Патерналист Маккуори надеялся вывести аборигенов из “неприкаянного голого состояния” и преобразовать в почтенных фермеров. В 1815 году он попытался поселить шестнадцать из них на маленькой ферме на побережье в Миддл-Хеде, предоставив в их распоряжение специально построенные хижины и лодку. В конце концов, рассуждал он, раз преступников можно превратить в образцовых граждан, снабдив их всем необходимым и предоставив второй шанс, то почему бы не попробовать с аборигенами? Увы, к отчаянию Маккуори, они быстро потеряли интерес к обустроенной жизни, которую он предложил. Они потеряли лодку, не стали пользоваться хижинами и вернулись в буш. Такое безразличие — в противоположность воинственному сопротивлению новозеландских маори белым колонизаторам — предопределило судьбу коренных австралийцев. Чем настойчивее они отвергали “цивилизацию”, тем больше жаждавшие земли фермеры чувствовали себя вправе истреблять их. Некий флотский хирург объявил, что “единственное, в чем они [аборигены] превосходят скот, заключается в использовании копья, в их чрезвычайной свирепости и в применении огня для приготовления пищи”.
Одна из самых отвратительных глав истории Британской империи повествует о настоящей охоте на коренных жителей Земли Ван-Димена, о лишении их свободы и, в конечном счете, истреблении. Этот случай заслуживает названия “геноцид” — термина, которым теперь злоупотребляют. (В 1876 году умерла последняя из тасманийцев, Труганини.) Все, что можно сказать в качестве смягчающего обстоятельства, — если бы Австралия была в XIX веке независимым государством, как США, то геноцид, возможно, принял бы континентальный масштаб, а не остался бы частью истории только Тасмании. Спустя два года после смерти Труганини романист Энтони Троллоп посетил Австралию. Он спросил местного магистрата,
|
|
что бы тот порекомендовал сделать… если стечение обстоятельств вынудит меня выстрелить в буше в чернокожего? Следует ли мне явиться в ближайший участок… или предаться радости, словно я… убил смертоносную змею? Его совет был ясным и четким: “Никто, будучи в своем уме, не проронит об этом и слова”.
Троллоп заключил, что “их [аборигенов] судьба — исчезнуть”. И все же одной из черт Британской империи было то, что центральная имперская власть пыталась сдерживать безжалостные импульсы колонистов на периферии. Беспокойство английских парламентариев дурным обращением с коренными народами привело в 1838-1839 годах к назначению Уполномоченных по делам аборигенов в Новом Южном Уэльсе и Западной Австралии. Увы, эти усилия не смогли предотвратить резню в Майол-Крике в 1838 году: тогда группа из двенадцати скотоводов (все, кроме одного — бывшие каторжники) расстреляли и закололи двадцать восемь безоружных аборигенов. Война между фермерами и аборигенами шла бы еще много десятилетий — по мере расширения сельскохозяйственных земель. Но наличие сдерживающей власти, независимо от того, насколько далекой она была, отличало британские колонии от независимых республик, созданных поселенцами. Когда Соединенные Штаты вели войну против индейцев, их ничто не ограничивало.
Судьба аборигенов — поразительный пример того, как менялось отношение к проблеме в зависимости от расстояния. В Лондоне на нее смотрели совершено иначе, чем в Сиднее. Здесь заключена сущность имперской дилеммы. Как могла империя, фундаментом которой якобы была свобода, оправдывать отказ учесть пожелания колонистов, когда они противоречили воле далеких законодателей?
|
|
Этот вопрос был главным для Америки в 30-х годах XVIII века, и окончательным ответом на него стало отпадение колоний. В 30-х годах XIX века этот вопрос был поставлен вновь — Канадой. И в этот раз у англичан нашелся лучший ответ.
* * *
Со времен американской Войны за независимость Канада казалась самой надежной из британских колоний благодаря притоку лоялистов из Соединенных Штатов. Однако в 1837 году восстали франкоязычный Квебек и проамериканские реформаторы Верхней Канады. Претензия оказалась знакомой: несмотря на то, что у них была собственная выборная Палата ассамблеи, их пожелания могли быть проигнорированы Законодательным советом и губернатором, которые несли ответственность исключительно перед Лондоном. В Британии возникла настоящая тревога по поводу того, что быстро растущие Соединенные Штаты могут получить возможность аннексировать территорию своего северного соседа: в конце концов, их объединение декларировалось в статье XI американских Статей конфедерации[55]. В 1812 году Соединенные Штаты даже отправили в Канаду двенадцатитысячную армию, но она потерпела сокрушительное поражение.
Американский эксперимент существования в одиночку в качестве республики оказался, бесспорно, успешен. Но могли ли другие “белые” британские колонии отделиться, также став республиками? Могли ли возникнуть Соединенные Штаты Канады или, например, Австралии? Возможно, удивительнее всего то, что этого не случилось.
|
|
Отчасти это результат усилий Джона Джорджа Лэмбтона, графа Дарема, кутилы эпохи Регентства, которого послали в Канаду, чтобы воспрепятствовать новому восстанию. По словам современника, “роскошный деспот” Дарем дал всем знать о своем прибытии в Квебек, гарцуя по улицам на белом коне, обосновавшись в Шатосен-Луи[56], кушая на золоте и серебре, смакуя старое шампанское. Тем не менее Дарем не был пустым человеком. Он был одним из авторов парламентской реформы 1832 года, благодаря чему заслужил прозвище “Радикальный Джек”. Кроме того, у него хватало ума прислушиваться к дельным советам. Чарльз Буллер, личный секретарь Дарема, родился в Калькутте, изучал историю вместе с Томасом Карлейлем и, прежде чем стать членом Палаты общин, завоевал репутацию блестящего барристера[57]. Эдвард Гиббон Уэйкфилд, главный советник Дарема, много писал о земельной реформе в Австралии, по иронии судьбы томясь в тюрьме Ньюгейт, куда его отправили на три года за похищение несовершеннолетней богатой невесты. Уэйкфилд был одним из многих мыслителей своего поколения, которых посещал призрак, вызванный демографом Томасом Мальтусом: неприемлемый прирост населения на родине. Для Уэйкфилда колонии были очевидным ответом на вопрос, куда девать “избыток” англичан. Но он был убежден, что для поощрения свободного расселения (в противоположность каторге) с колонистами, обладающими истинно британским чувством независимости, должно достигать некоего компромисса.
После шести месяцев, проведенных в Канаде, Дарем, Буллер и Уэйкфилд вернулись в Англию и представили свой доклад. Хотя он касался прежде всего специфических проблем управления Канадой, у него был глубокий подтекст, относящийся ко всей империи. Действительно, можно сказать, что доклад Дарема спас империю. Он признавал правоту американских колонистов: они имели право требовать, чтобы те, кто управлял “белыми” колониями, несли ответственность перед их представительными органами, а не были бы просто агентами далекой королевской власти. Дарем предлагал дать Канаде как раз то, в чем британские министры прежнего поколения отказали американским колониям: “систему ответственного правительства, которое вручило бы людям подлинный контроль над их судьбами… Управление колониями впредь должно осуществляться в соответствии с представлениями большинства в ассамблее”. Также авторы доклада указывали на удачный выбор американцами федеративной формы государства. Этот опыт следовало повторить в Канаде и позднее в Австралии.
Впрочем, это не было сделано сразу. Хотя правительство поспешило осуществить основную рекомендацию Дарема (то есть объединить Верхнюю и Нижнюю Канаду, чтобы ослабить французское влияние), ответственного правительства не существовало до 1848 года (да и тогда оно появилось только в Новой Шотландии). До 1856 года большинство канадских колоний его не имело. К тому времени идея получила популярность в Австралии и Новой Зеландии. К 60-м годам XIX века баланс власти в “белых” колониях сместился. С тех пор губернаторы играли декоративную роль представителей декоративного монарха. Власть же находилась в руках избираемых колонистами депутатов.
Таким образом, учреждение “ответственного правительства” было способом увязать имперскую практику с принципом свободы. Смысл доклада Дарема заключался в том, что запросы канадцев, австралийцев, новозеландцев и южноафриканцев, мало отличающиеся от чаяний американцев в 70-х годах XVIII века, могут (и должны) быть удовлетворены без освободительных войн. И чего бы с тех пор ни пожелали колонисты, они в значительной степени добивались этого. Когда австралийцы потребовали прекратить присылать ссыльных, Лондон уступил: в 1867 году в Австралию пришло последнее судно с каторжниками.
Таким образом, в Окленде не произошло ничего, подобного сражению при Лексингтоне, в Канберре не появился второй Джордж Вашингтон, а в Оттаве обошлись без Декларации независимости. Действительно, когда читаешь доклад Дарема, трудно не почувствовать его сожаление. Если бы американским колонистам дали ответственное правительство, когда они впервые попросили об этом в 70-х годах XVIII века, то есть если бы британцы руководствовались собственными речами о свободе, то, возможно, не было бы Войны за независимость. И тогда, возможно, не было бы США. И миллионы английских эмигрантов, возможно, выбрали бы Калифорнию вместо Канады[58].
Глава 3.
Миссия
Когда видишь противоречия между правлением христиан и язычников, когда знание о нищете народа вынуждает думать о несказанном благе для миллионов, которое последовало бы за расширением британского влияния, то не амбиции, а человеколюбие диктует желание овладеть страной. Там, где будет вести божье провидение, одно государство за другим будет подчинено британцам.
Маклеод Вайли, “Бенгалия как поле для миссий” (1854)
В XVIII веке Британская империя была в лучшем случае безнравственной. При Ганноверской династии[59] англичане захватили власть в Азии, земли в Америке и рабов в Африке. Туземцев облагали налогами, грабили и истребляли. При этом англичане, как это ни парадоксально, чаще всего терпимо относились к культуре этих народов. В некоторых случаях она даже становилась объектом изучения и восхищения.
У викторианцев были иные устремления. Они мечтали не только править миром, но и дать ему искупление. Им было мало эксплуатации других рас. Они стремились исправить их. Эксплуатацию туземцев, может, и следовало прекратить, но их культуру — суеверную, отсталую, языческую — следовало перекроить на европейский лад.
В числе прочих мест викторианцы желали принести свет на “темный континент”. На самом деле Африка была гораздо менее примитивной, чем они думали. Далекая от “дикого хаоса”, как ее охарактеризовал английский путешественник, Африка южнее Сахары была родиной многочисленных государств и народов. Некоторые были экономически намного более развитыми, чем современные им доколониальные общества Северной Америки или Австралазии. В Африке существовали крупные города вроде Тимбукту (в современном Мали) и Ибадана (в современной Нигерии), золотые и медные рудники, текстильная промышленность. Однако Африка южнее Сахары казалась викторианцам отсталой в трех отношениях. Во-первых, здесь, в отличие от северной части материка, верования не были монотеистическими. Во-вторых, за исключением северных и южных окраин, материк пребывал во власти малярии, желтой лихорадки и других болезней, смертельных для европейцев и привычного им домашнего скота. В-третьих, главную статью африканского экспорта составляли рабы. Специфический путь глобального экономического развития привел африканцев к бизнес-модели, заключавшейся в поимке и продаже друг друга европейским и арабским работорговцам.
Подобно современным благотворительным организациям, викторианские миссионеры полагали, что знают, что лучше для Африки. Их целью была не столько колонизация, сколько цивилизация, “окультуривание”: распространение образа жизни, который был, во-первых, христианским, а во-вторых, явно североевропейским в своем благоговении перед промышленностью и умеренностью. Человеком, в котором воплотился новый идеал империи, стал Дэвид Ливингстон. С его точки зрения, коммерции и колонизации, прежде составлявших фундамент империи, было недостаточно. Главное, чего желали Ливингстон и тысячи подобных ему миссионеров — возрождения империи.
Распространение благой вести о цивилизации было не государственным проектом, а инициативой того, что мы сейчас называем “третьим сектором”. Благие намерения викторианских благотворительных организаций принесли нежданные, порой очень горькие плоды.
От Клэпхема до Фритауна
У британцев есть давняя традиция: помощь Африке. Британские военные с мая юоо года находятся в Сьерра-Леоне в качестве миротворцев. Их миссия, в сущности, альтруистическая: помочь восстановить стабильность в стране, долгие годы раздираемой гражданской войной[60]. Немногим менее двухсот лет тому назад в Сьерра-Леоне базировалась эскадра королевского ВМФ, имевшая высоконравственную миссию. Морякам было вменено в обязанность перехватывать суда работорговцев, отплывающие из Африки в Америку, и таким образом положить конец трансатлантической торговле невольниками.
Удивительная смена ролей, особенно для самих африканцев![61] После того как в 1562 году британцы пришли в Сьерра-Леоне, им не понадобилось много времени для того, чтобы заняться работорговлей. За следующие два с половиной века более трех миллионов африканцев в оковах на британских судах покинули родину. В конце XVIII века, однако, что-то резко переменилось: как будто в британской душе щелкнул тумблер. Внезапно англичане начали освобождать рабов и отправлять их домой, в Западную Африку. Сьерра-Леоне переименовали в Либерию, “страну свободы”, а ее столица стала Фритауном, “городом свободных”. Освобожденные рабы проходили через Арку свободы с надписью, теперь почти неразличимой: “Освобождены от рабства благодаря британской доблести и человеколюбию”. Вместо того, чтобы окончить свои дни на плантации на другом берегу Атлантики, каждый невольник получал четверть акра земли, котелок, лопату — и свободу.
Районы Фритауна походили на национальные поселения, каковыми они остаются и сегодня: конголезцы живут в Конготауне, фулани — в Уилберфорсе, ашанти — в Кисеи. Прежде рабов приводили на побережье и приковывали к железным прутьям в ожидании переезда за океан. Теперь они прибывали во Фритаун, чтобы освободится от цепей и начать новую жизнь. Что же заставило Британию превратиться из главного закабалителя в главного освободителя? Религиозный подъем, центром которого стал (кто бы мог подумать!) лондонский Клэпхем.
* * *
Захария Маколей — один из первых губернаторов Сьерра-Леоне. Сын священника из Инверури и отец самого значительного историка викторианской эпохи, Маколей некоторое время управлял сахарной плантацией на Ямайке. Но вскоре оказалось, что работа противоречит вере: побои, которые он ежедневно наблюдал, вызывали у него отвращение. Он возвратился в Англию, где сошелся с банкиром и членом парламента Генри Торнтоном, основным спонсором Компании Сьерра-Леоне — небольшого частного предприятия, основанного для того, чтобы репатриировать в Африку немногочисленных бывших рабов, живущих в Лондоне. По инициативе Торнтона Маколея в 1793 году отправили в Сьерра-Леоне, где его страсть к труду во имя благой цели вскоре обеспечила ему должность губернатора. В течение следующих пяти лет Маколей вникал в механику торговли, которую он решился искоренить. Он встречался с вождями племен, которые поставляли рабов из внутренних областей Африки и даже пересек Атлантику на невольничьем судне, чтобы лично оценить страдания невольников. К тому времени, когда Маколей возвратился в Англию, он уже не был одним из экспертов по работорговле — он стал Экспертом.
Было только одно место в Лондоне, где Маколей мог найти единомышленников: Клэпхем. Можно сказать, что моральное преобразование Британской империи началось в церкви Святой Троицы на севере Клэпхема. Единоверцы Маколея, включая Торнтона и великолепного парламентского оратора Уильяма Уилберфорса, соединили евангелическое усердие с трезвым политическим расчетом. Клэпхемская секта преуспела в привлечении нового поколения активистов. Вооружившись собственноручными отчетами Маколея о работорговле, они решили добиться ее отмены.
Нелегко объяснить столь глубокое изменение морали этих людей. Принято считать, что рабство было отменено просто потому, что перестало приносить прибыль, однако это не так: рабство отменили, несмотря на его прибыльность. Как и всегда, крупные перемены начались с малого. Долгое время меньшая часть населения Британской империи не одобряла рабство по религиозным соображениям. Пенсильванские квакеры высказывались против него еще в 80-х годах XVII века, утверждая, что оно нарушает библейское предписание: “Во всем, как хотите, чтобы с вами поступали люди, так поступайте и вы с ними” (Мф. 7:12). В 40-50-х годах XVIII века так называемое Великое пробуждение в Америке и расширение влияния методистской церкви в Британии послужили пропаганде этих принципов среди широких кругов протестантов. Другие отвратились от рабства под влиянием Просвещения. Так, Адам Смит и Адам Фергюсон были противниками работорговли (Смит по той причине, что “труд свободных людей обходится в конечном счете дешевле труда рабов”). Однако только в 80-х годах XVIII века кампания против рабовладения и работорговли получила достаточный импульс, чтобы поколебать законодателей. В 1780 году рабство было отменено в Пенсильвании. Этому примеру более или менее скоро последовали многие другие северные штаты. В 1788 году был принят закон, регулирующий условия на невольничьих судах. Четыре года спустя законопроект о постепенной отмене был утвержден Палатой общин, но отклонен Палатой лордов.
Кампания по отмене работорговли была одним из первых крупных внепарламентских движений. Его лидеры принадлежали к разным социальным слоям. Гренвил Шарп и Томас Кларксон, основатели Общества за искоренение работорговли, принадлежали к англиканской церкви, в то время как большинство их соратников были квакерами. Начинание поддержали многие за пределами Клэпхема, в том числе Питт-младший, бывший работорговец Джон Ньютон, Эдмунд Берк, поэт Сэмюэль Т. Кольридж и “король гончаров” Джозайя Веджвуд, унитарий. Представители разных конфессий сообща выступили против рабства. Одну из встреч аболиционистов в Эксетер-холле посетил молодой Дэвид Ливингстон.
Масштаб кампании поражал. Веджвуд изготовил тысячи значков (вскоре повсеместно распространившихся) с изображением чернокожего раба и девизом: “Разве я не человек и не твой брат?”. Когда множество людей (одиннадцать тысяч человек в одном только Манчестере — две трети мужского населения города) подписало петицию с требованием прекращения работорговли, это, по сути, явилось призывом к подчинению внешней политики морали. Их требование правительство не посмело игнорировать, и в 1807 году работорговлю отменили. Отныне работорговцы, признанные судом виновными, отправлялись на каторгу, в Австралию. Реформаторы этим не удовлетворились, и в 1814 году петиции, призывающие к отмене самого рабства, подписали не менее 750 тысяч человек.
Так родилась политика нового типа: групп давления. Усилиями активистов, вооруженных только бумагой, перьями и священным гневом, Британия восстала против рабства. Еще замечательнее то, что работорговлю отменили, несмотря на решительное сопротивление могущественного рабовладельческого лобби. Некогда плантаторы Вест-Индии оказались достаточно влиятельными, чтобы запугать Берка и подкупить Босуэлла. Ливерпульские работорговцы были не намного слабее, однако их снес евангелический порыв. Ливерпульские купцы удержались на плаву только потому, что приняли взамен работорговли новую специализацию: импорт западноафриканского пальмового масла для изготовления мыла. Буквально и метафорически бесчестно нажитое богатство отмыли.
Одна победа привела к другой. После запрета работорговли рабовладение было обречено. В 1808-1830 годах число рабов в британской Вест-Индии снизилось примерно с 800 до 650 тысяч. К 1833 году рабовладение на британской территории было объявлено вне закона. Илоты Карибского моря получили свободу, а их владельцы — компенсацию из доходов от специального правительственного займа.
Это, конечно, не положило конец ни трансатлантической работорговле, ни рабству в обеих Америках. Рабовладение сохранилось не только в южных штатах США, но также — ив гораздо большем масштабе — в Бразилии. Известно, что после британского запрета около 1,9 миллиона африканцев было увезено за океан (большинство — в Латинскую Америку). Однако англичане прилагали все усилия, чтобы перекрыть этот поток. Британская Западная Африка снарядила эскадру для патрулирования побережья (базой стал Фритаун) и определила для офицеров ВМФ награду за каждого освобожденного раба. С рвением новообращенных британцы взялись “очистить африканские и американские моря от бесчеловечной торговли, которой они теперь наполнены”.
Под английским давлением испанское и португальское правительства запретили торговлю невольниками, и королевский флот смог беспрепятственно преследовать подданных этих стран, подозреваемых в работорговле. Были даже учреждены международные арбитражи. Французы участвовали в патрулировании без особенного энтузиазма, ворча, что британцы мешают другим получать прибыль от того, что сами имели глупость запретить. Только суда под флагом Соединенных Штатов игнорировали британский режим.
Итак, аболиционисты не только смогли подтолкнуть законодателей к запрету работорговли. К кампании присоединился и королевский флот, добивавшийся соблюдения этого запрета. А то, что английский флот почти тогда же участвовал в кампании по принуждению Китая к открытию своих портов для торговли индийским опиумом, свидетельствует о том, что моральный импульс в войне против работорговли исходил не от Адмиралтейства.
* * *
Мемориал Клэпхемской секте у восточной стены церкви Святой Троицы восхваляет Маколея и его друзей, которые “дали себе отдых только тогда, когда проклятие рабства было снято со всех британских владений”. Однако это был только первый пункт честолюбивого плана. Примечательно, что в надписи упоминается и о том, что они трудились “неустанно во имя национальной добродетели и обращения язычников”. Это был новый подход. Двести лет империя вела торговлю, воевала и основывала колонии. Она экспортировала товары, капитал и поселенцев. Теперь она желала экспортировать британскую культуру. Африканцы могли быть отсталыми и суеверными, но новому поколению британских евангелистов они казались способными воспринять “цивилизацию”. Как выразился Маколей, пришло время “свету, свободе и цивилизации пролиться на мрачную землю [Африки]”. Распространение слова Божьего и спасение душ язычников стало новым — бескорыстным — стимулом к расширению британского влияния. Эту миссию и взяли на себя наиболее успешные неправительственные организации XIX столетия.
Миссионерские общества были гуманитарными организациями викторианской эпохи, оказывавшими “менее развитому” миру и духовную, и материальную поддержку. Их родословная восходит к Обществу распространения христианского Евангелия (1698) и Обществу проповеди Евангелия (1701), однако последние были обеспокоены почти исключительно духовным благополучием британских колонистов и солдат, расквартированных за границей. В конце XVIII века движение за обращение в христианство коренных народов, как и аболиционистское движение, стало быстро расширяться. В 1776 году “Евангелический журнал” посвятил передовицу “Африке — израненной земле”. Редакторы журнала намерены были “распространять Евангелие Христово… важнейшее благословение, которое облегчает тяготы самой печальной жизни” именно в “этой отсталой и угнетаемой стране”. Шестнадцать лет спустя Уильям Кэри произнес знаменитую проповедь в Ноттингеме. Он призвал своих слушателей “ожидать многого от Бога, стремиться делать многое для Бога”. Вскоре он и некоторые его друзья учредили первое Баптистское общество проповеди Евангелия язычникам. За ним последовало Лондонское миссионерское общество (1795), которое принимало миссионеров из всех нонконформистских сект, а в 1799 году — англиканское Церковное миссионерское общество, объявившее своей целью (на самом деле — христианским долгом) “проповедь Евангелия язычникам”. Действовали и шотландские общества, основанные в Глазго и Эдинбурге в 1796 году.
Самым подходящим местом для начала миссионерской работы в Африке был Фритаун. Уже в 1804 году там начало действовать Церковное миссионерское общество, вслед за ним — методисты. И те, и другие взялись за “освобожденных пленников” из йоруба (бывших рабов, оказавшихся во Фритауне благодаря вмешательству ВМФ). Но миссионеры отправлялись не только в Африку. Уже в 1809 году англиканские миссионеры прибыли в самую далекую из британских колоний, Новую Зеландию. На Рождество 1814 года Сэмюэль Марсден прочитал маори проповедь на слова “Не бойтесь; я возвещаю вам великую радость” [Лк. 2:10]. Слушатели, правда, не уловили смысл его слов, но то, что он остался после этого в живых, ободрило других миссионеров. Методисты основали миссию в Новой Зеландии в 1823 году, католики — в 1838 году. К 1839 году у англикан в Новой Зеландии было одиннадцать миссионерских пунктов, у методистов — шесть. Возможно, самым успешным из первых миссионеров в Новой Зеландии был бесстрашный Генри Уильяме, англиканин, бывший моряк, который работал там с 1823 года до своей смерти, последовавшей в 1867 году. Он построил первую церковь (в Пайхия) и перевел Библию на язык маори. Уильяме завоевал уважение маори, не в последнюю очередь благодаря тому, что решился напомнить им о Евангелии прямо в середине сражения. Но не каждый миссионер был в состоянии противостоять местным нравам. Преподобный Карл С. Фелкнер приехал в Новую Зеландию в 50-х годах XIX века. Он утратил расположение маори из Опотики, принявшись убеждать их воздержаться от кровопролития, когда в 1865 году вспыхнула война с конкурирующим кланом. Один из вождей повесил Фелкнера, выстрелил в него, обезглавил прямо в церкви, а затем выпил его кровь и проглотил оба глаза.
Обращение язычников вообще было опасным занятием. Миссионерское движение нуждалось в целой армии молодых людей — идеалистов, альтруистов, авантюристов, — готовых идти на край света и нести туда Слово Божье. Между устремлениями миссионеров и прежних строителей империи — головорезов, работорговцев и поселенцев — наблюдался сильнейший контраст.
Уильям Трелфол, на которого методисты возлагали едва ли не самые большие надежды, в 1824 году отправился в Южную Африку в возрасте 23 лет. Уже по дороге Трелфол оказался на волосок от смерти: на корабле вспыхнул сыпной тиф, и вскоре после прибытия в Африку он слег. В Кейптауне миссионер, пребывая, как он думал, на смертном одре, взял друга за руку и “с самой волнующей серьезностью выразил пожелание стать чернокожим, чтобы находиться среди туземцев, не будучи заподозренным в низменных или суетных намерениях”. Трелфол поправился, но менее года спустя вместе с двумя компаньонами погиб от рук бушменов.
Трелфол и тысячи таких, как он, стали мучениками “евангелического империализма”. Их готовность к самопожертвованию не ради благ, а ради Бога отличала викторианскую империю ото всех, бывших прежде. И за каждым миссионером (фактически за каждой викторианской неправительственной организацией) на родине стояло множество мужчин и женщин, поддерживавших и спонсировавших их. Этот тип людей Диккенс вывел в “Холодном доме” в лице госпожи Джеллиби, преступно пренебрегающей ближайшими родственниками, но неистово посвящающей себя благим делам:
Она занималась разрешением чрезвычайно разнообразных общественных вопросов, а в настоящее время посвящает себя (пока не увлечется чем-либо другим) африканскому вопросу, точнее — культивированию кофейных бобов… а также туземцев… и благополучному переселению на берега африканских рек лишнего населения Англии… Это была миловидная, очень маленькая, пухленькая женщина лет сорока-пятидесяти, с красивыми глазами, которые, как ни странно, все время были устремлены куда-то вдаль. Казалось, будто они видят только то, что находится не ближе Африки![62]
Образцовая африканская миссия была открыта Лондонским миссионерским обществом в Курумане, в Бечуаналенде, почти в шестистах милях к северо-востоку от Кейптауна. О Курумане регулярно упоминали в литературе Лондонского миссионерского общества. Миссия по описаниям напоминала славную шотландскую деревушку в самом сердце Африки, с церковью, крытой тростником, побеленными домами и красным почтовым ящиком. Суть проекта была проста: превращая африканцев в христиан, миссия одновременно воспитывала их, меняя не только их веру, но и манеру одеваться и вести хозяйство. Об успехах Курумана с энтузиазмом сообщал “Миссионерский журнал”:
Люди теперь одеты в британскую мануфактуру и, появляясь в Божьем доме, имеют очень представительный вид. Дети, которые прежде бегали голыми и имели самый отвратительный вид, теперь прилично одеты… Вместо нескольких жалких хижин, напоминающих свинарники, у нас теперь есть ухоженная деревня. Долина, в которой она лежит, и которая до последнего времени была невозделанной, ныне утопает в садах.
Другими словами, здесь происходило не только обращение в христианство. Это была настоящая англизация.
Тридцать первого июля 1841 года эта идиллия была нарушена человеком, которому суждено было произвести переворот в миссионерском движении и навсегда изменить отношения Англии и Африки.