Треугольники Фреге и Пирса.

Смысл Интернретанта (представление)

 

Имя Значение Знак Предмет

Будучи в первую очередь логиком и математиком, Пирс рассматривал проблемы знаков в рамках логики, иногда смешивая семиотику с логикой, хотя учитывал и психологические аспекты восприятия знака.

В языкознании использование семиотического подхода при рассмотрении понятия значения в рамках знаковой ситуации нашло выражение в трансформации треугольника Фреге в так называемый семантический треугольник, или треугольник Огдена-Ричардса. В 1923г. английские ученые C.K. Огден и И.А. Ричардс опубликовали книгу с характерным названием: «Значение значения. Исследование влияния языка на мышление и научный символизм». В этой книге предложен семантический треугольник, который представляет собой удачную модель взаимосвязи трех уже известных нам логико-лингвистических категорий:

• данный в ощущениях объект реальной действительности или явление психического мира, именуемые в логике «денотат», а в лингвистике «референт»;

• возникающий в сознании людей мысленный образ данного объекта, который в логике называется «понятие», в психологии «представление», а в лингвистике «значение» или «смысл»;

• принятое в человеческом обществе наименование объекта - «имя» (слово, лексема, знак) (ср. A.B. Соколов).

Треугольник Огдена-Ричардса Современный семантический

Треугольник

Референция Представление (сигнификат)

 

Символ (слово) Референт Слово Предмет (денотат)

 

По мнению Огдена и Ричардса, всякий раз, когда высказывается или понимается какое-нибудь утверждение, налицо три фактора: символ (слово), референс (мысль) и референт (предмет, о котором мы мыслим или который мы имеем в виду). Назначение треугольника как раз и заключается в том, чтобы в наглядной форме воспроизвести отношения, существующие между этими факторами.

В современной лингвистике отношение слово-представление называется сигнификативным значением, или сигнификацией (обозначением, от англ. обозначать), а слово-предмет - денотативным значением, или денотацией (указанием, от англ. указывать на что-л.). В ряде случаев кроме прямого значения - указания на объект (денотации), в слове представлены коннотации - эмоциональные, оценочные или экпрессивные элементы (ср. нейтральное дом и домишко, лачуга, домик, палаты)

 

Фердинанд де Соссюр (1857-1913)

Семиотические вопросы рассматривались и в работах основателя современной лингвистики - швейцарского лингвиста Ф. де Соссюра, который в первую очередь исследовал языковые знаки, хотя и обращал внимание на общность языка и других знаковых систем и считал, что лингвистика является частью общей теории знаков. Соссюр выделял в языковом знаке две стороны - понятие (означаемое) и акустический образ (означающее) и, таким образом, рассматривал знак как полностью психическое явление. В отличие от Пирса, для которого знак - скорее материальный объект, у Соссюра как означаемое (понятие), так и означающее (акустическое ощущение) имеют психический характер: «...акустический образ... является не материальным звучанием, вещью чисто физической, а психическим отпечатком звучания, представлением, получаемым нами о нем посредством наших органов чувств» (Соссюр 1977: 99).

Принято считать, что именно Соссюр впервые выдвинул идею билатеральности (двусторонности) и психического характера знака, однако именно такова концепция знака в «Логике Пор-Рояля», которую он, несомненно, знал и использовал в своей работе. Согласно М. Фуко, «Логика Пор-Рояля» так формулирует концепцию знака: «Знак заключает в себе две идеи - идею вещи, которая представляет, и идею представленной вещи, причем природа знака состоит в возбуждении первой идеей второй» (Logique de Port-Royal, I partie, ch. IV).

Это дуальная теория знака, прямо противопоставленная более сложной организации эпохи Возрождения; тогда теория знака содержала в себе три совершенно различных элемента: то, что было отмеченным, то, что было отмечающим, и то, что позволяло видеть во втором метку первого; этот последний элемент был сходством: знак отмечал в той мере, в какой он был «почти той же вещью», что и вещь, которую он обозначал. Эта унитарная и тройная система исчезла в то же самое время, что и «мышление посредством сходства», будучи заменена строго бинарной организацией....Бинарная диспозиция знака в том виде, в каком она появляется в XVII в., заменяет ту организацию, которая всегда, хотя и различным образом, была троичной, начиная со стоиков и даже с первых греческих грамматистов» (Фуко 1977: 97-98).

Соссюр подчеркивает: «Мы называем знаком соединение понятия и акустического образа, но в общепринятом употреблении этот термин обычно обозначает только акустический образ, например слово arbor и т.д. Забывают, что если arbor называется знаком, то лишь постольку, поскольку в него включено понятие "дерево", так что чувственная сторона знака предполагает знак как целое. Двусмысленность исчезнет, если называть все три наличных понятия именами, предполагающими друг друга, но вместе с тем взаимно противопоставленными. Мы предлагаем сохранить слово знак для обозначения целого и заменить термины понятие и акустический образ соответственно терминами означаемое и означающее; последние два термина имеют то преимущество, что отмечают противопоставление, существующее как между ними самими, так и между целым и частями этого целого. Что же касается термина "знак", то мы довольствуемся им, не зная, чем его заменить, так как обиходный язык не предлагает никакого иного подходящего термина» (Соссюр 1999: 70).

Таким образом, в трактовке Соссюра традиционный семиотический треугольник (Пирса) превращается в четырехугольную фигуру: акустическое явление (сочетание звуков) - акустический образ в сознании человека - представление о денотате в сознании человека - денотат, причем под знаком понимается только неразрывное сочетание акустического образа и представления.

Представление знака

У Пирса у Соссюра

Интерпретанта Означающее акустический Означаемое представление

(представление) образ о денотате

 

Знак Предмет Звуки Предмет

(денотат) (денотат)

 

Нетривиальный подход Ф. де Соссюра к проблеме знака не всегда правильно понимается. Как отмечает Б.Н. Головин «В современной лингвистике», взгляды Соссюра нередко приспосабливаются к мировоззрению излагающих и обсуждающих эти взгляды лингвистов, и получается, что обозначаемое - это предмет, вещь, а обозначающее - звуковая, материальная оболочка слова; другой вариант: обозначаемое - это понятие, обозначающее - звучание слова. Но это, как легко убедиться, не соответствует взглядам женевского лингвиста, для которого языковой знак - психичен целиком, а значит, психичен и построенный из знаков язык» (Головин 1977: 112). Сам Головин трактует знак, правда языковой, как «...феномен материально-идеальный, а не

психический: его значение - идеально, его объективная, доступная восприятию посредством органов чувств форма - материальна» (там же: 113).

По нашему мнению, необходимо учитывать, что материальная форма знака вызывает в представлении определенный образ (не только акустический - в зависимости от материального воплощения знака), и это усложняет наше представление о знаковой ситуации. Вместо двух компонентов знака - материальной формы (например, сочетания звуков) и значения (представления о денотате) - с введением Соссюром психического образа материальной формы мы должны учитывать три таких компонента. Однако игнорировать материальную форму знака все же не следует (хотя и такой взгляд имеет право на существование), поскольку психический образ знака основан на восприятии его материальной формы и, как правило, неразрывно связан с ней.

В своих размышлениях о природе языкового знака, Соссюр отметил ряд его свойств, в первую очередь произвольность, немотивированность и линейный характер означающего: «Связь, соединяющая означающее с означаемым, произвольна; поскольку под знаком мы понимаем целое, возникающее в результате ассоциации некоторого означающего с некоторым означаемым, то эту же мысль мы можем выразить проще: языковой знак произволен.

Так, понятие "сестра" не связано никаким внутренним отношением с последовательностью звуков s-oeu-r, служащей во французском языке ее означающим; оно могло бы быть выражено любым другим сочетанием звуков; это может быть доказано различиями между языками и самим фактом существования различных языков: означаемое "бык" выражается означающим b-oe-f (франц. boeuf) по одну сторону языковой границы и означающим o-k-s (нем. Ochs) по другую сторону ее.

...Для обозначения языкового знака, или, точнее, того, что мы называем означающим, иногда пользуются словом символ. Но пользоваться им не вполне удобно именно в силу нашего первого принципа. Символ характеризуется тем, что он всегда не до конца произволен; он не вполне пуст, в нем есть рудимент естественной связи между означающим и означаемым. Символ справедливости, весы, нельзя заменить чем попало, например колесницей.

Слово произвольный...требует пояснения. Оно не должно пониматься в том смысле, что означающее может свободно выбираться говорящим (как мы увидим ниже, человек не властен внести даже малейшее изменение в знак, уже принятый определенным языковым коллективом); мы хотим лишь сказать, что означающее немотивировано, т.е. произвольно по отношению к данному означаемому, с которым у него нет в действительности никакой естественной связи.

Отметим в заключение два возражения, которые могут быть выдвинуты против этого первого принципа.

1. В доказательство того, что выбор означающего не всегда произволен, можно сослаться на звукоподражания. Но ведь звукоподражания не являются органическими элементами в системе языка. Число их к тому же гораздо ограниченней, чем обычно полагают...

2. Что касается междометий, весьма близких к звукоподражаниям, то о них можно сказать то же самое, что говорилось выше о звукоподражаниях. Они также ничуть не опровергают нашего тезиса о произвольности языкового знака. Весьма соблазнительно рассматривать междометия как непосредственное выражение реальности, так сказать, продиктованное самой природой. Однако в отношении большинства этих слов можно доказать отсутствие необходимой связи между означаемым и означающим. Достаточно сравнить соответствующие примеры из разных языков, чтобы убедиться, насколько в них различны эти выражения (например, франц. ai'e! соответствует нем. au! «ой!»). Известно к тому же, что многие междометия восходят к знаменательным словам (ср. франц. diable! «черт возьми!» при diable «черт», mordieu! «черт возьми!» из mart Dieu, букв, "смерть бога" и т.д.).

Итак, и звукоподражания и междометия занимают в языке второстепенное место, а их символическое происхождение отчасти спорно» (Соссюр 1999: 70-72).

Касаясь принципа линейности означающего, Соссюр пишет: «Означающее, являясь по своей природе воспринимаемым на слух, развертывается только во времени и характеризуется заимствованными у времени признаками: а) оно обладает протяженностью и б) эта протяженность имеет одно измерение - это линия.

Об этом совершенно очевидном принципе сплошь и рядом не упоминают вовсе, по-видимому, именно потому, что считают его чересчур простым, между тем это весьма существенный принцип и последствия его неисчислимы. Он столь же важен, как и первый принцип... В противоположность означающим, воспринимаемым зрительно (морские сигналы и т.п.), которые могут комбинироваться одновременно в нескольких измерениях, означающие, воспринимаемые на слух, располагают лишь линией времени; их элементы следуют один за другим, образуя цепь. Это их свойство обнаруживается воочию, как только мы переходим к изображению их на письме, заменяя последовательность их во времени пространственным рядом графических знаков» (там же: 72-73).

В современной трактовке тезиса Соссюра о произвольности знака существуют два распространенных заблуждения: во-первых, что Соссюр первым выдвинул идею произвольности знака; во-вторых, что Соссюр учитывал при этом только звукоподражания и междометия, которые, если частично и мотивированы, то, подобно другим словам, принимают в разных языках различную форму.

Как можно заметить из предыдущего исторического раздела, на произвольность слов как знаков указывали многие исследователи, начиная от Платона (в диалоге «Кратил») и Аристотеля. О произвольности слов говорили номиналисты Средневековья, Гоббс, Локк (см.: Березин: 25; Нелюбин: 86), Лейбниц, Кант, Гегель, Якоб — словом, Соссюр отнюдь не был первым, кто заметил это свойство словесных знаков.

Что касается представленных Соссюром свойств знака, то если со свойством линейности для речи, всегда носящей линейный характер, можно безоговорочно согласиться, то тезис о безусловной произвольности и немотивированности знака отнюдь не является бесспорным. Б.Н. Головин по этому поводу пишет: «Тезис о немотивированности знака заслуживает внимания, но не может быть безоговорочно принят, даже если разделить предложенное Соссюром понимание знака как двусторонней психической сущности. Во-первых, если и означающее и означаемое одинаково психичны и образуют психическое же целое, так сказать, сливаются в этом целом, то невозможно представить независимость одной стороны этой двуединой психической сущности (означающего) от другой (означаемого). Во-вторых, просто неверно (и это хорошо показывают факты различных языков), будто звукоморфемная структура слова (означающее) не зависит от его семантики (означаемое). В словах производных (а таких слов в развитых литературных языках большинство) мотивированность их материальной структуры выражаемым значением выявлена достаточно хорошо для того, чтобы ее увидеть: любое сложное слово немецкого языка (таких слов в этом языке множество) говорит или даже кричит о своей большей или меньшей мотивированности: Bergbauingenieur schule "школа горных инженеров", Blumengarten "цветник" и т.д. В русских производных, простых и сложных, словах также отчетливо просматривается их мотивированность тем значением, для выражения которого они были созданы языком: вбежать и выбежать, приклеить и отклеить, ученик и учитель, цветочница и цветовод, воздухоплаватель и космонавтика. Именно потребности выражаемой информации и сложившиеся в языке словообразовательные закономерности предопределяют ту звукоморфемную оболочку, которую получит вновь рождаемое языком слово. Никакого произвола в смысле независимости одной стороны слова от другой (материальной от семантической) в языке нет» (Головин 1977: 113-114).

Далее Головин заключает: «Знак — материальный носитель социальной информации. Он не произволен в системе языка, потому, что создание каждого нового знака обусловлено достигнутым состоянием всей системы. Он произволен по отношению к реальным объектам только в том смысле, что сами свойства этих объектов не требуют, чтобы их обозначали одним, а не другим звукосочетанием. Однако знак не случаен и по отношению к объекту, потому что существуют реальные связи между объектами, предуказывающие многие связи между словами, в частности уже существующими и вновь образуемыми. Если в языке есть глагол читать и есть закономерные способы образования производных слов, то совершенно не случайно отвлеченное действие будет названо словом чтение, человек, осуществляющий это действие, словом читатель, а место, где занимаются осуществлением этого действия, читальня. Получается, что реальные свойства реальных объектов влияют на выбор людьми той формы, которую получит вновь создаваемое слово. Таким образом, произвольность знака и по отношению к объекту становится весьма и весьма относительной» (там же: 116).

К этому можно добавить, что если с точки зрения современности многие (но далеко не все) слова не мотивированны, то этимологические исследования во многих случаях позволяют раскрыть мотивированный характер опрощенных или заимствованных слов (в языках-источниках), что снижает число издревле немотивированных слов до ничтожной величины. Теоретически рассуждая с учетом известных нам примеров появления новых слов, трудно представить себе появление знака, никак не мотивированного — просто в настоящее время у нас нет возможности анализа, например для языков индоевропейской семьи, обстоятельств появления той горстки слов, этимология которых неизвестна.

Однако Соссюр вполне учитывал существование мотивированных слов и в шестой главе второй части своего труда ввел понятие относительной произвольности знака, посвятив этому отдельный параграф (§ 3 «Произвольность знака, абсолютная и относительная»). В нем он пишет: «Основной принцип про

извольности знака не препятствует различать в каждом языке то, что в корне произвольно, т.е. немотивировано, от того, что произвольно лишь относительно. Только часть знаков является абсолютно произвольной; у других же знаков обнаруживаются признаки, позволяющие отнести их к произвольным различной степени: знак может быть относительно мотивированным. Так, vingt "двадцать" немотивировано; но dix-neuf "девятнадцать" немотивировано в относительно меньшей степени, потому что оно вызывает представление о словах, из которых составлено, и о других, которые с ним ассоциируются, как, например, dix "десять", neuf "девять", vingt-neuf "двадцать девять", dix-huit "восемнадцать" и т.п.; взятые в отдельности dix и neuf столь же произвольны, как и vingt, но dix-neuf представляет случай относительно мотивированный. То же можно сказать и о франц. poiner "груша" (дерево), которое напоминает о простом слове poire "груша" (плод) и чей суффикс -гег вызывает в памяти pommier "яблоня", censier "вишня (дерево)" и др. Совсем иной случай представляют такие названия деревьев, как frêne "ясень", chêne "дуб" и т.д. Сравним еще совершенно немотивированное berger "пастух" и относительно мотивированное vocher "пастух", а также такие пары, как geôle "тюрьма" и cachot "темница" (ср. cacher "прятать"), concierge "консьерж" и portier "портье" (ср. porte "дверь"), jadis "некогда" и autrefois "прежде" (ср. autre "другой" + fois "раз"), souvent "часто" и fréquemment "нередко" (ср. frequent "частый"), aveugle "слепой" и boiteux "хромой" (ср. botter "хромать"), sourd "глухой" и bossu "горбатый" (ср. bosse "горб"), нем. Laub и франц. feuillage "листва" (ср. feuille "лист"), франц. metier и нем. Handwerk "ремесло" (ср. Hand "рука" + Werk "работа"). Английское мн. ч. ships "корабли" своей формой напоминает весь ряд — flags "флаги", birds "птицы", books "книги" и т.д., а теп "люди", sheep "овцы" ничего не напоминает. Греч, doso "дам" выражает идею будущего времени знаком, вызывающим ассоциацию с steso "поставлю", tupso "ударю" и т.д., a eimi "пойду" совершенно изолировано.

Здесь не место выяснять факторы, в каждом отдельном случае обусловливающие мотивацию: она всегда тем полнее, чем легче синтагматический анализ и очевиднее смысл единиц низшего уровня. В самом деле, наряду с такими прозрачными формантами, как -ier в слове poir-ier, сопоставляемом с pommier, cens-ier и т.д., есть другие, чье значение смутно или вовсе ничтожно, например, какому элементу смысла соответствует суффикс -ot в слове cachot "темница"? Сопоставляя такие слова, как coutelas "тесак", fatras "ворох", plâtras "штукатурный мусор", canevas "канва", мы смутно чувствуем, что -as есть свойственный существительным формант, но не в состоянии охарактеризовать его более точно. Впрочем, даже в наиболее благоприятных случаях мотивация никогда не абсолютна. Не только элементы мотивированного знака сами по себе произвольны (ср. dix "десять", neuf "девять" в dix-neuf "девятнадцать"), но и значимость знака в целом никогда не равна сумме значимостеи его частей; poiner не равно poire + гег.

Что касается самого явления, то... понятие относительно мотивированного предполагает 1) анализ данного элемента, следовательно, синтагматическое отношение, 2) притягивание одного или нескольких других элементов, следовательно, ассоциативное отношение....До сих пор, рассматривая языковые единицы как значимости, т.е. как элементы системы, мы брали их главным образом в их противопоставлениях; теперь мы стараемся усматривать объединяющие их единства: эти единства ассоциативного порядка и порядка синтагматического, и они-то ограничивают произвольность знака. Dix-neuf ассоциативно связано с dix-huit, soixante-dix и т.д., а синтагматически — со своими элементами dix и neuf. Оба эти отношения создают известную часть значимости целого.

По нашему глубокому убеждению, все, относящееся к языку как к системе, требует рассмотрения именно с этой точки зрения, которой почти не интересуются лингвисты, — с точки зрения ограничения произвольности языкового знака....В самом деле, вся система языка покоится на иррациональном принципе произвольности знака, а этот принцип в случае его неограниченного применения привел бы к неимоверной сложности. Однако разуму удается ввести принцип порядка и регулярности в некоторые участки всей массы знаков, и именно здесь проявляется роль относительной мотивированности. Если бы механизм языка был полностью рационален, его можно было бы изучать как вещь в себе, но, поскольку он представляет собой лишь частичное исправление хаотичной по природе системы, изучение языка с точки зрения ограничения произвольности знаков навязывается нам самой его природой.

Не существует языков, где нет ничего мотивированного; но немыслимо себе представить и такой язык, где мотивировано было бы все. Между этими двумя крайними точками — наименьшей организованностью и наименьшей произвольностью — можно найти все промежуточные случаи. Во всех языках имеются двоякого рода элементы — целиком произвольные и относительно мотивированные, — но в весьма разных пропорциях, и эту особенность языков можно использовать при их классификации. Можно отметить, например, что в английском языке значительно больше немотивированного, чем, скажем, в немецком; примером ультралексического языка является китайский, а индоевропейский праязык и санскрит — образцы ультраграмматических языков. Внутри отдельного языка все его эволюционное движение может выражаться в непрерывном переходе от мотивированного к произвольному и от произвольного к мотивированному; в результате этих разнонаправленных течений сплошь и рядом происходит значительный сдвиг в отношении между этими двумя категориями знаков. Так, например, французский язык по сравнению с латинским характеризуется, между прочим, огромным возрастанием произвольного: лат. inimicus "враг" распадается на in- (отрицание) и amicus "друг" и ими мотивируется, а франц. ennemi "враг" не мотивировано ничем, оно всецело относится к сфере абсолютно произвольного, к чему, впрочем, в конце концов, сводится всякий языковой знак. Такой же сдвиг от относительной мотивированности к полной немотивированности можно наблюдать на сотне других примеров: ср. лат. constare (stare "стоять"): франц. coûter "стоить", лат. fabnca (faber "кузнец"): франц. forge "кузница", лат. magister (magis "больше"): франц. maître "учитель" и т.д. Этот прирост элементов произвольностей — одна из характернейших черт французского языка» (Соссюр 1999: 131-133).

Таким образом, в этом отношении наблюдается сходство взглядов Пирса и Соссюра — форма кодов, разновидностью которых являются языковые знаки, не связана с обозначаемым предметом, это в первую очередь условные знаки. Часть из них может быть мотивирована, однако в основе этой мотивированности в разных языках могут быть разные признаки предмета.

В числе свойств знака Соссюр указывает также неизменчивость и изменчивость. Свойство неизменчивости знака он формулирует следующим образом: «Если по отношению к выражаемому им понятию означающее представляется свободно выбранным, то, наоборот, по отношению к языковому коллективу, который им пользуется, оно не свободно, а навязано. У этого коллектива мнения не спрашивают, и выбранное языком означающее не может быть заменено другим....Рассмотрим, каким же образом языковой знак не подчиняется нашей воле, и укажем затем на вытекающие из этого важные следствия....Мы предпочитаем нижеследующие, более существенные, более прямые соображения, от которых зависят все прочие.

1. Произвольность знака...сама произвольность знака защищает язык от всякой попытки сознательно изменить его. Говорящие, будь они даже сознательнее, чем есть на самом деле, не могли бы обсуждать вопросы языка. Ведь для того, чтобы подвергать обсуждению какую-либо вещь, надо, чтобы она отвечала какой-то разумной норме. Можно, например, спорить, какая форма брака рациональнее — моногамия или полигамия, и приводить доводы в пользу той или другой. Можно также обсуждать систему символов, потому что символ связан с обозначаемой вещью рационально (см. выше); в отношении же языка, системы произвольных знаков, не на что опереться. Вот почему исчезает всякая почва для обсуждения: ведь нет никаких оснований для того, чтобы предпочесть означающее soeur означающему sister для понятия "сестра" и означающее Ochs означающему beuf для понятия "бык".

2. Множественность знаков, необходимых в любом языке. Значение этого обстоятельства немаловажно. Система письма, состоящая из 20-40 букв, может быть, если на то пошло, заменена другою. То же самое можно было бы сделать и с языком, если бы число элементов, его составляющих, было ограниченным. Но число знаков языка бесконечно.

3. Слишком сложный характер системы. Язык является системой. Хотя... с этой именно стороны он не целиком произволен и, таким образом, в нем господствует относительная разумность, но вместе с тем именно здесь и обнаруживается неспособность говорящих преобразовать его. Дело в том, что эта система представляет собой сложный механизм и постичь ее можно лишь путем специальных размышлений. Даже те, кто изо дня в день ею пользуются, о самой системе ничего не знают. Можно было бы представить себе возможность преобразования языка лишь путем вмешательства специалистов, грамматистов, логиков и т.д. Но опыт показывает, что до сего времени такого рода попытки успеха не имели.

4. Сопротивление коллективной косности любым языковым инновациям. Все вышеуказанные соображения уступают по своей убедительности следующему: в каждый данный момент язык есть дело всех и каждого; будучи распространен в некотором коллективе и служа ему, язык есть нечто такое, чем каждый человек пользуется ежечасно, ежеминутно. В этом отношении его никак нельзя сравнивать с другими общественными установлениями. Предписания закона, обряды религии, морские сигналы и пр. затрагивают единовременно лишь ограниченное количество лиц и на ограниченный срок; напротив, языком каждый пользуется ежеминутно, почему язык и испытывает постоянное влияние всех. Это фундаментальный фактор, и его одного достаточно, чтобы показать невозможность революции в языке. Из всех общественных установлений язык предоставляет меньше всего возможностей для проявления инициативы. Он составляет неотъемлемую часть жизни общества, которое, будучи по природе инертным, выступает прежде всего как консервативный фактор.

Однако еще недостаточно сказать, что язык есть продукт социальных сил, чтобы стало очевидно, что он несвободен; помня, что язык всегда унаследован от предшествующей эпохи, мы должны добавить, что те социальные силы, продуктом которых он является, действуют в зависимости от времени. Язык устойчив не только потому, что он привязан к косной массе коллектива, но и вследствие того, что он существует во времени. Эти два факта неотделимы. Связь с прошлым ежеминутно препятствует свободе выбора. Мы говорим человек и собака, потому что и до нас говорили человек и собака. Это не препятствует тому, что во всем явлении в целом всегда налицо связь между двумя противоречивыми факторами — произвольным соглашением, в силу которого выбор означающего свободен, и временем, благодаря которому этот выбор оказывается жестко определенным. Именно потому, что знак произволен, он не знает другого закона, кроме закона традиции, и, наоборот, он может быть произвольным только потому, что опирается на традицию.

Изменчивость знака. Время, обеспечивающее непрерывность языка, оказывает на него и другое действие, которое на первый взгляд противоположно первому, а именно: оно с большей или меньшей быстротой изменяет языковые знаки, так что в известном смысле можно говорить одновременно как о неизменчивости языкового знака, так и о изменчивости его. В конце концов, оба эти факта взаимно обусловлены: знак может изменяться, потому что его существование не прерывается. При всяком изменении преобладающим моментом является устойчивость прежнего материала, неверность прошлому лишь относительна. Вот почему принцип изменения опирается на принцип непрерывности.

Изменение во времени принимает различные формы, каждая из которых могла бы послужить материалом для большой главы в теории лингвистики. Не вдаваясь в подробности, необходимо подчеркнуть следующее.

Прежде всего требуется правильно понимать смысл, который приписывается здесь слову "изменение". Оно может породить мысль, что в данном случае речь идет специально о фонетических изменениях, претерпеваемых означающим, или же специально о смысловых изменениях, затрагивающих обозначаемое понятие. Такое понимание изменения было бы недостаточным. Каковы бы ни были факторы изменения, действуют ли они изолированно или в сочетании друг с другом, они всегда приводят к сдвигу отношения между означаемым и означающим.

Вот несколько примеров. Лат. nесаrе, означающее "убивать", превратилось во французском в noyer со значением "топить (в воде)". Изменились и акустический образ и понятие; однако бесполезно различать обе эти стороны данного факта, достаточно констатировать in globo, что связь понятия со знаком ослабла и что произошел сдвиг в отношениях между ними. Несколько иначе обстоит дело, если сравнивать классически латинское nесаrе не с французским noyer, a с народнолатинским nесаrе IV и V вв., означающим "топить"; но и здесь, при отсутствии изменения в означающем, имеется сдвиг в отношении между понятием и знаком. Старонемецкое dritteil "треть" в современном немецком языке превратилось в Drittel. В данном случае, хотя понятие осталось тем же, отношение между ним и означающим изменилось двояким образом: означающее видоизменилось не только в своем материальном аспекте, но и в своей грамматической форме; оно более не включает элемента Teil "часть", оно стало простым словом. Так или иначе, и здесь имеет место сдвиг в отношении между понятием и знаком.

В англосаксонском языке дописьменная форма föt "нога" сохранилась в виде föt (совр. англ. foot), а форма мн. ч. * föti "ноги" превратилась fët (совр. англ. feet). Какие бы изменения здесь ни подразумевались, ясно одно: произошел сдвиг в отношении, возникли новые соответствия между звуковым материалом и понятием.

Язык коренным образом не способен сопротивляться факторам, постоянно меняющим отношения между означаемым и означающим. Это одно из следствий, вытекающих из принципа произвольности знака. Прочие общественные установления — обычаи, законы и т.п. — основаны, в различной степени, на естественных отношениях вещей; в них есть необходимое соответствие между использованными средствами и поставленными целями. Даже мода, определяющая наш костюм, не вполне произвольна: нельзя отклониться далее определенной меры от условий, диктуемых свойствами человеческого тела. Язык же, напротив, ничем не ограничен в выборе своих средств, ибо нельзя себе представить, что могло бы воспрепятствовать ассоциaции какого угодно понятия с какой угодно последовательностью звуков.

..своим произвольным характером язык резко отличается от всех прочих общественных установлений. Это ясно обнаруживается в том, как он развивается; нет ничего сложнее его развития: так как язык существует одновременно и в обществе и во времени, то никто ничего не может в нем изменить; между тем произвольность его знаков теоретически обеспечивает свободу устанавливать любые отношения между звуковым материалом и понятиями. Из этого следует, что оба элемента, объединенные в знаке, живут в небывалой степени обособленно и что язык изменяется, или, вернее, эволюционирует, под воздействием всех сил, которые могут повлиять либо на звуки, либо на смысл. Эта эволюция является неизбежной: нет языка, который был бы от нее свободен. По истечении некоторого промежутка времени в каждом языке можно всегда констатировать ощутимые сдвиги. Это настолько верно, что принцип этот можно проверить и на материале искусственных языков. Любой искусственный язык, пока он еще не перешел в общее пользование, является собственностью автора, но, как только он начинает выполнять свое назначение и становится общим достоянием, контроль над ним теряется. К числу языков этого рода принадлежит эсперанто; если он получит распространение, ускользнет ли он от неизбежного действия закона эволюции? По истечении первого периода своего существования этот язык подчинится, по всей вероятности, условиям семиологического развития: он станет передаваться в силу законов, ничего общего не имеющих с законами, управляющими тем, что создается продуманно; возврат к исходному положению будет уже невозможен. Человек, который пожелал бы создать неизменяющийся язык для будущих поколений, походил бы на курицу, высидевшую утиное яйцо: созданный им язык волей-неволей был бы захвачен течением, увлекающим вообще все языки. Непрерывность знака во времени, связанная с его изменением во времени, есть принцип общей семиологии: этому можно было бы найти подтверждения в системе письма, в языке глухонемых и т.д.

...Причины непрерывности a priori доступны наблюдению; иначе обстоит дело с причинами изменения во времени. Лучше пока отказаться от их точного выяснения и ограничиться общими рассуждениями о сдвиге отношений. Время изменяет все, и нет оснований считать, что язык представляет исключение из этого общего правила» (там же: 74—79).

В примечании издателей указывается: «Было бы несправедливо упрекать Ф. де Соссюра в нелогичности или парадоксальности в связи с тем, что он приписывает языку два противоречивых качества. Противопоставлением двух антонимичных терминов он лишь хотел резче подчеркнуть ту истину, что язык изменяется, а говорящие на нем изменить его не могут. Эту же мысль можно было бы выразить иначе; язык неприкосновенен, но не неизменяем».

 

Новым в учении Соссюра было выдвинутое им положение о значимости слова, которая, в отличие от значения, приобретается им в системе конкретного языка. «...Для того чтобы определить, какова ценность монеты в 5 франков, нужно знать: 1) что ее можно обменять на определенное количество чего-то другого, например хлеба, и 2) что ее можно сравнить с подобной ей монетой той же системы, например с монетой в один франк, или же с монетой другой системы, например с фунтом стерлингов и т.д. Подобным образом и слову может быть поставлено в соответствие нечто не похожее на него, например понятие, а с другой стороны, оно может быть сопоставлено с чем-то ему однородным, а именно с другими словами. Таким образом, для определения значимости слова недостаточно констатировать, что оно может быть сопоставлено с тем или иным понятием, т.е. что оно имеет то или иное значение; его надо, кроме того, сравнить с подобными ему значимостями, т.е. с другими словами, которые можно ему противопоставить. Его содержание определяется как следует лишь при поддержке того, что существует вне его. Входя в состав системы, слово облечено не только значением, но еще главным образом значимостью, а это нечто совсем другое. Для подтверждения этого достаточно немногих примеров.