Критики “Библиотеки” Сумарокова, как правило, отмечают ее более умеренный по сравнению с “Иртышем” идейно-политический характер, не указывая, однако, в чем выразилась его умеренность. Историки журналистики и литературы почему-то не сочли нужным обратить внимание и на конкретно-исторические условия, в которых жил этот журнал. Может, в них-то и кроется причина умеренности?
Известно, что “Иртыш” выходил во время Французской революции, когда пламя ее опалило дворянскую Россию и вызвало “крайнее возбуждение умов”. На гребне этого возбуждения лучшие из дворянских интеллигентов сочувственно, даже восторженно относились к революции, связывали с нею, пусть неопределенные, аморфные, ожидания неведомых перемен к лучшему. Воротясь из-за границы, молодой Н.М. Карамзин в доме Г.Р. Державина, беседуя с одним сановником, начал высказывать столь вольные мысли, что “жена Державина, подле которой он сидел, дала ему знак пожатием ноги, чтобы он выражался осторожнее”55.
Но по мере развития и наступления революции восторг сменился страхом перед диктатурой якобинцев, террором, ножом гильотины, отсекшей головы Людовику XVI, а затем и Марии-Антуанетте, перед гражданской войной. Призрак “всемирного мятежа” вытеснил остальные чувства. Розовая взволнованность уступила место рассудительности и ужасу. Вчерашний республиканец Карамзин становился убежденным монархистом. Такова метаморфоза одного из лучших дворян.
Страх “верхов” России был еще большим. Да и было отчего. В марте 1792 года при весьма загадочных обстоятельствах в мир иной внезапно отошел австрийский император Леопольд II. В Стокгольме на балу офицер-республиканец смертельно ранил шведского короля Густава III. Португальская королева со страху лишилась рассудка… Того же боялась и Екатерина II. Ей всюду мерещились заговорщики-якобинцы и их союзники масоны. “Я боюсь одуреть по милости событий, которые так сильно потрясают нервы, — откровенно признавалась она своему давнему заграничному агенту. — Якобинцы всюду разглашают, что они меня убьют, и даже отправили троих или четверых людей для этой цели. Мне с разных сторон присылают их приметы… Мер (Парижа) Петион уверял, что к первому июня я уже буду на том свете”56.
Екатерина II призывала властителей Европы “освободить Францию от разбойников”, “наказать злодеев”. К берегам мятежной страны она двинула военную эскадру, в пограничную Польшу — войска для “борьбы с якобинцами” в Варшаве. Зарубежные книги, эстампы, признанные “противными закону божию, верховной власти”, швырялись в огонь.
Строгости цензуры, гонения на “вольнодумцев” и масонов усилились. Началась полоса политической реакции. В апреле 1792 года по распоряжению императрицы в московских домах и в подмосковном имении Н.И. Новикова был учинен обыск. Против него началось следствие. В мае его арестовали и отправили в Тайную экспедицию в руки палача С.И. Шешковского, а затем — в Шлиссельбургскую крепость. После ареста Новикова полиция опечатала книжные лавки не только московских книгопродавцов, арестованных еще весной того же года, но и петербургских.
Наместник А.В. Алябьев по должности своей и как родственник (со стороны жены) Н.И. Новикова не мог не знать о суровой каре, которой подвергся великий издатель и журналист. И тем не менее разрешил издание “Библиотеки”. Возможно, в те самые летние дни, когда П. Сумароков беседовал с Алябьевым о будущем журнале, в Петербурге, в типографии “Крылова с товарищи”, шел обыск. За И.А. Крыловым и его компаньоном А.И. Клушиным установили слежку. Их журнал “Зритель” перестал существовать. В редакцию нового журнала “С.-Петербургский Меркурий”, предпринятого Крыловым и Клушиным, цензура направила эмиссара, который фактически отстранил издателей-вольнодумцев от редактирования издания57.
“Библиотека” начала выходить в обстановке подозрительности и борьбы с вольномыслием, который проник и на берега Иртыша. За вольнодумную проповедь, произнесенную 10 ноября 1793 года в Тобольском Софийском соборе, учителя философии местной семинарии П.А. Словцова благодаря усилиям Алябьева, ректора семинарии архимандрита Геннадия и родных братьев — митрополита всея Руси Гавриила и тобольского архиепископа Варлаама отправили к Шешковскому, а затем, по личному распоряжению императрицы, — на покаяние в Валаамов монастырь…58
Именно в эту пору возникают политические “дела” Я. Княжнина, И. Рахманинова, Ф. Кречетова, М. Антоновского и других писателей и журналистов. Трагедия Я. Княжнина “Вадим Новгородский”, появившаяся после казни Людовика CVI, произвела “эффект едва ли не больший, — пишет В.А. Западов, — чем даже “Путешествие” Радищева”59. Правительствующий сенат 14 декабря 1793 года специально рассматривал вопрос о пьесе, “наполненной дерзкими противу самодержавной власти выражениями”60. А 30 числа того же месяца вышел указ об изъятии пьесы всюду, где только она сыщется. На основании этого указа Тобольское наместническое правление пятого февраля 1794 года приказало всем городничим и комендантам “ сочинение покойного надворного советника Якова Княжнина” отобрать и прислать в правление61.
Однако ни одного экземпляра “Вадима Новгородского” не нашлось, и дело кончилось конфузом. В Тобольске полиция схватила капитана Федота Пушкарева, который якобы имел злосчастную книгу, купленную им у березовского дворянина Семена Лихачева. В управе благочиния выяснилось, что Пушкарев действительно купил у Лихачева книжку еще в 1788 году, но совсем другую — по астрономии62.
В связи с выходом “Вадима Новгородского” Сенат неоднократно обсуждал вопрос о цензуре в стране. В марте 1794 года по этому вопросу Екатерине II был подготовлен доклад63. В борьбе с влиянием Французской революции Сенат считал необходимым централизовать цензуру лишь в Петербурге и Москве, частные типографии в деревнях и уездных городах закрыть; в губернских городах печатать сочинения и переводы лишь с разрешения столичных цензур. В те годы право заведения типографий ограничивается. Это был шаг на пути полного запрещения частных типографий. Словом, писать по-прежнему было невозможно. Это прекрасно понял молодой тогда И.А. Крылов. Екатерина II пыталась приручить талантливого журналиста, удостоила его своей беседы. Но, чувствуя в мягкой кошачьей лапе острые когти, Крылов бежал из столицы и навсегда оставил журналистику64.
“Библиотека ученая…”
В течение 1793—1794 годов в Тобольске аккуратно вышли все обещанные 12 частей (номеров) “Библиотеки ученой…”.
В журнале прослеживаются два основных направления: пропаганда научных знаний и публикация материалов, служивших, по мнению редактора, исправлению нравов в рамках самодержавно-крепостнической системы. Первому направлению подчинены “статьи” (отделы) “ученая”, “историческая” и частично “увеселительная”. Второму — “статья нравоучительная”.
Следуя этим направлениям, редактор, наряду с доминирующими переводными произведениями, публиковал и компилятивно — оригинальные. На них стоит обратить особое внимание.
В “статье ученой” по объему и значению важное место занимает сочинение, печатавшееся в девяти номерах, под названием “Краткое повествование о происхождении художеств”. Она разбита на главы. Источниками фактов для нее могли служить иностранные сочинения. Но определенная “заданность” этой обзорно-справочной статьи, “чисто российский” материал, включенный в нее, и оценки в нем мог сделать только русский журналист.
В статье содержится, например, несколько преувеличенное представление о значимости творчества А.П. Сумарокова. Оно продиктовано не только бытовавшей еще в те годы громкой славой поэта и драматурга, но и, надо полагать, родственными чувствами Панкратия Платоновича. Он ставил Александра Петровича в один ряд с лучшими западноевропейскими и античными писателями и предрекал ему бессмертие. (1793. Ч. 6. С. 15, 16).
Автор “Краткого повествования” попытался суммировать представления и взгляды своего времени по целому ряду вопросов. Он весьма расширительно толковал слово “художество”, обозначив им чуть ли не все области человеческой деятельности. К “художествам” “механическим (ручным)” он отнес то, что служит “удовлетворению общественных нужд”: ткацкое производство, крашение, плетение кружев, шитье одежды, зодчество, изобретение и производство оружия и пороха, земледелие, медицину и т.д. Но есть еще “свободные” художества, которые “стремятся единственно к доставлению удовольствия и забавы, хотя часто нужно к тому пособие рук” (1793. Ч. 1. С. 6). К ним он отнес художественную литературу, все виды изобразительного искусства, историю, музыку, красноречие и т.д.
Как эта классификация, так и определения “художеств”, представления об их развитии и роли в жизни общества не выдерживают современной критики. Критиковать их с позиции сегодняшних научных знаний — все равно что сопоставлять воздушный шар братьев Монгольфье с космическим кораблем.
Начало исторического “искусства”, например, автор статьи отнес к библейскому пророку Моисею, который был “первым порядочным историком”, и венчал рассказ о развитии исторического “искусства” древнеримским историком Титом Ливием, с коим “никто не может сравниться… в том приятном и убедительном витийстве, которое преклоняет все сердца” (1793. Ч. 6. С. 4—6).
Тем не менее читатель-современник мог почерпнуть немало полезных сведений о развитии одежды, происхождении шелкоткацкого производства. “У нас в России, — писал автор, — завелись оные фабрики; и ткутся всякие шелковые ткани, которые едва ли уступают в доброте чужестранным, и можно сказать, что одно только непохвальное предрассуждение заставляет предпочитать оные нашим” (1793. Ч. 1. С. 13). Сумароков рассказал о возникновении земледелия, разведении садов, об открытии Гарвеем кровообращения, в результате которого “упали все древние системы и нелепые причины, кои почитались источником всех болезней” (1793. Ч. 3. С. 14). Он привел сведения о начале и развитии кораблестроения, изобретении компаса, открытии Колумбом Америки. Рассказывая о “художестве писании”, автор кратко познакомил читателей с историей происхождения письменности и материалами, на которых люди писали в древности, и подробно представил современную ему технологию производства бумаги; поведал об изобретении Иоханном Гутенбергом книгопечатания, о производстве стекла… В подробных рассказах о процессах изготовления бумаги, стекла, книгопечатания видно, что автор сам наблюдал эти процессы на стекольной, бумажной фабриках и в типографии семейства купцов и фабрикантов Корнильевых.
К “ручным художествам” автор отнес искусство верховой езды, ловли зверей и рыбы, сообщив при этом, что “северные народы ездят за зверями на лыжах и догоняют оных по глубокому снегу, не проваливаяся” (1793. Ч. 5. С. 9); говоря о плавлении металлов, привел любопытные факты, вроде таких, что колокола появились в Италии около седьмого столетия, а унцию золота “можно вытянуть на миллион восемьдесят тысяч футов в длину” (там же. С. 19—20).
В разделе статьи об изящных художествах, в главе “О поэзии”, Сумароков высоко оценил поэтическое творчество М.В. Ломоносова. “Бессмертный Ломоносов, — писал он, — Пиндар нашего времени, соединил в себе все свойства, приписуемые древним: огонь, исступление, громкость и выразительность. С каким […] громким красноречием описывает он победы Россиян. Одним словом, никто лучше его не умел облагородить и обогатить предмета своего всеми красотами и великостями природы. Сколь жаль, что преждевременная смерть похитила его […] далеко бы оставил он за собою Пиндаров и Малгербов” (1793. Ч. 6. С. 11—12)65. В этой и других главах “Краткого повествования” — “О трагедии”, “О комедии” — Сумароков выступал не столько как литературовед, умевший соотнести факты и явления западноевропейской литературы с явлениями русской литературы, сколько как публицист-патриот. “Все почти просвещенные Европейские народы имеют всякой свою поэму. В Англии Потерянный рай, поема сочиненная Мильтоном и содержащая в себе великия красоты, но и большие недостатки. В Португалии Лузияда, сочиненная Камоэнсом. Во Франции Генрияда Г. Вольтера, переведенная на Российский язык белыми стихами Г. Княжниным, обогатившим Российский театр многими прекрасными творениями. В немецкой земле Мессиада, сочиненная Клопштоком. Наконец, в России Россияда, сочиненная Г. Херасковым, наполненная красот” (1794. Ч. 7. С. 11).
С какой гордостью Сумароков говорит о России, с одной стороны, вносящей заметный вклад в общечеловеческую сокровищницу культуры, с другой — приобщавшейся к лучшим достижениям европейской культуры. “Несколько песен как Илиады, так и Енеиды (Вергилия. — В.П.) переведены стихами на Российский язык, первая Г. Костровым, а вторая Г. Петровым, и можно сказать, что в переводах сих сохранилися во всем блеске красоты подлинников” (1794. Ч. 7. С. 12). Историко-литературоведческий характер носит и крупная работа “О драматическом стихотворстве” (1794. Ч. 10, 11—12), опубликованная в “статье ученой”. Она явилась как бы естественным продолжением “Краткого повествования”. Скорее всего, это точный перевод иностранного произведения. Но редактор явно внес в него свой, “российский” материал: “Российский театр почти невероятно возвысился в последние годы. Мы имеем уже несколько и таких оригинальных драм, кои ни в чем не уступают Мольеровым” (1794. Ч. 12. С. 23).
В “статье ученой” Сумароков перепечатал текст небольшой оригинальной брошюры “Слово о пользе физики” — речь учителя Главного тобольского народного училища Тимофея Воскресенского, произнесенную им во время открытых испытаний 12 июля 1793 года66. Это страстное публицистическое произведение человека, уверовавшего однажды во всемогущество физики и желавшего внушить такой же силы веру своим ученикам и читателям. Как и раньше, в 1791 году в “Иртыше”, выступая с подобной же речью, он убежденно и ярко пропагандировал любимую науку. Воскресенский говорил, что “физика, поражающая смертных ум непрестанно бываемыми в природе чудесами, как бы, так сказать, насильно похитила у нее откровения тех таинств, которые она столь долгое время рачительно скрывала”. И прозорливо утверждал: “Да может быть еще бесчисленное множество ее чудес нам не известно, которые со временем так же обнаружит счастливое наше потомство, ежели только наука о познании естества час от часу будет приходить в большее усовершенствование” (1794. Ч. 8. С. 27—28).
Учитель ратовал против суеверий и страха, порожденных неведением причин физических явлений и ординарным невежеством: кометы — не предвестницы людских несчастий, затмения — “не гнев божий”, метеориты — не дьяволы, сверженные с небес, шаровая молния — “не летающий дракон” и т.д. “… Познание физических истин есть надежнейшее и действительнейшее от оных (суеверий. — В.П.) лекарство” (там же. С. 34). Сын своего века, Тимофей Воскресенский признавал создателем Вселенной Бога. Вместе с тем, следуя за лучшими умами того времени, он считал, что Вселенная безгранична, что миров, подобных солнечной системе, — бесконечное множество. Он верил, что планеты других звездных систем, как и наша Земля, имеют своих обитателей. (там же. С. 23). Нельзя, “ослепясь безумным суемудрием, мыслить, что сии небесныя светила возжены единственно только для уменьшения темноты нощной у жителей земных” (там же.). Невозможно также думать, утверждал учитель, что инопланетные обитатели обязательно должны быть схожи с земными — людьми и животными. Он призывал молодежь изучать естественные науки, ибо “… Отечество ваше неоспоримое имеет право от вас ожидать той пользы, которую вы, усовершенствовав по времени начатое в младенчестве учение, принесть ему будете в состоянии” (там же. С. 36—37).
В ученом отделе “Библиотеки”, кроме того, напечатаны статьи и заметки по разным отраслям знаний, частью переведенные точно, частью пересказанные из сочинений Бонне, Бюффона, Лейбница, Бойля, Реомюра и других ученых. Источники многих материалов не указаны. Опубликованы заметки по физической географии (“О зиме”, “О земном шаре”, о вулканах, полезных ископаемых, “О морях” и т.д.), по математике, физике, минералогии, астрономии, биологии, философии, медицине и т.д. Популяризируя данные науки, Сумароков использовал опыт “Иртыша”, публикуя наглядные чертежи и таблицы, например, чертеж для наблюдения над Венерой и Меркурием (1793. Ч. 4), таблицу часовых дуг, приложенную к заметке об устройстве солнечных часов — “О гномонике. Продолжение о делании солнечных часов” (1793. Ч. 5, 6). Заметим, что чертежи эти сделаны вручную, возможно, самим Сумароковым.
К “статье ученой” примыкает и “статья историческая”. В этом отделе представлены главным образом большие материалы, разверстанные в нескольких номерах. Таковы “Краткое историческое и хронологическое сказание о главнейших изобретениях в науках и в полезных художествах, с присовокуплением имян известных изобретателей” (1794. Ч. 8), “Достопамятные деяния и сказания всех знаменитых людей новейшей истории” (1793—1794. Ч. 1—12), серия анекдотов под заголовком “Любопытные критические рассуждения о некоторых неимоверных деяниях и сказаниях всеобщей древней истории” (напечатана во всех 12 номерах журнала). Заголовки этих материалов одновременно выполняли в отделе роль постоянных рубрик.
Статьи-анекдоты в “Достопамятных деяниях и сказаниях всех знаменитых людей новейшей истории” взяты Сумароковым из анонимного “Подручного словаря памятных деяний и изречений нового времени”, автор-составитель которого указывал, что в его книге читатели найдут “факты и события, которые представят их взору столь же славные примеры добродетели, мудрости, храбрости и т.п., как греческая и римская история”. Сумароков по-своему подошел к отбору анекдотов, объявив в третьей книге журнала, что намерен сообщать читателям “одни только достойнейшие любопытства”. Что же он счел “достойным любопытства”? Персидский шах Аббас I убил собственного сына, а затем — дядю, закопал живьем одну из своих жен, травил вельмож, зарубил курдских вождей, обманув их, и т.д. Аббас II, пьяница и палач, живьем сжег трех женщин из сераля и евнуха. “…Сей монарх, — говорится в анекдоте, — дозволял себе многие несправедливости, но не терпел, чтобы другие следовали его примеру”. Он казнил гофмаршала, приказал вырвать зубы у одного музыканта и вбить их в голову старика (1793. Ч. 1. С. 174—175). Царь готтский Аларик — лжец, грабитель и жестокий палач. Римский папа Александр VI решил отравить кардинала, чтобы завладеть его наследством, но приготовленным ядом отравился сам (1793. Ч. 3. С. 198).
Ни “славных примеров добродетели”, ни “мудрости” в анекдотах нет. Монархи и папы, властители мира предстают перед читателями людьми безнравственными, убийцами и палачами. В отборе материала просматривается прежняя линия “Иртыша”, в которой отразились критика царей и владык, откровенное неприятие их. Нельзя согласиться с В.Д. Раком, утверждающим, что переводы из “Подручного словаря” в первую очередь были подчинены тем же задачам, что и рубрики “нравоучительного” и “увеселительного” отделов, состоявшие из анекдотов67.
О социально-политических настроениях редактора “Библиотеки” говорят и два других материала: “Историческое известие о вывозе из Африки негров или арапов на Вест-Индейские острова” и “Выписка из другого журнала, писанного лекарем, отправившимся из Нев-Иорка за вывозом арапов” (1793. Ч. 5. С. 188—206). Опубликованы они в одном номере один за другим, составив как бы ударную подборку. Источники материалов не названы. Но разысканиями установлено, что, хотя в подзаголовке первого из них указано: “перевод с английского”, оба переведены с французского языка из трехтомного сборника, изданного во Франции в 1788 году: “Политические и литературные шедевры конца восемнадцатого века, или Собрание наиболее занимательных произведений, рожденных под влиянием просвещения и смеха, философии и веселья, разума и причуды в эту интересную эпоху”68. В третьем томе французского сборника (С. 3—25) напечатаны записки, озаглавленные “О торговле неграми. Отрывки, переведенные с английского”. Ни ссылки на источник, ни подписи автора нет. Но, судя по содержанию, автор записок — бывший капитан одного из английских кораблей, которые перевозили негров-невольников. В них использованы дневники путешествий двух лекарей. Выписки из второго дневника выделены в тексте подзаголовком “Отрывок из другого дневника, написанного лекарем, уехавшим из Нью-Йорка для торговли неграми”. В “Библиотеке” этот подзаголовок приобрел роль как бы самостоятельного заголовка “второго” материала, окончание которого напечатано в шестом номере (С. 199—217).
Эта публикация заслуживает особого внимания. В ней выражено неподдельное негодование автора по поводу рабства и работорговли и сочувствие неграм — “сим невинным жертвам любостяжания Европейцев и преступных злоупотреблений”. Работорговля названа “варварским обычаем, который есть верх нашей несправедливости” (1793. Ч. 5. С. 188). Упомянув, что работорговля началась в 80-х годах XV века, автор обвинял в ней не только европейцев, но и африканских царьков, готовых за водку, за безделушки продавать своих сородичей. “Выписка из другого журнала…” начинена многочисленными фактами и наблюдениями очевидца. “Капитан известил короля (африканского. — В.П.) о причине своего путешествия; король немедленно отправился в поход, дабы напасть на некоторые города и достать пленников…” (там же. С. 193). Негров-невольников заковывали в цепи, затем, как скот, клеймили раскаленным железом и сотнями бросали в трюм корабля. Многие из негров, не стерпя мучений, кончали самоубийством: морили себя голодом, кидались в море. Иногда невольники поднимали мятежи, но их жестоко подавляли. Мятежников либо убивали, либо обрубали носы, уши, губы и вновь бросали в трюм. Или, привязав к корабельным канатам, раздирали их тела кнутами и ножами. Чтобы сохранить продукты питания, “лишних” невольников выбрасывали в море. Упоминается случившееся совсем недавно, в 1783 году, когда негров попарно выкидывали в море, чтобы сэкономить пресную воду. Автор свидетельствовал: “Во время переезда погибает всегда пятая часть невольников и третья доля в первые два года пребывания их на островах и рабства (там же. С. 202). Он призывал к человеколюбию, надеялся, что вывоз негров из Африки запретят…
Тема рабства и работорговли была российской ахиллесовой пятой. Протестуя против рабства негров, разрабатывая “негритянскую тему”, русские писатели и журналисты тем самым протестовали против крепостного права.
В отечественной исторической литературе сложилось представление, что “в числе первых, кто использовал эту форму для осуждения рабства русских крестьян, был литератор из крепостных — Смирнов”69. При этом ссылаются на его сочинение “Зара”, посвященное злосчастным невольникам и опубликованное в московском журнале “Приятное и полезное препровождение времени” в 1795 году. В своем сочинении Н.С. Смирнов обрушивался на рабовладельцев, доведших “вероломство и злосердие до последней степени утонченности и покрывших человечество срамом неизгладимым” (1795. Ч. 5. С. 357). Не умаляя роли Н.С. Смирнова, приоритет в разработке “негритянской темы” следует, видимо, признать не за московским, а за тобольским журналом “Библиотека ученая”.
Раньше его “негритянская тема” привлекала пристальное внимание А.Н. Радищева, позднее — “радищевцев” И.П. Пнина, В.В. Попугаева, декабристов В.Ф. Раевского, В. И. Штейнгеля и других. В 1820-х годах эту тему разрабатывал верхисетский публицист А. Лоцманов.
В историческом отделе “Библиотеки”, во всех 12 частях, Сумароков печатал анекдоты, почерпнутые из книги итальянского ученого XVII века С. Ланччелотти “Обманы древней истории”, в которых автор развенчивал античные авторитеты, нелепые и абсурдные легенды-выдумки, наполнявшие античную историю. Он преследовал научные цели. Редактор “Библиотеки” печатал анекдоты под общим заголовком-рубрикой “Любопытные критические рассуждения о некоторых неимоверных деяниях и сказаниях всеобщей древней истории”. Этим заголовком он стремился вызвать интерес читателей (“любопытные”), обратить их внимание на нелепость сказаний древних и пробудить тем самым критическое отношение читателей к подобным вымыслам, а может быть, и “зачатки критического мышления в широком смысле слова, — как пишет В.Д. Рак. — Тем самым забавные рассказы приобретали серьезный просветительский смысл”70.
Перед читателем развернута вереница несуразностей, обнаруженных в писаниях Сенеки, Элиана, Геродота, Плиния, Диона Хризостола и других историков древности. Один из них уверял, что Гераклит, всякий раз выходя из дома, якобы плакал, а Демокрит, напротив, смеялся. Другой утверждал, что фракийцы “почитают за честь быть праздными и за бесчестье пахать землю” (1793. Ч. 1. С. 211). Третий всерьез заявлял, что Камблес, царь Лидийский, в одну ночь съел свою жену, проснувшись утром, покончил с собой. Четвертый настаивал на том, что-де в Египте есть город, в коем все жители — харчевники; что ученики Пифагора в течение пяти лет должны были хранить молчание; пятый — на том, что Меркурий Трисмегист, личность сама по себе мифическая, сочинил 36 тысяч книг и т.п. Все эти нелепицы Ланччелотти подверг беспощадной критике и осмеянию.
В историческом отделе, кроме того, напечатаны статьи этнографического характера, в частности, “Краткое описание нравов и обычаев диких народов” (1793. Ч. 1), “Описание брачных обрядов некоторых народов” (1793. Ч. 2—4). Связано это с неопределенностью в ту пору границ между историей и этнографией.
Центральное место в “статье нравоучительной” занимают переводы из английского “Зрителя” — классического в журналистике и литературе XVIII века нравственно-этического пособия с европейской славой. Переводы из него составляли характерную черту русских периодических изданий всех направлений — от прогрессивных до охранительных. Этому способствовал компромиссный, двойственный характер социального мировоззрения авторов “Зрителя”. Сумароков учитывал три основных качества журнала: его широчайшую популярность, преимущественный интерес самых различных кругов русского культурного общества к вопросам нравственного порядка и доступную, легко воспринимаемую читателями литературную форму, в которую облекались нравственно-этические взгляды “Зрителя”: очерки, популярные статьи, краткие повести.
В первой части “Библиотеки”, в “статье нравоучительной”, редактор напечатал “Рассуждение о действиях доброго и худого воспитания”. Ратуя за “добродетели и дарования доброго ума”, автор “Рассуждения” Д. Аддисон71 восклицал: “Какое оправдание можем мы принести в презрении нашем к сей части нашего рода (т.е. к неграм. — В.П.)? Для чего же на них не теми глазами смотрят, какими на других людей, и осуждают токмо на весьма малую пеню убивающих их?” (1793. Ч. 1. С. 113). Это сочувствие положению негров, выражение неприятия и осуждения расистских настроений в отобранной Сумароковым статье еще раз подчеркивают, что публикация в “Библиотеке” материалов “негритянской тематики” — не слепой случай.
Нравоучительный отдел редактор стремился организовать удобно для читателей, так, чтобы при необходимости он мог найти нужный ему материал легко и быстро. С этой целью Сумароков ввел постоянные рубрики. Уже в первой части появилась рубрика “Избранные мысли из разных писателей о разных предметах” (начиная со второй части, Сумароков уточнил ее: “Избранные мысли славнейших писателей о разных предметах”). Это подборки оригинальных высказываний Аристотеля, Бюффона, Руссо и других писателей и ученых, облеченные в яркую афористическую форму, о душе, дружбе, самолюбии, скупости, о страстях, мудрости, благородстве, совести, браке и т.д. Каждая, даже небольшая цитата имеет заголовок, следовательно, ее легко отыскать: “О свете”, “О уме”, “О благодеяниях” и т.п. Многие изречения почерпнуты из “Словаря светских людей” А.-Ф. Стикотти, “Словаря изящных мыслей” Луи Пеле де Шенуто и “Словаря анекдотов” О. Лакомба де Презеля. Авторы многих афоризмов не указаны. Таково, например, высказывание “О свете”: “Свет есть большой театр, на коем люди играют комедию; слепые случаи сочиняют оную; фортуна раздает роли; градоначальники управляют машинами; богатые занимают ложи, а партер остается для бедных; дурачество составляет музыку, а время опускает занавес” (1793. Ч. 2. С. 89), “О благородстве”: “О сколько есть людей, …кои не имеют ничего благородного, кроме имени” (1793. Ч. 3.С. 153), “О браке”: “Гораздо выгоднее выдать девицу за человека без богатства, нежели за богатство без человека” (1793. Ч. 5. С. 132) и т.д. Под этой же рубрикой напечатан перевод, сделанный И.И. Бахтиным, начала четвертого разговора Вольтера о человеке, озаглавленный “О умеренности во всем”. Ранее он был опубликован в “Иртыше”:
Глупцу желать всего, то есть его удел,
Но мудр кто, знает тот посредство и предел;
Забавы, прихоти и труд он умеряет,
Полету цель, рубеж желаньям полагает.
(1793. Ч. 2. С. 195).
С четвертой части журнала в отделе появилась новая рубрика “Апофегмы, или нравоучительные достопамятные сказания древних философов”. Введение ее упорядочило отбор материалов для обеих рубрик. В новой представлены остроумные и поучительные сентенции Анаксагора, Аристотеля, Демокрита, Диогена, Периандра, Пифагора, Фалеса, Сократа и многих других мыслителей античности и средневековья. Например, из Аристотеля: “Корни наук горьки, но плоды их сладки” (1793. Ч. 5. С. 135), из Саади: “Алмаз, в навоз втоптанный, всегда будет алмаз, а пыль, восхищенная вихрем до небес, всегда будет пыль” (там же. С. 136).
Третья рубрика, заведенная редактором с первого номера, — “Примеры добродетелей”. Подобную рубрику Сумароков встречал во многих иностранных и русских журналах. Здесь он печатал подборки анекдотов, взятых из “Словаря анекдотов” О. Лакомба де Презеля72: “Любовь к отечеству”, “Храбрость”, “Великодушие”, “Общественная польза”, “Супружеская любовь”, “Честь” и т.д. Рубрики выделялись и графически — концовками.
Вне рубрик Сумароков публиковал очерки, статьи, краткие повести, аллегории, письма. В них рассматривались в сущности те же вопросы нравственности, морали и этики, но в их практическом бытовом преломлении. Чаще всего эти материалы построены на конкретных примерах, взятых из повседневной жизни. Большое место занимают статьи, посвященные общим проблемам воспитания и, в частности, воспитания дворянской молодежи. Уже в первой книге “Библиотеки” нравоучительный отдел открывается “Рассуждением о действиях доброго и худого воспитания” Д. Аддисона, в котором утверждается, что “только воспитание выводит наружу добродетели и дарования доброго ума, который бы без сей помощи не показался таковым, каков есть”. Далее тема эта развита в “Письме о воспитании юношества”73 Budgella, “О добром и худом воспитании девиц” Хьюза (1793. Ч. 6. С. 117—125), “О худом воспитании сельских дворян. Пример хорошего воспитания в сыне Евдокса и в дочери Леонтина” Аддисона (1794. Ч. 4. С. 165—177), “Пример чадолюбивого отца, с некоторыми примечаниями. О добром и худом воспитании детей” (1794. Ч. 11. С. 106—115) Стиля и во многих других. Интересно, что перевод “Письма о воспитании юношества” сделан так, что, казалось, его критика обращена не к наставникам английских школ, а к учителям российских народных училищ. Порокам там не потакают, говорится в “Письме”, но только этого недостаточно. Надо учить добродетели, чтоб учащиеся, читая древних, могли иметь “понятие о мужестве, о воздержании, о чести, о правосудии и проч. […] Я весьма одобряю предписание Горациево, который желает, чтоб представляли глазам юношества похвальные или порочные нравы их современников” (1793. Ч. 3. С. 157, 160). В этих статьях просматривается прежняя линия “Иртыша”. Она видна и в том, что “Библиотека” (вслед за “Зрителем”) боролась с суеверием. Она объявляла невежеством и глупостью веру в колдовство, гадание, предсказания астрологов и толкования снов74. Однако, в противоположность “Иртышу”, выступала против атеистов75. Пропаганду добродетелей, рационального употребления времени, “ровного доброжелательного отношения господ к своим слугам”76 “Библиотека” сочетала с осуждением всевозможных пороков в дворянской среде: щегольства, мотовства, скупости, лицемерия, пьянства. “Пьяный человек, — писал журнал, — есть чудовище, ужаснейшее всех, во вселенной находящихся; и нет порока достойнейшего презрения и безобразнейшего в глазах всех разумных людей, как пьянство”.77 На конкретных примерах журнал обличал честолюбие и эгоизм богачей, граничившие с жестокостью. В “нравоучительной повести, переведенной с Аглинского”, “Прожекты” 78 показан помещик (во французском издании — некий владелец 100 тысяч гиней), только что купивший новые богатые поместья, на которых проектировал сломать избы (в сборнике — фермы) крестьян (в оригинале — фермеров), разрушить мельницу. На вопрос приказчика (в оригинале — эконома), что станет с крестьянами, помещик отвечал: “Это не мое дело”. Старик эгоистично радовался приобретению, честолюбиво мечтал купить сыну место в парламенте, дочь выдать замуж за пэра королевства, но после прогулки уснул, чтобы никогда уже не проснуться. “Крестьяне живут и по сие время в тех избах, кои Г… хотел сломать; мелют свой хлеб в той мельнице, которую он хотел разрушить, а помещик их предан забвению” (1793. Ч. 3. С. 148). Хотя в концовке факты “на сей день” только констатируются, в ней ощутимо удовлетворение автора случившимся.
“Библиотека” осуждала тех, кто считал умными лишь богатых, а бедняков — глупцами79, говорила “О худых поступках некоторых господ с их слугами”. В последней статье, взятой из “Зрителя”, автор ее Р. Стиль выражал сочувствие слугам, которые “принуждены служить тварям такого же рода” (1793. Ч. 5. С. 148). А вывод свелся к тому, что господам надо уметь владеть своими “страстями”, чтобы повелевать слугами…
Иначе говоря, журнал ратовал за исправление нравов дворян, отнюдь не посягая на их право господ и повелителей.
Отдел “статья экономическая” по объему не уступал остальным. Объем, а также место его (он расположен сразу после “статьи ученой”) говорят о том, что Сумароков придавал ему большое значение в привлечении подписчиков “всякого звания” и в выполнении своего обещания — печатать такой материал, который не однажды понадобится читателю.
Отдел посвящен домоводству. В нем опубликованы рецепты лекарств от различных болезней людей и домашних животных, советы, как приготовлять лекарственные сиропы, избавиться от мышей, изготовить краску, уберечь огородные растения от вредных насекомых, а ветчину — от порчи, как приготовить “помаду для ращения волос”. Эти тематически пестрые заметки Сумароков счел нужным упорядочить и во второй части ввел рубрику “Разные секреты, вообще до домостроительства касающиеся”. Под ней даны советы, как из васильков сделать голубую краску, легко ловить птиц, красить различные ткани, изготовлять лаки и т.п.
В объявлении о подписке на издание Сумароков обещал печатать рецепты “всякого рода кушаний”, но затем “по совету некоторых особ” рассудил “оное отменить” (1793. Ч. 2. С. 75). Однако экономический отдел, на который редактор возлагал большие надежды, не удовлетворял его. Начиная с шестой книги журнала, Сумароков преобразовал отдел, разбив его на три отделения. В “отделении первом” он печатал теперь только рецепты лекарств, во втором — “разные полезные экономические секреты”. Третье отделение содержало “наставления, как готовить разные кушанья”. Это отделение редактор завел “по требованию известных подписавшихся особ”, о чем он известил читателей (Ч. 6. С. 106). С этого времени в каждой книжке журнала исправно появлялись заметки по кулинарии. Но на этом Сумароков не успокоился. С десятой книги он преобразовал “отделение первое”, так объяснив необходимость перемен: “Поелику недостаточные и отдаленные от городов люди не могут иногда пользоваться химическими лекарствами, продающимися в аптеках, то я рассудил, что весьма полезно будет для них, естьли они, или помещики их, найдут для них в моей книге такие лекарства, которые ничего не стоят и всегда у них под руками, а именно