Рэй Лорига
Токио нас больше не любит
свет от бассейна посреди пустыни
Снега не было.
На самом деле снег шел, но это был фальшивый снег. Аструд Жилберту пела рядом с рождественской елкой, поэтому и снег был фальшивый. Потом песня кончилась.
С тех пор как газеты начали писать, что мир подходит к концу, я чувствую, что песни стали короче, а дни – длиннее. Я заходил к тебе, но мне сказали, что тебя нет дома, мне сказали, что ты вообще не здесь – в Токио.
Она уехала много лет назад. Вот что они мне сказали. Я не удивлюсь, даже если это и так.
Я смотрел эту странную запись «Девушки из Ипанемы» по каналу, где показывают классику. Практически неподвижная Аструд Жилберту, искусственный снег, бокалы с дайкири, оркестр, девушки, стоящие у самого края маленькой сцены.
На прошлой неделе на ярмарке продавали два старинных автомобиля, красные, как руки. Мы находились в Финиксе, штат Аризона, и твоя мать написала что‑то на окне, на оконном стекле, а потом она все стерла, раньше, чем мы успели хоть что‑то прочитать.
Как ты думаешь, чем они тут все занимаются, пока тебя нет? Делят между собой твои вещи, подражают твоим жестам, занимают твою кровать.
В гостиничном номере были пластмассовые цветы, двести телеканалов, зеленый ковер с рыбками и фантастические рисунки на любой вкус. Я устал, у меня слипались глаза, поэтому я проспал три или четыре часа, потом проснулся, раздвинул шторы и смотрел на самолеты, пока не настал день.
Твою мать я встретил в Финиксе случайно, и она мне сказала, что нам бы надо принести тебе цветов, а я сказал, что не надо цветов. Потом я поднялся к себе в номер, принял душ, немного поспал, а потом смотрел на самолеты.
Твоя мать здесь затем, чтобы играть на рулетке, она клянется, что обычно выигрывает, и она хорошо смотрится для женщины, которая испытывала судьбу на пяти разных континентах, а теперь в одиночестве играет в Финиксе, штат Аризона, и пишет пальцем на стеклах автомобилей, и стирает эти надписи ладонью. Хорошая она женщина, и красивая, и сиськи хорошие, вся из себя грациозная, веселая. Ставит и выигрывает, только и всего.
Снова спать, любовь моя, и снова смотреть на самолеты.
Никаких цветов.
Спокойной ночи.
В десять утра я спустился за газетой, но потом задержался в баре выпить безалкогольного пива, и какой‑то мужчина спрашивал о тебе, а я сказал ему, что ты умерла, давно умерла – это, конечно, неправда, но ведь надо же что‑то отвечать. Погибла в катастрофе. В автомобильной катастрофе? Нет, не в автомобильной.
В бассейне плескались две одинаковые девочки в одинаковых желтых купальниках. Когда одна из них прыгала в бассейн, другая вылезала из воды, поэтому одна и та же девочка все время находилась и внутри, и снаружи.
В двенадцать я снова завалился в кровать, но не заснул. Комната была как ледяная.
В Пуэрто‑Рико я провел трое суток в номере и того хуже, мне пришлось распахнуть окна, чтобы хоть как‑то согреться. Здесь было не так холодно. В Пуэрто‑Рико я тоже встретил в казино твою мать, а еще я видел ее в одном из плавучих казино Нового Орлеана. Она меня не заметила в Пуэрто‑Рико, а в Новом Орлеане заметила. Миссисипи – коричневого цвета. Не знаю почему, но я представлял ее как‑то иначе. Да, еще мне позвонил адвокат и сказал, что если я знаю, где тебя искать, я должен тебя найти и передать, что тебе нужно срочно подписать несколько бумаг. Я ответил, что не знаю, как тебя найти, и что к тому же ты, возможно, погибла в катастрофе. Последнее крайне встревожило адвоката, и он спросил: «В автомобильной катастрофе?» – а я просто сказал: «Нет, не в автомобильной».
Миссисипи – коричневого цвета, потому что она уносит с собой много земли, потому что это энергичная, и нервная, и длинная, и широкая, и коричневая река. В любом случае, это хорошая река. Поговорив с адвокатом, я снова спустился в бар, когда я проходил мимо бассейна, девочки бесследно исчезли, так что я выпил рюмку дайкири, или рюмку мохито, или и то и другое, и мир начал улучшаться так стремительно, что я уж было собрался наверх за плавками, чтобы отпраздновать это событие, но потом, не знаю почему, не стал этого делать и остался в баре часов до трех или четырех – до тех пор, пока кто‑то не предложил мне выйти освежиться, и это действительно показалось мне хорошей мыслью, поскольку я не умею водить машину. С одной стороны, в этом государстве это почти смертный грех, зато я знаю, как много всего интересного есть в Аризоне. Итак, вскорости мы втроем оказались на шоссе: толстенький апач, его невеста – толстенькая апачка – и я.
Кайента.
Добро пожаловать в Кайенту. Большое спасибо. Вы иностранец? Да, я совершенный иностранец. По крайней мере, здесь. Вы холостой? Вдовец.
Пора обедать. И вот мы сидим в ресторане, и появляется здоровенный смуглый мужичара в подтяжках и с бакенбардами и заявляет, что он испанец, и я кричу: «Какая радость!» – и он говорит, что происходит из рода Сида, здесь это ничего не значит, но я удивлен, действительно удивлен, а он уже почти обиделся, и я объясняю, что, разумеется, я удивлен, но нисколько не сомневаюсь, а он говорит: «Вот это правильно», а потом его подруга‑индианка вносит маисовые лепешки, и цыпленка, фаршированного по‑мексикански, и ломтики ветчины, и салат из агвакате. И мои друзья‑апачи, которым не известно, кто такой Сид, проглатывают все это в мгновение ока, а потом просят еще, и еще пива, а потом текилы, потом снова пива, пока в конце концов потомок Сида не приносит нам счет, и я плачу за все.
Мы возвращаемся к машине и катаемся по поселку – это карликовый поселок со сборными домами и торговым центром, и с общественно‑полезной столовой, так похожей на те, что мы видели в восточных странах до падения коммунизма. Здесь такие столовые называются «Макдональдс».
Нищета в Америке – цветная, как и эта международная кормушка.
Мы снова едем в сторону Форт‑Апача, встречаем на своем пути несколько великолепных гор, великолепную рощу и даже одно великолепное озеро, мы курим травку, они спрашивают меня о том о сем, ну и я то же самое – то есть я тоже задаю им вопросы, мы прибываем в город, минуем казино, я вспоминаю твою мать и думаю, что было бы неплохо ее здесь повстречать – в единственном на свете апачском казино,– а потом, уж не знаю почему, ко мне приходит уверенность, что она там, внутри, и я решаю, что останавливаться мы не будем. Люди на нас смотрят. На самом деле некоторые смотрят, а некоторые нет, но я так выразился для краткости и чтобы отметить, что некоторые действительно на нас смотрят.
Дом выглядит чуть лучше, чем постройки в Кайенте, но все равно – хибара, и парень объясняет мне, что эта хибара досталась им как социальная помощь, и я абсолютно искренне отвечаю, что в таком случае эта хибара прекрасна.
В доме у моих друзей‑апачей – самый большой на свете телевизор, и над ним справа – плакат с Джеронимо, а слева – плакат с Джонни Холлидеем. Мы снова курим травку и пьем пиво. Когда пиво заканчивается, девушка идет к машине и возвращается с еще одной упаковкой, которая, видимо, лежала в багажнике и теперь нагрелась, но ничего страшного, мы выпиваем и ее. Когда заканчивается трава, выходит из комнаты парень, я слышу, как он заводит машину и уезжает, но скоро возвращается, а пока его нет, мы с моей подругой‑апачкой почти не разговариваем.
Она спросила меня о жене, и я ответил, что жена моя умерла.
Она сильно расстроилась, поэтому я говорю, что все не так, что я пошутил.
Теперь она страшно рассердилась, сказала, что это ужасная шутка, и мне не остается ничего другого, кроме как с ней согласиться.
Интересно, как там сейчас та девчонка из Гонконга, что жила прямо в магазине, в окружении пластиковых ведер, и подносов, и тазов, и корзин всевозможных расцветок?
Мой друт‑апач не понимает, о чем я говорю. Мы курим, сидя рядом с плотиной. В тишине раздаются два выстрела. На уток охотятся, говорит мой друг. Мимо в лодке проплывает другой индеец. Он улыбается. Мы улыбаемся в ответ.
Наступает ночь, а потом наступает день. Девушка куда‑то исчезла, теперь перед телевизором сидят огромный пес и двое мальчиков. Мой друг говорит, что это его братья и что у него есть и старший брат, он сейчас в тюрьме. За что? За то, что ворвался с ружьем в магазин крепких напитков. Еще у него есть сестра, она замужем за индейцем‑навахо. Когда он произносит «навахо», лицо его кривится от отвращения. Апачи и навахо вроде как не слишком ладят между собой. Навахо все бездельники, апачи – нет. Полезные сведения.
В Финикс мы приезжаем часов в пять или шесть вечера.
Девушка из Гонконга, из лавки пластмассовой посуды, садилась у окна и, вместо того чтобы смотреть на краски внутри, смотрела на краски снаружи.
Рядом с кассой там была фотография еще более красивой девушки, в зеленом кимоно, опиравшейся на белые перила, рядом с ней стоял кувшин с красными и желтыми цветами. Несомненно, девушка на фотографии и девушка у окна были одним и тем же лицом.
В это утро меня разбудил чей‑то крик; выйдя в коридор, я увидел маленького человечка в альпаковом костюме. Я закрыл дверь и вернулся в постель. Не знаю, имел ли этот человечек какое‑нибудь отношение к крику. Над телевизором висит фотография голой черной женщины – точь‑в‑точь такая же висела в комнате повара из «Сияния», того самого, что пересек всю страну в облаке снежной бури, и все ради того, чтобы Джек Николсон воткнул ему топор в грудь, как только повар шагнул за порог.
На самом деле две эти комнаты – почти одинаковые, стены покрыты тонкими деревянными планками, коврик красный.
Телевизор работает, показывает мужчину, похожего на человечка, которого я только что встретил в коридоре.
Нынешнее утро сплошь состоит из совпадений.
Кстати, неверно было бы утверждать, что женщины находят меня скучным: вчера я притащил в эту комнату женщину, и она смеялась не переставая. Ей было около сорока, красотой она не блистала, однако тело у нее было хорошее – по крайней мере, в одежде. Без одежды мне ее увидеть не удалось, поскольку мы слишком много выпили, особенно я. Уходя от меня, женщина все еще смеялась, я слышал этот смех, пока за ней не закрылись двери лифта.
Получается, что засыпал я под смех, а проснулся от крика.
В бассейне была куча народу, и я удивился, обнаружив там лишь одну из одинаковых девочек.
Завтракать я не стал. Выпил безалкогольного пива, а потом выпил нормального пива.
Вчера по телевизору передали, что это был самый жаркий и в то же время самый холодный январь за последний век.
У печали нет конца, есть у радости.
В это утро я получил сообщение из компании, они хотят, чтобы я вернулся в Бразилию. Говорят, это необходимо.
Слово «необходимо» всегда казалось мне каким‑то преувеличенным.
Говорят, пропал наш человек в Рио, говорят, им требуется кто‑то на карнавал. Во время карнавала люди всегда делают то, чего делать не должны, а потом им нужна химия, чтобы обо всем забыть.
Я дал себе слово не возвращаться на карнавал.
Не помню точно, чем кончается «Орфей», фильм Марселя Камю,– девушка убивает себя электрическим током и все становится красным. Потом Орфей, одетый под римлянина, идет в больницу и бегает по лестницам, а больница битком набита жертвами карнавала. Уж не в аэропорту ли Сан‑Паулу отобрали у меня чемодан со всеми материалами, и именно из‑за ошибки компании? Так точно, там все и было. Меня выставили вон из‑за какого‑то необоснованного подозрения. Химия не дремлет, считается, что химии известно все, а теперь они хотят, чтобы я вернулся – ну уж нет, только не в Рио. Тошнит меня от карнавала.
Итак, наш человек в Рио направился в то, что там осталось от сельвы с чемоданчиком под мышкой. Поминай как звали, химии у него хватит на год. Потом, быть может, он объявится где‑нибудь, во главе племени кровожадных дикарей – как тот бедняга, что поднял бучу на пол‑Алжира, а в конце концов был заживо сожжен интегристами на марокканской границе. Теперь вспомнил: Орфей находит Эвридику в морге, и несет ее на руках, и поет ей песни. Потом он получает камнем по голове и падает.
Да послужит это тебе уроком.
А в конце дети играют на гитаре, приближая восход солнца.
В Тусоне проходит ярмарка бриллиантов, это должно быть хорошо. Коммивояжер, торгующий бриллиантами, предложил мне обменяться чемоданами, мы оба здорово посмеялись.
Сегодня понедельник. Я буду работать на ярмарке до пятницы.
Чем плохи ярмарки, так это шлюхами. Шлюхи в лифте, шлюхи в коридоре, шлюхи повсюду, да еще по всем бунгало, как сквозняки, шныряют туда‑сюда парни. Меня пригласила на ужин продавщица драгоценностей, она француженка, и в ее комнате живут еще двое: светловолосый здоровяк‑фермер и вполне симпатичная мексиканка. Они дожидались ее наверху – так же как меня всегда ждет включенный телевизор. Мы поужинали, выпили, она купила у меня приличную дозу средства от памяти, и мы поднялись к ней. Мне достался фермер, это было неплохо. Моя гостиница совсем рядом, так что по крайней мере душ я принял в своем номере. Проходя мимо бассейна, я как будто различил что‑то на дне, и мне вдруг вспомнился парень, утонувший в озере на поле для гольфа – он там собирал потерянные мячи, чтобы потом продать за треть цены.
Разумеется, в бассейне ничего не было.
В Тусоне полно пальм, а пальмы всегда поднимают мне настроение.
Не знаю, сколько в мире торговцев бриллиантами, только все они здесь. Я провернул еще пять сделок. В основном КSР – кратковременное сокращение памяти. Потом я немного прошелся и лег спать. Да, я еще выпил бутылку шампанского.
Мне ничего не оставалось делать, кроме как спуститься в бассейн, чтобы убедиться, что там никого нет.
Срочное сообщение от компании. Моя сестра вроде как застрелилась из охотничьего ружья. Забавно, что я вообще не помню никакой сестры. Родственники интересуются, буду ли я на похоронах. Меня это тоже интересует.
В пятницу, прежде чем уехать из Тусона, я проверился. Результат отрицательный. Но я все равно разнервничался, как и всегда. Думаю, я из тех людей, которые, увидев по телевизору фоторобот убийцы, обнаруживают в нем абсурдное сходство с самими собой. Гостиница, конечно,– сама элегантность. Ванна голубая, коврик в комнате желтый. Очень мило, да уж, да уж. Возможно, я бывал здесь раньше, но убедиться в этом никак нельзя.
В компании посчитали, что мое решение отказаться от работы в Рио накануне карнавала – неправильное. Что ж поделаешь? Кстати, тебе ни о чем не напоминает польская полицейская машина, припаркованная возле кладбища? Такой сон приснился мне сегодня ночью, и, не знаю почему, мне кажется, я его уже видел.
Это было бы нормально: та же гостиница, тот же сон.
Февраль в Аризоне – это не слишком холодно, если держаться подальше от гор днем и подальше от пустыни ночью. В Финиксе более чем сносная погода и довольно много народу из‑за финала лиги американского футбола. Люди со всего света и самые забавные шляпы. Забывать пока что нечего, поэтому я останавливаюсь в Седоне, по дороге на Флагстафф, и первое, что делаю, выйдя из автобуса вместе с группой английских туристов,– это пью холодное пиво в одной из тех жестяных забегаловок, что борются за выживание еще с пятидесятых годов. Тортики, мороженое всех расцветок, парни со взглядом, потерянным где‑то на полпути между подозрительностью и полнейшим невежеством. Близорукие убийцы – такие, каких мы наблюдали в болотах Луизианы, вцепившиеся в приклады своих винтовок так же истово, как цепляются за последнюю ветку на краю пропасти. Еще одно холодное пиво, пока солнце заходит над великолепной Седоной, окруженной красным камнем, погруженной в красный каньон, укрытой необъятным красным небом. В общем, жемчужина пустыни.
Крохотный городок у подножия мертвой реки, полный пустых гостиниц,– туризм здесь оживляется не раньше весны, когда дорога на каньон Колорадо превращается в главную артерию здешних мест. В Седоне всего два кинотеатра, поэтому выбор фильма не составляет для меня особого труда. Я прохожу в зал в приятном предвкушении, но еще до того, как некий вышедший из преисподней монстр разрушает город Сан‑Диего, спокойно засыпаю. Потом происходит куча странных и потрясающе скучных вещей – как и все, что происходит во сне, будь то драконы на крыше или вулканы под кроватью.
Когда просыпаюсь, фильм еще идет, но я, конечно, потерял нить, поэтому я покидаю кинотеатр через запасной выход и оказываюсь на улице. Это главная улица Седоны, и почти единственная – Седона ведь из тех городков, по которым насквозь проходит шоссе, ведущее в другое место. Город на дороге, разрезанный надвое, как апельсин. Уже ночь, луны почти не видно, розы вокруг меня из красных стали черными, это похоже на толпу людей в капюшонах. Я перехожу через шоссе, иду в свою утреннюю забегаловку – сейчас это единственный открытый бар. Заказываю пиво, и официант спрашивает, как мне понравился фильм, я отвечаю, что понравился, чтобы хоть что‑то сказать, а он говорит, что сыт по горло монстрами и что еще помнит времена, когда в кино показывали настоящих людей, а еще официант рассказывает, как однажды его жена (мир ее праху) пешком прошла от Седоны до самого озера Моктесума, чтобы с ним встретиться,– а он тогда работал на строительстве аэропорта рядом с озером, и что многие индейцы и белые оставили на этом долбаном аэропорте свои почки, а в конце концов политик из Финикса решил прекратить работы всего‑то за год до завершения строительства.
Разумеется, я спрашиваю его о смерти жены, а он, не напуская на себя особенной грусти, говорит, что жена его умерла при родах второй дочки, и что его вторую дочку зовут Хелен, а первую – Андреа, и что он ни секунды не сомневаясь готов отдать за них жизнь.
Если ехать из Седоны по шоссе 17, будут видны остатки покинутого аэропорта. Между Седоной и этими пустыми постройками по меньшей мере двадцать километров.
Потом, пока я еще был в баре, официант сказал из‑за стойки последнему клиенту:
– Это были ужасные два года.
Тот человек – в рыбацкой шапке, с крючками, воткнутыми по кругу тульи, достаточно старый, чтобы годиться мне в отцы,– ничего не отвечает. Он лишь склоняет голову, словно давая понять, что да, это действительно были ужасные деньки.
Английские туристы расположились в гостинице «Гран Седона» на выезде из города, группы всегда там останавливаются, потому что это дешевле и потому что на рассвете открывается чудный вид на красные холмы. Я предпочел бунгало в долине, куда отправляются игроки в гольф или те, кто уже знаком с этим видом. Бунгало намного лучше, не только из‑за еды и обслуживания – там есть еще платные телеканалы и, уж конечно, фальшивые камины. Языки пламени, что поднимаются и опадают по другую сторону стекла, стоит лишь нажать на кнопку дистанционного управления. Все эти домики имитируют глинобитные хижины, но внутри ходить следует осторожно, чтобы тут же не свалиться в огромное джакузи. Бутылочку виски – и спать. По телевизору показывают мужчину, плачущего на суде по делу его убитой дочки. Мужчина рассказывал что‑то о дочери, он назвал ее имя – Молли – шесть или семь раз подряд, но, добравшись до какого‑то слова, не смог продолжать. Прокурор спросил, все ли на месте в комнате дочери. Отец отвечал, что они поначалу ничего не заметили, но затем, перебирая игрушки и одежду девочки, родители не смогли обнаружить ее…– вот тут он не смог продолжать и начал плакать, и плакал так долго, что судье пришлось временно прервать слушание.
Конечно, я засыпаю, размышляя, что же не смог произнести этот бедняга и почему этого так и не нашли.
Проснувшись, я все еще думаю о том же.
Как там во Флагстаффе?
Более невинный вопрос трудно себе и вообразить, однако я все равно ничего не отвечаю, поскольку мне не нравится говорить с незнакомцами, если речь идет не о деньгах. Поэтому добрая женщина–к тому же очаровательная старая индианка – опускает взгляд, пока я выхожу из автобуса, и принимается причесывать девочку, что спокойно сидит и играет с маленьким карманным зеркальцем – несомненно, это ее внучка. И вот я в Холлбруке, любуюсь на Колорадо с моста возле автобусной остановки – несмотря на то что должен бы быть в Уинслоу, тридцатью милями восточнее. Определенно так вышло потому, что я проспал свою остановку в автобусе, или потому, что все эти городки в пустыне одинаковые. Разумеется, во Флагстаффе ничего особо хорошего. Небольшая сделка с четой индейцев‑коконино и неожиданная встреча с человеком компании, агентом по контролю, который напомнил мне, что добрые люди из отдела управления озабочены тем, что он назвал белыми пятнами в истории моих поездок и несостоятельностью моих объяснений. Аризона – очень большой штат. Вот что я ему сказал, а он ответил, что, конечно, они понимают, но больше людей у них сейчас нет, и к тому же одно с другим никак не связано. Это, конечно, может быть, и верно. Несмотря на его подозрения, проверка дала отрицательный результат, а все записи по количеству химии и продаж выглядели вполне ясно, поэтому к концу он немного по‑мягчел. Твердость духа и постоянство. Таковы были его последние слова, когда он садился в японский автомобиль с тонированными стеклами у дверей моей гостиницы. Потом я сел на автобус и поехал в Уинслоу, в аэропорт, но проехал мимо и оказался в Холлбруке, снова в апачской зоне, рядом с окаменевшим лесом, вдали от дома. Компанию беспокоят немотивированные отлучки, временные исчезновения работающих агентов, которые возникают вновь спустя короткое время и как ни в чем не бывало продолжают выполнять свои обязанности. Раз уж на то пошло, компании неплохо бы знать, что когда человеку в руки попадает такая химия, как наша, все имеет тенденцию становиться более или менее немотивированным и что забвение – как бы ни старались это скрыть – есть неотъемлемая часть работы, такая же, как травмы запястья в карьере профессионального теннисиста или запах дыма в жизни пожарного. Возвращение в Уинслоу откладывается в любом случае, поскольку до самолета остается восемь часов, а другого автобуса, разумеется, не будет до ночи. Итак, я провожу вечер, трахаясь с индианкой в мотеле «Сахара». По правде говоря, девушка лишь наполовину апачка, а наполовину мексиканка и трахаемся мы не весь вечер. Мы справляемся с делом меньше чем за двадцать минут, а остальное время я трачу на осмотр бассейна.
В самолете у меня пыталась сделать покупку одна женщина, но я ей напомнил, что авиакомпании запрещают торговлю посторонними товарами. Ей мои слова не понравились. Она ответила, что в самолетах все подают ущербное: не только химию, но и фильмы, алкоголь и сэндвичи. Возможно, она права. Кстати, неужели один я замечаю, что самолеты стали летать все ниже и ниже? Мне почти что удалось прочесть надпись на красной машине, пересекавшей мексиканскую границу.
Разумеется, прибыв в Тихуану, я тут же встречаю твою мать, сидящую в кузове грузовичка в окружении мексиканских батраков – все пьяные, все поют, все веселятся. Если она меня и узнала, то сделала вид, что не заметила. Видимо, славная женщина все еще выигрывает.
Тихуана посреди пустыни выглядит как пятно подсолнечного масла на куске льда.
Большой коммерческий успех. Здесь есть группа немцев, которых пригласили строить отели. Все очень солидные и серьезные, в стиле Баухауз. Есть что забывать, господа. У каждого, как водится, свое. Франц хотел забыть о прежней любви, Отто – о легкомысленно данном обещании. Немцы абсолютно не умеют хранить секреты, они выкладывают все что ни на есть после трех кружек пива. Бедный Отто, вперивший взгляд в ботинки. К тому же совершенно дикие ботинки. Красные с белым, как для гольфа, только без шипов. Отто следовало бы в первую очередь позабыть о своих ботинках. Немцев страшно волновало, можно ли доверять нашей химии,– я ответил, что только нашей и можно доверять. Такие разговоры возникают, потому что, как говорят, друг одного друга в старой Европе забыл, как зовут его собаку, а хотел избавиться от песенки, которая прицепилась так, что он не прекращал напевать ее ни в тени, ни на солнце. Очень забавно, да уж, но не волнуйтесь – все будет надежно, как смерть канарейки от удара бейсбольной биты. Итак, еще несколько кружек пива, и десять немцев исчезают в ночи Тихуаны, готовые и дальше танцевать и забывать, а поутру, конечно, они вновь примутся за строительство отелей.
Поздравления от компании в связи с поразительной сделкой, поразительно быстрой и поразительно чистой. Одна удачная акция, и твое имя – мое имя – начинают упоминать в более серьезном контексте: координатор, контролер поставок или что там еще. Ну ладно, не стоит забывать про мой послужной список. Да уж, именно так, никак иначе: мой послужной список говорит, что двери роскошных кабинетов для меня закрыты, поскольку компания никогда – и это самое подходящее слово – ничего не забывает. Звучит, конечно, забавно, если учесть, что наш бизнес состоит именно в стирании воспоминаний. В любом случае, по крайней мере на сегодня,– поздравления, удачная акция и спокойной ночи.
Мне снится, что я играю в покер. Я никогда раньше не играл, поэтому, естественно, проигрываю. Твоей матери удается запустить на рулетку баскетбольный мяч, и таким способом она угадывает все номера.
Я просыпаюсь, думая о пиджаке,– он мне не снится, я просто о нем думаю: голубой шерстяной пиджак, висящий на позолоченной вешалке в деревянной хижине, а рядом на вешалке – галстук в красных, желтых, зеленых ромбах, очень мелких, и несколько таких резинок с крючьями, которыми крепится к верху машин всякая рухлядь. Не думаю, что пиджак и галстук принадлежат мне. Быть может, это просто фотография. У меня никогда не было галстука. По крайней мере, себя в галстуке представить мне не удается.
Четыре часа утра.
Бедный Отто. Ну и ботиночки!
Восходит солнце, посему я отправляюсь прогуляться и купить себе что‑нибудь – это оказывается рубашка цвета «синий металлик». Не надо заворачивать – я ее сразу же надену, я складываю мою старую футболку в бумажный пакет, и только сняв ее с себя, обнаруживаю, что на ней что‑то написано, а именно: «Подумай обо мне», а ниже – фотография пляжа, причем на пляже никого нет. Все это так по‑дурацки, что на какой‑томомент я верю в то, что кости всегда бросает дьявол. И уж конечно, выйдя из магазина, я сразу же сую мешок с футболкой в мусорный бак и даю себе слово никогда больше ничего не надевать, предварительно не прочитав всех надписей.
Я съедаю на завтрак несколько яиц, тут же раскаиваюсь в этом и прошу принести кофе, но не притрагиваюсь к нему, заказываю пиво, и, разумеется, официант приносит мне мексиканское пиво. Я оставляю его рядом с кофе и прошу принести немецкого пива. Нет проблем. Я выпиваю его не торопясь, а на улице поднимается страшный ветер – бог знает, откуда он пришел,– и человек, проходящий мимо окна кафе, держит шляпу обеими руками, а еще видна женщина, вцепившаяся в ребенка, который, кажется, действительно готов улететь. На другой стороне улицы стоит девочка, смотрит на летящих людей, очень серьезная, словно бы ветер не имеет к ней никакого отношения. Я выпиваю и мексиканское пиво – уже горячим.
И полчаса еще не прошло, а я уже танцую с какой‑то мулаткой в темном местечке, из тех, где женщины танцуют очень близко и трутся о тебя и ты платишь каждый раз, как начинается новая песня.
Мулатка по имени Мария, низенькая и полненькая и очень симпатичная, приглашает меня с собой в отдельную комнату, а я отказываюсь: у меня возникает ощущение, что я там уже был – ну не именно там, а в очень похожем месте, или все‑таки именно там. Мария продолжает настаивать, но я предпочитаю танцевать дальше, несмотря на то что чувствую, а вскоре и убеждаюсь, что танцор из меня никудышный. Чтобы убедить меня, Мария обещает не разбивать мне сердце, и после такого предложения мне ничего не остается делать, кроме как подняться с ней по лестнице, и пока я поднимаюсь, я машу рукой тем, кто остается внизу, и я осознаю, что уже пьян, а еще я осознаю, что на мне надета потрясающая синяя рубашка, которую я не помню, когда купил.
Так о чем мы с вами говорили?
Проснувшись, я вижу беднягу Отто, сидящего в своих уродливых ботинках на стуле рядом с кроватью, а Марии, разумеется, уже нет, и у меня появляется ощущение, что Отто уже давно разговаривает сам с собой.
– Мы говорили о чужих людях, которые ни при каких обстоятельствах не хотели видеть нас здесь, а еще мы говорили о людях, которые сейчас далеко, очень далеко от дома, и в этом вы никак не можете со мной не согласиться, поскольку вы и сами сын старушки Европы.
Раз уж мы добрались до этого, мне остается только согласиться, несмотря на то что, быть может, его и моя Европа – это две совершенно разные Европы. Позвольте мне приподняться, дорогой Отто, а потом, будьте любезны, позвольте мне одеться – ведь наша небольшая коммерческая операция никоим образом не подготовила нас к подобной близости. Произнеся эти слова, я натягиваю брюки, и восхитительную синюю рубашку, и сапоги и убеждаюсь, что бумажник по‑прежнему на месте, а секунду спустя я чувствую себя полным ничтожеством из‑за того, что позволил себе сомневаться в нашей славной Марии.
– А с вашей помощью я смогу добраться домой и стать таким же, каким был прежде, чем стал таким, как сейчас.
Добрейший Отто уже стоит в дверях, и, тлядя на него, я не понимаю, что сейчас происходит, но боюсь, что все еще хуже, чем было раньше, поэтому я принимаюсь вспоминать, сколько будет дважды два, и пока я следую за немцем по коридору к дверям другой отдельной комнатки, у меня появляется подозрение – которое перерастает в уверенность,– что за этой дверью я натолкнусь на тело мертвой мексиканки.
Наверняка меня погнало прочь из Рио нечто подобное. Как грустно поет мне ветер в далекой земле изгнанья. Бедный Отто. Здравомыслящий немецкий архитектор и расхлябанный воскресный убийца. Такие дела. Не стоит плакать, мой друг. Будь мужествен. Спокойствия не теряй. Это не имеет никакого отношения к происходящему, но в голове у меня возникает образ молодого кубинца, очень симпатичного, с красивой фигурой – он складывает пальцы буквой V – «Victoria». Однако вернемся к Отто. Так или иначе все встанет на свои места. Будь мужествен.
А в голове проносятся маленькие позабытые мной сценки – вроде этого молодого кубинца.
Или надпись на стене рядом с туалетом: «ГОЛОВКИ МЕРТВЫХ ЦЫПЛЯТ».
Правда, есть и такие, что не повторяются никогда.
Возвращаясь к нашей ситуации, нелишне будет заметить, что в положениях безнадежных прибыль, естественно, возрастает. Такой славный малый, как Отто, не может вернуться в Мюнхен с подобными воспоминаниями в голове, ведь речь теперь идет не о пьянках с коллегами и не о прекрасной подруге, оставшейся в Тихуане ждать писем, которые никогда не придут,– речь идет о крови на ковре и о том, чтобы дети никогда не разглядели в потерянном взгляде папы Отто адскую тень. Забвение ужаса – вещь дорогая, достаточно дорогая, чтобы одновременно порадовать и компанию, и агента: так возникает то, что компания называет «неучтенная прибыль». А посему Отто сопровождает меня до гостиницы и спокойно ожидает, пока я поднимусь в свою комнату и спущусь обратно. После совершения очень, очень выигрышной сделки Отто получает достаточно химии, чтобы позабыть три последние недели. Само собой, выйдя из туалета, он просто меня не узнает и, тоже само собой, не здоровается.
Вот идет Отто, довольный жизнью.
Прощай навек.
Я выхожу в садик, присаживаюсь рядом с бассейном, сейчас так поздно, что в бассейне никого нет.
Короткое утреннее купание. Бассейн все еще пуст, и вода ледяная. Мой старый знакомый, разумеется позабытый, настаивает на том, чтобы мы позавтракали вместе. Я не вижу в этом смысла, но отказаться не получается.
Он говорит о чем‑то смутно мне знакомом, о том, что в принципе любому покажется смутно знакомым. Ну разве не отвратительна манера людей выскакивать из прошлого, подсаживаться за твой столик и завтракать рядом с тобой, словно бы обмен тремя фразами в каком‑то баре две тыщи лет назад является достойным поводом? Разве не нелепа вера людей в прошлое, как если бы прошлое было более надежным, чем настоящее или будущее? Пока я пью апельсиновый сок, мой сосед бегает туда‑сюда по гостиничному буфету, наполняя тарелки невозможными вещами: свекольный салат, пирожок с раками. Он говорит, что рад меня видеть, но очевидно, что он не чувствует того, что говорит. Люди говорят не думая, особенно за едой. Он рассказывает, что находится здесь по делам. Мой друг не настолько туп, чтобы не обратить внимания на то, что я его не узнаю, но он идет на унижение и повторяет свое имя. Некоторые полагают, что ты обязан сохранять их имена и их лица, словно какие‑то сокровища. Наконец он прощается, но, прежде чем уйти, выхватывает из тарелки со своими объедками полкруассана и спрашивает о тебе. Я, разумеется, отвечаю, что ты умерла, и он не осмеливается продолжать расспросы. Мой друг кладет остатки круассана на стол – насколько я понимаю, в знак уважения – и удаляется, с тем выражением лица, которое принимают люди, полагающие, что смерть или одно только напоминание о ней сразу же делают нас немного более значительными. Как бы там ни было, эта встреча меня расстраивает, поэтому, вернувшись к себе, я достаю из мини‑бара бутылочку шампанского и принимаю пару «белых огоньков», веселых дериватов амфетамина, легких, как прогулка по парку,– как только схлынет первоначальная тяжесть. По электронной почте доставлено новое сообщение от компании и новый список заявок. Сложности обещают возникнуть с РDS – памятью на долгий срок, к этому я пока не готов. Заказы могут неделю проваляться в центре управления, поэтому я посылаю ответное письмо непосредственно в сердце чудовища, в отдел распределения и доставки. Похоже, они там меняют персонал и не все еще сообразили, в чем состоит их работа. Они, конечно, извиняются и обещают предоставить материал как можно скорее, что все равно не произойдет раньше завтрашнего утра.
Простыни синие, синие горизонтальные полоски на белом фоне, а подушка, наоборот, оранжевая. Снаружи – только низенькая пальма у желтой стены, на стене надписи: ВОЗДУХ, ВОДА. Несомненно, там было написано что‑то еще, но остальные буквы отвалились. Естественно, в моей постели женщина, и, естественно, я не помню, как ее зовут. На ней футболка, какие студентки надевают на ночь, но она – не студентка, ей никак не меньше пятидесяти. Тело женщины в пятьдесят лет само принимает решения – за каждым жестом тянется след, на коже остаются черточки или точки. У тела есть собственная память. По счастью, тело этой женщины принимает правильные решения. На футболке – фотография погибшей мексиканской певицы. Под фотографией стоит дата ее рождения, стоит и дата смерти. Мексиканская певица, погибшая в двадцать четыре года. Мир ее праху.
По телевизору показывают человека, рыдающего над руинами рухнувшего здания. Когда я выхожу из душа, женщины уже нет.
По телевизору теперь выступает предсказатель, он говорит ни для кого. Одна из сект, состоящих из одного человека, вошедших теперь в моду на западном побережье. По какой‑то неведомой, мне причине люди, живущие рядом с пляжем, должны подновлять свою веру чаще, чем те, кто живет вдали от моря. Рядом с моей кроватью – закрытая Библия и открытая бутылка вина. Руководитель секты из одного человека говорит: «Ничто из того, что я говорю, вам не поможет».
Я просматриваю счет за комнату на экране телевизора, и меня поражает количество международных звонков. Номеров я не узнаю. Есть люди, которые заняты тем, что имеют других людей ради того, чтобы бесплатно позвонить. Мое счастье, что компания оплачивает все звонки, не задавая лишних вопросов. Набираю один из номеров, но никто не отвечает. Тогда я набираю другой, мне отвечает заспанный детский голос. Я не знаю, сколько сейчас времени в Буэнос‑Айресе. Я отправляю мальчика обратно спать, но он, кажется, уже проснулся. Он рассказывает, что отец поведет его сегодня на футбол, смотреть «Бока Хуниорс» на Бомбоне<