– Да, но она другая. Сильная. – Ани убежденно кивнул. – Красное с белым платье посвящено Айагуне. Это молодой ориша, воин. Ты знаешь его как святого Иакова, он скачет на белой лошади. Теперь вместе с ним скачет она. Он, видишь ли, любит девочек, совсем маленьких, как эта. Их кровь чиста. Это могущественный джу‑джу. В ней ты найдешь кое‑что: глину, порох, серебро, может быть – медь.
– Еще что‑нибудь можешь сказать?
Ани, разглядывавший пятна на столешнице, повернулся и в упор посмотрел на Хелдона:
– Да, мой друг, могу сказать, что ты плохо спишь. Хелдон был застигнут врасплох.
– Действительно, можно сказать, что работа не оставляет меня и дома.
– Как О’Брайена?
– Нет. И я не собираюсь закончить подобно ему. Но, скрывать не стану, меня это выбивает из колеи. А тут еще, похоже, война назревает.
– Война всегда идет, таково уж ремесло Айагуны. Но войны не будет там, откуда родом девочка. Она – одна из них. Жертва во имя мира.
– Я говорил об Ираке, но мы действительно полагаем, что девочка тоже из Нигерии.
– Нет, она не из наших. Она из Конго. – В голосе Ани была такая уверенность, что Хелдону в голову не пришло усомниться. – Там неспокойно. Но войны там теперь не будет. Она умерла, чтобы прекратить смуту. На какое‑то время она удовлетворит Айагуну. Надолго ли, зависит от того, насколько хорошо его знают сангомы. Если они знают его хорошо, она должна была умереть с шестью пальцами на руках и шестью на ногах. С кожей, шесть раз рассеченной клинком и шесть раз обожженной пламенем.
– Если девочка умерла, чтобы предотвратить войну, почему ее убили здесь, а не на родине?
– Сангомы не любят войну. Она нарушает равновесие. Столько смерти влечет за собой сложности для всех. Здесь.
– Понятно. Я тоже не люблю смерть. Что ж, спасибо, Ани. Увидимся.
Хелдон вышел в ночь. Кошки исчезли.
* * *
Экспертиза показала, что Ани был прав. Исследование костей обнаружило несомненное конголезское происхождение девочки. Она проглотила или ее заставили проглотить смесь черного пороха, серебра, меди и глины. Ее связали и несколько раз ранили, а затем прижигали горящей веткой дерева ироко. Так как конечностей не нашли, не удалось сосчитать пальцы на ее руках и ногах, но Хелдон подозревал, что их оказалось бы по шесть.
Судя по африканским газетам, Конго находилось на грани очередного кровопролития, но в последние дни между враждующими кликами было достигнуто согласие. Учитывая три миллиона уже убитых, вполне можно было подумать, что люди просто устали от крови.
Происшествие едва ли затронуло граждан Соединенного Королевства; ситуация в Ираке осложнялась, хотя дела там не улучшались с тех пор, как полтора года назад были выведены союзные войска. Теперь же они занялись перегруппировкой, играя мускулами перед вызывающе недружелюбным иранским руководством. Отсидевшее полсрока правительство лицемерно заявляло, что ключи к миру находятся в руках иранцев, хотя объединенные войска сосредоточивались у границ.
Снова мертвые дети.
Вместо того чтобы выработать в Хелдоне невосприимчивость к смерти, работа обнажала перед ним самые ужасные свои стороны. Он знал, на что способна пуля, – растерзанная, обожженная плоть, раздробленные кости, пронзительный крик, запах крови. У него не было собственных детей, но он знал, что статистика войны – это не просто числа. Это тысячи адамов, тысячи ев. Взорванных, искалеченных, погребенных в реках, в грязных лужах, на руках родителей; пойманных объективами фотокамер.
Когда снова разгорелась неизбежная бойня, пышным цветом расцвели антивоенные протесты, исполненные ярости и отчаяния. Хелдон участвовал в них при каждой возможности. Он не рассказывал об этом своим коллегам, так же как не делился с ними тем, о чем поведал ему Ани. Так было проще.
Не рассказывал он им и о других своих изысканиях. В этом не было нужды. И с Ани он тоже не говорил. Зачем ему докучать? Вероятно, он и так уже все знает об этих убийствах. Год за годом они случаются и в Европе, и в Африке. Многие, как в случае Адама, ради могущества. Сами по себе ужасные, они больше не интересовали Хелдона. Его привлекали другие: такие, как убийство Евы. Они были особыми. И они действовали. Свидетельства общеизвестны – краткие передышки в долгой истории войн. Могущественное джу‑джу.
Она – одна из них… другая… сильная.
Слова Ани гнали Хелдона через автостоянку позади торгового центра «Кингслэнд». Ровный, зажатый бетонными стенами пустырь между центральной улицей и железной дорогой. Редкие покупатели заходят в торговый центр таким окольным путем. Сразу за главным входом в супермаркет «Сейнзбериз» лавки предлагают лишь то, что и так доступно на Кингслэнд‑стрит.
Серое утро, время школьных занятий. Кто‑то из детей прогуливает урок.
Теперь вместе с ним скачет она.
Он обнаружил ее под пролетом внешней металлической лестницы. С поднятым капюшоном. Ничего не делающую.
Она одна из нас.
Этот момент он обдумывал снова и снова. Можно ли оправдать смерть? За одну ничтожную жизнь десять тысяч других? Если сработает, то да. Вдруг Хелдон точно понял, что делать.
– Привет. Почему ты не в школе?
– А вам‑то что? Вы что, учитель?
Взмах удостоверением.
– Нет, я полицейский. И полагаю, тебе следует пойти со мной. Не волнуйся, никаких неприятностей. Я должен сделать одну очень важную вещь, и мне нужна твоя помощь. Не хочешь прокатиться на белой лошади?
Девочка без возражений последовала за ним.
Джо Макнелли
Юг
(Joe McNally
South)
Джо Макнелли – журналист и фотограф, живет в Лондоне уже десять лет. Он работал в таких разных изданиях, как «Фортин Таймс» и «Тейк Э Брейк». Это его первое опубликованное художественное произведение.
Место действия – Элефант и Касл
Как новичок в Лондоне, я оказался сразу же очарован этим городом более чем в одном смысле слова, что почти неизбежно. Я с пылкой страстью метнул свою шляпу к головным уборам тех, кто ставит себе целью читать город – я выхватывал и выуживал повсюду загадочные фолианты, которые, как я надеялся, могли мне помочь вступить в гудящие эхом залы, торжественно произнося Священные Имена Утраченных Рек, и без конца устремлял руки к тайным сообщениям, на которых основывались вымыслы.
Большей частью мои исследовательские экспедиции ограничивались северными берегами, а также, в силу специфики слияния неких случайных географических пунктов и особенностей работы заправочных станций, я попал и на таинственные островки мертвых между Майда‑Вэйл и Ледброук‑Гроув – в страну призраков, на земли запада, где слишком безжизненно даже для Бэлларда. О Лондоне естественно думать как о Карте Мира. Богатство и уют на западе. Богатство и бесплодие на крайнем севере. Убожество и промышленность на востоке (теперь меньше – доки как наследие былого, церкви, обращенные в поп‑клубы). А на юге трафаретное Сердце Тьмы. Несообразные полосы безупречной кирпичной кладки вдоль реки. Кипящее и бурлящее месиво, о котором лучше и не думать.
Есть и не нанесенная на карту местность. Наш маленький «третий мир», пожалуй, излишне дикий для домашнего психогеографа. Бедность здесь не просто наследие, как в Ист‑Энде, она реальна и размахивает перед вашим лицом розочкой из бутыли, выпуская вам в лицо облако перегара, прежде чем сбить вас с ног и обобрать до нитки. Есть причина, по которой чародеи не могут перебраться через проточную воду. Здесь они в течение часа выторговали бы ваш магический кристалл в обмен на камушки.
Но вот что меня поражает, когда я выхожу из подземки у Элефанта, у пика дельты, Старой Кентской дороги, нового Нила, бетонированная площадка, и ее полоса тянется, пока не исчезает, ведя к неведомому источнику в таинственных землях, которые, как полагается, существуют с внешней стороны шоссе М25. И здесь на пике дельты проложены туннели.
Их могли прорыть для нас, создавших свой особый культ города, для тех, чьи головы кружатся после безумных инициационных странствий под землей, наполненных едкими запахами топлива, долгих, до края накокаиненных походов по городу с влекущимися по следу что‑то лепечущими безумцами, ожидающими возможности ввергнуть в пламя ублюдочный кристалл на скинутых нами отторгнутых тканях. И выигрыш здесь только обнаружение некоего нового темного места, где фанаты метрополиса могут пригвоздить тысячу любых бредовых тезисов. Здесь ряды дальнозорких планировщиков, истинных наследников плаща Диониса, сговорились или были подвигнуты некими незримыми силами сотворить игровую площадку для тех, кто не способен путешествовать подземными ходами, не задержавшись где‑нибудь в попытке постичь тайну узоров, вызванных к прозябанию каждым пятном на крошащемся, забрызганном мочой бетоне.
Это начинается, как только исчезнешь под землей вскоре после выхода со станции. Нет, с самого названия Элефант и Касл. Гномического, сперва предельно непостижимого, но затем обретающего зловещие обертона. Цех Резчиков, слоновая кость и сталь. Простая кость и лезвие ножа. Союз, по‑прежнему ночами прославляемый здесь куда чаще, чем хулимый. Подземные тропы с их вандализированными или нечитаемыми знаками – это не что иное, как крутой вираж в сторону Крита, поклон перед ним. Стежки‑дорожки, кажется, ловко рассчитанные на пробуждение ужаса перед неким ревущим териоморфом, который мог затаиться за каждым внезапным поворотом. На воцарение чистой паники.
Кое‑где в неудачной попытке развеять эти хтонические страхи стенные росписи могли быть разбавлены картинами из некоей истории, не имеющей отношения к Южному Лондону – сцены в джунглях, подводные чудеса. Акулы патрулируют эти стены. Но не следует отвергать мысль о гении мест. Он убивает радость, преобразует ее порой в манию. Каждая ухмылка приобретает отныне зловещий оттенок. Бойкие уличные торговцы и их откормленные коняги сообщают атмосфере смутное беспокойство, подобно рисункам на стенах детской в сгоревшем доме. Осыпавшиеся и выцветшие, они стали отчаянным выражением чего‑то, на что можно только намекнуть средствами самого уклончивого символизма, личностно значимой аутичной мешаниной из Гофмана и Райдер‑Уэйта.
Меж двух станций я задерживаюсь для разговора с бездомной женщиной. Она сидит, скрестив ноги и прислонившись спиной к стене. Она, наверное, лет на пять‑шесть моложе меня, но выглядит на десять старше. Перед ней лежит раскрытая книга, огромная книжища в бумажной обложке. Я спрашиваю, что она читает, готовясь не выказать неучтивости, если окажется, что Толкиена или кого хуже. Ничего подобного, это антология классического детектива: Чендлер, Уиллефорд Хаймс. А на обложке горят слова: «Дешевое Чтиво». Она объясняет, что купила книгу, так как думала, что та имеет отношение к фильму. Сейчас она прочла примерно половину. Я даю ей фунт и советую отложить на покупку новой книги. Фунт – это хотя бы что‑то, что я могу. Она уже уходит в чтиво, как в тень, прокладывая себе путь в паутину метафор. Судьба, какой ни одному человеку не пожелаешь и какой никого не одаришь без выгоды для себя. Это, в конце концов, род смерти. Настоящая женщина сидела в подземном переходе и читала настоящую книгу. Да, я остановился, я с ней заговорил, я дал ей денег. Но, сведя ее до этой мимолетной встречи, я с торжеством отрицаю всю ее остальную жизнь. И при этом непрерывно похлопываю себя по спине, гордый своим острым, как бритва, инстинктом читателя, и грежу о Катастрофе.
Ее втянуло в книгу. В ее антологию, а не в это чтиво. Здесь и сейчас я единственный в этом особом странствии. Она ждет чего‑то иного, не того, что получила. Но теперь понимает, что лучше покончить с тем, что ей досталось. Вступить в лабиринт и лицом к лицу… Удачный ответ, как правило, какой‑нибудь жалкий утешающий психолепет, позаимствованный из недослышанной болтовни о Фрейде, у которого вы ничего не читали. Или еще хуже – у Джорджа Лукаса. Вы, ваши родители, ваша темная сторона. Правда в том, что вы сталкиваетесь с лабиринтом как таковым, с тем конечным выражением идеи странствия, когда оно становится своей собственной целью. Что бы вы там ни встретили, это лишь функции лабиринта. Мелкие сплетни всплывают из дней «Фортин Таймс» на поверхность. Очерк Пола Деверо о южноамериканском храме, который замышлялся как шаманская машина. Посвященному давали отведать кактуса‑галлюциногена, затем посылали в храм. Каждая часть храма обставлялась так, чтобы усилить какую‑либо сторону психоделического опыта. Стены менялись от дающих гулкое эхо до акустически глухих. Водяные желоба рассчитывались так, чтобы порождать звуки, исходящие словно ниоткуда. Загадочные источники света. Кактус, который там применялся, Сан‑Педро, теперь доступен любому в Кэмдене и на Портобелло‑роуд. Но схрумкайте ломтик‑другой этого зелья и суньтесь сюда, подумать жутко, что с вами станется. Уж всяко вы не превратитесь в воющего прорицателя во тьме кромешной, истолковывающего аккуратные пятнышки. Знаки, какие можно прочесть тут, опалят мозг откровением, ударят по сознанию чистой каббалой, восстановят единство правого и левого полушарий под черепом, обратят чтеца проводящую трубу для Гласа Лабиринта.
Он продолжается. Я с беспокойством шагаю через торговый центр к Теймслинку. Выбеленный бетонный вестибюль ни дать ни взять точно заброшенный бункер где‑нибудь в Восточной Европе. Пол на несколько дюймов залит дождевой водой, и желтые знаки с готовностью обращают внимание на этот факт. Кругом никого. Отдаленное подобие контакта с другим человеком создают разве что мониторы, передающие сведения, принятые ими за несколько часов до того в каком‑то ином месте. У меня час до следующего поезда. На предыдущий я опоздал на считаные секунды. Вследствие болтовни с бездомной женщиной. Заметьте, она здесь даже по имени не названа, Но, в сущности, все повествование строится вокруг нее. Не будь ее, вы бы этого не читали. Или читали бы в ином виде.
Я направляюсь к остановке автобуса. Нужный автобус появляется в течение нескольких секунд после моего открытия, что нужен мне именно он. Еще одно недоброе предзнаменование, еще одна метафора. Плодотворная зона. Бомбочки мельчайших вероятностей детонируют и разносят ударные волны по разным уровням моего сознания. Народ, толкущийся вокруг торгового центра (розового сооружения из бетона, малюсенького английского кошмарчика, пыльные колониальные товары и привкус лаванды) стал посланием мне лично откуда‑то извне.
Забравшись в транспорт, я сосредоточил взгляд на загадочном пустующем сиденье. Одном из трех незанятых вокруг дремлющей людской массы. Еще долго тащиться до терра аустралис инкогнита, и мои силы мне пригодятся позднее. В тот самый миг, когда я сел, до меня дошло, почему эти места не были заняты моими попутчиками. От человека в центре зоны отчуждения разит. Нет, едва ли это замечание справедливо. Поистине героическое зловоние окутывает его, смещаясь при каждом его движении, плывя почти зримыми клубами перед ним и позади него всякий раз, когда что‑то тревожит его сон. Я терпел это столько времени, сколько мог. Но, в конце концов, пересел. Будучи хорошим мальчиком из среднего класса, я ждал, пока полностью не удостоверился, что он крепко спит. Я исходил из того, что невероятно, чтобы он не догадывался о своих миазмах, и у меня не было ни малейшего желания лишний раз ему об этом напоминать. С новой позиции мне стало видно, что, в сущности, прежнее странствие по туннелям было лишь уловкой, способом разогрева. А теперь началось настоящее. Здесь нет никаких знаков, никаких дружественных проводников, стискивающих книги, полные знакомых имен, чтобы посадить меня на мель. Я отвел глаза от дороги и перестал что‑либо на ней замечать. Наскоро оглядел прочих пассажиров. В конце концов, когда объектов для разглядывания не осталось, я вынужден обратить внимание на мужчину передо мной. Он сидит, откинувшись, и в то же время подается вперед. Большой бизоний горб выступает у него на спине, направляя его голову в пространство меж коленей. Шерстяной бурый костюм, неведомо когда и где произведенный, усиливает впечатление чего‑то бычьего. Зубчатые участки плоти цвета бифштекса с кровью перемежаются с подобием бледных мраморных плиток, ниспадая с костяка акромегала, превращая его лицо в систему мягких пещер. Его глаза почти погребены нависающими складками вздутой кожи, угрожающе наплывающими на щеки. Восковая персона, и только. Ее слишком поздно спасли от возгорания. Свалявшиеся патлы реют над черепом, точно венец из перьев. Он полуспит‑полубодрствует. Случайные остановки и возобновление движения побуждают его дергаться, так что дрожь распространяется по всему телу, Эта дрожь воспроизводится облаком скверного запаха, облепляющим его, точно рой саранчи. Выдохи вырываются из пространства меж малиновых щек. Кажется, он не отсюда, он беженец с картин Гросса, укрытых от публики, чтобы ее зря не пугать. Он производил бы комическое впечатление, если бы не его невероятная огромность и этот звериный дух. Древний прадух, основные ноты которого моча, кал и пот, но мелодия обогащена тончайшими обертонами рвоты новорожденного и сырого мяса. В мозгу эта пьеса задерживается много дольше, чем в ноздрях.
Я обнаружил, что захвачен и поражен им, что едва способен сдержать свою радость открывателя. Я тяжело работаю над своими пустячками, и вышел в путь, говоря себе, что нынче вечером случится что‑нибудь, достойное, чтобы доверить это бумаге. И, кажется, мне удалось заклясть этого мясистого голема, использовать его для нужд повествования, поместить его в графу, загодя помеченную «Местный Колорит», теперь там содержится нечто и впрямь странное, неподдельное, аутентичное, более умелый автор умудрился бы сгустить это до абзаца, а то и до фразы. Но я не могу сразу успокоиться и отвлечься. Мой ум бурлит, ища способа похитить это создание и приручить, дабы использовать в своих целях. То, что он явно спит, его наружность, его нечистый дух, все это хорошо. Я задумываюсь на миг, а нельзя ли как‑нибудь исхитриться подковать его и пустить в бойкий сюжет, дабы, не особенно себя затрудняя, извлечь из этой встречи преимущества. Пока я об этом размышляю, он начинает шевелиться и собирать пожитки, дабы покинуть автобус на ближайшей остановке. Задетый налетом неотступно сопровождающего его облака, я возвращаюсь к книге, которую скрываю на своем лоне: Морис Лейтч «Король курильщиков», и отчаянно пытаюсь не привлечь внимания этого типа. В конце концов, он мое создание, и я не хочу нести ответственность за последствия, если такой законченный зверюга волею случая взглянет в глаза своего создателя.
Автобус останавливается, и, когда двери отворяются, зверина рывками устремляется к ним. И белые пластиковые мешки шлепают по запястьям, взметывая торнадо. И теперь след его присутствия разносится по всем четырем углам салона. Я украдкой бросаю на него взгляд, меж тем как он обрушивается вовне, на тротуар. Он распрямляется, выходя из бокового крена. Один из мешков взлетает и ударяет по стеклу рядом со мной, раздается звук, который мне не нравится. Рисунок тьмы сокровенной на миг разрешается в то, что моими молитвами не есть лицо, и вот минотавр исчез.
Патрик Маккейб