Ким Сын Ок
Ким Сын Ок родился 23 декабря 1941 г. в Японии (г. Осака). После освобождения Кореи от японского колониализма в 1945 г. его семья вернулась в Корею и обосновалась в провинции Южная Чолла, в городе Сунчхоне. В 1948 году, в возрасте семи лет он потерял отца, который погиб во время восстания военных в Ёсу, поддавшихся влиянию коммунистических идей. На этом несчастья семьи не закончились — три года спустя от горячки умерла единственная младшая сестра писателя, у матери на руках остались трое сыновей. Детство и юность Ким Сын Ока пришлись на мрачные годы, колесо истории искалечило и унесло жизни многих людей, отчего сердце будущего писателя переполнялось ужасом перед неизбежностью. И тот факт, что человек не вечен и может умереть, стал самым главным вопросом его жизни. «Зачем человек рождается? Раз уж родился, почему бы ему не жить вечно? А если ему суждено умереть и исчезнуть, то зачем было вообще появляться на этот свет, и какой смысл, если ты чего-то достиг?»[1]После смерти отца и сестры, будучи школьником, Ким Сын Ок пытается найти ответы на эти вопросы, он активно посещает протестантскую церковь и изучает библию. Благодаря этому, как он признаётся, ему удалось прожить сравнительно стабильные детские годы с искренней верой во что-то чистое. Однако проповеди пастора о том, что после смерти человек попадает в рай, так и не смогли убедить юношу, а после штудирования библии он делает для себя вывод, что это всего лишь книга по истории Израиля, в результате чего порывает с церковью окончательно и становится атеистом.
Ким Сын Ок — выпускник Сеульского государственного университета (факультет гуманитарных и естественных наук, кафедра французской литературы). В студенческие годы писатель увлекается модным тогда экзистенциализмом, изучая атеистические труды Сартра и Камю, полностью попадает под влияние европейского гуманизма. Печатается в Сеульской экономической газете в качестве автора серии комиксов, где проявляет недюжинные способности как художник. В 1962 году входит в литературные круги с рассказом «Попытка жизни»[2], победившим в весеннем литературном конкурсе начинающих писателей, ежегодно проводимом газетой «Хангук Ильбо» («Корейский Вестник»). В то время он был студентом второго курса университета, но уже выделился среди писателей своей яркой индивидуальной манерой
повествования.
В том же году вместе с единомышленниками (Ким Хён, Чхве Ха Рим) он участвует в основании газеты «Эпоха прозы», где печатает и другие свои рассказы, в том числе «Дневник фантазий». Общественное признание пришло, когда в 1965 г. он получил 10-ю литературную премию имени Ким Дон Ина[3]— самую престижную в то время — за рассказ «Сеул, зима 1964 года». Тогда ему было всего 25 лет. В этом же году автор опубликовал рассказы «Плодовитость», «Козёл-силач»,
«Деревенская девушка» и повесть «В могиле света». В 1966 г. вышел сборник его рассказов, объединённый под общим названием «Сеул, зима 1964 года».
Также он проявил незаурядный талант в качестве сценариста и режиссёра: он экранизировал свой рассказ «Путешествие в Муджин» под названием «Туман» и известный рассказ Ким Дон Ина «Картошка». В 1966 г. он написал сценарий к произведению Ли О Рёна «Генеральская борода», который был признан лучшим в конкурсе корейских фильмов в номинации «За лучший сценарий».
После продолжительного молчания он начинает писать снова, но рассказ «Женщина у реки» уже трудно отнести к разряду серьёзной литературы. Он отказывается от этой попытки, так и не закончив произведение.
2) В 1972 г. два его произведения «Моё украденное лето» и «В стиле шестидесятых» были помещены в многотомнике «Сборник корейской литературы», впервые публикуемом издательством «Самсон». После очередного долгого молчания в 1977 г. он публикует свою повесть
«Сеульский свет луны — глава ноль», которая получила литературную награду имени Ли Сана[4]. Но после этого из-под его пера почти ничего не выходит, что очень разочаровывает почитателей его писательского таланта. В 1980 г. он начинает по частям публиковать своё новое произведение «Пыльная комната» в газете «Тонъа Ильбо» («Вестник восточной Азии»), но узнав о том, что демократическое движение в Кванджу подвергнуто репрессиям военных, по собственному желанию прекращает выпуск (всего было напечатано 15 частей). С 1999 г. преподаёт на кафедре корейской литературы в университете имени Седжона, но в 2003 г. в связи с перенесённым инсультом подаёт в отставку. В 1995 г. в издательстве «Мунхак Тонне» («Литературная деревня») вышел пятитомник, в котором были собраны все произведения Ким Сын Ока.
Несмотря на то, что среди писательской элиты современной
корейской литературы литературный стаж писателя сравнительно короток, созданные им произведения эпохи 60-х обладают неповторимой индивидуальностью и имеют огромное значение для корейской литературы. Со стороны критиков его творчество заслужило яркий эпитет — «революция чувственности».
Некоторые называют Ким Сын Ока алхимиком прозы, который обладает чувственной стилистикой, отшлифованностью языка, умелой подборкой фона и расстановкой действующих лиц произведений. В них чувствуется обострённое восприятие объекта. Герои его рассказов в атмосфере тревоги, тоски и одиночества поступают безответственно и часто даже подло. Но нельзя сказать, что существование этих героев бессмысленно. Будучи свидетелями событий, происходящих после освобождения Кореи от японского колониального режима, когда всех беспокоили глобальные проблемы общественного и исторического планов, его герои с их обывательским самосознанием поглощены житейскими будничными проблемами. Название этому явлению — интернализация, то есть замещение взаимоотношения личности и внешнего мира внутренними представлениями.
В отличие от писателей 50-х годов шестидесятники не занимались критикой современности. Новое поколение середины 60-х — начала 70- х XX века характеризуется тем, что во время корейской войны большинство из них были детьми или, по крайней мере, были настолько молоды, что не сохранили живых воспоминаний об ужасах войны. И как следствие, война и её последствия перестали быть главной темой литературы.
К особенностям литературной эпохи, в которую творил Ким Сын Ок, можно отнести эксперименты в области литературной формы. Писатели эпохи 60-х искали смысл жизни через внутренний самоанализ и размышления о том, что происходит в обществе, к которому они принадлежат. Поэтому форма и язык их произведений правдивы и подкупают своей прямотой.
Пылкие надежды о создании гражданского демократического общества, ощущавшиеся в произведениях писателей 50-х и начала 60-х годов XX века, постепенно начинают угасать. В этой атмосфере Ким Сын Ок, Ли Чхон Джун и другие смело ввели новый писательский метод интроспекции или самонаблюдения, что проявилось в литературе 60-х.
Вот отрывок из его первого рассказа «Попытка жизни», в котором описывается религиозное бдение верующих:
«Когда среди оглушительного грома рукоплесканий в такт и унисон
мелодии хвалебных гимнов, на фоне бегущего градом пота вдруг наступала оглушительная тишина, меня охватывала жуткая тоска по тихому плеску морской волны. Прикусив до боли язык, я сильно жалел, что пришёл сюда сегодня ночью и к тому же уселся в первых рядах».
Перед глазами сразу же отчётливо вырисовывается картина этого собрания, на фоне которого мы наблюдаем внутренний мир главного героя, чувствующего одиночество.
Остаётся только поражаться, как автору удаётся так живо связать воедино состояние героя и то, что его окружает. И порой даже трудно отличить, обстановка ли создаёт настроение человека или же ощущения самого человека создают эту обстановку.
В «Попытке жизни» автор не призывает к проживанию своего бытия в исторически грандиозных масштабах. Даже больше — здесь чувствуется авторское сочувствие к жизни, которую трудно назвать нормальной. Миссионер, по ночам тайком самоудовлетворяющий свои мужские потребности; профессор, жестоко надругавшийся над своей подругой ради учёбы за границей; мать, беспрестанно приводящая домой мужчин, невзирая на подросших и уже всё понимающих детей; сестра, что пишет сочинение про свою мать и про её отношения с мужчинами; старший брат, предлагающий убить мать… всё это чудовищные изображения окружающей действительности и страшные маски людей на её фоне. Среди этого мелькания прошлого и настоящего герой всё больше уходит «в свой внутренний мир», обуреваемый чувством сострадания к окружающим.
Ким Сын Ок относится к передовым писателям так называемого
«поколения 19 апреля». В корейской литературе этот термин обычно относится к тем писателям, которые учились в университете во время апрельской революции 1960 года.
Некоторые называют их писателями «эпохи хангыля» — современного корейского языка, имея в виду полученное ими образование уже после освобождения от колониальной экспансии Японии, что отличает их от отцов, которые обучались на японском языке, и дедов, которые изучали китайский язык.
Множество писателей этого поколения объединяют вышеперечисленные особенности. Но Ким Сын Ок отличается тем, что он начал свою творческую деятельность раньше других, достиг пика своих писательских возможностей раньше, чем остальные, а затем раньше своих современников почувствовал, что источник его
творческих сил пошёл на убыль.
Творчество Ким Сын Ока отличается от своих предшественников прежде всего оригинальным взглядом на окружающую действительность, а также тоном произведений — дерзким и язвительным. Его герои эгоцентричны и отрицают окружающее вокруг них пространство жизни, их мысли и язык — результат перехода от чувства победителей в студенческой революции до чувства разочарования, порождённого приходом к власти военного режима Пак Чон Хи[5], который положил конец расправившей было крылья демократии. В результате пережитых потрясений своей эпохи (гражданская война 1950–1953 гг., студенческая революция 19 апреля 1960 г., военный переворот 16 мая 1961 г.), а также крушения традиционного конфуцианского общества, люди того времени проникнуты взаимным недоверием друг к другу, что и описывает автор в своих произведениях. Если в прошлом человеческая жизнь оценивалась с позиций добра и зла, то автор отрицает такой этический подход, в его творчестве преобладает эстетика силы воображения.
Можно выделить следующие особенности его раннего творчества, которое получило неоспоримое признание в литературных кругах и среди читателей:
1) Витиеватый и цветистый стиль его произведений.
2) Практически все его главные герои — молодые люди со свойственными им метаниями и переживаниями.
3) Мрачная атмосфера послевоенного времени, отражённая писателями 50-х годов XX века, у Ким Сын Ока отсутствует, она сменяется чувственной свободой, по другую сторону которой, однако, кроется неопределённость, душевные метания и глубокое ощущение бессмысленности существования.
4) Привычные черты действительности, которые многими людьми не замечаются или считаются тривиальными и не заслуживающими внимания, у Ким Сын Ока приобретают особую важность и подвергаются пересмотру.
Ким Сын Ок объединил в своем творчестве непосредственность восприятия, неопределённость и растерянность мятущейся юности с заманчиво живым и выразительным стилем языка. Благодаря всем этим качествам он заслужил славу лучшего писателя эпохи апрельской
революции.
Его произведение «Сеул, зима 1964 года» — замечательная сатира на общество, утратившее ориентиры и цели, на общество, где всё смешалось, и человеческие отношения настолько опошлились, что стали совершенно бессмысленны. Этот рассказ — ужасающе трагикомичное изображение абсурдности человеческого существования.
«Сеул, зима 1964 года» — крайне экспериментален по своей форме. Тут не прослеживается чёткого сюжета, всего лишь разговор между рассказчиком Кимом, студентом Аном и человеком средних лет, которого они встретили в уличной забегаловке. Их диалог абсолютно банален и иногда до предела абсурден, но этот рассказ остро выразил тщетность и безнадёжность человеческой жизни. До этого произведения такой темы не существовало в корейской литературе.
Ким Сын Ок — мастер атмосферы. Это становится понятно даже после беглого прочтения вышеупомянутого рассказа. Однако
«Путешествие в Муджин» ещё более преуспело в создании специфической атмосферы и духа произведения. Сюжет опять же весьма прост, однако в нём уже нет острой сатиры предыдущего рассказа. В этом произведении, основным фоном которого служит плотный непроницаемый туман, окутавший город, главный герой в ожидании повышения по службе приезжает на родину, вспоминает прошлое и встречается с друзьями и знакомыми, испытывает беспричинную тревогу, влюбляется и, в конце концов, малодушно покидает родные места. Преуспевший в реальной жизни, но не сумевший обрести своё
«я» герой возвращается на родину, чтобы удостовериться в осмысленности собственного существования. Он пытается преодолеть своё моральное дезертирство, но терпит поражение в результате повторения раз за разом противоречащих друг другу поступков. Этакое путешествие в царство тумана. Ведь наша жизнь — это словно плавание в тумане по направлению к неизвестному причалу. Однако в итоге герой возвращается в свою расписанную по минутам будничную столичную жизнь. Он открещивается от своего внутреннего мира и присоединяется к обществу обывателей с их привычным и рутинным кругом обязанностей. Когда критики упоминают работы писателей шестидесятых годов, «Путешествие в Муджин» неизменно присутствует, как символ той эпохи.
В данный сборник вошли самые известные произведения писателя, заслужившие признание как критиков, так и читателей. Написанные в пору творческого расцвета, они заняли прочное место в современной корейской литературе.
ОТ ПЕРЕВОДЧИКА
Цель этой книги — дать читателю возможность проникнуться атмосферой, царившей в корейском обществе в 60-х годах XX в. и почувствовать душевное состояние людей, живших в то время. Казалось бы, на дворе 2012 год — сменилась эпоха, приоритеты, устарели некоторые идеи, но то, что описал автор в своих рассказах, заставляет задуматься и о нас нынешних, переживания его героев актуальны и для нашего времени. Хочется надеяться, что вдумчивый читатель не останется равнодушным, приобщившись, хотя бы ненадолго, к миру маленькой восточной страны под названием Южная Корея.
Хочется выразить безмерную благодарность всем тем, кто поспособствовал выходу этой книги для российского читателя.
Это, конечно, прежде всего, сам уважаемый автор сборника, Ким Сын Ок, который, несмотря на свой преклонный возраст, недомогание и далёкое расстояние, с радостью откликнулся на мою просьбу о встрече для уточнения некоторых спорных моментов в переводе. Дорогие сердцу встречи, во время которых я сама могла убедиться в достоинствах этого писателя как личности; встречи, благодаря которым автор и мир его произведений стал мне ещё ближе.
Также хочется выразить свою признательность «Академии перевода корейской литературы» и издательству «Гиперион», благодаря терпению и тёплой поддержки которых эта книга увидела свет.
Неоценимую помощь непосредственно в переводе оказали моя семья и русские друзья — мои первые читатели и критики. Без их веры в меня и мои силы, постоянного подбадривания, обсуждения и бесчисленных правок этот перевод не осуществился бы. Также очень важную роль сыграли мои корейские друзья и наставники, пробудившие любовь к Корее, корейцам, корейскому языку и литературе — преподаватели Иркутского государственного лингвистического университета, профессора университета Ёнсэ, Ихва и Хангук. Огромное всем спасибо! Хочется верить, что эта книга сможет послужить ещё одним маленьким шажком по сближению таких близких и таких непохожих стран, как Корея и Россия!
С. Кузина
СЕУЛ, ЗИМА 1964 ГОДА
ПОПЫТКА ЖИЗНИ
— Ты знаешь того студента?
Я оглянулся туда, куда взглядом указал профессор Хан.
— Близко не знаком, но с какой он кафедры, знаю, — ответил я, продолжая наблюдать за студентом, который незадолго до того вошёл в чайную. Он был одет в тёмно-синюю студенческую форму, а на голове совсем некстати торчала туристская панама. Этот парень, как и я, учился на четвёртом курсе. Имени его я не знал, но в институте он был весьма заметной личностью благодаря своей внешности.
— Он, случайно, не прокажённый? — спросил профессор, наклонившись ко мне через стол и смущенно улыбаясь, будто сказал что-то не то.
— Не-ет… — с улыбкой протянул я, снова поворачиваясь к профессору. Было в моем собеседнике что-то ребяческое, что можно считать положительным качеством, если учесть, что ему уже перевалило за пятьдесят.
— Мне это показалось, или у него действительно нет бровей?
— Сбрил он их. Сбрил начисто. Да и не только брови, на голове у него тоже ни волосинки…
— Да ну?! И зачем это? — глаза профессора округлились, и, обнажив ровный ряд зубов, он снова улыбнулся с таким выражением, словно сказал что-то неприличное.
— Или это тренировка силы воли? — вырвалось у него. Он отодвинулся от меня и уселся на прежнее место. Судя по всему, он остался недоволен этим своим предположением. Но прочитав на моём лице недоумение, улыбнулся. У меня отлегло от сердца.
— Говорят, сейчас это модно среди студентов. Смешно, не правда
ли?
Профессор отрицательно покачал головой. Улыбка всё так же не
сходила с его лица.
— Вас это не забавляет?
— А тебя?
— Мне это кажется смешным.
Меня это забавляло. Случилось всё ранней весной через год после начала войны[6]. Я ходил в шестой класс начальной школы, и жили мы тогда все вместе — мать, сестра, брат и я. Хотя военные действия были в самом разгаре, Ёсу[7], где мы жили, находился достаточно далеко от линии фронта — на самом юге страны, поэтому следы пребывания северо-корейской армии сравнительно быстро исчезали. Почти все те, кто в своё время покинул город, возвратились обратно и, наспех сколотив на месте разбомбленных домов дощатые хибарки, старались вернуться к своим довоенным занятиям.
Однако это было делом нелёгким. А всё потому, что улицы были наводнены толпами беженцев, наехавших с севера страны, к тому же отправленные на дальние острова рыболовные суда вернулись назад, но всё никак не могли войти в рабочий режим. Многие люди прилежно посещали церковь, где можно было получить продовольственный паёк. Я и моя сестра — третьекурсница торговой вечерней школы совместного обучения[8], тоже ходили в церковь, из окон которой была видна гавань. Но нельзя сказать, что мы шли туда только ради пайка.
Это была самая большая церковь в Ёсу. С её двора была видна площадь, сразу за ней начиналась гавань, а за гаванью колыхалось расстилающееся до острова Комундо море, от которого неизменно веяло холодом. Мы с сестрой частенько, стоя бок о бок, смотрели на морскую гладь, отливающую холодным металлическим блеском. В такие моменты я чувствовал, как моё юное сердце охватывает умиротворение, и я, не замечая того, крепко сжимал тоненькие пальцы сестры. Было бы вернее сказать, что нам с сестрой нравилось ходить сюда именно потому, что можно было дышать свежим воздухом во дворе церкви, а не стоять на коленях на стылом деревянном полу, где вечно зябли ноги. Хотя не буду лукавить, паёк тоже играл не последнюю роль.
В один из дней той ранней весны в церкви проходила большая служба во имя Возрождения. Тогда такие богослужения в стране, прогневившей Бога своими прегрешениями и наказанной войной, были весьма популярны, но тут случай был особый. Говорили, что приехавший проводить эту службу пастор собственноручно отрезал свой детородный орган, когда ему было где-то около двадцати лет. И пошёл он на это только потому, что Господь ему так велел.
Была первая ночь богослужения. Народу собралось великое множество, скорей всего, благодаря активной пропаганде.
Служба проходила на пустыре: раньше, до бомбёжки, там стоял завод по производству искусственного льда, а буквально в нескольких
шагах была пристань, где волны с плеском накатывали на берег и отступали обратно. Прислушиваясь к шуму волн, мощные фонари светили так ярко, что казалось, будто сейчас день. Благодаря голосам, распевающим хвалебные гимны, и теплу, исходящему от тел разгорячённых людей, ночная прохлада ранней весны совершенно не ощущалась. Взявшись за руки, мы с сестрой протолкались через толпу и уселись прямо перед трибуной, где стоял пастор.
Ох уж эта служба — уже с вечера я не мог усидеть на месте, ожидая её начала. Сестра, похоже, ждала прихода ночи ещё нетерпеливее, чем я; это было видно по тому, как она хихикала, прижимая меня к себе, когда я обзывал пастора отвратительным и мерзким типом. Старший брат с шумом ворочался на своём чердаке, как будто предстоящая служба и у него вызывала какой-то интерес. Мы с сестрой ужасно радовались, заметив, что даже на лице матери, обычно угрюмом, промелькнула улыбка, которая появлялась у неё, когда она видела что-либо необыкновенное. Я тогда ещё подумал: «А… вот, значит, когда мама улыбается! Когда видит что-то чудное!»
Пастор, ставший объектом всеобщего внимания, совершенно ничем не отличался от обычного человека, ну разве что был слегка бледен. Хотя по сравнению с моим старшим братом, который редко выходил из дома, он выглядел очень даже здоровым, поэтому сам собой напрашивался вывод, что это был самый что ни на есть обыкновенный человек. Невысокого роста, с глазками-щёлочками, от чего взгляд казался пронзительно-колючим. Судя по лицу, на котором практически не было морщин, ему было лет тридцать пять-тридцать шесть. Одет он был в белую рубашку с чёрным галстуком, болтавшимся на груди. Поначалу на нём был чёрный костюм, но когда звуки хвалебных гимнов с ликованием взмыли ввысь, он сбросил пиджак.
Не только у меня, но и у взрослых в глазах читалось недоверие:
«Неужели этот человек — нет, правда, ну просто не верится, — неужели он своими собственными руками взял нож и отрезал своё мужское достоинство?!» Я скорее бы поверил, что на такое мог пойти стоящий рядом с пастором американец необычайно высокого роста с вытянутым лицом. Он гораздо больше подходил для этой роли. Той ночью я всё никак не мог избавиться от наваждения, что именно этот американец отрезал своё «орудие». В конце концов, я напрочь забыл, почему проповедник пошёл на такое дело, и только после того, как спросил у сестры, сообразил, что к чему. Это он ради Господа нашего… нет, не так… говорят, в него вошёл Святой Дух — и он решился на такое. Я вдруг представил, что ко мне тоже в какой-то момент явится Святой
Дух, и тогда, быть может, придётся своими собственными руками перерезать себе, ну например, шею. От таких мыслей по спине побежали мурашки. И когда среди оглушительного грома рукоплесканий, звучащих в такт и унисон мелодии хвалебных гимнов вдруг наступала оглушительная тишина, меня охватывала жуткая тоска по тихому плеску морской волны. Прикусив до боли язык, я сильно жалел, что пришёл сюда и к тому же уселся в первых рядах.
Только по окончании той кошмарной службы я пришёл в себя. Мне ещё ни разу не приходилось так потеть, как в ту злополучную ночь. И даже потом, когда я вспоминал осипший голос пастора, взывающий: «О, любимые мои братья и сёстры!», я чувствовал, как пот струйками бежит у меня по спине.
Краем глаза я заметил, что наш безбровый студент к тому времени уже успел найти стул и усесться на него. Лицо парня отливало алюминиевой белизной.
— Когда-то давным-давно знал я одного проповедника… — ни с того, ни с сего начал я неторопливо своё повествование.
— А? — вопросительно вскинул голову профессор.
— Много-много лет назад жил один проповедник… — я понизил голос. — Так вот, говорят, этот замечательный человек отрезал свой детородный орган!
— Ха-ха-ха! — изумлённо расхохотался профессор. — И зачем? Или это тоже испытание силы воли?
— Вы смеётесь! Я же вижу!
— Нет, ну ты только взгляни на него…
Видно было, что мой собеседник мне симпатизирует. Я в свою очередь тоже питал к нему тёплые чувства.
Профессор снова улыбнулся, но улыбка получилась какой-то натянутой, словно его что-то тревожило. Сегодня он был явно не в своей тарелке. Такой вывод напрашивался сам собой, если вспомнить, как странно он повёл себя, когда я встретил его у ворот университета и предложил выпить по чашке чая. Профессор сначала слегка замялся, но тут же ухватился за моё предложение, как утопающий за соломинку, и даже опередил меня, проскользнув в чайную первым.
Моя работа по драматургам елизаветинского периода, которую я начал писать на прошлых каникулах, была закончена; и первый кому я
хотел показать её перед тем, как сдать своему научному руководителю, был профессор. И не только потому, что во время работы я несколько раз обращался к нему за справочной литературой, но ещё и потому, что он относился ко мне, как к родному сыну. Именно поэтому я привёл профессора сюда, в чайную, но, когда увидел, что он сегодня явно не в духе, у меня не поднялась рука выложить перед ним стопку своих рукописей, и я решил отложить это дело до более удобного случая.
— Похоже, вам нравится это выражение «тренировка силы воли»?
— Хм… И нравится, и нет… — Профессор снова улыбнулся, что было совсем на него не похоже.
Хотя он всегда вел себя очень сдержано, чуть ли не чопорно, что наблюдается преимущественно у людей небольшого роста, эта его особенность не выглядела нелепой или смешной, и даже наоборот — от него веяло некой утончённостью, которую он, говорят, приобрёл, нюхнув заграничного воздуха. Однако чувствовалось, что сегодня этот его образ как-то не клеился. Отчего-то сейчас его поведение напоминало низкопробный спектакль, и это почему-то пугало и настораживало. Профессор, похоже, заметил такое моё состояние. Мне показалось, он хотел поменять тему разговора, поэтому я выпалил первое, что пришло на ум:
— Говорят, супруга профессора Пака с кафедры социологии скончалась после долгой болезни.
— …
Лицо профессора вдруг застыло, он плотно сжал губы и взглянул на меня с таким подозрением, что мне стало не по себе.
— Я слышал, похороны завтра.
— Ммм… — выдавил он и тут же, стерев с лица неприятное выражение, которое так напугало меня, с иронией проговорил:
— Надо же, какой интерес вызывает личная жизнь профессора! Я покраснел.
— Просто ничего другого не пришло на ум… — вырвалось у меня. Я не знал почему, но ощущение было такое, будто я в чём-то провинился. Профессор улыбнулся и перевёл разговор на другое.
— Ты всё ещё встречаешься с мисс О?
— Да, видимся время от времени.
Художница-карикатуристка мисс О в основном занималась тем, что
печатала серию своих комиксов в ежедневной газете «Y», а я редактировал университетскую газету, вот в связи с этими печатными делами мы и познакомились. Она понравилась мне после первой же встречи, отчего я пришёл в счастливую растерянность. Несмотря на то, что ей было всего лишь тридцать два, под глазами у неё лежали глубокие тени. Как-то раз я решил познакомить своего любимого профессора Хана с мисс О, и по тому, как при расставании они довольно долго прощались, чувствовалось, что оба понравились друг другу. После этого, когда я снова встретился с мисс О, она, несмотря на её обычную неразговорчивость, не преминула заметить, какой, мол, замечательный человек тот профессор!
— Последнее время карикатуры мисс О стали какими-то замысловатыми, — продолжил мой учёный собеседник.
— Она же больше десяти лет только этим и занимается. Вероятно, фантазия пошла на убыль… — предположил я.
— Нет-нет, не то, я имею в виду, что язык её комиксов вышел на новый, более сложный уровень.
— Ну да! У неё свой мир.
— Точно! Это ты правильно подметил. Свой мир, да-да, у неё тоже есть свой собственный мир…
Солнечные лучи поздней осени плавно колыхались за окном. Подошла официантка, собрала пустые чашки и тихонько отступила назад, стараясь нас не потревожить. Силуэт её склонённой над столом фигуры всё ещё стоял перед глазами.
Если говорить о том, что называют своим собственным миром, то у меня было несколько знакомых, которые таковым обладали. Я думаю,
«свой мир» — это что-то такое, что явно отличается от мира других людей, некая крепость, неподвластная разрушениям извне. Я попробовал представить, что воздух в той крепости насквозь пропитан нежно-изумрудным светом, и среди всего этого изумрудного колыхания раскинулся сад, утопающий в цветущих розах, но, как ни странно, те обладатели своего мира, кого я знал, все без исключения, жили в этой крепости, занимая подвальные помещения. И хотя в тех подпольях никогда не переводилась плесень и паутина, мне казалось, что для тех, кто там жил эти подвалы были самым что ни на есть ценным достоянием.
Ну, вот взять, например, моего друга, поэта Ёнсу, который стал в последнее время частенько добавлять в разговоре выражение «Ты
представляешь!» — он тоже был одним из обитателей подвала. И хотя он постоянно мурлыкал себе под нос дурацкие песенки типа таких избитых шлягеров, как «Ты не поверишь, но в „Записках матроса“ так много расставаний!» или же «Ты представляешь, на Тондэмуне[9]так много бабочек ночных!», на самом же деле, он весьма успешно и на полном серьёзе продвигался по пути завоевания женских сердец, покоряя красавиц одну за другой. Его лицо нельзя было назвать симпатичным, всё его обаяние крылось в уголках глаз и губ. Он даже не смог осилить училище, бросив учёбу, и теперь колебался, пойти ли ему в армию или покончить жизнь самоубийством, но, несмотря на всё это, он упорно продолжал писать стихи, умудряясь даже изредка обновлять свой гардероб. Это был самый близкий мой друг ещё с тех времён, когда мы ходили в начальную школу в Ёсу.
Под предлогом того, что я уже закончил начальную школу, наша семья переехала в Сеул. На самом же деле, мать, находившаяся на грани сумасшествия после смерти моего старшего брата, торопилась уехать из Ёсу в столицу сразу же, как только туда вернулось правительство[10]. А я всё равно на каждые каникулы возвращался в родные места, и вместе с Ёнсу мы бродили по побережью. Сейчас он снимал малюсенький закуток в окрестностях Тондэмуна. Каждый раз, когда я глядел на него, мне приходила в голову мысль, что портовый город оставляет свой отпечаток на характере человека. Наверно, я так думал, потому что перед глазами у меня был пример моего старшего брата. У Ёнсу был, как бы это получше выразиться, какой-то талант покорения женщин. Я бы сказал, что он изо всех сил старался создать свой собственный мир, опираясь именно на эту свою способность. Он сочинял стихи не ради самих стихов — стихи были лишь средством, помогающим добиться своей цели в его завоевательских походах.
Когда он в своём малиновом свитере в очередной раз приходил ко мне в институт и, цокая языком, патетически восклицал: «Какая жалость! Какая жалость!», это означало, что он погубил ещё одну невинную душу.
— Жалко, жалко да и только!
— О! Как я вижу, дела нашего мистера Кана идут без сучка и задоринки! — поздравлял я его, на что он, закуривая папиросу, отвечал с весьма удовлетворённым видом.
— Она рыдала — и я вместе с ней!
Как бы то ни было, как-то раз он все-таки потерпел грандиозное фиаско. Оказывается, он напоил девушку возбуждающим средством.
Неудивительно, что после этого он впал в ужасное уныние, особенно если учесть, что ещё раньше, до того как всё произошло, он показал мне написанное им эссе следующего содержания:
«Ох, уж этот йохимбе! Молодые люди слишком полагаются на чудодейственную силу этого возбуждающего средства! Оно считается среди юношей непременным спутником в делах любовных. И даже девичьи слёзы, которые, как правило, следуют за поруганием чести, тоже являются всего лишь одним из звеньев заведённого порядка. Как же отвратительно всё это! Однако скорей всего читатель скажет, что гораздо отвратительнее то, как я корчу из себя моралиста, произнося такие речи. Ну что ж. Среди нас, молодых людей, строить из себя саму добродетель — это тоже одно из обязательных условий образа злодея, а значит это моё воззвание, которое делает из меня отрицательного героя, не может не загнать меня в штаб-квартиру шумной и бесшабашной молодости, коей является подвал чайной. Хм… Эти мои умозаключения воздели мне на голову лавровый венок из свекольной ботвы и наградили аплодисментами…» и т. д., и т. п.
После того поражения он твердил: «Экая жалость! Экая жалость!» и утверждал, что жизнь опротивела ему ещё больше.
Бывает же так, что в зависимости от того, как ты произнесёшь то или иное слово, меняется смысл сказанного. Вот и Ёнсу раньше, бывало, всё повторял со скукой в голосе и непременно на старинный манер: «Экая жалость!», подразумевая, что ничего печальнее быть не может. Но после случая с возбуждающим средством тон, которым он произносил это слово, сильно изменился.
И всё-таки, на мой взгляд, он, несомненно, являлся тем самым счастливым обладателем ну если даже не собственной крепости, то, как минимум, своего собственного подвала.
Я немного отклонюсь от темы, но мне показалось, что дочка профессора Хана тоже создаёт что-то своё, поэтому мне частенько становилось не по себе, когда, бывая в её обществе, я поневоле начинал сравнивать наши суждения. Почти все старшеклассницы в эту пору ударяются в сентиментальность, у неё же к этому примешивалась какая- то жизненная искорка, от которой нельзя было укрыться.
— Что на этой земле прекраснее всего? — невольно вырвалось у меня: так умилительно было наблюдать, как она, сидя на плетёном стуле, откидывалась то вперёд, то назад, постукивая носком туфельки по земле. Этот случай произошёл в мае прошлого года, когда в одно из воскресений я гостил у профессора. Соблазнившись дивными лучами
солнца, мы вместе с профессорской женой и дочкой вынесли плетёные стулья во двор и болтали о том о сём.
— Месячные у богини? — не долго думая брякнула девчонка.
— А? — едва слышно переспросил я, придя в сильное замешательство.
— А что, нет? — ответила она вопросом на вопрос, бросив мимолётный взгляд из-под опущенных ресниц и тем самым нанесла очередной удар.
— О! Неужто у богини тоже бывают месячные? — с усмешкой спросила профессорша, и разговор на этом, слава богу, прекратился. Тогда мне удалось скрыть своё горевшее от стыда лицо — с таким мне ещё сталкиваться не приходилось!
— А у вас есть свой мир? — нарочито шутливым тоном, будто провожу анкетирование, спросил я у профессора, чтобы не оконфузиться в очередной раз, даже если не получу ответа на свой вопрос. Профессор, вытащил сигарету и, зажав её в зубах, переспросил:
— А ты как думаешь?
Я чиркнул спичкой и, протягивая её, ответил, подражая профессорскому голосу:
— Хм… С одной стороны, как будто есть… а с другой стороны, как будто и нет…
— Ха-ха-ха!
Профессор сделал глубокую затяжку и ответил, улыбаясь:
— Ну, а как же, есть, конечно…
— Да неужто? — с притворным недоверием спросил я.
— Несмотря на то, как я выгляжу, мой мир — это Оксфорд…
— Ну, стены крепости уж очень высоки, так что и не видно… показали бы…
Что ни говори, а иногда профессора было трудно понять. «Почти все, кто учился за границей, превращаются в холоднокровных животных, когда-то и я тоже был таким», — говаривал он. Может быть, в молодости так и было, но сейчас, глядя на профессора, этого не скажешь.
— Когда говорят «заграница», то обычно имеют в виду запад, вот и пропитываешься с ног до головы их рационализмом да индивидуализмом, — оправдываясь, втолковывал мне профессор и тут же, посмеиваясь, восклицал:
— Ну, вот теперь и ты, словно зрелая девица, стал настоящим интеллигентом! — Затем продолжил с самоиронией. — Но есть большая вероятность, что ты, так же как и я, собьёшься с правильного пути.
— Те профессора, что получили степень за границей, вместо того, чтобы вернуться с тетрадкой лекций, возвращаются без ничего, оставляя всё там. И им нужно опять с самого нач