе создают песни, о тебе мечтают, тобой живет молодежь. Михаил Трофимович подошел к радиоприемнику, желая послушать музыку; станции передавали речи, сводки, последние известия, объявления, информации. Лишь на одной из станций в чьих-то руках рыдала скрипка. Но ласковые звуки быстро сменились лающей речью... Катеринчук выключил радиоприемник и сел за стол. Последние полосы газет были отведены важным сообщениям из Западной Европы: немецко-фашистские войска шагали по балканским странам, вели мелкие бои в небольших западных лесах перед линией Мажино, грозили миру...
— Михаил Трофимович, к вам можно? Не побеспокою?
Катеринчук оглянулся, в дверях стоял Дмитриев.
— Милости просим... Присаживайся!
— Нет, садиться не буду, я только на минутку. Взгляните, что я нашел.
Он передал Катеринчуку клочок измятой бумаги, наверное, вырванный из ученической тетради.
— Что это такое?
— Прочтите.
Катеринчук начал разбирать неровный почерк: «Обратите внимание на своих активистов, ребята хотят тикать. А кто, сами поищите».
— И все?
— Да.
— Подписи нет?
— Как видите, без подписи. Побоялся написать свою фамилию.
— Что это значит?
— Я думаю, что неизвестный автор прав, надо обратить внимание. Хотя и без подписи, но сигнал...
Катеринчук задумчиво сказал:
— Да... Весна, естественная тяга... Как ни говорите, есть среди наших воспитанников еще такие, которые сегодня же, немедленно бросились бы бежать. Одних можно воспитать за год, а для других этот срок очень мал. Если вдуматься, после каких драм тот или другой мальчик попал к нам, так невольно испугаешься ответственности за его воспитание. А между прочим, бояться нечего, — улыбнулся Катеринчук. — С большим тактом и быстро нам надо раскрыть заговор беглецов.
— А как?
— Посоветуемся с Петром Филипповичем. — Он взглянул на часы. — Для этого у нас еще есть время… Пошли.
Начальника застали в парке. Он проверял ход работ по лесонасаждениям. Стасюк пробирал Митьку Рыжего.
— Мышиные норы копаете. Честное слово, вы напоминаете сусликов, а не колонистов. Сколько времени работаете? — Взглянув на Матросова, стоящего рядом, Стасюк спросил: — А вы, молодой человек, почему не работаете?
— Я кончил свой участок, — отвечал тот.
— Тогда помогайте товарищу. Живо кончайте. — Заметив Катеринчука и Дмитриева, Петр Филиппович продолжал: — Вы мне очень нужны. Только вернулся из города. Горсовет начал распределять пристани, я ходатайствую о закреплении за нами пристани у устья Кара-идели. Через несколько дней прибывают плоты. Заезжал на ремзавод, потребовал ускорения ремонта машин. Тут вызывают в роно, в горсовет. Думаю в роно послать вас, Дмитриев, если у вас нет другой срочной работы.
— Нет, — ответил комсорг.
— А вам, Михаил Трофимович, придется ехать вместо меня в горсовет. Иначе мы прозеваем пристань.
— Я собираю партийное бюро, — ответил Катеринчук.
— Ах, да...
— Я шел к вам по другому вопросу, — продолжал Катеринчук, оглядываясь на колонистов.
Поняв Катеринчука, Петр Филиппович предложил:
— Пройдемте в кабинет.
Здесь Катеринчук показал записку неизвестного, сообщил свои подозрения и догадки.
— Что же вы предлагаете? — спросил начальник, задумавшись.
— Я думаю, — проговорил Катеринчук, — надо приглядеться более внимательно к ребятам. Например, я хотел бы выдвинуть одного колониста своим помощником по первому корпусу.
— Кого именно?
— Матросова.
— Я против, — вмешался неожиданно Дмитриев. — Я подозреваю, что он тоже замешан в этом деле.
— Это ровным счетом ничего не меняет, — улыбнулся Михаил Трофимович. — И даже лучше. Он будет под рукой, а потом доверие к колонисту имеет громадное значение в его воспитании...
— Не возражаю, — согласился Стасюк.
Вызвали Матросова. Через десять минут он тихо вошел в кабинет. Взрослые заметили, что он взволнован.
— Матросов, — обратился начальник. — Ты уже больше года живешь у нас. Должен сказать откровенно, учебой твоей я остался доволен, ты себя показал активистом в спортивных кружках. Теперь я хочу поручить тебе ответственное дело. По ходатайству товарища Катеринчука, я назначаю тебя помощником воспитателя первого корпуса.
— Есть быть помощником воспитателя корпуса! — живо ответил Матросов. — Разрешите итти? — заторопился он.
— Подождите меня в коридоре, я сейчас выйду, — сказал Катеринчук.
ПОМОЩНИК ВОСПИТАТЕЛЯ
Как только Рашит передал Матросову, что его срочно вызывают к начальнику, подросток всполошился. У него были веские причины, чтобы смутиться. Он подумал, что вызывают его для того, чтобы отругать за работу, которую они сегодня выполняли без большой охоты. О другой причине лучше было до поры и времени помолчать...
Но все обошлось благополучно. Саша, смекнув, что ошибся, с охотой выслушал приказание начальника.
Однако, чем больше задумывался подросток над своим назначением, тем яснее понимал, что это принесет для него много неудобств. Но приходилось подчиняться: ведь это не зависело от него...
Катеринчук не заставил себя долго ждать. Выйдя из кабинета, он предложил:
— Я сейчас провожу партийное бюро, на два часа можешь быть свободным. Ровно в три часа найдешь меня.
— Есть в три часа найти вас.
Если бы в течение этих двух часов Катеринчук мог незаметно наблюдать за действиями своего нового помощника, то, несомненно, был бы необычайно удивлен. Почему это Саша побежал на фабрику? Почему он, зорко оглядываясь по сторонам, юркнул в помещение малярного цеха, где сейчас шел ремонт? Почему он, остановившись, приподнял широкую плиту пола и спрыгнул в образовавшуюся яму? Так можно было поставить бесконечное число «почему».
А происходило следующее.
Юноша начал тосковать. Снова дорога пела ему песню. Снова, как и в первую весну, Саша грезил о соленых волнах, незнакомых сказочных городах, морских судах, волнующем пути... Учеба, работа — все для него стало посторонним, ненужным, неинтересным.
Однажды майским вечером в воскресенье Саша вместе с Митькой, угрюмым, злым парнем, взобрался на высокий дуб. Неизвестно, что заставило их залезть туда и почему они оказались вместе.
Отсюда открывался вид на десятки километров, и в первую минуту ребята молчали, как зачарованные, занятые каждый своими мыслями.
На долину медленно опускались сумерки. Прямо на юге вставала серой тучей Нагаевская гора, на западе, среди зеленого леса, виднелись беленькие домики станции Дема. В заманчивой дали синими дымками лежали дубравы. Внизу, почти под горой, широкая и тихая Ак-идель соединялась со своей сестрой, бурной, шумной Кара-иделью. Блестящими полтинниками лежали в долине маленькие озерки, заросшие камышами.
— Вот чорт, здорово как!.. — передал, как умел, свое восхищение Митька Рыжий.
— Башкирская, уральская земля... Вставить бы это в громадную раму, и готова картина, хоть в музей.
Вечер, точно желая окончательно зачаровать юношей, вывел на средину реки белый пароход, стекла которого горели под алыми лучами заходящего солнца. Пароход шел вверх, видимо, поднимался в верховья Ая или Юрюзани. Он протяжно загудел, точно прощался с городом.
В наступившей тишине защелкал соловей, трель его лилась как радостная музыка о просторе и свободе.
Саша, проводив жадным взглядом пароход до самого поворота, туда, где русло реки закрывалось выступом горы, глубоко вздохнул, словно не пароход, а его судьба проплыла мимо...
— Я смотрю на тебя и дивлюсь: точно барышня ты — вздохи, ахи и охи... Может, голова закружилась?..
— Ты не ругайся, — спокойно повернулся к нему Матросов. — Тебе не понять... На днях я одну книгу прочитал, там про таких, как ты, так сказано: рожденный ползать летать не может... Эх, что ты понимаешь, — с сердцем добавил он.
— А ты что понимаешь?
— Я понимаю, — крепче ухватившись за ветку, продолжал Саша, — красоту земли понимаю и потому люблю природу. А ты больше всего что любишь?
— Гарбуз.
— Гарбуз... — передразнил Матросов. — Видать гарбузника. Я разве про то говорю? Я вот больше всего люблю путешествия. Сел бы на этот пароход и поехал. Посмотрел бы еще, как в горах живут — ни разу не был в башкирском ауле, говорят, красиво. Кумыс, слышал я, делают, бишбармак кушают... Поглядел бы, а потом на море подался. На Каспии хочу побывать. Тоже никогда не видел.
— Что ж не сел на пароход, раз ты такой любопытный…— быстро откликнулся Митька.
— Сам знаешь, почему не сел...
Рыжий неприлично выругался, сквозь зубы сплюнул и только потом проговорил:
— Смотрю я на тебя и дивлюсь. Парень, что надо, — голова на месте, кулаки, говорят, хорошие, а про дело не думаешь?..
— Про какое?
— Будто не понимаешь... Раскинь мозгами.
— Про то, чтобы смотать удочки?
— Угу...
Саша отмахнулся от него, как от надоедливой мухи:
— Э, нет! Начальник и Михаил Трофимович относятся ко мне хорошо, лучше отпрошусь в другую колонию, ближе к морю...
Митька Рыжий расхохотался. Немного успокоившись, вытирая выступившие слезы, так было ему весело, произнес:
— Считай до миллиона, так тебя и переведут...
Матросов даже вытянулся на своем сучке и сердито воскликнул:
— Отпустят!
— А если нет?
— Убегу, как пить дать.
Митька Рыжий, сразу посерьезнев, проворчал:
— Теперь дело говоришь. Тут и я тебе компанию сумею составить...
Как и следовало ожидать, руководство колонии не отпустило Сашу. Рыжий был прав… И с этого дня Матросова часто можно было видеть в компании Рыжего. Они начали осторожно собирать группу ребят. План полностью созрел, когда в ходе ремонта малярного цеха ребята натолкнулись на подземный ход, существовавший еще при монахах, но теперь местами заваленный. Подземный коридор вел на берег реки... В свободные часы часть заговорщиков осторожно пробиралась в подземелье и расчищала проход. Срок побега приближался...
…Матросов с трудом приподнял большую квадратную плиту, спрыгнул в яму и закрыл за собой ход в подземелье. Его охватила полная темнота, но скоро глаза привыкли, и Саша начал осторожно пробираться по ходу. Вот сейчас поворот, там светлее, сверху слабо пробивается дневной свет. Саша дошел до поворота, ускорил шаг. Метров двести он прошел в полной темноте и вынужден был зажечь спичку. При ее мигающем свете Саше бросились в глаза глиняные сосуды, в одной нише он заметил даже два скелета, но не задержался, ведь он не первый раз идет по этому коридору, кроме того, у него так мало времени...
Под ногами ползали мягкотелые скользкие насекомые. Саша торопился и не обращал на них внимания. Пройдя метров триста, он заметил огонек свечи. У завала копошилось около десятка ребят. От них падали странные тени. При приближении Саши колонисты перестали работать и насторожились.
— Ох, и напугал! — воскликнул Директор, заметив Матросова.
— Что тебе? — недовольно спросил Рыжий. — Зачем вызывали к начальнику? — подозрительно взглянув на Сашу, продолжал он. — Смотри, не проболтайся.
— Вот потому и прибежал, — ответил Саша. — Номер выкинули: знаете, назначили помощником воспитателя. Буду работать с Катеринчуком...
— Это здорово! — воскликнул Митька. — Ты будешь знать их планы. А сейчас давай помоги нам, помощник воспитателя. Сдвинем вот этот камень. Ну, взяли...
Матросов помог сдвинуть огромный камень, преграждавший путь. Однако ему нельзя было долго задерживаться здесь, и поэтому он сказал:
— Ровно в три меня вызывает Катеринчук. Мне пора.
— Ежели что, предупреди, — не оглядываясь на него, буркнул Митька.
Тем же путем Саша прошел обратно, около выхода прислушался, не слышно ли чьих-нибудь шагов или разговоров. Все было тихо. Он осторожно приподнял плиту, вылез и так же аккуратно заложил дыру. Стряхнул с одежды пыль и только потом юркнул в дверь.
После обеда Саша ходил по территории фабрики с красной нарукавной повязкой. Ему нравилась новая должность. Он точно исполнял приказания Катеринчука, четко докладывал об исполнении.
Перед вечером, когда воспитанники вернулись из цехов и классов, Катеринчук объявил неожиданную поверку. Многих она застала врасплох, в том числе и Сашу.
Михаил Трофимович взял в руки список колонистов первого корпуса.
— Абдуллин!
— Здесь, — ответил Абдуллин.
— Абрамов!
— Я, Абрамов!
Но уже пятого по списку не оказалось в строю. Затем все чаще и чаще отвечали:
— Его нет.
— Отсутствует.
Нехватало одиннадцати ребят. Катеринчук, закончив поверку, повернулся к Матросову:
— Матросов, ты не знаешь, где они могут быть?
Саша запальчиво ответил:
— Откуда я должен знать? Я за ними не слежу.
Опытный педагог по глазам колониста видел, что он говорит неправду. Повысив голос так, чтобы его слышал весь строй, он огорченно заявил:
— Неужели не найдем их? Такого молодца своим помощником назначил… Выходит, я ошибся.
Строй настороженно ждал ответа Саши. Тот опешил, заколебался. Катеринчук подзадоривал его, повторяя:
— Первый раз ошибся, выбрав себе помощника.
— Где мне знать!
Катеринчук снова усомнился в этом.
— Я доверяю тебе, а ты мне нет. Неужели убежали ребята?
— Может быть.
— Никак не верится, — продолжал громко при ребятах рассуждать Михаил Трофимович. — Никуда они не могли уйти.
Матросов молчал, ковыряя песок носком ботинка. Он понимал, что надо найти ребят, иначе объявят тревогу, и заговор может раскрыться...
— Неужели они провели тебя, Матросов? — спросил воспитатель.
Саша выпрямился, пристально взглянул на своего начальника и решительно заявил:
— Меня обмануть? Что вы!
— А все-таки ребят нет.
— Матросова никто не обманет, не проведет, — сердито заявил он. И, бурей сорвавшись с места, крикнул: — Найду!
Вскоре стали подбегать колонисты. Они спрашивали разрешения встать в строй, и Катеринчук разрешал: — Становитесь.
Однако никто из них не ответил правдиво на вопрос: где они пропадали?
Об этом не доложил и Матросов.
„РЕБЯТА, ВОЙНА!“
Около запертых на замок ворот, под тенью огромного, широко раскинувшего могучие ветви дуба, на скамье сидел Апуш-бабай, которого ребята фамильярно называли «Пушка-бабай». Возле него, внимательно следя, как старик ловко орудует самодельным перочинным ножом, стоял Матросов. Его сегодня, в воскресенье, назначили в наряд, на помощь старику. Бабай чуть наклонил большую, после бритья блестевшую на солнце голову, макушка которой была закрыта каляпушем[1]; нависшие лохматые седые брови скрывали сосредоточенные, черные, как смородина, глаза.
Бабай молчал, он был занят; этот много поживший на свете человек прекрасно знал мудрость народа. Башкирская поговорка гласила: «Из двух зайцев постарайся поймать одного», поэтому старик всегда делал что-нибудь одно: когда работал, то молчал, а когда разговаривал, то прекращал работу.
Саша давно уже хотел заговорить со стариком, но не отваживался. В хитро прищуренных глазах Саши внимательный наблюдатель прочитал бы особенное, счастливое выражение; только минутами в них мелькала тревожная мысль, но тотчас же улыбка снова появлялась на лице Матросова. Пусть этот «Пушка-бабай» сидит здесь у ворот, пусть проводят переклички и объявляют тревоги, ничто теперь не удержит одиннадцать смелых парней... Сегодня ночью после отбоя назначен побег через подземный ход. Впереди яркое солнце, незнакомые дороги, одну из которых выберет и Саша.
Саше хотелось подшутить над стариком, как-то дать понять ему, что вот они сегодня вместе оберегают покой колонии, а завтра «Пушка-бабай» будет ахать и охать, вспоминая, может быть, какой опасности он подвергался, доверяясь будущему беглецу...
Саша обошел скамью, сел рядом со стариком. Старик делал отверстия в толстой сухой камышине. Любопытство победило осторожность.
— Пушка-бабай, а Пушка-бабай, — обратился к нему Саша. — Чего ты вырезываешь?
Старик нехотя поднял голову, сердито взглянул на подростка, посмевшего отвлечь его от дела, и сурово ответил:
— Бабай делает курай для себя.
— А что такое курай?
Апуш-бабай недовольно покачал головой: вот она молодежь — не знает, что такое курай. Однако он не успел ответить, так как увидел, что с ребятами, играющими на площадке, что-то случилось. Они, словно по команде, побежали в сторону общежитий. Двор сразу опустел, детские крики заглохли, на зеленой траве остался сиротливо лежать один футбольный мяч. Саша тоже с удивлением наблюдал за загадочным происшествием. Что могло случиться? Неужели раскрыли заговор и устроили тревогу? Он встал с бьющимся сердцем. Значит, все погибло... Может, одному перемахнуть через забор?.. Назовут предателем, оставившим товарищей.
Из дверей общежития выскочил Директор. Он что есть духу понесся в сторону ворот. Значит, так и есть, все погибло... Саша даже задрожал от злости. Кто мог их выдать?
Директор подбежал, остановился, как вкопанный, тяжело дыша, побледнев.
— Что случилось? — подозрительно спросил старик, откладывая курай; эти мальчишки так и не дали ему закончить работу.
— Ребята... война! — еле выговорил, наконец, Директор.
— Ты не шути, — прошипел Саша. — Выдал кто?
— Врать нельзя, второй раз никогда не поверят, — назидательно произнес старик. — Однажды с пастухом так было: соврал, крикнул, что волки напали на стадо, — все село сбежалось. А второй раз на самом деле волки напали, да сколько ни кричал он, никто на помощь не пришел.
Директор уже отдышался и смог связно произнести:
— Товарищ Молотов выступил по радио; фашисты напали...
Весть о выступлении товарища Молотова распространялась с быстротой молнии. Она собирала незнакомых людей на улицах, о ней взволнованно говорили дома, на глухой станции она заставляла пассажиров пересаживаться на поезд, следующий в обратном направлении. Весть о войне перестроила радиопередачи, отменила отпуска, изменила жизнь. Люди стремились друг к другу. Беда была общей, обязанности также были общие.
Война!
В первый день еще не было названия этой войне. Немного позже, через полмесяца, ее точно назвал великий вождь товарищ Сталин: «Отечественная война!» — в той самой речи, которая начиналась горячими словами: «Товарищи! Граждане! Братья и сестры! Бойцы нашей армии и флота!»
В первый день войны, в этот теплый июньский день в колонии только и было разговоров, что о войне. Ребята даже бросили играть. Сразу начались предположения об исходе этой войны, и никто не сомневался в нашей победе, расходились только в сроках. Одни говорили, что война продлится не более, как до осени, другие думали, что не больше года, самые отчаянные пессимисты, и те предполагали, что война должна закончиться не больше как через два года.
Саша, услышав о начале войны, застыл на месте. В первую же минуту он понял, что не в состоянии теперь убежать. Почему? Он и сам бы не сумел ответить на этот вопрос. Несмотря на то, что Саша раньше был беспризорником, он безгранично любил свою страну. Ему все было дорого на советской земле, в Советской стране. Может быть, он впервые задумался над чувством долга и верности, и только поэтому с опозданием «открыл» себя, свою душу?..
Однако сегодня на посту было очень оживленно, особенно-то думать было и некогда. Беспрестанно звонил звонок. Все новые и новые сотрудники и воспитатели прибывали из города. Саша с бабаем едва успевали открывать и закрывать ворота.
Первыми приехали на машине Ольга Васильевна и Лидия Михайловна. Они громко разговаривали, и Саша уловил:
— Почему в этот тяжелый час мы должны терять голову, метаться, суетиться? — возмущалась Ольга Васильевна. — Разве мы не знали, что готовятся напасть на нас?
Комсорг Дмитриев, идя с Сулеймановым, оживленно говорил:
— Я сегодня же подам заявление в военкомат. У меня семьи нет, никто плакать не будет. Я завидовал комсомольцам гражданской войны: они могли закрыть райком, чтобы разом всем уйти на фронт…
Когда они прошли, Апуш-бабай сказал:
— Сулейманова знаю, крепкой породы человек. В свое время он добровольцем уехал на фронт...
Во время обеденного перерыва Саша был на кухне. Повариха тетя Таня спросила помогавшую ей молодую девушку Машу:
— Ты, Маша, закрыла погреб?
— Зачем нам лед, когда войну объявили… — равнодушно сказала Маша.
Саша заинтересовался разговором.
— Ежели война, по-твоему, колонию разгонят? — резко возразила ей тетя Таня. — Ступай закрой погреб…
Матросов до вечера стоял на посту. Апуш-бабай давно уже отказался от своего курая, камыш лежал на скамье. Старик, не имея другого собеседника, охотно делится своими мыслями с Матросовым.
— Наводчик в артиллерии — очень ценная профессия. А наводчик в горной артиллерии — подавно редкостная должность. Ежели надо будет обучить молодняк, и я пригожусь: есть еще порох в пороховницах! Может, вспомнят?..
Он обращался к Саше, точно это зависело от подростка. Саша был так взволнован, что ему хотелось сказать: «Обязательно вспомнят».
Разговор с Апуш-бабаем направил мысли подростка совершенно в иное русло. Незаметно для себя Саша начал мечтать о поле боя. Он видел себя то на палубе корабля, то на подводной лодке.
Разохотившийся старик все говорил и говорил:
— Мой прадед воевал на стороне Емельяна Пугачева. Вот так. Я сам ходил на Австрию. Вот так. Если надо будет, еще пойдем.
Саша засмеялся:
— Дедушка, рассыплешься, до фронта не дойдешь…
Бабай, сверкнув взглядом, замолчал. И молчал до самого вечера.
К Саше на пост несколько раз прибегал Директор. Он осторожно расспрашивал Матросова, беспокоясь за сегодняшнюю ночь.
— Саша, — приставал он. — А, Саша! Как ты думаешь?
— Мы победим, конечно, — отвечал Саша, нарочно оттягивая ответ.
— Я не о том...
— О чем же? — словно не догадываясь, спрашивал Саша.
— Сам знаешь...
Матросов подмигивал, давая понять, что при «Пушка-бабае» нельзя же разговаривать на эту щекотливую тему.
Потом заглянул сам Митька Рыжий. Увидев его, Саша сказал:
— Пушка-бабай ругается, не разрешает говорить на посту.
Вот так шло время для Саши в первый день войны...
ПОСЛЕ ОТБОЯ…
В это лето Стасюку было чему радоваться: учебный год дал хорошие результаты, фабрика досрочно выполнила полугодовой план, основные весенние полевые работы были закончены. Колония усиленно готовилась к большому походу по следам Чапаевской дивизии.
И вдруг — война!
Первый день войны прошел в великом волнении. Сейчас, когда темнота окутала землю, Петр Филиппович одиноко сидел у себя в кабинете. Тыльной стороной ладони он несколько раз провел по глазам, точно отгоняя тяжелые думы. Перед ним лежал открытый томик Лермонтова.
Глаза машинально бегали по строчкам:
Садится солнце за горой,
Туман дымится над болотом,
И вот, дорогой столбовой,
Летят, склонившись над лукой,
Два всадника лихим полетом.
Один, высок и худощав,
Кобылу серую собрав,
То горячит нетерпеливо,
То сдержит вдруг одной рукой.
Мал и широк в плечах другой,
Храпя, мотает длинной гривой
Под ним саврасый скакунок —
Степей башкирских сын счастливый.
Думы текли неспокойно. Они сменяли одна другую, не спрашивая человека. Как и многие миллионы граждан Советской России, Петр Филиппович в этот день не раз задавал себе один и тот же вопрос: «Что я теперь должен делать?»
В час больших испытаний человек не может удовлетворяться обыденной работой, которой занимался изо дня в день. Хотелось совершить что-то большое, необыкновенное. Стасюк, сжимая руками виски, неожиданно вскочил и начал ходить по комнате большими шагами, заставляя умную овчарку подозрительно следить за собой.
Когда угасла заря, зазвенел серебряный подголосок, и звон этот поднялся над колонией, пробежал над рекой, задержался над лесом и тихим эхом вернулся обратно. Казалось, что дежурный нехотя провожает этот тревожный июньский вечер.
Удары были редки, медленны и отчетливы.
Петр Филиппович остановился среди комнаты и прошептал:
— Что мне делать? Заключить договор на вторую половину года на изготовление шифоньерок, заказать новые дисковые пилы и начать строительство нового корпуса? Или послать все это к чорту и добиваться срочной отправки на фронт? Здоровый человек, отлично знающий военную службу, не может оставаться здесь: личный пример — решающее условие для воспитания молодого поколения. Как же пойдет на фронт молодежь, если я сам останусь в глубоком тылу? Как мало мне будет веры!
Дверь открылась. Комсорг Дмитриев, дежурный по колонии, кашлянул. Петр Филиппович, облокотившись на подоконник и задумавшись, не заметил его. Тогда Дмитриев, переступив порог, громко и решительно сказал:
— Разрешите доложить?
Петр Филиппович удивленно оглянулся и сдержанно произнес:
— Да, пожалуйста.
Дмитриев не увидел следов волнения на спокойном лице начальника, оно было по-обычному сурово, немного более бледно. Откашлявшись, комсорг отдал по-военному честь и быстро доложил:
— Товарищ начальник Уфимской колонии! Во вверенной вам колонии происшествий нет. Больных нет. Проверки проведены во всех корпусах. Доклады дежурных принял лично.
Петр Филиппович спросил:
— Все?
— Да!
— Вольно, можете итти.
Дмитриев продолжал стоять. Начальник с недоумением взглянул на него.
— Разрешите по личному вопросу?
Дмитриев после волнений этого дня пришел к единственному, как ему казалось, правильному выводу: он должен быть там, где труднее, где верность родине надо доказать кровью и жизнью, самым дорогим для человека.
Петр Филиппович прочел эти мысли в глазах комсомольского вожака и спросил:
— А до завтра можно отложить личное дело?
— Да, — неохотно согласился Дмитриев.
Петр Филиппович перешел на официальный тон:
— Выходит, никаких происшествий нет?
Дмитриев был озадачен этим вопросом: «Неужели не усмотрел чего?»
— Так точно, — ответил он нерешительно.
И не тон дежурного, а внезапно появившееся решение что-то изменить в обычном течении жизни заставило Стасюка сказать:
— Сделаем обход. Будете сопровождать меня!
— Есть сопровождать!
Они вышли. Непроницаемая летняя ночь окутала колонию. Массивные здания бывшего монастыря в темноте напоминали нагромождение прибрежных скал, окутанных туманом. В неизмеримо высокой дали сверкали яркие звезды. Угрюмо молчал старый дуб, живой свидетель жизни многих поколений. Молчали и птицы. Соловей в эту ночь, казалось, не решался нарушить тишину. И ветер, вечно равнодушный странник, никого не тревожил, не шумел...
Старшие колонисты, дежурившие в корпусах, удивились приходу начальника в неурочное время и докладывали тихо, как бы боясь разбудить первую военную ночь: