Идеология и история
Автор: Г.МУСИХИН ОНС, №1, 2012, C.134-146
Идеологии можно рассматривать как когнитивные механизмы и одновременно - когнитивные фильтры политического мировоззрения. Именно поэтому можно утверждать, что пока в политике существует процесс легитимации, идеологии будут иметь в ней значение. Поэтому идеологию как таковую можно признать одной из значимых структур познания. В этой связи знаменитый лозунг о "конце идеологий" можно трактовать как свидетельство определенного структурного кризиса процесса познания как такового, который человечество переживает на рубеже тысячелетий. Идеологии не исчезают и не исчезнут. Мировоззренческие столкновения по поводу глобализации и цивилизационных различий - неоспоримое доказательство "живучести" идеологий, которые по-прежнему притязают на всеобщее ценностное объяснение мира политики (и не только ее). Однако исследование идеологий становится все более сложным и изощренным процессом. "Чистого" концептуального анализа идеологий уже недостаточно. Критическая рефлексия последних требует их контекстуального анализа. Один из наиболее очевидных контекстов развития идеологий - исторический. Именно он позволяет лучше понять внутренние (и внешние) противоречия, непоследовательности и слабости идеологий, что, на мой взгляд, гораздо важнее для научного познания, нежели обнаружение единства и преемственности.
Идеология в контексте истории или в контексте историографии?
Ретроспективный исторический анализ развития идей - очень распространенное и давнее явление, имеющее солидный академический послужной список. Достаточно вспомнить широко распространенное еще в XIX в. направление Geistgeschichte (духовная история), в русле которого работали многие известные представители немецкой академической науки. Однако развитие этого направления интеллектуальной истории продемонстрировало, что существование некоей независимой внешней точки наблюдения за идейным прошлым - не более чем иллюзия, ибо историки оказываются втянутыми в те или иные языковые игры, имеющие в современной политической науке имя идеологий.
Вышеобозначенная тенденциозность исторической науки долгое время не признавалась (не фиксировалась) самими историками в силу их особого отношения к историческому источнику как таковому, сложившемуся в историографии. Дело в том, что традиционно история как наука анализирует источник, исходя из него самого, а не из того, в каком языковом контексте данный источник возник. Иными словами, историки долгое время описывали историю на основе источников, не уделяя должного внимания тому, что сами эти источники есть результат определенного повествования, в той или иной тенденциозной форме описывающего происходившее. В последние десятилетия наметились очевидные изменения в анализе исторических источников. В этом смысле знаковой стала книга Х. Байта "Метаистория". Опираясь на идеи Д. Вико, Байт доказывал, что история в основном есть не что иное, как идеология. История является не прошлым как таковым, но тенденциозным преломлением прошлого через настоящее.
Наиболее внимательно к идее осовременивания прошлого отнеслись исследователи истории политической мысли. В этом отношении знаковой стала книга К. Скиннера "Основы современной политической мысли", в которой он предпринял попытку контекстуального анализа ключевых политических понятий, дезавуируя устоявшиеся представления о "последовательном" развитии политических нарративов и идеологий. Под этим углом зрения началось фактическое переписывание истории западной политической мысли. Смыслы тех или иных устойчивых терминов реконструировались в зависимости от воссоздаваемого исторического контекста, в котором использовались эти термины. При этом демонстрировалось, как слова меняли свои смыслы с течением времени, адаптируясь к новым условиям.
В том же русле, только анализируя уже собственно развитие исторической науки, работал Л. Стоун, который одним из первых стал рассматривать исторический нарратив в логике конструктивизма. Осуществляя деконструкцию массива историографических данных, он отметил растущую роль нарратива в исторических трудах. Сформулированная известным немецким историком Л. фон Ранке идея "научной истории" опиралась на исследование новой источниковой базы. При этом научность состояла в скрупулезной текстуальной критике архивных материалов, и этого считалось достаточно для окончательного установления исторической истины как неоспоримого факта политической истории. Стоун отследил, как идея Ранке была догматизирована академическими институтами и как приобрела статус очевидной истины с последней трети XIX по середину XX в. Это неизбежно вело к фактическому мельчанию и формализации задач научного исследования. Целые пласты исторического контекста попросту игнорировались в угоду академизму, сводящемуся, по сути, к критике источника как такового.
Среди отечественных ученых эту мысль очень четко сформулировал не кто иной, как академик Б. Рыбаков, крупнейший специалист по истории Киевской Руси: "Проверяя тенденциозно отобранные норманистами аргументы, следует обратить внимание на то, что тенденциозность появилась в самих наших источниках, восходящих к "Повести временных лет" Нестора".
Одновременно в русле академического историзма получил распространение еще один примечательный процесс: конструирование "истинной" национально-государственной истории. При этом, если критика источников во многом осуществлялась на уровне обособленного микроанализа, то выводы о национально-государственных проектах находились на макроуровне национальной мифологии. По большому счету, именно со второй половины XIX в. национальное государство становится не только основной единицей исторического процесса, но его сущностью (и целью). Можно сказать, что процесс исторической эволюции был мобилизован на службу нации. Как признавался Ф. Мейнеке: "Мы были тогда в новом рейхе кайзера Вильгельма и Бисмарка так наивны, убеждены и горды, что вся мировая история представлялась нам только ступенями к этой империи".
Обозначенное выше обстоятельство позволяет утверждать, что универсальные моральные основания философии Просвещения, из которых произрастали все социальные науки, уже во второй половине XIX в. были отвергнуты наукой исторической. Последняя сделала ставку на анализ сугубо европейского опыта формирования национальных государств. Универсалистский пафос Просвещения был отвергнут в пользу обоснования исторических траекторий отдельных стран. Считалось как само собой разумеющееся, что смысл и назначение истории состоит в формировании европейских национальных государств. Естественно, подобный подход стал провоцировать критическую рефлексию. Одной из самых последовательных попыток дать альтернативное понимание истории стал марксизм. Однако из-за его радикального политического стиля он долго был вне рамок академической науки. Одним из первых, кто предпринял попытку критического переосмысления исторического процесса, был К. Лампрехт, предложивший универсальную культурную схему исторического процесса как смену ментальных установок в развитии общества. Немецкая академическая историография в начале XX в. отвергла этот подход. Однако он послужил источником вдохновения для знаменитой французской школы "Анналов", которая в 1930-е гг. поставила задачу по-новому обозначить общие исторические тренды, опираясь на достижения социологии, экономики, психологии и антропологии.
Прорыв в критическом восприятии академической историографии произошел в 1960 - 1970-х гг. Следует отметить, что это стало результатом не только (и не столько) развития самой исторической науки, сколько следствием известной постпозитивистской революции, подвергшей сомнению казавшиеся незыблемыми принципы научной истины, исповедуемой логическим позитивизмом. Результатом такой трансформации стало массовое для второй половины XX в. увлечение ролью языка и герменевтикой в противоположность господствовавшему до этого социально-экономическому детерминизму. Это интеллектуальное движение получило хорошо известное ныне название "постмодернизма". Только в 1980-е гг. к критике теорий поступательного модернистского прогресса подключилась академическая историография. Крах теории конвергенции, проявившийся в странах "третьего мира" (особенно в феномене исламского фундаментализма), усилил разочарование в количественных эконометрических и демографических основаниях исторического прогресса.
Показательно, что знаковой работой в этом отношении стало исследование самого яркого символа Модерна и модернистского позитивистского восприятия действительности - Великой французской революции. Л. Хант попыталась проанализировать пути распространения революционной риторики, доказывая, что именно слова творят историю. В ее исследовании доказывалось, что языковые конструкции в условиях революции способны сыграть поистине харизматическую роль. Язык не просто фиксировал революционные изменения, но и провоцировал их. Особенно наглядно это было показано на примере знаменитой речевой конструкции "ancien regime". Для дискредитации любого утверждения и даже факта достаточно было отождествить дискредитируемое со старым режимом - дальнейшие доказательства и аргументы не требовались. Тем самым революционная риторика (именно риторика и ничто больше) разделила действительность на старый режим и новую нацию, приведя в движение ключевые революционные дискурсы, которые, в свою очередь, обладали колоссальной мобилизующей силой (в марксистской терминологии это можно назвать языком классовой борьбы). Для оттенения революционной риторики Великой французской революции Хант сравнивала ее с речевыми конструкциями времен американской войны за независимость. Из-за того, что объект отрицания (Британская монархия) находился за океаном, революционная риторика в Америке не приобрела радикальных черт, что не повлекло за собой формирования революционных традиций, место которых заняла либерально-конституционная риторика, укоренив образцы либерально-конституционной политики. Автор пришла к выводу, что революционная риторика во Франции "революционизировала революцию", разделив действительность на старую и новую, лишив тем самым действительность настоящего времени (было только темное прошлое и светлое будущее). В этой ситуации улучшение действительности представлялось бессмысленным (нельзя улучшить того, что осталось в прошлом и не существует в настоящем). Возможным становилось только строительство нового будущего.
С такой исследовательской точки зрения язык превращался в пластичную конструкцию, находящуюся в распоряжении социальных акторов и одновременно структурирующую мировосприятие и преобразовательскую деятельность последних. Можно сказать, что именно благодаря языку социальные акторы способны совместить настоящее и будущее. В результате связь между настоящим и будущим теряла очевидную причинную зависимость, становясь открытым сценарием развития. История превращалась в процесс производства не только социальных и прочих интересов, но и коллективных смыслов. Смыслы стали рассматриваться как многомерные и относительные образования, существующие в сферах дискурсивного взаимодействия, при этом данные сферы обладали очевидной способностью к самозарождению и развитию. Смысл становился относительным. Добро получало смысл только в зависимости от зла и наоборот.
В этой связи любопытным стало прочтение казалось бы устоявшегося исторического и социально-экономического термина "класс". Данное понятие было реконструировано как политический историзированный термин, а не принято к рассмотрению в качестве объективной онтологической реальности социального мира. В этой связи класс трактовался не как объективная, а как потенциальная структура, которая может быть мобилизована посредством языка. То есть класс из анализируемого явления превращался в аналитический инструмент для исследования языка политической борьбы. Последний определял условия политических коалиций различных социальных групп. Такое понимание политического языка делало его не столько набором речевых конструкций, сколько "средством производства" смыслов. Поэтому утверждалось, что в развитии политических движений нужно искать не логику, а тактику, состоявшую в ситуативном поиске поддержки для достижения определенных целей с помощью мобилизующей силы идей.
Попытка реконструкции концепта "класса" в терминах дискурсивной, а не онтологической реальности, подразумевает, что язык класса основан на особенностях политического контекста. В этой связи ход исторического процесса, по сути дела, должен быть заново переосмыслен, ибо историческое профессиональное сообщество традиционно использовало такие концепты, как "опыт" и "сознание" вне всякой проблематизации природы языка как такового. Историки обычно трактовали язык как некоторое инертное пространство посредничества, через которое происходил обмен "опытом" и в котором формировалось "классовое сознание", выражающее бытие класса. Последнее было некоей производной социально-экономических факторов, задававших классовую позицию. Тем самым зачастую в неявной форме (за исключением марксизма) постулировалось априорное предположение, что уже существующие интересы находили на политической арене свое рациональное выражение. Если же снять очевидное допущение о языковой среде как инертном медиаторе исторического процесса, то это в корне изменит понимание политического процесса вообще и трактовку взаимоотношений "большой тройки" идеологий (либерализма, консерватизма, социализма) в частности.
К концу XX в. в западной историографии утвердилась исследовательская точка зрения, согласно которой коллективные интересы и их идеологическое выражение конструируются и проявляются в пространстве дискурсивного поля, где происходят конфликтные политические коммуникации по поводу существующих понятий, а также по поводу создания новых понятий или "политических метафор " (третье сословие, нация, граждане, класс, национальный интерес и т.д.). То есть интересы и идеологии мыслятся в логике лингвистического построения. В этом контексте каждый значимый идеологический концепт обладал значительным потенциалом убедительности при выражении тех или иных коллективных интересов, и логика построения аргументации была опосредована не только существующей социально-экономической реальностью, но и конкретной политической ситуацией. Поэтому историки признали необходимость гораздо большего внимания к характеру дискурсивных столкновений как таковых, к взаимодействию культурных практик, к становлению значимых идеологических концептов и семантических полей в целом.
Подобный исследовательский подход характеризует трактовка социальных изменений как продукта деятельности групп (классов), обладающих различными (иногда несовместимыми) политическими языками, имеющими различное происхождение. Это позволяет обнаружить, что в процессе взаимодействия различных политических (идеологических) дискурсов могут возникать ситуации стабильного сосуществования (и даже взаимного усиления: конструкт государства всеобщего благоденствия как результат взаимодействия либерального и социалистического дискурсов). Но может происходить и конфликтная поляризация дискурсов, хотя качественного различия социально-экономической ситуации фиксироваться не будет (вспомним, например, отсутствие "консервативной волны" в Швеции и радикальную поляризацию в Великобритании при сходных экономических проблемах рубежа 1970 - 1980-х гг.).
Силу реконструированному дискурсивному видению истории придает то, что последняя существует, как правило, в устном и письменном "переводе" фактов теми или иными интерпретаторами. Это не означает, что плюрализм мнений в прошлом -препятствие для научного исторического исследования. Однако мы должны признать, что абсолютной истины из истории вычленить не удастся. За рамками подобного абсолюта многообразие исторических нарративов позволяет глубже понять историческую действительность. Можно сказать, что деконструированные подобным образом мифы прошлого позволяют по-новому взглянуть на способы формирования настоящего. Вновь возникшее перспективное видение настоящего из прошлого рано или поздно само становится предметом деконструкции, что и сопровождается "переписыванием истории". Видение исторической перспективы реконструирует не "историю прошлого ", но, скорее, "историю о прошлом ". Таким образом, история как наука есть интерпретация прошлого в настоящем, а значит, неизбежно есть акт речевой интерпретации. История как конструкт и "перевод" придала новый импульс исследованию культурного самосознания того или иного сообщества. В академической историографии все чаще стало встречаться понятие "коллективная память", напрямую связываемое с понятием "идентичность". Такой подход, по сути, означает, что феномен социальной сплоченности скорее "изобретается ", а не "обнаруживается ", то есть является сконструированным, а не объективно существующим и выводимым из реальной социально-экономической структуры общества.
Лингвистический акцент в исследовании прошлого обнаруживал ограничения, которые накладывает язык на социальную реальность как таковую. Обнаружение этих ограничений привело к заключению, что существует связь между мифом и историографией. Последняя в гораздо большей мере зависима от своей "литературной" организации, чем это признавалось традиционной академической исторической наукой. В радикальной версии конструктивизма историография и мифография идентичны.
Однако вряд ли такую интерпретацию историографии можно считать открытием конструктивизма. Идею о том, что истина контекстуальна, а не абсолютна, высказывал еще Б. Спиноза, который считал, что исторические мифы - не ложный вид исторического знания, а отношение общества к самому себе. Мысль о том, что основа мифов - деятельность власти, высказал еще в XVIII в. один из первых "методологов" исторической науки Д. Вико, а впоследствии подобные соображения мы встречаем у Ф. Ницше и М.Вебера.
Если считать идеологии универсализованными и рационализованными мифами, то они (идеологии) способны быть выражением реальности в той мере, в какой люди им привержены. В этом случае идеологии - это не искаженный образ реальности, а реальность, выраженная посредством языка (от слова "халва" во рту, конечно же, слаще не станет, но вкус халвы мы вспомним). Поэтому идеологии (как и мифы) не только предмет для изучения исторической науки, но они постоянно оказываются продуктом исторических исследований, который в общественном мнении имеет название "историческая память ".
Процессы производства смысла исторических процессов запускают определенный механизм отбора "бесспорных" фактов прошлого. В результате, скажем, геноцид армян становится историческим фактом только спустя несколько десятилетий после самого события. При этом спор об "имени" (геноцид) оказывается отдельной темой политических дискуссий. При внимательном рассмотрении можно обнаружить, что академические исторические исследования почти всегда наполнены именно такими "именами": государство, нация, демократия и т.д. Несложно заметить, что данные имена, будучи наделенными значением исторических фактов, в разном политическом контексте приобретали различную трактовку. Можно сказать, что история постоянно переписывается, так как постоянно меняется настоящее. Поэтому прошлого как бесспорного эмпирического факта не существует, история есть процесс постоянной упорядоченной рефлексии, существующий для того, чтобы придать смысл настоящему, а в идеале (идеологии) и будущему.
Очевидно, что такой подход к истории в корне расходится с позитивистским взглядом на научное изучение прошлого. Сторонники такого взгляда трактуют научный анализ истории как критику источников через очищение фактов от мифов и фантазий. Конструктивистский же взгляд на историю полагает миф активным началом, способствующим производству смыслов (в том числе и самой исторической наукой). Иначе говоря, историк - не беспристрастный судья, устанавливающий истину, а конструктор, участвующий в "создании прошлого". Подобная трактовка исторической науки служит и вызовом, и открывает новые перспективы. Двойственность подобного положения состоит в констатации того, что не существует реальности, которая может быть концептуализирована и проанализирована вне рамок языка и порожденных им значений. Ограничения и креативность языка при его столкновении с реальностью состоят и в том, что дискурс самим фактом своего существования продуцирует собственные интересы. Это делает тенденциозность (идеологическую в том числе) неустранимой, но одновременно открывает новые горизонты для исследования.