(Patrick McCabe
Who Do You Know in Heaven)
Патрик Маккейб родился в 1955 году. Он написал романы «Кэрн», «Мясник», «Мертвая школа» и «Завтрак на Плутоне». Он также является автором пьес и сценариев и только что закончил новый роман «Зимний лес». Живет в Слиго, Ирландия.
Место действия – Олдгейт
– Все правильно, – сказал я и позвонил в полицию.
– Можно поинтересоваться, кто звонит? – спросили у меня.
– Эдгар Лустгартен, – ответил я. – Вы должны помнить меня по «Ступеням Правосудия». Хотя, возможно, и не помните.
– Нет, откровенно говоря, не припоминаю, – ответили мне. Если честно, это неважно, потому что меня уже нет. А потом был Фин в «Дэйли Миррор» с анораком, натянутым на голову. Но это точно он, больше некому. Больше ни один человек в мире не носит такую двухтонную обувку. Худшее в Мики Фине – его неуемная похвальба.
– Погляди на меня, я суперволонтер!
Я никогда не жаловал этих белфастских ублюдков, уж больно они петушатся. Ну, теперь, в Брикстонской тюрьме, у него будет предостаточно времени для бахвальства. Бедный старина Фин. А ведь он – всего‑навсего еще один из длинной череды ирландских бандюг с поникшими плечами, угодивших в Альбионе за решетку милостью Ее Величества.
Вначале все шло хорошо, спору нет. Я думал: подамся в Лондон. Свалю и больше не вернусь.
– Прощайте, коровы, – сказал я. – И стежки‑дорожки, счастливо оставаться. – Я бодро показал им зад, им и всему моему унылому краю. В конце концов, на дворе стоял 1973 год. Все разбегались из нашей вонючей дыры.
– Пока, папа и мама. Пока, малышня. Надеюсь, скоро помрете, – выдал я и смылся.
Я и впрямь встретил верных друзей. Этаких славных парней, которым не откажешь в душевности. Они носили топы зигзагами и полуспущенные джинсики.
В тот же день, когда я сошел на берег, взорвали магазин «Хэрродз»; по этому поводу мною заинтересовались два фараона – приветик, мол. Верьте не верьте, так все и было. Я сунул им конверт с именем старикана, но это не больно‑то их обрадовало.
– Ты тут можешь здорово влипнуть, – добавили они. – Лихое времечко настало, глазастенький ирландский дружок.
Большую часть пути я был не в себе. Ну и выдул несколько пинт с одним прожженным типом, рожа у которого была точно спелый томат.
– Знаешь, что учинили англичане? – спросил он. – Повесили нескольких достойных ребят перед их же дверьми.
Никогда в жизни я не видел такой рожи. «Невозможный Обормот из Типперери», единственное мало‑мальски подходящее определение, которое приходило мне в голову при взгляде на эту физиономию.
– Я расскажу тебе кое‑что о Лондоне, – заявил он. Правда, я так и не узнал, что он собирался мне поведать. Ибо в следующий миг – шлеп! – его пьяная башка упала прямехонько в большую пепельницу, только рыжая шевелюра взметнулась, точно огнецвет. Я быстренько убедился, что никто не смотрит, пошарил в его внутреннем кармане и без усилий извлек оттуда тугой кошелек. Внутри оказалась стопка фотографий, с которых улыбался во весь рот здоровяк‑фермер, не иначе как недавно скончавшийся брат моего собутыльника. Впрочем, там лежала и недурная пачка деньжонок – аккуратная, перетянутая резинкой, как это водится у бывалых скотопромышленников.
Потом я направился в сторону Пиккадилли. Обогнул угол и увидел то вспыхивающую, то гаснущую вывеску «ЧИНЗАНО». Я застыл и уставился на нее, как загипнотизированный. Дело в том, что похожую картину я наблюдал в нашем домашнем камине, и это было последнее, что попалось мне на глаза перед уходом.
– Ты скверный мальчишка, Эммет, – вздохнул тогда папа. Я ожидал, что весь город сбежится, дабы засвидетельствовать мне свое почтение в связи с моим отбытием. Ничего подобного. Мало того, произошло событие, которое меня порядком обескуражило.
Когда я закрывал за собой дверь, из ниши над нею вывалился не кто иной, как Его Святость Пражский Младенец. Разъясняю английской публике, которая не ходит к мессе: Пражский Младенец – это такой святой малыш, который стоит на страже над дверьми в сияющем золотом венце со скипетром в руке. Увы, в результате падения голова у Младенца откололась. Это расстроило маму, ведь она его так любила.
– Не вздумай вернуться! – услышал я ее крик. А затем увидел, как папа сверкает глазами из сумрака.
– Не беспокойся, – сказал я, – теперь ты сможешь как следует ей наподдать. – Папа страстно любил футбол. Особенно с мамой в роли мяча. Всегда охотно шел на матч по выходным. Если, конечно, оставались деньги после пивной по понедельникам, средам, четвергам, пятницам. И вторникам.
Я зашел в большую, освещенную неоном лавку. Резиновая деваха Рита, из тех, что никогда не скажут «нет». Женщина в маске, не дающая разжиреть разгуливающему по городу франту, напялившему котелок.
– Я научу тебя вежливости, – обещает она. И это не пустые слова.
– О, нет, – отзывается франт. – Только не это, прошу, не надо. Или надо?
Шлепок вроде этого согрел бы меня, думал я, бредя берегом Темзы в направлении своей холостяцкой норы. По пути домой я вспоминал всех поросших дерном моих собратьев‑земляков. Теперь‑то они поняли небось, что я не вернусь обратно на мою пуховую перину. И великий ужас разлился по родному краю. Эти безмозглые бедолаги понятия не имеют, для чего мне на самом деле вздумалось наведаться в Лондон. Меня пробирала радостная дрожь, когда я представлял у себя в голове примерно такой репортаж: «Лондонское задание. Министр Британского кабинета застрелен наповал террористом из ИРА. Осуществить этот дерзкий теракт было крайне сложно, одно неверное движение могло привести к гибели террориста прежде, чем он попадет в цель». Я ласково погладил рукоятку моего «смита и вессона 686», четыре дюйма; он такой ухватистый, так уютненько покоится на дне кармана моей куртки – новехонькой курточки из мягкой черной кожи. Стандартное облачение для террориста, спору нет, но удобно и, как‑никак, стильно. Именно так одевался обеспеченный средствами волонтер осенью в середине 70‑х.
– Выйти из машины, – услышал я свои слова. – Этот драндулет реквизирован для нужд Ирландской Республиканской Армии. Меня называют Эммет – раз и готово, приятель. Ибо мне всегда хватает одного выстрела.
Огромная полная луна разбухла в небе над газовой станцией. Она смахивала на лучший в мире шар для полетов в стратосферу. Старикан знал песенку о луне. Я хорошо ее помнил, там есть такие слова: «Луна над спелыми хлебами. Видишь, Молли?» Я как‑то слышал, как он пел эту песню пожилой даме, ночью на кухне вскоре после Рождества, давным‑давно. Или мне так показалось. Затем я уснул, как следует, натянув на себя свою отменную курточку.
А потом я укатил. На поезде. Чух‑чух‑чух, до самого Эпсома в Сэррее. Ну и пристанище там у меня оказалось! Клуб для отставной козы барабанщиков, честное слово. Сколько бы вы там насчитали усов, как у Джимми Эдвардса? Я так насчитал семнадцать. Большущие растения в горшках и женщины‑вамп. Эпсомская Ассоциация Мертвецкая Заря. Сидят себе и чешут языками о подагре и бегониях.
– Вас не слишком интересует работа, не так ли? – сказал босс, застав меня дрыхнущим под ящиками. Проснувшись, я тупо таращился по сторонам, разглядывая настенный барометр, показывающий «Переменно», пташку на каминной полке, погрузившую клюв в баночку, и чудненькую сияющую кожаную мебель с пуговками.
– Это кажется невероятным, но, похоже, вы не испытываете ни малейшего стыда.
Я ничего не собирался ему отвечать. Махони, мой непосредственный командир, всегда твердил, что при аресте надо сосредоточить внимание на пятнышке на стене. Босс выпалил:
– Вон отсюда!
Ну и хватит мне играть в ковбоев. К тому времени, когда я вернулся в Лондон, я был на пределе. Перед Уимпи я увидел женщину, по лицу у которой текла кровь; ее уводил прочь мужчина в дождевике. Без всякой причины я стоял с минуту, глядя в витрину лавчонки по прокату теликов. Тип на экране разглагольствовал: «Я как раз выходил из своей конторы, когда услышал жуткий грохот». Полицейские ревели: «Будьте добры очистить район». Одна за другой закрывались пивные. Я слышал, как кто‑то, пробегая мимо, вопил: «Ах, ублюдки!» Я спрятал лицо и нашел дешевую гостиницу. «Лондонское задание». Так называется моя книга. Книга, которую я выдумывал, когда не мог уснуть. На обложке книги изображен я. Я одет в парку, и вид у меня мрачный и злобный. Позади – таинственные холмы древней земли. Старожил этих мест, стоящий рядом, спрашивает: «Сколько времени?» Времени? Грянули времена Гога и Магога, мой друг, когда туча накрыла солнце, и луна больше не дает больше света.
Я вычитал эти слова в Гидеоновой библии, ее оставил в моем шкафчике старый бродяга. Он, видать, был здорово несчастен, я слышал, как он рыдает. Не знаю уж, с чего, но его плач навел меня на мысли о папе и маме. Я встал, чтобы их лица прекратили возникать у меня перед глазами, и увидел их обоих. Они стояли, держась за руки.
– Ма, – ахнул я. – Па.
Они были одеты точь‑в‑точь как на старинных фотографиях. На стене моего гостиничного номера висела картинка с видом лондонского танцзала; это изображение как‑то странно вторглось в мою реальность. На картинке был не современный танцзал, а поры 40‑х или, может, начала 50‑х годов. Он назывался «Пале», и череда огоньков плясала над головами посетителей. У всех на фотографии были цветущие лица. Казалось, будто они только что выиграли по‑крупному. Я никогда не встречал людей, которые бы так светились от счастья. Моему внутреннему зрению представлялись пальмы, поверх южного океана, намалеванные на заднике танцзала, и парочка, кружащаяся в вальсе. У него набриолиненные волосы, у нее на лацкане приколота большущая брошь.
– Я люблю тебя, – услышал я ее слова.
Это было за год‑другой до моего рождения, во времена прославленного детектива Лустгартена, когда все авто были черными и пузатыми, и никто не выражался от души и не посещал грязные лавчонки, освещенные неоном. Тогда каждый был счастлив, ибо война, наконец, кончилась. Мы не участвовали в войне. Имон де Валера удержал нас от этого. Старикан боготворил де Валера. Непрерывно о нем говорил. Вероятно, он и сейчас, в момент, запечатленный на этой фотографии, о нем говорит. Ей. Но ее не интересует история. Ей интересны его поцелуи, они для нее важнее всех исторических событий на свете, к ним можно бесконечно возвращаться в воспоминаниях.
Двери танцзала распахнулись, в ночь начали выплывать парочки: прелестные белые платья и старомодные серые костюмы с большими лацканами.
Ма откинулась на капот машины. Она обвила любимого руками и говорила, что в мире нет ни одного пустяка, который волновал бы ее. Ветерок уносил ее смех в неведомые дали, и я слышал, как она повторяет, что история – это сплошная лажа и что единственное сколько‑нибудь важное событие – это когда двое любят друг друга. Он спросил ее, могла бы она полюбить англичанина. И она ответила: да, если бы этим англичанином был он. Никогда в жизни они так не смеялись, как при мысли, что ее супруг Том Спайсер вдруг взял и оказался бы англичанином.
– Лондон, – прошептала она так, что все лондонские пейзажи представились мне сказочным звездным дворцом. Песни, которые я лишь смутно помнил, казалось, вспомнились целиком и обрели совершенно новую жизнь, изливаясь из великолепных белых зданий, сложенных из массивного портлендского камня. Я подумал, что на Беркли‑сквер наверняка пел соловей, и мне сразу стало хорошо, ведь я знал, что папе когда‑то нравилось соловьиное пение. Когда‑то, не теперь.
– А если нет? – спросил он, приподняв ее бледный подбородок.
– «Звездная пыль», – улыбнулась она, и я знал, что она намекает на Короля Коля. В ее глазах отражалось мерцающее небо Лондона.
Когда я снова взглянул на них, они стояли в некоем неведомом мне уголке города, и над ними словно нависала тревожная тень какой‑то угрозы. Я хотел отогнать ее, но мне никак не удавалось это сделать. Ма была поражена, как никто на свете, когда он занес кулак и ударил ее по лицу. Пятнышко крови плыло по Темзе. Где‑то далеко я увидел мигающие буквы «ЧИНЗАНО». Они вспыхивали и гасли. Вспыхивали и гасли. Вспыхивали и…
Я услышал крик.
Проснулся.
Мне не удалось снова заснуть.
Полдень.
Пока я шел в кафе Джо, одна‑единственная мысль заполняла мой мозг. Танцзал, который называется «Пале», с цветной чередой огоньков над дверью, и есть мое «Лондонское задание». Клянусь, я во что бы то ни стало отыщу это здание или погибну в пути. Я улыбнулся, подумав о Махони и его реакции. Он стоял у окна в штаб‑квартире, сложив руки, и не мигая глядел на улицу.
– Тебе дали особое поручение! – рявкнул он. – И оно не имеет ничего общего со всякими паршивыми танцзалами!
Я достал револьвер и выложил его на стол.
– Ладно, – ответил я. – Тогда я выхожу из игры.
– Ты выйдешь из игры, когда я тебе разрешу, – отозвался Махони. Я видел, как бьется жилка на его шее. Все прошлое лето Махони провел в боевом отряде, который вызвал изрядную суматоху. Он был легендой движения. Его лондонские подвиги вошли в историю. Для него не стало бы проблемой справиться со мной и воздать мне по заслугам. Например, записать на пленку мое признание и оставить меня в какой‑нибудь дрянной килбурнской квартирке с натянутым на голову черным пластиковым мешком.
– Организация важнее любого отдельного человека, – сказал он. – И любого, – он фыркнул, – паршивого танцзала.
Я допил чай, поднялся со стула и выбрался из заведения Джо на улицу. «Важнее любого танцзала». Любого, но не этого, Махони. Не этого.
Я ненадолго присел в Сквер‑Гарденс в Сохо. Рядом со мной на скамье лежала какая‑то газетенка. С первой полосы на меня глядел бомбист ИРА с длинными волосами и небольшими баками. Я встряхнул газетку и вздохнул. Ну и устал же я. Было слышно, как неподалеку гудят автомобили. Я пробрался в кино и попытался отвлечься от дурных мыслей. По закону подлости первым делом я увидел там Эдгара. Он улыбался мне с экрана. Откуда он мог узнать, что я в городе, с горечью подумал я. Неужели я плохо спрятался, и моя маскировка оказалась никуда не годной? Нет, это невозможно. Даже этот великий детектив из «Ступеней Правосудия» не смог бы справиться с такой задачей и обнаружить меня. Я слегка расслабился, наблюдая, как Эдгар разгуливает по экрану, вспоминая все его знаменитые дела: «Загадка догоревшей свечи», «Расследование на ферме Медвяная Роса», «Ивовые убийцы».
– Я знаю все о танцзале, – сказал он. – Это моя работа. Я здесь, чтобы помочь тебе.
Я был ему благодарен за эти слова. Я знал, что если кто и в силах мне помочь, то это Эдгар Лустгартен. Ведь он жил в дни, когда сияющие и влажные улицы великого города были полны серых пальто и большущих двухэтажных автобусов, которые мчавлись туда‑сюда, меж тем как Биг‑Бен царственно гудел над миром… Точь в точь как на том фото.
– Вы хотели бы знать, кто играл в тот вечер? – спросил он меня. – Тот, С Кем Вы Знакомы На Небесах. Из Клякс.
– С Кем Вы Знакомы На Небесах, – повторил я, меж тем как цветные огоньки мельтешили над дверью «Пале».
Вне всяких сомнений, Лондонское задание войдет в анналы как одна из самых блестящих операций Организации. Я знал, что Махони будет особенно ею гордиться.
Я не поверил своим глазам, когда попал на Райнерз‑лэйн. Я даже вспомнить не мог, как там очутился. Там был танцзал, но совсем не тот, который я разыскивал. Его явно построили уже после 1960‑го. В любом случае он стоял заколоченный.
Я зашел в незнакомое кафе и попросил чашку чаю. Мои руки посинели, я весь дрожал. С губ человека, сидевшего напротив, сорвались слова, которые мне совсем не хотелось слышать. Голосом моего отца он произнес: «Мы хлам. Мы, ирландцы. И дети наши будут хламом. Мы даже не знаем, как любить, целовать или танцевать. Все, что мы можем, это рядиться в отрепья. Будь мы тогда в Лондоне, все обернулось бы иначе. Мы бы облачались в тончайшие шелка и разгуливали бы по Пэлл‑Мэлл, высоко вскинув наши гордые головы. А знаешь, что бы мы сделали потом? Пошли бы пообедать в шикарную гостиницу. А потом, подняв тост за наше счастье, взяли бы такси до танцзала. И неважно, где он, лишь бы там играли Кляксы. Ну а уж там мы бы отплясывали фокстроты и вальсы, пока ноги не отнялись бы».
Он потянулся, чтобы ее поцеловать; тут я опрокинул чашку, и чай пролился мне на ноги.
Думаю, одним из самых замечательных дней, которые я помню, был День Подарков три года назад. Шел непрерывный снег, и город выглядел точно сказочный, как будто специально для меня он преобразился и обезлюдел. Львы на Трафальгарской площади казались еще величавей, чем обычно, благодаря мандаринским усам из серовато‑белого льда.
Печальный и надменный Сохо пришелся мне по сердцу. Застрявшие в водостоках цветные подарочные обертки обладали какой‑то особой поэтичностью. Я словно опять стал ребенком и брел по дорогам небольшого городка, где, увы, так давно не бывал. Я смотрел по сторонам и думал, что я принял эти места, а они приняли меня, и теперь мой дом здесь. Местный совет выделил мне квартирку недалеко от Фенчерч‑стрит в пригороде Олдгейт. Неподалеку от Лиденхоллского рынка есть кафе, куда я регулярно захаживаю и сижу там за столиком в глубине зала. Хозяин кафе – итальянец и воображает себя великим умником. Он решил, что я пишу уэстэндскую пьесу. «Нет, – поправил я его. – Роман. Небольшой триллер, который я озаглавил „Лондонское задание“». Он взял мой блокнот и прочел с важностью:
– Давным‑давно жил‑был маленький мальчик. И жил он в убогом домишке, а потом покинул его по причинам, которых лучше не называть. Большой город в те дни был подобен осажденной крепости. Эммануэль играла на сцене Одеона. А где‑то в другом месте ставили «Заводной апельсин». 26 апреля старый бродяга из Тьфу‑на‑все‑и‑вся, волей случая оказавшийся в ирландском графстве Майо, добродушно ковылял по подземному переходу, во всю глотку выкрикивая старинную балладу, но тут ему преградили путь три юнца, каждый в котелке и с повязкой на одном глазу. Они отдубасили его тростями и бросили, решив, что он мертв. В тот вечер витрины ресторана на Фрит‑стрит в Сохо разнесло взрывом бомбы. Ранило тринадцать человек. Число Кэрролла. Шесть сигарет стоят пятнадцать пенсов за десять.
Он вернул мне мои записи и улыбнулся с видом собственного превосходства. Такая мина очень портила его физиономию.
– Слышали теорию Гриффита о стойкой памяти? – спросил он меня.
А потом стал объяснять эту теорию ровным размеренным тоном, явно предполагая, что мне сложно будет вникнуть в ее суть.
– Так примерно, – продолжал он. – Сознание побуждает вас держаться гипотезы, что история, которую вы сочиняете, черпая материал из заданного набора воспоминаний, это стойкая история, оправданная стойкой повествовательной интонацией…
Я почти ожидал, что снаружи из толпы выскочит Эдгар Лустгартен, подплывет по воздуху к витрине и прижмется изможденным лицом к пыльному стеклу. Через минуту‑другую после начала этой непрошеной лекции я полностью отключился и больше не слышал ни слова.
Интересно, что подумали Синклер Вейн (психотерапевт на пенсии и отставной офицер 7‑го Ее Величества гусар, абсолютно незнакомый мне человек) и его жена, вернувшись во Фрогнел‑Уок‑Хемпстед однажды ночью 1973 года? В ту ночь они обнаружили, что окно в их гостиной разбито, а я сижу внутри, разговариваю сам с собой и сжимаю в руке то, что счел смертельным оружием. На самом деле это был откровенно любительский муляж ружья; я снял с ветки дерева в садике перед домом. Могу только предположить, что они получили самое сильное в жизни потрясение. Моя черная куртка бомбиста была натянута на плечи, я дрожал и угрожающе щурил глаза. Думаю, я даже хихикнул разок‑другой, и мое хихиканье вполне могло показаться зловещим.
– Я самый грозный из ирландских террористов, – заявил я. – Сейчас вы заплатите за грехи вашей страны. Простите, что приходится такое вам говорить, но так положено. Я солдат и вы солдат. Вы сейчас умрете, мистер Вейн.
Если бы я попытался его описать, то сказал бы, что он вроде Эдгара Лустгартена, только моложе, и его волосы, кое‑где тронутые сединой, сохранились лучше.
Однажды, через несколько лет после того, как я оставил Брикстон, я снова встретил Вейна. Миновал снегопад, трущобы Сохо были начисто отмыты мощным ливнем, в спокойное осеннее небо поднимался пар. Он сидел у окна в новом кофе‑баре европейского стиля. Среди шумного молодняка в белых футболках он выглядел абсолютно неуместным. Мне пришлось нелегко, но я все‑таки рад, что превозмог себя. Сперва он не узнал меня, когда я назвал его по имени. Как и следовало ожидать, он чинно встал, глядя мне в глаза, и протянул руку для рукопожатия. Мы почти не вспоминали тот вечер. Он был опечален недавним уходом из жизни своей супруги.
– Она была ангел, понимаете? На самом деле ангел.
Я помнил ее, его ангела. Помнил, как она увидела меня в тот нелепый вечер, как истерически зарыдала в дверях у лестницы. До того, как Синклер стал успокаивать ее, он напоминал собственную фотографию на каминной полке: батальонный командир С. Вейн при полном параде властно щурится на солнце Эгреба.
Не знаю, почему я об этом думал, сидя у Сэра Ричарда Стила ничем не примечательным спокойным днем. Я вдруг отчетливо и ясно увидел, как мы с Синклером уютненько сидим в лондонском черном такси, скользящем по улице, а затем останавливающемся аккурат перед танцзалом, вход в который освещен вереницей теплых и манящих разноцветных лампочек.
– В Брайтоне всегда так было, – услышал я его слова. Дверца распахнулась, и он полез в карман, чтобы расплатиться с шофером. Но я‑то знал, конечно, что ничего подобного не было. И внезапно обвиняющие руки, казалось, потянулись, чтобы схватить меня, сидящего в уголочке в полумраке Сэра Ричарда Стила.
Меня не отпустили из Брикстона на похороны матери. Но после того, как отца забрали в дом престарелых, мне передали все его бумаги и прочее личное имущество. Можете представить себе, что я испытал, когда, разбирая наследство, я нашел ту самую старинную фотографию, покоробившуюся и потускневшую, но мгновенно узнанную мною. Я не знал, что и думать, пока разглаживал ее. Потом я изучил снимок вдоль и поперек и признался самому себе, что на картинке, которой я так долго был одержим, запечатлены абсолютно незнакомые мне люди. На обратной стороне я обнаружил надпись: «Дублин, 1953». Ни папа, ни мама в жизни не бывали в Дублине.
Впору было заплакать. Я все глядел и глядел на старое фото и понемногу привык к мысли, что на нем, безусловно, «Пале», и что эти двое влюбленных могут быть кем угодно на свете. Ибо такие костюмы с аккуратными складочками, такие рубашки, такие тугие воротнички сплошь и рядом встречались в печальные ирландские пятидесятые. И у любой ирландской парочки, у любых двух неприкаянных душ, случайно встретивших друг друга в то лишенное света время, могли быть такие испуганные лица и потупленные взгляды, в которых не было места даже ничтожному лучику надежды.
«Лондонское задание» было исключительно эффективной операцией. С точки зрения британского официоза, не с моей. Или, поспешу добавить, с точки зрения Синклера. Думаю, он не хотел, чтобы мне предъявили обвинение. За день до начала суда три почтенных уборщицы, швейцар некого отеля и два иностранных туриста были разнесены в клочья в ресторане на Пиккадилли. Это событие повлияло на мой приговор и на последовавшую за ним отсидку.
Сегодня, в 90‑е, я живу в основном за счет пособия и того, что часок‑другой по вечерам собираю стаканы в пивной. Полагаю, что я хорошо известен в Олдгейте. Никто не догадывается о моем темном прошлом. Я живу в многоэтажном доме недалеко от станции. Порой, когда мне становится одиноко, меня можно встретить сидящим над тепловатым светлым пивом в «Ободе и Гроздьях» или в саду Тринити‑сквер, где я кормлю голубей, окруженный шумным, ненасытным, амбициозным молодняком. Иногда мне надо побыть возле тех, кто верит в будущее. Стереоплееры Уолкмен только входили в быт в 1974‑м. Меня запихнули в фургончик, и я не видел дневного света до середины 95‑го. Где‑то в глубине моей усталой души еще жива детская невинность, и, погружаясь в трепет струн и мягкое приглушенное гудение труб джаза в стиле 30‑х, скользя тенью по золоченым улицам Сохо, я воображаю себя одиноким рыцарем дорог.
Среди личного имущества, которое мне передали после смерти отца, оказалось письмо к ней, написанное в 1949‑м. Я знаю его наизусть. Я в любой момент могу вспомнить его дословно.
«Дорогая Мэгги. Надеюсь, мое письмо застанет тебя в добром здравии. Я тоже здоров. С тех пор как мы расстались, дела на ферме шли не так плохо, как ты могла бы подумать. Я надеюсь присоединиться к тебе месяца эдак через три или четыре. Мы с ДВ надеемся, что ты согласишься встретиться со мной, за что я буду весьма тебе благодарен. Моя мать немного хворает, но папа здоров, благодарение Богу. Я очень многого читаю по вечерам, главным образом потому, что чтение отвлекает. Мне нравятся сборники для чтения. Там попадается много заметок о Лондоне, судя по всему, это прекрасный город. Хотя нам, пожалуй, и не следует загадывать наперед, но я очень хотел бы отправиться туда когда‑нибудь, пускай совсем ненадолго. Так или иначе, Мэгги, позволь с тобой попрощаться и поверь, я надеюсь, что ты отменно здорова все то время, что мы не виделись.
Всегда твой самый преданный друг
Томми Спайсер, Аннакилли».
Одна из глав моей будущей книги называется «Хэмпстедское заключение». И там тоже мимоходом появляется Эдгар Лустгартен.
В тот вечер, когда я вломился в дом Вейнов, я ясно изложил им в своей речи причины, которые побудили меня взяться за «Лондонское задание».
– «Тогда, и только тогда будет написана моя эпитафия!» – это фраза из знаменитой речи на суде республиканца и бунтаря Роберта Эммета, в честь которого меня назвали. Помню, как я проорал эти слова, опрокидывая небольшой столик со стеклянной столешницей. – Это я вам говорю, Вейн! Вам, одержимому имперскими амбициями холодному и тщеславному англичанину, – рявкнул я. А потом выдал пространную речь о том, что неразумно восстанавливать против себя «народ, который просвещал Европу, пока прочие ее племена раскрашивали тела вайдой[42]». При этом я без конца ссылался на некоего Махони, подпольная армия которого приведена в полную боевую готовность и вот‑вот начнет полномасштабную атаку на «Силы Ее Величества, ораву деспотов и мясников, равно как и…».
За «равно как и» ничего не последовало. Я и глазом не успел моргнуть, а Синклер Вейн уже умудрился скрутить мне руки за спиной, а потом метким ударом повалил меня на пол. Я бы мог предвидеть, что он на такое способен, если бы до нашей встречи чуточку внимательней осмотрел каминную полку. Там красовались как минимум четыре его фотографии военных лет. А еще стоило бы, проводя свои изыскания, обратить больше внимания на бывших военных, неоднократно отличавшихся на поле боя как с оружием, так и без. Особенно если иметь в виду 7‑ю Бронедивизию под командованием Монти при Эль‑Аламейне.
На сообщение о смерти Вейна я случайно наткнулся в «Таймс». Его хоронили на Уиллисденском кладбище. Сам не знаю, почему я туда пошел, – то ли из смутного желания выразить уважение, то ли в надежде закрыть дискуссию. Помню только, как жал руку мисс Вейн. Она была так расстроена, что, скорее всего, вообще меня не разглядела. По возвращении домой я пытался объяснить все это Воле. Но пришлось остановиться на полуслове, потому что я понял, что мой рассказ не вызывает у нее никакого отклика. Воля – хорошенькая девушка, которую я встретил совершенно случайно, сидя как‑то раз на своей скамье в саду Тринити‑сквер. Она поселилась у меня, но спали мы порознь. Пока я наливал кофе, молодой мусульманин спорил с двумя полицейскими, используя язык тела, который я так хорошо знал.
– Я обманываю тебя, – сказала она сдавленно. Когда‑то она поведала мне, что ее матери давно нет в живых, а отец жестоко обращался с ней с самого раннего детства. Именно по этой причине она и приехала в Лондон сразу же, как только достигла совершеннолетия. Все остальные ее рассказы о себе были вымыслом.
В то утро ИРА взорвала бомбу на Балтийской Бирже. Я слышал, как бабахнуло неподалеку от моей квартиры, и подумал, не мог ли в этом участвовать мой старый друг Мики Фин, но потом вспомнил, что он давно покойник. Фин погиб в засаде на глухой дорожке в Тироне.
Я повернулся, чтобы что‑то сказать, но ее уже не было. В то утро я в последний раз видел Волю Прапотник.
И вот я сижу в саду возле нелепого памятника погибшим морякам Торгового Флота и думаю о том, что сейчас мог бы приехать мистер Лустгартен. Вот большой черный автомобиль останавливается перед зданием, здоровенный служащий отворяет дверь и расчищает дорогу для всемирно известного сыщика, а тот поднимается по голым бетонным ступеням, распахивает входную дверь и ныряет в темную утробу здания. Там он обнаружил бы меня, распростертого на постели; трупное окоченение уже наступило. Не знаю, как он назвал бы для себя представшую перед ним картину. Возможно, «Досадная неудача». Или «Суицид: прощание волонтера». А лучше всего – «Олдгейтское задание». Да, думаю, последний вариант самый удачный.
Вчера вечером я записал признание. И оно мне нравится. В нем все изложено ясно и без уверток. Оно конкретно и точно; таким и надлежит быть любому порядочному признанию в черном пластиковом капюшоне или без оного. Я оставил его на столе, на видном месте; чтобы его обнаружить, не понадобится искусство Эдгара Лустгартена. Я купил простенький пакет, пачку наклеек и аккуратно вывел на этикетке: «С кем вы знакомы на небесах?»
Я никак не мог поверить, что он так изумительно ярок, этот «Пале» в веренице красных и желтых огоньков. Когда я вошел, оркестр уже отыграл половину программы. Музыканты пританцовывали на своих местах, и все их инструменты сияли буйным серебром. Одеты они были в маленькие белые курточки и тщательно выглаженные серые брючки в полоску. Кто‑то окликнул меня; вначале я не мог понять, кто это. Затем, к своему удивлению, я понял, что слышу голос моей матери: «Эммет, – говорила она, – ты можешь кое‑что сделать для меня? Позаботься, чтобы Пражский Младенец стоял на положенном месте над дверью, и чтобы его личико было обращено к церкви. Мы собираемся обвенчаться завтра с утра, сынок». Я понятия не имел, что ей сказать; ее платье из тафты выглядело так мило, и мне пришлось думать не меньше минуты, чтобы у меня в голове сложились слова ответа. Но прежде, чем я произнес их, оркестр опять заиграл. И, когда он обвил рукой ее талию, она тут же склонилась к нему и улыбнулась. И больше я их не видел. Потому что обернулся на секундочку, чтобы увидеть оркестр. А оркестранты без малейшего усилия, как будто у них выросли крылья, подобно мотылькам взмыли, в некую надзвездную высь в поисках Небес, о которых они мечтали так долго.
Кен Холлингс
Бетамакс
(Ken Hollings
Betamax)
Кен Холлингс – автор, проживающий в Лондоне. Его работы появлялись во многих журналах и сборниках, включая антологии «Цифровой бред», «Последний секс» и «Подводные течения», а также на Би‑би‑си, Радио Три, Радио Четыре, Эн‑пэ‑эс в Голландии, Эй‑би‑си в Австралии и лондонском «Резонанс FM».
Место действия – Кенери‑Уарф
Все начинается с тонкого, нарастающего визга, переходящего в оглушительный рев. Ты ощутишь, как с грохотом несешься в пустоту. Перед глазами, быстро ускоряясь, проносятся огни. Пол под ногами вибрирует. Тобой овладевает неведомая сила, она толкает тебя вперед. Рев продолжается. Кажется, он никогда не прекратится. Лица окружающих выглядят неподвижными, застывшими, взгляды рассеяны и устремлены в никуда.
Перед остановкой звуки затихают. Безличный женский голос сообщает: «Кенери‑Уарф. Переход на линию Докландс Лайт».
Вдруг вмешивается другой голос: «Поезд следует до станции Стэтфорд».
Люди вокруг вскидывают глаза. Они удивлены. Растеряны.
Пистолет – мечта, которая умещается в руке.
– Так что, значит, я выхожу здесь?
Раньше тут, под землей, люди прятались от падавших с неба бомб. Барьер из стекла и стали скользит мимо, отделяя тебя от пустоты. Перед тобой открывается огромное пространство, заполненное колоннами и эскалаторами, способными перевезти тысячи людей, но в это время дня тут почти пустынно. На платформе юный скейтбордист барабанит ладонями по металлическому поручню. Маленькая мусульманская девочка в ярком розовом платье присела в уголке вестибюля, нюхая открытую упаковку жвачки «Джуси Фрут». Она держит ее у самого лица, жадно вдыхая аромат. На ее отце черные военные ботинки с тщательно отполированными носами. За их спинами – пустой и тихий рельсовый путь.
Ты смотришь, как барьер вновь закрывается, как на уровне талии сходятся полосы, желтая и черная. Стоя на эскалаторе, поднимающемся на третий уровень, на поверхность мира, ты бросаешь первый взгляд на башни и высотки. Громады светящихся зданий‑муравейников из стекла и стали, дающие кров шестидесяти пяти тысячам людей‑муравьев, зарабатывающих себе на жизнь. А твоя задача – просто убить одного из них. Это – программа‑минимум, но кое‑что помимо этого тоже не помешает.
Грубо нацарапанная надпись мелькает у тебя в мозгу: «Вот дела рук человеческих, что постепенно и методично уничтожают их».
Здания – те же механизмы; электронные системы, способные слышать, видеть и реагировать на команды. Люди же – всего‑навсего планетарная биомасса, перераспределяющая свое бесформенное естество во времени и пространстве.
* * *
– У вас забронирован номер на имя Бетамакс?
Девушка за стойкой администратора посмотрит на тебя и лучезарно улыбнется.
– Да, ваш номер готов. Спасибо, что остановились в нашей гостинице!
Цветовая гамма холла отеля резанет глаза: стойки окрашены в густо‑розовый цвет, деревянные поверхности тщательно отполированы. За ними – бетонная площадка с фонтаном.
Ты – не более чем вещь, которой нет больше места в этом мире. Устаревшая, просроченная и изношенная. Отвергнутая.
* * *
Ты выйдешь из лифта на двадцать третьем этаже:
– Здесь находится номер 2307?
Оторвавшись от тележки с моющими средствами, горничная улыбнется:
– Пятая дверь по правую сторону, пожалуйста!
Но что‑нибудь помимо этого тоже не помешает.
* * *
На экране телевизора в номере появится сначала твое имя, потом – приветственное послание. Ты игнорируешь его. Ты вспоминаешь своего слепого знакомого, который всегда останавливался в отелях «Холидэй Инн», потому что все номера там обставлены одинаково. Ему так проще было ориентироваться.
Первого нападавшего ты обездвижишь, свернув ему шею. Второго ты заметишь в отражении белого кафеля ванной комнаты. У тебя будет достаточно времени, чтобы развернуться и выстрелить ему в грудь. Дважды.
Он упадет, оставляя на стенах и полу кровавые следы пальцев.
Ты позвонишь в сервис обслуживания номеров, чтобы кто‑нибудь пришел и отчистил номер от человеческих останков.
– Не включайте уборку в мой счет, – скажешь ты на выходе.
– Обязательно запомню! – с улыбкой пообещает девушка за стойкой администратора. – Спасибо!
* * *
Здесь все ослепляет, но не сияет. Так работают отражающие поверхности. Преобладает ярко‑зеленый цвет. Ты доходишь до конца квартала. В этих зданиях должны быть люди, но они кажутся пустыми и лишенными жизни, несмотря на обилие стекла и легкость конструкций. Вид облаков, плывущих в бескрайнем голубом небе навстречу острым карнизам домов, заставит почувствовать себя кружащимся в медленном падении.
Ты на секунду остановишься. Дорога. Отдаленные звуки сирен, странная беззвучность проезжающих мимо машин, колкий холодный ветер, гуляю