Мы вызвали Николая Петровича в штаб, откровенно рассказали о ялтинских партизанах и предложили возглавить отряд.
Он долго молчал, курил самосад. Докурил, окурочек смял и положил в карман. Это мне понравилось.
— Ну как?
— Согласен. Разберусь на месте. Могу одно сказать: воевать будут!
Идем в отряд. Снова дорога по яйле. Снега, снега — уже тошно от этой белизны. Выручает наст, он крепок.
Шагаем молча. Я, например, не знаю, о чем говорить. И он, как я заметил, не очень настроен на разговор. Идет себе, а глаза такие, какие бывают у человека, пристально заглядывающего в самого себя.
О чем думает?
Обратил внимание, как он идет. Где научился на всю ступню ставить ногу? Меня, например, учили этому в Дагестане, в горнострелковом полку, когда готовили из нас младших пехотных командиров. А его? Как у него отлично отрегулировано дыхание! Ничего не скажешь — профессиональный горный воин!
— Давно в пограничных войсках?
— С призыва, — коротко ответил Кривошта.
— От рядового до политрука длинная дорога?
— Годы.
— Отлично топаешь по горам!
— А пограничник всю жизнь не по асфальту шагает.
— Конечно, граница не ялтинская набережная.
Кривошта горячо:
— Граница — школа, застава — дом родной, пограничник — сторож страны.
— Свой род войск любишь?
— Есть за что… — Он повернулся ко мне, сказал: — Хотел бежать от вас.
— Когда?
— И раньше, и совсем недавно.
— По какой причине?
— Долго к врагу прицеливаетесь. Его бить надо!
— Что же задержало?
— Партийный долг, товарищ начштаба.
Я промолчал. «Его бить надо!»… Гм… не громко ли сказано?
И все-таки где-то глубоко в душе я верил Николаю Кривоште, и было предчувствие, что веду к землякам самого нужного им человека. Но как они примут Кривошту?
К закату солнца добрались в отряд. У спуска в кошару встретились с Кучером. Я представил их друг другу.
— Здоров, командир!
— Здоров, комиссар!
Оба, как на подбор, рослые, крепкие, молодые. «Пожалуй, хорошая будет пара!»
У входа в кошару топтался сутуловатый часовой. Я узнал гурзуфца Семена Зоренко.
— Здравствуй, земляк. Чего согнулся в три погибели?
Он посмотрел на меня, промолчал.
В кошаре вокруг дымящего очага сидели ялтинцы. Все обросли бородами.
Холодно, неуютно. Сквозь полуразрушенные стены намело немало снега, который уже почернел от копоти костра. С дырявой крыши течет на людей — это тает лежалый на крыше снег. На меня, да, наверное, и на нового командира вся эта картина подействовала удручающе.
Я представил Николая Кривошту, кратко рассказал его биографию, подчеркнул, что он наш земляк: службу провел в Феодосии, потом в степном Тархункуте. Мое сообщение встретили довольно равнодушно. Ни вопросов, ни восклицаний.
Кривошта молчал, но я видел, как воспринимает он эту неприглядную картину. Вот сел поближе к костру и начал сушить одежду.
Сильные порывы ветра через незаделанные щели пронизывали кошару. Люди ежились. Кривошта, сидя на своем вещевом мешке, продолжал наблюдать. Он волновался, у него вздрагивали ноздри.
Поднялся неожиданно и, взяв в руки автомат, властно скомандовал:
— А ну встать!
Лениво сбросив с себя одежду, партизаны поднялись.
— Быстрее, по боевой тревоге! — подгонял Кривошта. — А теперь всем выйти из кошары!
Он первый твердым шагом направился к выходу, за ним медленно потянулись недоумевающие партизаны.
На холодном ветру Кривошта построил партизан в две шеренги.
— Что это еще за эксперимент? Холодно! Давайте в кошару. Чего морозишь, командир?
— В кошару вернемся тогда, когда приведем ее в порядок. Марш сейчас же за мелким хворостом!
— Где же его ночью найдешь?
— Найдешь! Пропуск в кошару — вязанка хвороста. Кто хочет тепла, тот найдет!
На часах поставили нового парторга Михаила Вязникова.
Кучер и Кривошта первыми принесли по доброй охапке мелких веток и начали приводить помещение в жилой вид.
Через полчаса появилась возбужденная группа партизан с сеном.
— Везет вам, хлопцы! — почти по-мальчишески крикнул суровый Кривошта. Кто-то. уже с улыбкой посмотрел на него.
Кошара быстро меняла свой вид. Кривошта с военной точностью распределил места для лежанок, наметил проходы. Все дыры проконопатили хворостом и сеном, сразу повеяло уютом, стало теплее и веселее. Скоро закипела вода в котлах, мы заварили чай и пригласили всех угощаться.
На середину вышел Николай Иванович Туркин, тот самый бухгалтер, который с Кулиничем убил комендантских солдат в первом бою. Когда мы явились в кошару, я не узнал его. Большая, неопределенного цвета борода сильно изменила Туркина. Но сейчас он, посмотрев на нового командира отряда, вдруг, может впервые улыбнувшись за эти дни, сказал:
— Ну, теперь у нас получается вроде порядок!
«Порядок» — редкое слово в устах настоящего бухгалтера.
В полночь Кривошта, снимая портупею, приказал:
— Всем спать!
Яркое зимнее утро. Слышны разрывы бомб где-то в районе Бахчисарая и далекий ровный рокот моторов. Это наши летчики с кавказских аэродромов «поздравляют» фашистов с предвесенним утром.
Кривошта снова выстроил партизан.
— Сегодня день санитарной обработки. Долой бороды и грязь! Все перестирать, перечистить, перештопать! Это главная боевая задача. Командир вытащил из планшета ножницы. Под руку попался директор Ялтинской средней школы Ермолаев — «Пугачев», как прозвали его в лесу за черную, поистине пугачевскую бороду.
— Ребята, Пугачеву хана! — кричит Смирнов, бывший гурзуфский маляр. Он правит бритву для очередной процедуры. Брадобрейный комбинат работает полным ходом. Кто-то умоляет оставить ему бороду.
Кривошта смеется:
— Ее надо заработать! За пять убитых фашистов буду награждать бородой, за десять — звание «Пугачев» и борода до колен!
Переменилось настроение, появился смех, совсем исчезнувший из обихода ялтинцев. Кривошта все делал без натяжки, легко, естественно, но за этим чувствовалась железная воля.
Три иголки без устали штопали и латали партизанское одеяние. Вокруг костров люди толпились за горячей водой, посуды не хватало.
Потом началась реорганизация отряда. Кривошта настаивал на создании боевых взводов и хозкоманды. Я подумал и согласился. Партизанский отряд, конечно, не регулярная часть, но теперь во главе отряда кадровый пограничник, пусть будет так, как ему хочется.
Партизан распределяли по взводам. Тут решающее слово было за Петром Ковалем, Сашей Кучером, Иваном Подопригорой и Михаилом Вязниковым. Они знали людей, видели их в бою с карателями.
— Товарищ командир, а в какой же взвод Семена Зоренко? Он наш, гурзуфский, — спросил Смирнов.
Думали, гадали и оставили при штабе для охраны. Правда, прежде спросили у него:
— Куда желаешь?
Он мялся, мялся, а потом выдавил из себя:
— Хоть в попы, хоть в пономари. Церковь одна, без колоколов.
Кривошта внимательно посмотрел на партизана, но ничего не сказал. День закончился. В конечном счете, как думал я в тот вечер, вся наша предварительная подготовка может оказаться безрезультатной, если не достигнем главного: боевого успеха.
Видел, как дотошно расспрашивает новый командир об обстановке на Южном берегу, как изучает по карте тропы, как интересуется глубиной снега.
У нас было одно замечательное преимущество — внезапность. Фашисты чувствовали себя на южном шоссе относительно спокойно, не боялись передвигаться даже по ночам. Их там никто еще не трогал.
Главный расчет был именно на внезапность. И конечно, на подбор людей. Тут у Николая была своя тактика. Кучер рекомендовал самых боевых; тех, кого он водил под Гаспру, когда забрал в качестве трофеев оружие и солдатские книжки. Но Николай Кривошта стал возражать:
— Воевать должны все, а не исключительные лица. Мы пойдем под Гурзуф, значит, первые кандидаты те, кто лучше знает местность, кому этот край роднее.
И я согласился с командиром. Правильная логика: «Воевать должны все!»
Отлично знали район рабочий совхоза «Гурзуф» Григорий Кравченко, айданилец Михаил Болотин, бывший гурзуфский маляр Александр Смирнов. И два ялтинца: бухгалтер Туркин, учитель Ермолаев.
Мы их проводили, а через час ушел и комиссар, увел комсомольцев Галкина, Тимохина, Горемыкина и Серебрякова на Гаспринский перевал.
Две операции решали судьбу всего отряда. Мы очень волновались.
По глубокому сыпучему снегу Кривошта подошел к спуску у Гурзуфского седла и расположил группу в полуоткрытой пещере… Впереди длинная ночь. Тихо. Не слышно привычных выстрелов патрулей. Далеко в море бродит одинокий огонек, перемигивается с берегом.
— Спать! — Приказал Кривошта.
Он засыпал мгновенно, но прежде будто программировал память, чтобы проснуться минута в минуту.
Ровно в полночь открыл глаза, приказал постовому спать, а сам вышел, стал следить за дорогой, которая угадывалась внизу под ногами.
Нет-нет да и проскакивали машины, причем временами, видать, тяжело груженные.
Зло брало: как же так? Немцы под носом у отряда совершают ночные перевозки, бросают под Севастополь войска и грузы, а отряд отсиживается в древней кошаре с односкатной крышей.
… Но первую операцию надо было совершить днем. Пусть все, увидят, что фашистов можно бить на этой дороге в любое время суток. И не только бить, а подбирать трофеи, документы. Сегодня все должно быть именно так!
Спускались по глубокой снежной и очень крутой тропе. Из-за темных верхушек сосен пробивался косяк луны. Чем ближе к морю, тем становилось теплее.
Волнуется маляр Смирнов. Он увидел крышу собственного домика, освещенную луной.
— Жена и дочь там, — тяжело вздохнул партизан.
Рассвета ждали в густых кустарниках, пьяняще пахло морем.
Когда посерело на востоке, ползком пробрались еще ближе к шоссе.
Кривошта внимательно огляделся, что-то ему не понравилось. Он подполз к проводнику Григорию Кравченко:
— А еще ближе нельзя?
— Опасно, места почти голые, со всех сторон видать.
— Веди к самой дороге, — жестко приказал командир.
И вот дорога всего в трех метрах от партизан. Жутко. Промчался патруль на трех мотоциклах, легковая машина фыркнула газом.
Стало совсем светло. Кривошта посматривает на партизан: волнуются. Ну ничего, ничего…
На дальнем повороте показалась семитонка, крытая брезентом. На бортах — знаки: бегущие олени. Гудит — земля трясется… Двести метров, сто…
— Не спешить! — крикнул Кривошта полным голосом.
Внизу машина.
— Головы! — Кривошта метнул под колеса противотанковую гранату и прижался к земле.
Машина будто крякнула и раскололась, высыпая перепуганных офицеров в летной немецкой форме. Везет Кривоште!
Партизаны стали их расстреливать из автоматов и винтовок. Смирнов и Туркин пытались тут же уйти в горы.
— Назад! — Кривошта поднял автомат. — Марш на дорогу, подобрать трофеи!
Выбежали на дорогу… Кривошта бросился к кабине, навстречу полоснула очередь из автомата, но Кравченко застрелил притаившегося в кабине офицера.
— Спокойно! Собирать трофеи!
У гурзуфского моста уже лаяли собаки. Автоматные очереди резали утренний горный воздух. Раздавались голоса команды.
Кривошта будто ничего не слышал. Он только тогда дал команду отходить, когда каждый партизан нагрузился трофеями.
— Молодцы, хлопцы! Теперь айда!
Гриша Кравченко — мастер перепелиной охоты, он знал местность, как собственный двор. Вел по такой круче, что страшно было вниз смотреть, но вел точно и безопасно.
Через пять часов вышли на яйлу, от смертельной усталости повалились на снег и никак не могли отдышаться.
Отряд встретил так, как никого еще не встречал. Крик, шум, тисканье, смех. Лица красные, разгоряченные.
А тут комиссар явился. Правда, трофеи у него небогатые, зато надо же быть такому совпадению! И он, оказывается, разбил машину с военными летчиками. Вот здорово! На тот свет отправили столько офицеров, сколько достало бы на целый авиационный полк.
Летчики! То были экскурсанты, которые решили воспользоваться перерывом в воздушных боях и полюбоваться Южным берегом Крыма.
Ничего себе — полюбовались!
На радостях мы выпили по стакану вина.
Утром я спросил у командира:
— Двинется дело боевое?
— Уже двинулось. Теперь главное, чтобы каждый понюхал пороху на магистрали. Покоя никому не дам!
На посту опять бессменный часовой Зоренко, мой земляк.
— И до него очередь дойдет? — спросил я комиссара.
Тот подумал, улыбнулся:
— Не знаю, что и ответить. Пока ему дел и при штабе хватит.
— Что, Семен, пошел бы на дорогу?
— Что я, у бога теля съел, что ли? Мое дело подчиненное.
Видать, и его заело. Это хорошо!
Ялтинцы «нюхали порох» на магистралях. Кривошта никому покоя не давал. Вскоре крымский лес заговорил о Ялтинском отряде как о боевом, крепком.
Вот выписки из боевого дневника отряда.
«18.2. 1942 г. — В районе Гурзуфа разбиты 2 семитонные машины с солдатами и офицерами. Одна машина слетела под откос глубиной до 70 метров, вторая перевернулась в кювет. Потери немцев 58–60 человек, в дальнейшем в перестрелках убито еще 3 человека. Отряд потерь не имел».
«3.3.1942 г. — Вторым взводом (командир Вязников, политрук Подопригора) под руководством начальника штаба Кулинича устроена засада на шоссе Ялта — Гурзуф, в результате разбита пятитонная машина. Убито пять немецких солдат. Потерь взвод не имел. Особенно проявили себя Агеев, Подопригора, Вязников».
«3.3.1942 г. — Третьим взводом устроена засада на шоссе Ялта — Ореанда. В результате разбита пятитонная машина с боевым грузом, уничтожены два немецких автоматчика. Потерь взвод не имел».
И так далее и тому подобное. Били, как правило, по двум плечам шоссе: то на востоке, то на западе, а иногда одновременно там и тут.
Двадцать пять крупных операций за январь и февраль, Весь Южный берег был поставлен на ноги, имя Кривошты становилось легендарным.
Но служил еще у немцев Митин!
Ходит Митин по Ялте в коротком кожаном пальто, вооруженный маузером, шапка-кубанка набекрень. Ходит-то ходит, да только в компании с немцами. Он с ними и в гестапо, и в шашлычной, и в чебуречной, и в кофейной оборотистого грека, где можно найти не только кофе по-турецки, но и контрабандный товар с анатолийского берега. Митин не только предавал, но и вел торгашеские операции, особенно с румынскими офицериками.
Каждый человек шел в партизанский лес для того, чтобы совершить свой главный поступок, или, как иногда говорят, сделать свое «главное дело».
«Главное дело» Степана Становского — взять живым Митина.
Становский за ним следил, «обкладывал», как охотники обкладывают матерого волка.
Наступал март — месяц таяния снега, большого половодья.
Март. Кого же он скорей одолеет? Митина и тех, кто за ним, или нас, партизан?
Становский действовал. Его разведчики — Химич, Серебряков, Галкин были до крайности истощены, но держались, стали даже сноровистее, — может, потому, что приближалось их «главное дело».
Митин не только предатель, он еще и консультант. Ведь мало кто знал партизанские дороги, как этот лесник с Грушевой поляны.
Удары Николая Кривошты на дорогах между Алуштой и Байдарскими воротами были очень чувствительны для врага. Они вынуждали фашистов не только усиливать охрану магистрали, но и на дальних подступах к ней выставлять секреты, засады, организовывать патрулирование на кромках самой яйлы. И тут-то митинская помощь была крайне нужна.
Стало известно: Митин каким-то манером обнаружил наитайнейший продовольственный склад комиссара Александра Кучера. На то, что было в этом складе, надеялись. И вот эта надежда испарилась.
Голод, голод…
А Митин жив, Митин наглеет. Штаб района узнал: предатель протягивает руку к самому командующему Алексею Мокроусову. На немецком вездеходе, набитом солдатами, Митин побывал у- подножья горы Черной, даже на макушке Большой Чучели. Рыщет, сволочь!
По крутой тропе, оглядываясь осторожненько, шагает в Ялту парнишка лет двадцати. Это Толя Серебряков. В городке он пробыл до вечера, вызнал что надо, у знакомого подзаправился чем бог послал, но не успело солнце остыть, как Толя уже карабкался по Стильской тропе на яйлу. Он очень спешил. Была причина.
Толя вваливается в штабную землянку, с трудом переводит дыхание, спеша докладывает:
— Дядь Степа! Митин третьего марта будет на Грушевой поляне… Один. Честное слово!
Выпалив все это, Толя падает на лежанку из жердей. Он голоден, он устал. И тут же засыпает, хоть из пушек пали — не проснется.
Кривошта посмотрел на Становского:
— Толя свое сделал. Уяснил?
— Я понял, командир.
Голоден и дядя Степа. Вот он в штабе района, на докладе у начальника разведки Ивана Витенко, известного на весь крымский лес своей аккуратностью. Иван будто не прожил в лесу четырех страшных месяцев, будто только что вернулся после прогулки по ялтинской набережной. Выдают лишь глаза, под которыми болезненная синева, да бледные губы, почему-то всегда поджатые.
Выслушали Степана, угостили чем могли. И конечно, лапандрусиком, только что вытащенным из горячей золы. Обычно скупой, Витенко на этот раз расщедрился:
Степа, возьми еще один, мой.
— Да ну!
— Это тебе аванс за живого Митина.
Вмешивается в разговор новый начальник штаба района подполковник Щетинин (я был в севастопольских лесах):
— Заруби на носу, товарищ Становский: Митин нам нужен живой.
— Понятно, товарищ подполковник.
Третье марта приближается. Боевая группа сколочена. Да, да, боевая. Если не возьмут «тихо», то возьмут с боем. Так решили. Командиром боевой части назначили Петра Коваля, дали ему два ручных пулемета и десять партизан, в числе которых был и бывший комиссар истребительного батальона Александр Поздняков, человек редкой выдержки. Правда, больной, тяжеловатый в походе. Толя Серебряков, между прочим, заметил:
— Куда уж вам, дядя Саша?
— Куда и тебе, сынок.
— А ежели того, драпака придется…
— Драпа, мальчик, не будет.
Я задаю себе вопрос: почему же Митин решился заглянуть на Грушевую поляну, о чем он думал, когда под прикрытием сумерек по крутой тропе поднимался в свой лесной домик? На что он, в конце концов, рассчитывал?
Конечно, на наш голод. Он думал, мы настолько истощены, что уже не способны спуститься с гор чуть ли не на окраину Ялты и подняться обратно. Кроме того, за последние десять дней на Южном побережье — ни единой партизанской операции. Это очень успокаивало.
Из-за Медведь-горы поднималось весеннее солнце. Его лучи уже крепко пригревали на склонах лес, на тропах подтаивал снег. А ниже снега почти не было, земля пахла талыми водами, кое-где кустилась молоденькая зелень.
Партизаны шли гуськом, делая короткие привалы. Спуск был крут, день проходил быстро. В просветах между кронами могучих сосен мелькали уголки родного города, сверкавшего на весеннем солнце. Вокруг была успокаивающая тишина. Оглядываясь, прислушиваясь к каждому шороху, партизаны подошли к высотке, стоявшей над Грушевой поляной. Стали наблюдать, увидели домик с большим крыльцом, куда выходили две двери. Вокруг усадьбы плетеный забор, за ним стог сена, небольшой сарайчик.
Становский увидел женщину. Она вышла на крыльцо, высыпала мусор; поправив рукой волосы, посмотрела на закат, розовевший над яйлой, залюбовалась им, а потом проворно вернулась в дом.
Может, и сам Митин дома?
Стоп! Не спешить!
Митин не из простачков, вряд ли средь бела дня явится сюда. Такие ходят ночами.
Стало понемногу темнеть, над соснами поднялась луна. Из Долосс доносились звуки: прошумел мотор и заглох, проскрипели повозки — это румыны. Чуть позже услышали музыку — крутили пластинки. «Чтобы тело и душа были молоды, были молоды…»
Из лесу вышел человек, осторожно прошагал метров десять по лунной поляне, остановился, прислушался. Долго стоял на одном месте, весь настороженный. Чувствовалась страшная нерешительность.
Блеснула полоска света, показался женский силуэт, и все скрылось за дверьми.
— Он? — встревоженно спросил Поздняков.
— Собственной персоной, — глухо ответил Становский. — Толя, обрезай провода.
— Есть, дядя Степа!
Становский подозвал Коваля:
— Позиция?
— Порядок. В случае чего минут на двадцать задержу. Справишься?
— Хватит.
Еще подождали, потом начали приближаться к домику. Вдруг на крыльце появился бородатый человек с собакой — сосед Митина.
Становский обогнул стоявший невдалеке стог сена, оказался рядом с бородачом.
— Уведи домой собаку и чтобы ни-ни! — приподнял пистолет. — И возвращайся немедленно ко мне.
— Понял, гражданин.
Бородач не мешкая исполнил все, что приказали.
— Не дрейфь, друг. Теперь стучись к Митину, попроси у него соль, что ли.
— Понял, гражданин.
Бородач находился в состоянии шока, но делал то, что ему приказывали. У него даже голос оставался натуральным.
— Слухай, сосед! А чи не найдется у тебя соли?
Открылась дверь.
— Ну чего тебе?
Бородач отскочил, и перед Митиным в полный рост появилась фигура Становского.
— Здоров! Вот и встретились! — Становский грудью втолкнул предателя в комнату. — Оружие имеешь?
— Нет.
— Обыскать!
Жена Митина чуть ли не в голос:
— И за что его! Ничего он такого не сделал. — Остановившимися глазами она глядела на Становского.
— Одевайся, Митин!
Лицо предателя мраморное, руки не слушаются. Он никакие мог найти шапку.
Ему помогли одеться.
— Куда же это меня? — выдавил он.
— Сам знаешь. Тебя ждут не дождутся, загулял, дружок. А ну, марш!
Вели Митина по тайным тропам — так исключались самые крайние неожиданности.
Луну накрыли черные тучи, ударил с востока ветер, и завыла пурга, снежная, морозная. Ни зги не стало видно, перепутались тропы, лес стал каменеть.
Остался один ориентир — подъем. Будешь подниматься — попадешь на яйлу, нет — можешь угодить в Ялту.
Но подъем бывает всякий, а сил у партизан, в отличие от сытого предателя, кот наплакал. В этом физическом неравенстве и таилась опасность.
Митин-то внимательно следил за партизанами!
Тропа завела в тупик. Впереди каменная стена, обледенелая, недоступная. Дорога только назад, но назад нельзя.
Выбрали затишек и застыли, хватая легкими морозный колючий воздух.
Митина привязали к Позднякову, намертво привязали, связали и ноги.
А метель не сдавалась.
Час, другой, третий. Глубокая ночь, и далеко-далеко до рассвета.
Неужели конец? Митина, конечно, можно убить, а как самим?
Митин все отлично понимал. Он видел, как иссякают силы партизан. Умел рассчитывать. Соображал: партизаны, прежде чем погибнуть, убьют его, наверняка убьют. Тут арифметика проще пареной репы.
— Я выведу вас! — неожиданно предложил он.
— Как и куда?
— Я найду нужную тропу и поведу в Стильскую кошару.
— Ты знаешь, где мы находимся?
— Секрета большого нет.
— Почему вы не напали на нас?
— Нападут! Я знаю, когда.
— Что же ты хочешь?
— Обещайте жизнь, спасу вас.
— Нет, сволочь! Сами дойдем, на пузе приползем, но заставим тебя смотреть людям в глаза. Только потом глотнешь пулю!
К рассвету одолели ледовую скалу и вышли на яйлу.
Митин понимал, что это конец.
В отряд его привели седым. Расстреляли.
Донесение о том, как поймали Митина, и протокол его допроса несли по тайным лесным тропам, через автомагистраль Симферополь — Алушта, партизанские ходоки к горе Замана, мимо ее подножья, в пойму реки Бурульча, и дальше — в штаб самого командующего Мокроусова.
Рассказывали: Алексей Васильевич, прочитав рапорт вслух, сказал комиссару Мартынову:
— Серафим Владимирович, ведь хлопцы… того, могут, а?
— Так воспитывали же, Алексей Васильевич.
Увод Митина с Грушевой поляны ошеломил южнобережных карателей. Ведь нарушилась толково продуманная и организованная охрана главной магистрали.
Надо заметить, что немцы не очень старались посылать своих солдат на дальние заставы и секреты. Гоняли туда румын, полицаев, и тут главную скрипку тянул Митин. Скрипачу оторвали руку, и расстроился весь оркестр.
И Кривошта точно воспользовался этим и еще сильнее навалился на магистраль. Он расширил район ударов, дошел до Байдарских ворот. Через день, а то и каждый день ялтинские партизаны пробирались на магистраль и не только ночами, но и днем обрушивались на машины врага. Весной 1942 года магистраль Алушта — Ялта — Байдары считалась у немцев самой опасной в Крыму.
Кривошта был не только отличным тактиком, он умел еще и выдвигать все новых и новых героев партизанской борьбы. Так, с его легкой руки выдвинулся Михаил Вязников, парторг отряда и командир боевого взвода.
До войны Михаил Григорьевич заведовал молочнотоварной фермой Гурзуфского военного санатория и был там секретарем парторганизации. Наружностью Вязников меньше всего напоминал боевого партизана. В пальто старого покроя, с узким бархатным воротником…
Вязников старался подражать командиру. Чем сложнее обстановка, тем спокойнее был Кривошта. Война — работа, а в любой работе торопливость ни к чему. Как известно, быстрота и торопливость — далеко не одно и то же. Быстрота — это прежде всего выверенная точность. Такой точности и учился у Кривошты Михаил Вязников.
Это помогало ему и сквозь засады добраться да цели, и найти выгодное место для удара, и не спеша напасть, и взять трофеи и уйти. А уйти-то и труднее всего! Враг знает: партизанам: надо выйти на яйлу. Он приводит в движение сложнейшую систему тайных секретов и засад. Тут-то и требуется та выдержка, которая, прямо скажем, дается не всем, порой даже смелым людям.
А вот Вязникову давалась! Давалось ему и другое…
В каждом партизанском отряде были люди, считавшиеся до некоторой степени балластом. Проводили свою лесную жизнь то на посту у землянок штаба, то на кухне, и постепенно создавалось мнение, что тот или иной человек только к караульной службе и годен.
Так было с Семеном Евсеевичей Зоренко. Мало кто обращал внимание на молчащего «вечного часового». Но порой этот человек умел и возмущаться. Однажды он сказал Вязникову:
— Ну что я не видел у этой проклятой плащ-палатки? — и ткнул прикладом в дверь штаба.
Сказано было серьезно. Вязников промолчал, но стал присматриваться к земляку. Вспоминал прошлое Семена. Был один случай, когда Зоренко удивил всех.
Как-то он оказался на молочной ферме. Было жаркое лето, воды коровам не хватало. Осыпались траншеи. Их нарыли еще весной, да бросили — не было нужных труб.
Он неожиданно набросился на Вязникова:
— Что вы скот губите?
— Нет воды.
— Почему?
— Не дали труб.
— Каких и сколько?
Вязников объяснил. Семен выслушал, ушел.
Вечером у фермы остановилась трехтонная машина, до отказа нагруженная трехдюймовыми трубами. Из кабины выпрыгнул Зоренко.
— Расписывайся в накладной!
— Кто прислал трубы?
— Неважно, оформляй!
Через несколько дней Вязникова вызвал следователь для выяснения, как трубы попали на ферму.
Зоренко работал кладовщиком строительной базы санатория. Его обвинили в превышении полномочий, дали год принудительных работ с удержанием двадцати процентов из заработка.
Сколько ни пытался Вязников выяснить у Зоренко причину, толкнувшую его на такой рискованный шаг, Семен отмалчивался.
«С характером человек», — думал Михаил Григорьевич.
Отряд голодал, люди изнемогали. Пришел такой момент, когда любая удачная продовольственная операция стала важней боевой.
Вязников упорно следил за проселочной дорогой между деревней Никита и Никитским ботаническим садом. И наконец дождался румынского обоза.
Румыны не сопротивлялись, просили только сохранить жизнь. Сами отпрягли лошадей и отдали их партизанам. Один молодой солдатик даже мешочек соли предложил, что было не менее ценным, чем мясо.
Трофеи благополучно доставили в отряд. Конина на время спасла людей от гибели.
В это время в штабе нашего района возникла идея взрыва моста под Гурзуфом. Саперное дело знал бухгалтер Николай Иванович Туркии. Он и часовщик Кулинич изобрели партизанскую мину. Дело было за диверсантами.
Группу возглавил Вязников. Он повел старых наших знакомых Смирнова, Болотина; пошел, конечно, и Туркин. Все как будто складывалось хорошо. Сделали передышку, разлеглись на подсохшей тропе. Передохнули, стали собираться в дорогу, но… Николай Иванович Туркин не поднялся.
Он умер от разрыва сердца. А без Туркина как без рук: никто не знал подрывного дела.
Группа вернулась, не выполнив важного задания.
Вязников тяжело переживал неудачу. Тогда к нему и подошел Зоренко. Удивленный решительным видом «вечного часового», Вязников спросил:
— Что сказать хочешь?
— Возьми меня на мост. Я взорву его.
— Ты знаешь саперное дело? — удивился Михаил Григорьевич.
— Немного знаю. И мост знаю, сам его строил.
Вязников посмотрел на Семена и понял, что этот парень просится не случайно. Он из тех, кто долго молчит, а потом возьмет и выкинет такое коленце, что только ахнешь. Доставка труб — разве не коленце?