– Если хочешь, отойдем, – кивнул Бочо на край поляны, где начиналась стена. Сейчас, когда у него было столько болельщиков, он хотел показать, что он в них не нуждается. Наверное, ему и в самом деле так казалось.
– Как хочешь, – сказал Чик, радуясь передышке, но показывая, что не боится никаких болельщиков.
– Ребя! – заорал Бочо изо всех сил. – Вы стойте здесь, а мы пойдем подеремся!
Он мог это сказать гораздо тише, но он хотел своим голосом напугать Чика. Голос у него в самом деле был внушительный. Главное, он здорово хрипел и даже сипел. Чик его отчасти за этот голос уважал, но не сейчас, когда он его пугал этим голосом.
– Давай! – радостно отозвались ребята. – Мы будем отсюда смотреть, как ты его отколошматишь!
Чик и Бочо решительно направились в сторону стены.
– Чтоб не фасонил со своей москвичкой! – крикнул вслед один из ребят. В его голосе прозвучала вечная слободская ненависть вот к таким чистеньким, хорошо одетым девчонкам, как Ника.
Чику совершенно неуместно полезла в голову какая‑то мысль насчет бедных и богатых. Но он ее не успел додумать, да и не хотел додумывать, это она сама полезла ему в голову, когда он услышал голос этого мальчишки.
– Она не москвичка, – услышал Чик просящий мира голос Оника, – она в нашем дворе живет…
– А фасонит, как москвичка, – уверенно сказал тот же голос, и Чику показалось, что он услышал, как тот презрительно цвиркнул сквозь зубы слюной, хотя услышать это было никак невозможно.
– Чик, не бойся, мы здесь! – вдруг пронзительно крикнула Сонька, и голос ее обдал Чика какой‑то великолепной волной бодрости, хотя он и понимал, что помощи от своей компании ждать бессмысленно.
Услышав Сонькин крик, ребята с улицы Бочо захохотали, до того им это показалось смешным.
– Лёсик, а‑а‑сто‑рожна, у‑па‑дешь! – гадливым голосом пропел Шурик и фальшиво захохотал, показывая хохотом, чего стоит Чик и вся его команда.
Чик и Бочо стояли в двух шагах друг от друга. Они еще как‑то недостаточно подогрелись для драки. Бочо угрюмо, исподлобья глядел на Чика, стараясь припомнить какую‑нибудь старую обиду. Но, видно, обида не припоминалась, и Бочо начинал злиться на Чика за то, что он никак не может припомнить какую‑нибудь стоящую обиду. Чик это чувствовал.
– Ха! – вдруг хрипло усмехнулся Бочо, глядя на Чика. Что‑то унизительное было в его усмешке.
– Чего смеешься? – спросил Чик и бегло оглядел себя.
– Ха! – усмехнулся Бочо еще более хрипло и добавил: – Посмотри на мои плечи и на свои.
Это была правда. Бочо был куда шире Чика, зато у Чика грудь была намного здоровее, чем у Бочо, и Чик это знал.
– А грудь? – сказал Чик и, набрав воздуху, изо всех сил растопырил ее.
– Что ты мне суешь свою грудь! – страшным голосом захрипел Бочо.
– А что ты мне суешь свои плечи! – ответил ему Чик, собрав все свое мужество. Все‑таки Бочо здорово его подавлял своим голосом.
Вдруг Бочо протянул руку и молча приложил ладонь к его груди. Чик прямо растерялся, до того это был страшный и непонятный жест.
– Ты чего меня лапаешь? – в ужасе крикнул Чик. – Хочешь драться – дерись!
– У тебя сердце дрожит, я слышу! – закричал Бочо радостно. – Вот до чего ты меня дрейфишь!
Сердце Чика и в самом деле страшно колотилось. Но какое он имел право дотрагиваться до Чика и слушать, как стучит его сердце?!
«Ах, ты так!» – подумал Чик, и в это же мгновение его осенила военная хитрость.
Он приподнял голову и как бы украдкой бросил многозначительный взгляд наверх, в сторону домика, где жила тетя Лариса. Бочо сразу же клюнул. Он тоже поднял голову и, посмотрев туда, снова уставился на Чика, теперь уже подозрительно.
– Ты чего туда смотрел? – спросил он не так уж хрипло, как раньше.
– Никуда я не смотрел, – сказал Чик, успокаиваясь оттого, что Бочо начинал волноваться.
– Нет, смотрел.
– Нет, не смотрел.
– Может, скажешь, что ты с Омаром знаком? – спросил Бочо.
Чик промолчал. Надо было, чтобы рыба получше села на крючок.
– Чего молчишь? Скажи, скажи, – насмешливо торопил его Бочо. На самом деле он начал тревожиться.
– Он мой троюродный брат, – нахально отчеканил Чик.
– Ха! – хрипло усмехнулся Бочо, думая, что поймал Чика. – Тогда почему по стене лезли?
– Потому что их дома не было, – сказал Чик, чувствуя, что Бочо сам себя загоняет в ловушку.
– А сейчас? – раздраженно просипел Бочо.
– А сейчас они дома, – сказал Чик, чувствуя, как тело его освобождается от страха, легчает.
– Ребя! – крикнул Бочо, как бы отчасти жалуясь и раздражаясь из‑за того, что они его подвели. – Он говорит, что Омар его брат?!
– Не верь, не верь, – крикнул Шурик, как человек, больше всех заинтересованный в победе Бочо, – он все придумал!
– Пусть скажет, как зовут его маханю! – крикнул тот мальчик, который назвал Нику москвичкой.
– Да, – снова оживившись, прохрипел Бочо, – скажи, как зовут его маханю?
– Тетя Лариса, – сказал Чик презрительно.
– Ребя, – крикнул Бочо с отчаянной надеждой, – он говорит, тетя Лариса!
– Правильно, – мрачно подтвердили ребята.
– Правильно! – крикнула Сонька и даже подпрыгнула от радости. – Она к ним часто в гости ходит.
– Ненавижу ехидину! – крикнул Бочо и ринулся на Чика. Другого выхода у него не было.
Чик почувствовал страшный удар в скулу, голова его загудела, и он бросился в драку, как в воду. Чик слышал за спиной топанье бегущих ребят. Он и так знал, что, как только начнется драка, все прибегут. Но теперь ему ничего не было страшно. Он изо всех сил махал руками, стараясь попасть в раздваивающееся и мелькающее лицо Бочо, не чувствуя ударов, которые тот ему наносил.
Главное – стараться попасть в лицо, в которое почему‑то до удивления, какое бывает во сне, трудно попасть, и оно все время расплывается, и только отовсюду смотрят темные глазищи Бочо и мелькает его лобастая стриженая голова. Иногда они сцепляются, потом расцепляются, изредка обмениваясь яростными словами:
– Получай на закуску!
– Ах, ты плашмя?!
– Вот тебе, вот тебе, головой!
Сопение, кряхтенье, тяжелое дыхание, обмен ударами и обмен впечатлениями от ударов. Но время идет, и Чик чувствует, как тяжело наливаются руки и тело, как они слабеют с какой‑то непонятной быстротой, как все трудней и трудней дышать. «Неужели, – думает Чик, чувствуя, что начинает теряться, – неужели только я так устал? И почему у меня дыхание кончается, как же моя широкая грудь?»
И вдруг Бочо хватается за лоб и мгновенно выходит из круга, образованного прибежавшими ребятами. Чик ничего не понимает, у него перед глазами все покачивается, но он чувствует, что случилось что‑то радостное, неожиданное.
Бочо некоторое время стоит, пригнувшись, и ладонью щупает лоб.
– Фонарь? – вдруг спрашивает он, опустив руку и удивленно оглядывая всех.
– Фонарь! – подтверждает тот, что назвал Нику москвичкой, и переводит взгляд на Чика, словно только сейчас заметив какие‑то интересные подробности в его облике, которых он раньше не замечал.
Чик смотрит на Бочо. Все смотрят на Бочо. У Бочо над глазом появилась огромная шишка.
– Фонарь? – спрашивает Бочо и оглядывает друзей с какой‑то трогательной надеждой, что они его разуверят в этом.
– Фонарь, фонарь, – подтверждают все удивленно и с посвежевшим интересом к его личности смотрят на Чика.
– Ой‑ой‑ой! – неожиданно запричитал Бочо, снова схватившись за лоб. – Что я дома скажу? Что я дома скажу?!
– Ничего, – сказал Чик, – надо холодное… Оник, дай свой пятак…
Оник неохотно вынул из кармана тяжелый царский пятак и протянул Чику. Чик взял пятак и, подойдя к Бочо, приложил его к шишке. Чик чувствовал, что каждое его движение сейчас уверенно и свободно и никому не может прийти в голову, что он подлизывается или как‑то слишком расчувствовался. И Бочо с такой трогательной надеждой и доверчивостью смотрел на Чика, так безропотно надеялся на его помощь, так глубоко был поглощен возможностью предстоящего наказания родителями, что Чик чувствовал, как внутри у него все переворачивается от нежности и благодарности к Бочо за эту прекрасную победу.
– Смачивай в воде и прикладывай, – говорит Чик, – а пятак потом когда‑нибудь отдашь…
Оник с молчаливым упреком посмотрел на Чика в том смысле, что ему хорошо быть щедрым за счет других. Чик ответил ему на это восторженным взглядом, показывая, что в часы великих побед нельзя считаться с такими мелочами. Чик краем глаза заметил, что Шурик старается не попадаться ему на глаза, прячется за спинами ребят, как предатель Мазепа.
Уходя со своей командой, Чик напряг слух. Он чувствовал, что он должен что‑то очень приятное услышать за спиной. И он в самом деле услышал. Он услышал целую фразу, которая потрясла его своей былинной красотой.
– Ребята, ну и колотушка у этого Чика, – сказал кто‑то.
Зарево славы подымалось за его спиной. Чик ощущал в своем теле необыкновенную легкость. Он почти не чувствовал земли. Он почти ничего не видел и не слышал. Что‑то радостно лопочут друзья, Сонька ему сует мастику, но он ее почему‑то положил не в рот, а в карман. Потом появились какие‑то волнения, стали говорить, что нас, наверное, ищут, что нам, наверное, попадет. Кого ищут, чего ищут? Он только чувствовал какую‑то легкость, легкость и музыку. Будто слышится какой‑то оркестр, вроде тех предпраздничных оркестров, которые за несколько дней до праздника начинали шагать по городу, как бы пробуя будущее веселье. Чик страшно любил эти пробы будущего веселья и, бывало, как только услышит такой оркестр, вместе с Белочкой выбегал на улицу и долго‑долго провожал его.
– Чик, – вдруг донеслось до него сквозь музыку оркестра, – я тебе что‑то хочу сказать.
Они уже шлепали по тротуару, вот‑вот свернут на свою улицу. Это был голос Ники.
– Ага, – сказал Чик, не останавливаясь и не оборачиваясь, потому что никак не хотел упускать музыки, которую он слышал, – говори…
– Только один на один, – сказала Ника, и Чик по ее голосу почувствовал, что она остановилась. Ему стало тревожно.
– Что? – спросил Чик, останавливаясь и с легкой досадой чувствуя, что музыка уходит вперед. «Ну ничего, догоню», – подумал он. – Вы идите, – кивнул он остальным.
– Чик, – тихо сказала Ника и прямо посмотрела ему в глаза своими темными от густоты синевы глазами, – почему эта женщина сказала про папу «бедный»?
Чик сразу все вспомнил.
Он вспомнил, что все это время, пока они спускались с лестницы и пока он готовился к драке, она как‑то замкнулась и съежилась. Теперь он понял, что она все время думала о словах тети Ларисы…
– Просто так, – сказал Чик, – женщины всегда так говорят.
– Нет, – сказала Ника и с какой‑то упрямой силой посмотрела ему в глаза, – разве мой папа никогда не вернется?
Чик вдруг почувствовал, что музыка, все еще игравшая вдалеке, вдруг смутилась и смолкла. У Чика мурашки побежали по спине. «Неужели она все знает?» – подумал он.
– А разве он вам не пишет? – осторожно спросил Чик.
– Редко, и мне отдельно, и маме отдельно, – тихо сказала она, – а раньше, когда ездил в командировки, он всегда нам вместе писал…
– Что тут такого, – сказал Чик и радостно, оттого, что это было в самом деле так, вспомнил: – Мой дядя, когда ездит в командировки, иногда пишет всем отдельно…
Чик почувствовал, что она поддается. Глаза ее потеплели, в них уже не было той упрямой твердости, с которой она смотрела на него вначале. Но его это почему‑то не обрадовало. Он почувствовал, хотя и не осознавал, что она не убедилась в правильности того, что он говорил, а снова покорилась неизвестности. Чик это почувствовал.
– Но почему так долго, Чик? Уже девять месяцев прошло, – сказала она.
– Покамест все выяснят, – начал Чик и впервые с раздражением подумал о тех, кто и в самом деле так долго выясняет: знал отец Ники, что начальник, перед которым он танцевал, вредитель, или не знал? То, что сам начальник мог и не быть вредителем, Чику и в голову не приходило.
– Что выяснят? – спросила Ника и удивленно посмотрела ему в глаза.
– Чик, – крикнула Сонька, – нас, может, ищут, а вы там шепчетесь!
Чик обернулся. Сонька на него смотрела взглядом женщины, устающей от бесплодной любви. Чик удивился этому взгляду, потом вспомнил о его неуместности и раздраженно отмахнулся. Он и так чуть не проговорился, а тут еще Сонька пристает со своей дурацкой ревностью.
– Как – что выяснят! – ответил он Нике. – В командировке всегда что‑нибудь выясняют.
– Я его люблю больше всех, – сказала Ника, – я его буду ждать до гроба.
Чик почувствовал, что она повторила чьи‑то слова, наверное, собственной мамы.
– Еще бы! – с жаром подхватил Чик, напав на благодарную тему, где можно ничего не выдумывать. – Еще бы такого не любить. Мой дядя говорит, что он великий танцор, что он мог танцевать на рюмке… Представляешь, такая маленькая рюмочка и на ней взрослый человек танцует?! Я на перевернутом ведре и то бы не смог танцевать, а он на рюмке…
– Ну, вы идете или мы пошли! – со злостью крикнула Сонька.
«Глупая, – подумал Чик, обернувшись, – тут совсем другое дело».
– Пошли, – сказал он Нике таким тоном, словно теперь уже все стало ясно.
Но он понимал, что далеко не все ясно, и это его все‑таки смущало. Он попробовал прислушаться к той музыке, которую слышал до разговора с Никой, но не услышал ее. Оркестр куда‑то скрылся.
Только они дошли до угла своей улицы, как лоб в лоб столкнулись с соседским мальчишкой Абу.
– Чик, вас ищут, – радостно крикнул он, – думают, вы утонули!
– Я же говорила, я же говорила, – затараторила Сонька, гневно поглядывая на Нику.
Лёсик от волнения расплылся в улыбке. У Чика тоже что‑то неприятно кольнуло в груди.
Абу стоял перед ними, любуясь их растерянностью и смущением.
– Чик, это правда, что ты фонарь поставил Бочо? – вдруг спросил он, перестав любоваться их растерянностью.
Чик непроизвольно улыбнулся. Слава обгоняла его и выходила навстречу.
– Да, – сказал Чик, не в силах сдвинуть расползающиеся в улыбке губы, – но откуда ты узнал?
– Да тут один проезжал на велике и сказал, – ответил Абу и с посвежевшим уважением, как те на поляне, взглянул на Чика. – За мастикой ходили?
– Да, – сказал Чик доброжелательно, – а правда, что нас здорово ищут, или треплешься?
– А‑а‑а! – махнул Абу рукой. – Немножко поискали и бросили… Пойду посмотрю, какой ты фонарь поставил Бочо.
– Он, наверно, уже домой ушел, – сказал Чик.
– Ну тогда поиграю в футбол, – ответил Абу и пошел дальше.
Ребята радостно заработали челюстями и пошли своей дорогой. Все‑таки хорошо, что Абу их успокоил. Когда они зашли за угол, Чик сразу же увидел на балконе сутулую спину Алихана, склоненную над игральной доской. Он играл в нарды с Богатым Портным. Ясно, что Богатому Портному сейчас не до Оника. Оник сразу же повеселел.
В сущности, Богатый Портной и тетушка были главными паникерами. Но тетушка тоже, как и Богатый Портной, если увлечется чем‑нибудь, могла и не вспомнить о его существовании.
Чик заметил, что Белочка сидит у калитки и смотрит в их сторону. Видно, она их еще не узнала, но почувствовала что‑то знакомое. Чик не хотел подавать голоса, чтобы с балкона на них не обратили внимания. Он только всплеснул руками и ударил ими по ногам, как если б сидел на скамейке и приглашал ее на колени. Белочка мгновенно склонила набок голову, и когда Чик повторил этот жест, она сорвалась с места и помчалась навстречу. Она бежала своей боковой побежкой, которую Чик так любил, и она его всегда так смешила.
Белочка с разгону налетела на Чика и в прыжке несколько раз лизнула ему лицо. Потом она для приличия лизнула Оника и Соньку, не слишком скрывая, что больше всего обрадовалась Чику. Она бегала вокруг них, визжала и прыгала… Она очень соскучилась и совсем не помнила, что Чик ее обидел. Ну, где можно еще отыскать такую веселую, добрую собаку? Нет, подумал Чик, с этим собаколовом надо что‑то делать, иначе не будет спокойной жизни.
Ребята приближались к дому. С каждым шагом Чик чувствовал, что слабеет и слабеет их походный уют, вот‑вот совсем распадется, потому что каждый сейчас занят собственной тревогой встречи со своими родителями.
Чику всегда бывало немножко грустно в такие часы. Но ничего не поделаешь, он и сам сейчас занят этой тревогой. Поэтому ему было приятно, что рядом кружится Белка, словно он с ней особенно и не расставался, словно так: вышли немного погулять, а теперь возвращаются домой. Одомашненный тем, что Белочка была рядом, Чик подходил к дому с плутоватой и, может, потому тайно веселящей надеждой на безнаказанность.
Чаепитие и любовь к морю
Было около одиннадцати часов утра. Тетушка сидела на веранде на своем обычном месте перед распахнутым окном, откуда хорошо просматривался двор. Недаром место это называлось «капитанским мостиком».
Отсюда она не только наблюдала за жизнью двора, но и нередко вмешивалась в нее, иногда полностью меняя ход тех или иных коммунальных баталий. Чика всегда поражало то мгновение, та неуловимая неожиданность, когда тетушка из постороннего наблюдателя и миротворца превращалась в соучастника скандала.
Какое‑то пустячное слово, какой‑то пренебрежительный жест мог послужить детонатором ее взрывного характера. Но сегодня, слава богу, и во дворе все было тихо, и тетушка была особенно благодушно настроена.
Тетушка пила чай с пирожками и персиками и угощала Евгению Александровну, новую соседку по двору, которая недавно вместе с мужем и сыном Эриком переехала сюда жить.
Чик тоже пил чай, но, в отличие от тети, нарезавшей в свой стакан весь сочащийся, исходящий соком персик, он съел его отдельно, а чай с пирожками пил отдельно. Чику казалось, что Евгения Александровна тоже хотела бы съесть свой персик отдельно, но тетушка сама нарезала ей в стакан персик, говоря, что чай с персиком – это совершенно особый деликатес.
Вообще тетушка любила пить чай. Впрочем, кофе тоже. Но в чай, в отличие от кофе, она всегда что‑нибудь клала. Если были лимоны, она пила чай с лимоном; если лимонов не было, пила с мандаринами, с яблоками, с клубникой или, как сейчас, с персиками.
Дядя Коля, сидевший в углу веранды за отдельным столиком, тоже, как и Чик, выпил свой чай с пирожками отдельно, а персик съел отдельно. Всем досталось по персику, но в вазе, стоявшей прямо перед Чиком, оставался еще один персик, и Чик был сильно озабочен его судьбой: кому он достанется?
Тетушка вроде про него и забыла, но взять самому было неудобно, потому что тетушка могла остановить его попытку и, не стесняясь присутствия малознакомой женщины, пристыдить его.
Чтобы обратить внимание тетушки на этот неиспользованный персик, Чик несколько раз отгонял от него мух, а один раз даже раздраженную осу. Он ждал, что тетушка обратит на это внимание и в конце концов скажет: «Съешь, Чик, этот персик, чтобы не собирать здесь мух!»
Но тетушка, увлеченная разговором, не замечала Чика, и судьба последнего персика оставалась неясной.
Еще сильней, чем судьбой персика, Чик был озабочен необходимостью выпросить у тетушки разрешение пойти на море. Этого ждал не только Чик, но, можно сказать, вся его команда. Если бы тетушка разрешила Чику идти, то и всем остальным родители разрешили бы.
* * *
Чик вдруг вспомнил мальчика, которого несколько раз видел на море. Вот уж кто явно ни у кого не спрашивал, идти ему на море или не идти.
Первый раз он его встретил на «Динамке». Так называлась бывшая пристань, теперь переоборудованная для водного спорта. Здесь была сооружена вышка для прыжков в воду, расставлены дорожки для плавания – одна на пятьдесят метров, другая на двадцать пять. Кстати, именно здесь Чик убедился, что может пронырнуть в длину двадцать пять метров. Правда, такое расстояние он проныривал в прыжке со стартового причала, но все равно это было неплохо.
Так вот, этот мальчик, ростом не больше Чика, одинаково хорошо прыгал со всех трех ступеней вышки. Чику он нравился за бесшабашную удаль, с которой он прыгал с вышки.
Однажды Чик видел, как несколько взрослых ребят поспорили, прыгнет он или нет с самой высокой точки, а именно с крыши бильярдной, которой увенчивалась вышка.
Они предложили ему прыгать, но он сначала отказывался, говоря, что ему неохота взбираться на эту крышу. Тогда один из взрослых сказал, что он только делает вид, что не хочет прыгнуть, а на самом деле просто боится.
Мальчик сразу же разгадал эту хитрость.
– Смотрите, – обратился он к своим дружкам и, кивнув на этого взрослого, сказал: – Гнилой заход делает…
Взрослые посмеялись этому выражению. Чику оно тоже понравилось.
– А за рубль прыгнешь? – вдруг предложил один из взрослых.
– Конечно, – ответил он.
– Так давай, – сказал тот, что предлагал деньги.
– Ваш свет, – обратился он к взрослому.
Взрослые снова рассмеялись. На мальчишеском языке это означало: покажи свое право вступать в игру, то есть где твои деньги…
Тот, что предлагал прыгать за деньги, достал из кармана кошелек и вынул оттуда новенький, хрустящий, словно проглаженный утюгом рубль.
Мальчик поднялся на третью ступень вышки, оттуда вскарабкался на крышу бильярдной по одному из четырех столбиков, подпиравших ее.
Глядеть, как он вскарабкивается на крышу бильярдной, было неприятно, потому что он мог сорваться и грохнуться на деревянный помост причала.
Сейчас Чику были неприятны и эти взрослые, заставившие мальчика заниматься таким опасным делом.
Но потом, когда мальчик благополучно вскарабкался на крышу и, бросившись оттуда вниз головой, прекрасно вошел в море, только чуть‑чуть пришлепнув воду слегка закинувшимися ногами, Чик перестал сердиться на взрослых.
Через несколько минут мальчик вышел на помост причала мокрый, весело возбужденный, и Чику вдруг показалось, что взрослые обманут его и не отдадут рубль. Но тот, что обещал рубль, передал его ему, улыбкой показывая, что он ничуть не жалеет потерянных денег.
Мальчик, держа двумя пальцами деньги, чтобы не замочить, стал прыгать на одной ноге, вытряхивая из ушей воду и одновременно приговаривая:
– Гоните рубчик – еще прыгну!
Но взрослые посмеялись и, громко предполагая, что таким путем он их оставит совсем без денег, ушли в бильярдную.
Через несколько дней Чик снова встретил его, но уже совсем в другом месте. Он его встретил в море, у развалин старой крепости. Там был большой обломок скалы, торчавший из моря в десяти метрах от берега. Чик подплыл к нему и с большим трудом вскарабкался на него. Здесь он и увидел мальчика. Но сейчас у него был совсем другой вид. Посиневший от холода, он лежал на скале, плотно прижимаясь к ней и стараясь унять озноб, колотивший его.
Возле него в позе нетерпеливого ожидания стоял Керопчик. Про Керопчика можно было сказать, что он довольно известный хулиган. Рядом с Керопчиком стояли еще двое взрослых парней.
У всех троих тела были разрисованы наколками. Из разговоров между ними стало ясно, что мальчик ныряет возле скалы и достает для них мидии, которые они собираются продать на базаре.
Горка мидий килограммов в десять лежала на поверхности скалы. Керопчик время от времени напоминал мальчику, что ему пора прыгать со скалы и нырять за мидиями.
– Сейчас, дай согреться, – отвечал мальчик, не попадая зуб на зуб.
По его голосу Чик догадывался, до чего ему надоело нырять, и в то же время чувствовалось, что он в чем‑то зависит от Керопчика и не смеет ему отказать. На «Динамке» он был веселый, вольный, он сам диктовал условия взрослым людям и даже шутил над ними. Здесь было совсем другое дело, и Чику стало его жалко.
– Давай я половлю? – предложил Чик.
– А ты сможешь? – спросил Керопчик.
– Я на «Динамке» дно достаю, – похвастался Чик.
– Ну, давай прыгай, – сказал Керопчик без особой веры в Чика.
Чик подошел к краю скалы, обращенному к морю, и приготовился прыгать.
– Справа будет острая свая – не порежься, – сиплым голосом сказал мальчик, не отрывая подбородка от скалы.
– Хорошо, – сказал Чик и прыгнул в воду.
Вынырнув из воды, он подплыл вплотную к скале, набрал воздуху и нырнул. Чик считал себя неплохим ныряльщиком. Особых достижений у него не было, но все‑таки он доставал дно на конце «Динамки» и мог в длину пронырнуть около двадцати пяти метров.
Нырнув, Чик увидел подводную часть скалы, поросшую морской травой. Трава эта в ритме движений волн колыхалась. Колыхнется – раздуется и снова опадает, колыхнется – раздуется и снова опадает.
Между колыхавшимися пучками травы мелькнули морской карась и маленькая рыбка зеленуха. Чику показалось, а может, так оно и было на самом деле, что карась, стараясь остаться не замеченным Чиком и думая, что тот его не видит, колыхнулся вместе с пучком травы, за которой он прятался.
Чик знал, что морская трава крепко держится за поверхность скалы, и, ухватывая пучки этой травы и перебирая руками, стал погружаться в глубину. Таким нырянием он надеялся сохранить силы и подольше остаться под водой. Руками, хватающими пучки травы, он чувствовал острые края мелких мидий и уходил все глубже и глубже, надеясь добраться до крупных мидий.
В то же время он внимательно смотрел налево от себя, боясь неожиданно напороться на острую сваю. Но сваи не было видно. Трава внезапно кончилась, и Чик отпустил ее, не успев перевернуться, и его как‑то само собой выбросила на поверхность выталкивающая сила моря.
Чик старался отдышаться, а Керопчик сверху глядел на него своими козлиными глазами. Он ничего не спросил, потому что и так было видно, что Чик плоховато нырнул.
– Что‑нибудь достал? – спросил один из парней, сопровождавших Керопчика.
– Хоть вынырнул – и то хлеб, – сказал Керопчик.
Чик снова нырнул. На этот раз он решил, опять держась за траву, дойти до того места, где она кончается, но не бросать ее, а, еще держась за нее, перевернуться вниз головой и дальше нырять собственными силами.
Так он и сделал. Продолжая держаться за траву, он перевернулся и нырнул дальше. В полумгле он заметил несколько свай, торчащих в воде, и конец одной из них напоминал острый край свежеразбитого оконного стекла.
Не дай бог напороться, подумал Чик и, ухватившись за другую сваю, неприятно колющую руку мелкими мидиями, несколько раз перебрав руками, ушел по свае вглубь, в темноту.
Руками он чувствовал, что свая здесь обросла более крупными мидиями, и попробовал выдернуть одну. Но он даже не смог ее расшатать. Тогда Чик взялся за другую мидию, шатавшуюся, как зуб, и с отчаянием последних усилий дернул ее и, выдернув, едва не задохнувшись, вырвался наверх. Это была большая мидия, величиной с мужской кулак.
Он вытащил руку с мидией над водой, и Керопчик сверху посмотрел на нее оценивающим взглядом.
– Хорошая, – сказал Керопчик поощрительно, – только сразу несколько вырывай.
«Легко говорить, – подумал Чик, – ты бы сам попробовал…» Он подплыл к сачку, на веревке свисавшему со скалы, и вбросил туда свой трофей.
После этого Чик, сколько ни нырял, доставал только очень маленькие мидии или совсем ничего не мог достать.
Откровенно говоря, Чик просто боялся напороться на один из обломков этих свай. Чик заметил, что там торчит еще одна свая с зубчатым рваным краем.
Вообще Чик не любил нырять в незнакомом месте. Особенно в таком месте, где неожиданно перед носом может оказаться свая или какой‑нибудь другой предмет с заостренным краем. В конце концов один из друзей Керопчика сказал ему, чтобы он подымался наверх, и Чик вцепился в веревку, к концу которой был привязан сачок с его мидией, правда большой, но слишком одинокой. Другие мелкие мидии, которые он доставал, Керопчик браковал и Чик их отбрасывал.
Друг Керопчика втащил Чика наверх, и по тому, как тот его тащил, Чик почувствовал, что неудача сделала его тяжелее, чем он есть. Единственным, правда, слабым утешением Чика было то, что он и в самом деле достал очень крупную мидию.
Мальчик все еще лежал на скале. Теперь Чик с еще большей очевидностью почувствовал превосходство его во всем, что можно было сделать в море. Превосходство было настолько полным, что Чик не завидовал ему, а просто восхищался им и жалел, что Керопчик имеет над ним какую‑то власть. Немного согревшись, Чик прыгнул в сторону берега и поплыл к нему.