— Хорошо, Семен, я доложу командиру.
Кривошта не сразу согласился. Да и можно было его понять: человек-то никак себя не проявил. Подрыв моста — операция трудная. Сорвется она — уже не повторишь. Кривошта мог действовать только наверняка.
— А как размышляет комиссар?
Кучер ответил без задержки:
— Я против! Пусть охраной занимается. Кто на что способен…
Вязников не согласился с молодым комиссаром:
— А где мера способности человека? Я верю Зоренко и с ним взорву мост.
Кривошта решил:
— Мост рвать надо, другого варианта нет. Веди, парторг!
На этот раз состав группы изменился. Решили взять тех, кто отдохнул и физически был покрепче. Из прежнего состава, кроме Вязникова, пошли только маляр Смирнов, алупкинец Агеев, Михаил Абрамович Шаевич и еще один человек, о котором стоит сказать несколько слов. Он был смел, и в дневнике Ялтинского отряда можно встретить такие пометки: «В бою отличился Капустин». Часто напрашивался на операции, первым кидался за трофеями, но был прижимист, между делом мог припрятать провизию, взятую у врага, а потом тайно съесть.
Но разобраться в Капустине не успели, хотя комиссара его поведение беспокоило.
Кучер однажды спросил:
— Что с тобой?
— Не знаю.
— Пойдешь в бой?
— Я голодный, товарищ комиссар.
— А мы сыты?
— Пусть походят с мое другие!
— Довольно! Следующий выход твой. Ясно?!
Поход к мосту и был этим выходом.
…Я ждал рапорта командира отряда о выполнении диверсионного задания. Но Кривошта молчал. В чем дело? Решили пойти в отряд.
Яйла распухла, снег как бы вздыбливался. Шагать было до ужаса трудно. А шли так: впереди проводник, за ним след в след мы. Пройдешь сто шагов прольешь сто потов.
А у меня еще нестерпимо болят ступни, хоть криком кричи. А как им не болеть? Обычно я ношу обувь сорок первого размера, а тут пришлось нарядиться в трофейные ботинки с низким подъемом, да еще на номер меньше. Они железными клещами обхватили мои ступни и непрерывно казнят их. С ума можно сойти!
Почти в беспамятстве добрался до ялтинцев, миллион раз проклиная яйлу, мою мучительницу, ботинки и Кривошту, который так долго выполняет важный приказ…
Каждый поймет мое состояние.
В отряде Кривошту не застал — он пошел на Ангарский перевал бить фрицев, так доложил комиссар Кучер.
— А кто ему позволил?
— Товарищ командир района, он же не на прогулке! — ответил Кучер.
— Ваш командир будет наказан. Почему нет рапорта о результатах диверсии?
— Ждем, товарищ командир! Четвертые сутки ждем.
— Немедленно снарядить встречную группу.
Комиссар с тремя партизанами ушел на розыск вязниковской группы.
Я осматриваю лагерь, санитарную землянку, шалаши. Все выглядит, прямо скажем, убого, но все-таки порядок чувствуется. В шалашах сыро, но тряпье свернуто и аккуратно сложено. Партизанский котел чист. Одежда на партизанах не висит лохмотьями, хотя потрепана изрядно.
А с Вязниковым случилась беда.
Они без происшествий подошли к мосту, пригляделись. Подождали, пока сменится охрана. Было холодно. Немец в какой-то странной кацавейке топтался на мосту и что-то напевал. Его убили ударом приклада по голове.
Потом сняли того, что стоял у сторожевой будки.
— Семен, давай!
Зоренко долго возился под мостом, но Вязников не торопил его, хотя Шаевич нетерпеливо дергал за рукав.
Перед самым рассветом вспыхнул бикфордов шнур. Семен отбежал к товарищам, а потом все вместе они пересекли по диагонали крутой откос и спустились на шоссе.
Будто горы раскололись: мост медленно стал подниматься в небо, а потом рассыпаться на части. Заряда хватило бы- на десять таких мостов, но боялись просчитаться и переизлишествовали.
Вязникова оглушило ударом, он на секунду потерял сознание, но быстро пришел в себя.
Бежали через поля лаванды, потом мимо озера и на крутой склон Авинды.
Немцы напали на след. Разрывные пули хлопали над головами партизан. Семен, отстав от своих, залег за камнями и прицельными очередями из автомата уложил на тропе троих преследователей. Остальные ушли в долину.
Измученные и усталые, вышли на Никитскую яйлу. Семен был героем дня, над ним подтрунивали. Шаевич, любящий побалагурить, сказал:
— Это же не по правилам! Сидел сиднем, посапывал в обе сопелки, а потом нате вам: герой. Не признаю!
Капустин всю дорогу молчал, как будто на него ничего не действовало: он сам по себе, а все остальные сами по себе.
Зашли в заброшенную Стильскую кошару, решили отдохнуть, а утром податься в отряд. С хорошими вестями…
Разожгли маленький костер, начали сушить обувь, греть чай и готовить незатейливый ужин — варить конину.
Согревшись и обсушившись, улеглись спать. Вязников распределил дежурства.
Похрапывали усталые партизанские диверсанты. Шаевич что-то говорил во сне.
К рассвету Зоренко разбудил Капустина. Тот быстро проснулся, будто и не спал.
— Давай дрыхни, — сказал он и засобирался на пост.
Зоренко свернулся калачиком, стараясь как можно скорее уснуть. Но странно: что-то тревожило его. Он ворочался с боку на бок, потом замер. В полудреме заметил, что у Капустина в руках кроме автомата и граната.
— Зачем тебе эта штучка? — спросил он шепотом, боясь разбудить спящих.
— Поржавела артиллерия, хочу почистить, — равнодушно сказал Капустин. — Впрочем, хрен с ней, пойду погляжу вокруг. — Он вышел.
Буквально через несколько секунд в просвете, где когда-то была дверь, мелькнула фигура Капустина. Размахнувшись, он бросил одну за другой две гранаты в партизан… Раздались взрывы.
Оглушенный, но невредимый Зоренко схватил автомат, выскочил из кошары, огляделся — никого. Глубокий след по снегу шел за скалу.
Семен вбежал в кошару, увидел убитого Вязникова, рядом с ним бездыханного Смирнова. Уцелевший Агеев перевязывал тяжело раненного Шаевича.
Агеев сказал:
— Идем искать гада. Ничего, далеко не уйдет!
Они выбежали из кошары, пошли по следу. Вдруг за грудой камней мелькнула тень, ударила автоматная очередь. Агеев не успел отскочить, очередь из автомата свалила его насмерть. Зоренко упал под камень.
Капустин начал быстро отходить. Зоренко упорно шел по его следу.
Бежавший несколько раз давал очереди по Зоренко, потом бросил автомат, — видимо, кончились патроны.
Зоренко стал отставать, пришлось и ему положить автомат на приметное место. На крутом спуске Капустин сбросил с себя шапку, пиджак, фуфайку, кинулся вниз. На бегу раздевался и Зоренко.
Расстояние между ними сокращалось.
— Стой, гад!
Поминутно падая, Капустин все бежал, но силы покидали его.
Недалеко от магистрали Зоренко догнал бандита и бросился на него.
Некоторое время они оба лежали неподвижно, не в состоянии вымолвить ни слова.
Наконец, переводя дыхание, Зоренко прохрипел:
— За что же ты нас, гад?
— Слушай, отпусти… Пойдем к немцам, скажем, что убили главных партизан, покажем трупы… Что здесь, с голоду подыхать? Всем каюк, я не могу жить голодным…
— Нет, тебе и сытым не жить! — Семен придавил предателя и подобрался к его горлу.
Собравшись с силами, Капустин с яростью стал сопротивляться. Они душили друг друга, кусали…
Почти теряя сознание, Семен задушил бандита…
* * *
На этом месте своего повествования я сделаю одну важную оговорку. В 1949 году я писал об этом трагическом эпизоде. Один из читателей сказал мне: «А знаете, Капустин весной 1942 года появлялся в Алупке, служил у гестаповцев, а потом исчез».
Сообщение было очень важным, но никаких доказательств, подтверждающих его, обнаружить не удалось. На всякий случай, переиздавая свой рассказ, я изменил фамилию Капустина.
Теперь я располагаю точными данными: да, Капустин, к сожалению, остался жив. Его случайно обнаружил линейный мастер Ай-Даниля, доставил в Ялту, и там врачи привели его в чувство. Он служил немцам до конца войны и сейчас, по слухам, обитает где-то; только где, на каком клочке земли?
* * *
…Измученный Зоренко вернулся в кошару. Там лежал израненный осколками Шаевич. Однако бывший директор не терял присутствия духа и старался даже подбодрить Семена, не проронившего ни слова.
Разорвав свое довольно чистое белье на бинты, Семен туго перевязал раны Шаевича, потом вышел на поляну перед кошарой, нашел выбоину, начал голыми руками разгребать снег.
Углубил выбоину, обложил ее диким камнем и перенес туда трупы Вязникова, Агеева и Смирнова. Он очень долго возился с похоронами, временами наведываясь к Шаевичу. Тот вел себя с потрясающей выдержкой.
— Ты, Сенечка, мне водички побольше давай, а то у меня нутро жжет. А вообще чувствую себя на сто с хвостиком!
К ночи с похоронами было покончено. На могиле партизан лежали зеленые сосновые ветки.
Прошла еще одна ночь, а чуть свет Зоренко взвалил на спину Шаевича и потащил его по покрытой снегом яйле.
Днем теплые солнечные лучи разрыхлили снег. Зоренко проваливался по пояс, выкарабкивался и снова шел. Градом катился с него пот.
Шаевич молчал; он знал, что уговоры бросить его не помогут. Но он не мог сдержаться. Само вырвалось:
— Семен, слушай! Я даю толковый совет. Ты остановись, спрячь меня надежно, а сам топай. Скорее дойдешь, скорее и ко мне придут. Дело же говорю, слушай, Сенечка. Я в отцы тебе гожусь, башка-то у меня толковая, все так говорят…
Семен молчал и тащил свою ношу чуть ли не на четвереньках.
Их нашли под Кемаль-Эгереком, всего в километре от лагеря.
И вот они лежат в штабной землянке. Заросшие, худые, кожа да кости, с глубоко запавшими глазами. Шаевич еще пытался улыбнуться, но улыбка была такая, что хотелось рвать на себе волосы. А Зоренко молчал.
Проходили дни. Как-то Зоренко без вызова явился в штаб.
Партизанская слава — как вспышка костра, осыпанного порохом. Она пришла к Семену Зоренко в весеннее половодье 1942 года.
Я не знал в Ялтинском отряде человека молчаливее и угрюмее Семена Евсеевича, как не знал и партизана выдержаннее и расчетливее, чем он. Летели мосты на горных дорогах под Ялтой, у Байдарских ворот, на Костельском перевале недалеко от Алушты.
Через два месяца Семена Зоренко принимали в партию.
Неожиданно он спросил у коммунистов:
— Разрешите мне носить партийный билет Вязникова?
— Но его нет! Билет в могиле!
— Нет, он у меня! — Зоренко вынул завернутый в платочек партийный билет, хранившийся у него на груди.
Комиссар Кучер сказал:
— Ты давно носишь билет нашего парторга. Товарищи коммунисты, предлагаю партийный стаж Семену Зоренко считать со дня смерти Михаила Григорьевича Вязникова.
В 1948 году в один из пасмурных осенних дней я сидел на ялтинской набережной. Больной, с изнуряющей температурой, раздраженный, смотрел я на матовую гладь моря. Не хотелось ни встречать никого, ни говорить ни с кем. Прятался за густым тамариском.
Но меня все-таки окликнули по имени и отчеству. Передо мной оказалась бывшая партизанка Ялтинского отряда Александра Михайловна Минько; рядом стояла незнакомая женщина.
Александра Михайловна представила ее:
— Людмила Ивановна Пригон… Да ты наверняка о ней-наслышан.
Пригон?.. Пригон… Фамилию я, кажется, слышал давно, очень давно. Но в связи с какими событиями?
— Кореизская больница, тысяча девятьсот сорок второй год, подсказывает Александра Михайловна.
— Доктор инфекционной больницы, да?
Людмила Ивановна улыбнулась и протянула руку.
— Ее исключили из партии! — сказала Александра Михайловна. — Можешь помоги.
Ей, Людмиле Пригон, орден надо давать, а у нее отобрали партийный билет!
Что я могу сделать?
И все-таки я попытался помочь Людмиле Ивановне. Добрался до обкома партии. Там ничего конкретного не обещали, но были вежливы и посоветовали:
— Пусть она не спешит, работает. Врачу дело найдется. Поживем увидим. Будет душу вкладывать в работу — ворота ей в партию открыты.
Как мог, я успокаивал Людмилу Ивановну. Хотелось знать подробности ее жизни в дни оккупации, добыть конкретные факты, которые подтвердили бы, что она достойна лучшей участи, но я мало в чем преуспел. Она качала головой, с грустью говорила:
— Это теперь ничего не значит! Не поверят…
А я факт за фактом восстанавливал ее биографию…
Предвоенные годы…
Людмила Пригон молода, скромна, воспитана в спокойной и уравновешенной семье служащего. Она врач, ее уважают, у нее отличное здоровье. Что еще надо?
Ее, совсем молодую, избрали депутатом местного Совета. Сидит на сессиях рядом с директором своего санатория, очень уважаемым человеком, Михаилом Абрамовичем Шаевичем, к ней обращаются по имени и отчеству, ее избирают в депутатскую комиссию. А через год сам Михаил Абрамович рекомендует ее в ряды кандидатов партии, ручается за нее.
Война, Людмила Пригон — врач медсандивизиона кавалерийской дивизии. Синяя юбка, армейские сапоги, гимнастерка, бекеша, попона и седло, смирная лошаденка и непроходящая боль в суставах от бесконечных маршей.
Трудно привыкать южанке к болотам и топким перелескам… Бри, окружение, раненые, попытки поухаживать за хорошенькой врачихой…
Ей повезло — не одинока. Есть землячки. Всегда рядом медсестра из Ялты Нина Григорьевна Насонова, кремень, а не человек. Все разузнает, нужное раздобудет, правду выколотит, никому не даст в обиду.
Людмила Ивановна, так думали о ней, совсем была не для войны. Поглядят-поглядят на нее, да и спросят: а ты откуда тут взялась?.
Вон Мария — настоящая солдатка! «Мария, Мария! Марию вперед! Позовите Марию!» А киевлянке Марии всего семнадцать лет. Где-то в подлесках Мозырщины прибилась она к сандивизиону. На девичьих плечах выносила с поля мужчин, вытаскивала их из трясин, болот, могла пойти за ними к самому дьяволу в зубы, только бы спасти еще одного солдата.
Марию смертельно ранили.
Не помнит Людмила Ивановна, когда и как это случилось; то ли когда ее коллеги врачи боролись за жизнь Марии; или когда стало ясно, что борьба эта безнадежна; а может быть, в ту памятную минуту во дворе Оржицкой больницы на похоронах солдатки-киевлянки поняла: сама становится солдаткой.
Она не испугалась плена, куда неожиданно угодил весь сандивизион. Ее и землячку Насонову, которая буквально опекала подругу, переводили из одного лагеря в другой, допрашивали, держали без пищи. Она знала главное: я врач, я нужна людям. До смертельной усталости заботилась о раненых пленных, отдавала им паек…
Неожиданно подруги попали в число заложниц. Испугались, конечно, но вида не показали, мучительно соображали, как быть.
Повели на расстрел. Нашелся добрый человек и среди немцев. С сожалением смотрел на молодую женщину, потом не выдержал, оглянулся и быстро шепнул:
— Доктор, выдавайте себя за местных жителей, только за местных!
Колонну остановил офицер, с каким-то холодным равнодушием спросил:
— Есть среди вас местные жители?
— Есть! — смело откликнулась Насонова, вышла вперед, потянула за собой Людмилу Ивановну.
Офицер прдошел ближе, уставился глазами на Насонову:
— Откуда?
— Здешние, из Лубен! — уверенно ответила та. — Она врач больницы, а я медсестра.
Офицер подумал, еще раз заглянул в глаза женщинам, а потом крикнул:
— Убирайтесь прочь!
Уходили не оглядываясь, выстрелит в спину — пусть.
Их собралось четверо медичек-крымчанок: беда свела вместе.
Шли на юг.
В те дни дорога мерялась не километрами, а тем, как повезет на ней. «На кого какая планида выпадет», — так сказал крымчанкам однажды в каком-то глухом хуторке дед Сидор. Он снабдил на дорогу салом и теплыми шапками, сшитыми из попон.
— Берегите, бабы, головы! Ныне вашу сестру более всего по голове грюкают. Ничего, я добрую подкладку подложил, выдюжит и полицейскую нагайку.
Шли женщины на юг. Спали, где ночь застанет, боялись комендантского часа, человека с ружьем, питались чем бог послал. Надежда была только на добрых жалелок-солдаток. Принимали, делились бабским горем, снаряжали в дорогу.
Шли четыре женщины, пряча под тряпьем красоту, опасную в те дни спутницу. Не приведи бог попасться на глаза сытому «самостийному» полицаю или оккупанту!
Людмилу Ивановну не узнала бы мать родная: на голове шапка деда Сидора, похожая одновременно и на Капелюху и на татарский малахай. Из бекеши что-то выкроено — не то пальто, похожее на одеяло, не то одеяло, похожее на пальто.
Киев встретил взорванным Крещатиком и виселицами. Но мертвые уже не пугали.
В Крым, в Крым!
Два с лишним месяца тянулась эта дорога.
На тихой степной станции тайком забрались на платформу эшелона с паровозом, глядящим на юг. Их нашли, по ним стреляли, только выдержка Насоновой спасла им жизнь. Насонова заставила всех ползти по-пластунски.
Через день Людмилу Ивановну задержал полицай. Он ударил ее по голове и пихнул ногой. Шапка деда Сидора спасла. Насонова бросилась на него, он тесаком рассек ей лоб. Тогда четыре женщины кинулись на полицая, задушили его и бросили в густую ржавую траву.
И вот Симферополь. Он кишмя кишел офицерами, заполнен штабами, опоясан концлагерями. Патрульные строги, полицаи злы. Немцы не замечают горожан, они озабочены.
«Партизаны! Партизаны!» О них только и разговор.
Остановились у подруги Насоновой, Оли. Она ахнула, когда узнала, что Насонова и Пригон собираются в Ялту.
— И не доберетесь туда! Режим страшный. Там кругом партизаны.
Нет, только домой!
Тогда-то Людмила Ивановна впервые подумала о Шаевиче, своем бывшем директоре. Он наверняка в отряде где-то за Ай-Петри. И Алексеев, директор санатория «Субхи», свой человек, товарищ отца, должно быть, там. Не может того быть, чтобы не добралась до них.
Знакомая Насоновой уговорила румынского офицера, и он за три бутылки вина пообещал доставить женщин в Ялту.
Румыны посадили их в фанерный кузов грузовика, строго-настрого предупредив:
— Обнаружат — мы вас знать не знаем. Сами тайком залезли в кузов, а мы вас и не видали.
Дорога на Ялту была разбита, машину часто останавливали патрули.
На Ангарском перевале контроль был особенный. Немцы, видать, боялись заглянуть в кузов, они протыкали фанеру лезвиями штыков. Насоновой пропороли плечо, но она не охнула.
И вот Ялта! Страшно глядеть на город: грязь, зловещая тишина улиц, кованые сапоги жандармов.
Ночевали у родных Насоновой. Они приняли вроде с радостью, но боялись, не позволяли даже подойти к окнам.
Насонова отдохнула, а потом решительно заявила:
— Покажусь на людях, пройду всякие регистрации. Дальше могилевской губернии не пошлют!
Регистрация на бирже прошла удачно; мало того, Насонову направили на работу в городскую поликлинику.
Людмила Ивановна раздумывала: как ей поступить? Кандидат партии, депутат… По-всякому может обернуться. Но прятаться не было смысла, так или иначе, но люди будут знать, что она существует и живет в Ялте.
— Рискнем! — сказала Насонова.
Вышли вдвоем на набережную, Нину Насонову узнали, кланялись, перекидывались с ней словами. А вот Людмилу Ивановну никто не узнавал, даже хорошо знакомые проходили мимо.
Жизнь научила наблюдать за людьми. Счастливых среди них не было, а вот примирившиеся с обстановкой попадались, хотя и редко.
Вот идет пара пожилых. Он прихрамывает, лицо у него округлое, сытое. Этому человеку, видать, не так уж плохо живется.
— Кто он? — спрашивает Людмила Ивановна.
— Обер-врач биржи Петрунин! — сплюнула Насонова.
А вот еще один знакомый. Лицо напряженное, глаза пристальные.
Он узнал Людмилу Ивановну и очень обрадовался.
— Людочка, как это хорошо! — Это доктор Василий Алексеевич Рыбак, человек сильный, с характером. Он всегда восхищал Людмилу Ивановну. Появилась! Ну-ка расскажи о себе!
Насонова оставила их на время, побежала к какой-то знакомой, а они уединились на скамейке под платаном.
Василий Алексеевич выслушал ее с большим вниманием, помолчал. Взял за руку.
— Я не могу тебе не доверять. Признаешь мое старшинство?
— Да, Василий Алексеевич.
— Так вот, Люда. Меня оставили на подпольную работу. Жду человека с гор. Но его нет. Четвертый месяц жду. Не знаю, что и подумать. Партизаны там действуют активно, особенно в этом месяце. Но вот человека нет, а я уже на прицеле гестапо. Чувствую это, догадываюсь. Надо что-то делать. Я тебе открою еще один секрет. Мне было заявлено: ежели не будет связного через три месяца, то связывайся со своим двоюродным братом, который живет в Ново-Алексеевке. Дали пароль. Короче, Люда, ты должна пойти в Ново-Алексеевку и найти моего двоюродного брата. Ты согласишься на такое опасное дело? Говори честно.
— Да, я согласна!
Доктор поцеловал ей руку.
— Спасибо.
Ночью побывала в Гаспре, обняла родителей. С матерью поплакала. Отец, Иван Федорович, смотрел на дочь и никак не мог насмотреться. Мать, Юлия Иосифовна, спросила напрямик:
— Куда нее теперь, доченька?
— Вернусь через неделю, подумаем.
— Тебя схватят.
— Уйду в партизаны.
— Там голод, народ говорит.
— Как всем, так и мне.
Утром простилась и ушла в Ново-Алексеевку.
Дорога была неблизкой, но по ней шел человек, прошедший в десять раз больше, много повидавший и, что самое важное, знающий, что ему надо.
Дошла без приключений.
Двоюродный брат- доктора должен был работать сторожем питомника, так говорил Василий Алексеевич.
Туда она и пошла, присмотрелась, нашла пожилую женщину, обвязанную платками, спросила, где ей найти такого-то человека, она принесла ему доброе слово от брата.
Женщина шарахнулась в сторону, оглянулась вокруг, потом прошептала:
— Убили бедненького, вчера убили. Ты уходи, а то в беду прпадешь.
Будто перед пропастью оказалась. Что же дальше?
Ходила вокруг питомника, еще одного человека расспросила. Тот пристально посмотрел на нее, нахально улыбнулся:
— Шлепнули твоего молодчика.
Спохватилась: надо уходить!
Но нельзя было миновать ново-алексеевский базар. Ведь она шла менять вещи на зерно: так отвечала всем.
Вот и базар, шумный и бестолковый. Выменяла пальто на полмешка пшеницы, перекусила и стала собираться в обратную дорогу.
Только взвалила мешок на плечо, кто-то взял за рукав. Повернулась Асанов! Форма на нем полицейская.
Асанов! Бывший председатель курортно-поселкового Совета. В этом Совете она была депутатом…
— Ну, здравствуй, здравствуй, мой депутат!
Похолодело сердце.
— Зачем зашла так далеко?
— На базар пришла.
— Издалека пришла! — Асанов посерьезнел, подошел ближе. — Зачем ходила в питомник, а?
Ответила совершенно спокойно:
— Шла мимо, на отдых напросилась.
— Спрашивать больше не буду. Все знаю! Твой человек расстрелян! Но тебя, Пригон, я спасу. И знаешь почему? Не за красивые твои глаза. Ты человек порядочный, придет ко мне беда, ты поможешь. Поможешь?
Людмила Ивановна растерянно смотрела на него.
Асанов заметил какого-то офицера, принял официальный вид, стал кричать:
— А ну уходи прочь, баба! — И тихо шепнул: — Запомни, что сказал!
Ушла. Страха не было, но было что-то похуже — омерзение.
Ялта встретила более страшным: арестован и расстрелян доктор Василий Алексеевич Рыбак.
Вот когда стало по-настоящему одиноко.
Насонова успокаивала:
— Людочка, надо жить.
Затихла в доме родителей, никуда не выходила, ни с кем не встречалась.
Но о ней уже знали власти. Неожиданно вызвали на ялтинскую биржу.
Она пришла на биржу, увидела Петрунина. Тот только кивнул головой и сразу скрылся. Обида захлестнула Людмилу Ивановну. Вдруг она вспомнила рассказ о том, как встречали его, когда он приезжал в санаторий на консультацию, дарили ему букеты роз.
Зарегистрировали, отпустили, но строго предупредили: никуда не отлучаться!
Вечером в домик пришел знакомый человек, бывший шофер, санатория «Субхи» Нафе Усеинов. Она знала его чуть ли не с детства, знала его семью. Старший брат Нафе, Абдулла, — чекист, младшие братья, Ибрагим и Кязим, комсомольцы, сражаются против фашистов.
Но мало ли что… Ведь и Асанов был коммунистом!
Однако Нафе почему-то верилось. Трудно сказать, как складывалась эта вера, может быть, помогло мнение отца… Они вместе работали: отец бухгалтером санатория, Нафе шофером.
Бухгалтеры — народ прозорливый.
— Садись, Нафе, гостем будешь, — сказал отец и сел рядом с шофером.
Нафе сразу начал с дела:
— Людмила Ивановна, тебе скрываться надо. Завтра будет облава.
— Но я на бирже зарегистрировалась.
— Это не спасет. Я шофер общины, мне доверяют они, всякие старосты. Я говорю, я знаю.
Поверила.
— Куда посоветуешь?
— Иди к Михайловой.
— К Елене Николаевне?! — Ушам своим не поверила.
— Она ждет тебя.
— Она меня ждет? Пап, мам, она меня ждет!
Шла ночью, правда лунной, по глухой тропе. И то, что вели ее к очень уважаемому человеку, бывшему земскому врачу, бессменной руководительнице кореизской больницы, человеку, пользующемуся всеобщим уважением и почетом, — даже самые отпетые перед ней старались быть лучше, — буквально окрыляло Людмилу Ивановну.
Елена Николаевна, седая, семидесятипятилетняя, со спокойными глазами, встретила ее запросто.
— Здравствуй, Люда. — Поздоровалась и вышла на время. Большая комната, старинная обстановка, часы с двумя бронзовыми ангелочками, книги, тисненные золотом, запах тмина и чебреца, травы на стенах. И покой. Удивительный покой. Никуда бы отсюда не ушла.
Но вошла хозяйка, окликнула:
— Пойдем, Люда!
Елена Николаевна вела по саду, потом по крутой тропе, освещенной луной. Пересекли овраг, из полутемноты выросло барачного типа здание инфекционного отделения.
— Хорошенько вытирай ноги, — по-домашнему сказала Михайлова.
Вошли в длинную комнату, скупо освещенную керосиновой лампой.
— Здравствуйте, товарищи!
«Товарищи»! Людмила Ивановна еле сдерживалась.
— Доброго здоровья, товарищ доктор!
Мужчины солдатского возраста лежали на кроватях. Чьи-то глаза в упор посмотрели на нее:
— Людмила Ивановна!
— Леонид Николаевич!
Доктор Добролюбов, ортопед детского туберкулезного санатория. В один день призывались на войну. Он майор медицинской службы, коммунист, хороший товарищ.
Обняла его, спросила, кивнув на перевязку:
— Что с вами?
— Стукнули не вовремя. Вот и живу под крышей нашей чудодейки, дорогой Елены Николаевны.
Еще раненые — солдаты, командиры. Их немного, но они в хороших руках.
Тайный военный госпиталь! Это похоже на Елену Николаевну.
С сего часа быть ей здесь, людей лечить, самой жить. Она обняла Михайлову.
— Действуй, Людка! — сказала старая докторша.
Вот это человечище! А каких помощников вокруг себя собрала…
Софья Андреевна Борщ — медсестра, человек вне всякого подозрения у оккупантов и их холуев. По личной рекомендации Михайловой была устроена в крупном немецком военном госпитале, раскинувшемся в корпусах бывших здравниц «Субхи» и «Роза Люксембург».
Женщина с отличным самообладанием, хорошей головой, наблюдательна и артистична. Великолепно играла роль доверчивой простушки, охотно принимала плоские солдатские шуточки, но еще охотнее опустошала фашистскую аптеку. Лекарства и перевязочные материалы перекочевывали из немецкой аптеки в больничную.
В так называемой гаспринской сельской общине имелась пекарня. Работал в ней симпатичный чудаковатый человек, тихоня Антон Антонович Спраговский. Кто мог подумать, что именно он-то и является главным кормильцем тайного военного госпиталя. Хлеб, мука, сахар, а порой и молоко поступали постоянно. Никакого контроля Спраговский не боялся. Там, где существуют усушка, утруска, припек и прочее, можно и самого дьявола вокруг пальца обвести.
Провизию доставлял в больницу Нафе Усеииов. Он умел ладить с главой общины, каким-то своим дальним родственником.
Бухгалтер больницы Екатерина Владимировна Гладкова, кастелянша Надежда Кузьминична Фомина, операционная сестра Анна Герасимовна Глухова — все эти люди многие годы работали с Еленой Николаевной Михайловой… То был круг верных товарищей, готовых на любые испытания.
В эту семью и вошла Людмила Пригон. Пока жила на нелегальном положении, но в гостиной у Елены Николаевны появлялась и была полноправной участницей вечерних встреч.
Елена Николаевна молча усаживалась в кресло с потертой спинкой. Рядом садилась Екатерина Владимировна Гладкова, будто тень следующая за доктором. Где Михайлова, там и Гладкова. Только в операционную ее не пускали. Но зато спросят: «А где Катерина?» — и из-за дверей тотчас слышится голос: «Я тут, Елена Николаевна».
В гостиной царило молчание. Оно имело свой смысл. Молчит кастелянша Надежда Кузьминична, — значит, в ее хозяйстве порядок; помалкивает операционная сестра Анна Герасимовна — тревожиться за инструмент и специальное белье не стоит. Так молча отчитываются друг перед другом и все перед Еленой Николаевной.
Есть одна тема, которая вот уж сколько месяцев волнует всех, но решение еще не найдено.
Как связаться с Ялтинским партизанским отрядом? Все, что касается партизанской темы, даже мелочь, не минует гостиной.