– Я устала, Никита, – неожиданно миролюбиво призналась Лена, – могу я здесь отдохнуть с дороги?
– Не думаю, что это удобно.
– Какая жестокость – гнать меня сейчас в город!
– У них праздник, день рождения младшей сестры, – вяло запротестовал Климов.
– Чудесно! – кивнула Лена. – Обожаю милые семейные праздники!
Климов усмехнулся:
– Конечно, разве ты когда‑либо принимала в расчет чье‑то мнение?! Валяй, делай что хочешь!
Лена демонстративно отвернулась, дав понять бывшему мужу, что разговор закончен, и устремилась к дому. Поднявшись на веранду, она спросила, где именинница.
– Я здесь, – хмуро отозвалась Маша.
Увидев ее, Лена остолбенела, а потом возмущенно крикнула:
– Эта девица смяла мой бампер!
Маша в ответ глянула недобро, с вызовом.
Подошедший Климов рассмеялся:
– Дорогая, я всегда знал, что у тебя проблемы с вождением. Кстати, позвольте представить мою бывшую жену – Лена Лаптева.
– Очень приятно! – фыркнула Маша.
Лена с той же интонацией подтвердила взаимность.
– Как хорошо, барышни, что вы нашли общий язык, – улыбнулся Климов. – Не сомневаюсь, вы подружитесь.
Андрей подскочил к Лене:
– Вы, наверное, устали с дороги? Идемте в дом!
Бросив на Машу убийственный взгляд, Лена ушла с Андреем.
– Неужели это ваша жена? – спросила девушка у Климова. – Похожа на русалку. Или куклу!
– Она очень красивая! – сказала Татьяна.
– Согласен. Прямо троянская Елена! – с сарказмом подтвердил Климов. – Красота – страшная сила!
– Вы хотите, чтобы она осталась у нас? – спросила Маша.
Климов невозмутимо пожал плечами:
– Боюсь, этого хочет ваш братец!
Маша сморщилась:
– Влюбился он в нее, что ли? Ладно, не будем портить себе настроение! И вы, Никита, не грустите! Вы молодой и симпатичный! У вас будет другая жена! Ой, смотрите, у вас ниточка прилепилась к рукаву. Хотите, погадаю, на какую букву начинается имя вашей будущей жены?
|
|
Она схватила ниточку и намотала ее на палец.
– Ха‑ха! На Ж! Жоржетта! Жанна! Женевьева!
– Весело тут у вас! – хмыкнул Климов.
* * *
Татьяна засмотрелась на то, как лихо бабушка управляется с пирогами. И все‑то у нее выходит ловко и складно, ее стараниями держится весь дом. Глядя на нее, никто не скажет, что Зинаиде Павловне уже семьдесят пять, на старушку она не похожа – крепкая, подтянутая, с безупречной прямой осанкой. Она ведет хозяйство, ухаживает за садом. И в доме, и в саду у нее идеальный порядок. Бабка Зинаида гоняет внуков, добиваясь от них дисциплины. К себе она столь же сурова и беспощадна.
Бабушка принялась готовить творожную начинку. Пироги у нее отменные, такие же, как чувство юмора. Зинаида Павловна остра на язык и припечатать может так, что срежет словом. Татьяну неизменно удивляет, как при столь тяжелой жизни бабушка не растеряла жизнелюбие и способность шутить. Сама Зинаида Павловна считает, что как раз чувство юмора помогло ей пережить трудные времена.
«Какое у бабушки красивое лицо! – улыбнулась Татьяна. – Северные голубые глаза, снежная седина. Тонкая фигура, не утратившая гибкости, поразительно плавная пластика – ни одного лишнего, торопливого движения! В ней нет ненужной, оскорбительной для женщины суеты».
Зинаиду Павловну отличает удивительное чувство собственного достоинства. Бабушка часто повторяет внукам, что унизить можно только того, кто дает на это разрешение. Татьяна убеждена: бабка Зинаида никому и никогда не позволяла себя унизить.
|
|
Бабушка разложила дымящиеся маковые рулеты на расшитом цветными узорами полотенце.
– Когда ты все успеваешь, ба? – спросила Татьяна.
Зинаида Павловна взглянула на внучку и усмехнулась:
– Я всю жизнь встаю в шесть утра. А как известно, кто рано встает – тому Бог дает. Вот мне и даются силы.
– Объясни это Маше! – рассмеялась Татьяна. – Она у нас любит дрыхнуть до обеда, а потом удивляется, что всюду опаздывает.
– Маша послушает, как же! – недовольно вздохнула Зинаида Павловна. – Не хочется брюзжать, но скажу: в нынешней молодежи слишком много расхлябанности и лени. Все бы им на диванах лежать да птифуры с кремом кушать. Изнеженные, слабые, тьфу!
Татьяна не спорит с бабушкой – она знает, что та имеет право на эти слова. У нее была необычайно сложная жизнь с чередой трагедий и столько потерь и утрат! Это про ее поколение сказано:
Меня, как реку, суровая эпоха повернула,
И я своих не знаю берегов…
За месяц до войны, будучи совсем юной девушкой, она уехала из Петербурга в геолого‑разведочную экспедицию в Казахстан, откуда уже не смогла попасть домой, где остались мать и братья. Вернувшись после войны, никого из близких Зинаида Павловна не застала. Вся ее семья погибла в блокаду. На месте дома – воронка, где могилы родных – неизвестно. «Своих не знаю берегов…» Надо было как‑то жить дальше… После войны вышла замуж. Мужа любила, но прожила с ним недолго – его репрессировали по политической статье. Он умер в лагере. «Суровая эпоха…» Замуж больше не вышла. Растила сына, много работала. Восемь лет назад похоронила сына и любимую невестку. И никогда – жалоб, слез, претензий ни к мирозданию вообще, ни к отдельным его представителям в частности.
|
|
На фоне бабушкиной жизни собственные проблемы и беды кажутся Татьяне мелкими. Если она позволяет себе распуститься, захандрить, Зинаида Павловна тут же ее совестит. Увещевания любимой бабки действуют как холодный душ – быстро приводят в чувство. Татьяна вообще считает, что люди той, ушедшей, эпохи были лучше, честнее, сильнее, великодушнее, не жаловались, не хныкали, отдавали жизни за идею. А теперь масштаб стал мельче, что ли? Нынешнему человеку на ногу наступят, так он на всю вселенную развопится. Как говорит бабушка, иронизируя над внуками: «Все‑то вам, ребятки, трагизм везде мерещится. Нет конфетки к чаю – уже и горе!»
Татьяна выглянула в окно. На яблоне чирикала смешная птичка с желтым хохолком. Ветер качал огромный куст сирени, отчего он казался живым и радостным. Для Татьяны этот дом и сад как шкаф для чеховского героя – родина. Да, если бы ее спросили, что она связывает с понятием «родина», она бы мгновенно ответила: «Дом в Березовке». Ей часто кажется, что родители ходят по саду, смотрят в окна. Они здесь, рядом. Восемь лет прошло, как их нет, – целая вечность… Когда умерла мама, вот так же цвела сирень, и смерть в конце мая, когда благоухают сады и все готовится к жизни, казалась противоестественной. Наверное, умирать нужно осенью, в октябре, на рассвете – улетать птицей в стылый рассвет. Как умер отец… Пережив мать на несколько месяцев. Получилось как в сказке – они любили друг друга и умерли вместе. Для их детей, впрочем, сказка оказалась страшной. У мамы – рак, а отец не смог жить без нее и умер от инфаркта.
Маша тогда была совсем маленькая, кричала на похоронах отца: «Мы станем звонить им, каждый день станем звонить». После похорон девочку долго отхаживали, три месяца она болела. Потом случилось несчастье с Полиной: получив травму, она ушла из балета. Тяжелые выдались времена… Татьяна черпала мужество в бабушке, в ее присутствии стыдно было распускаться. Они тогда особенно сблизились, объединенные горем и общими заботами, много разговаривали. Бабушка Зинаида рассказывала внучке о своей жизни, о том, как пришла к вере, убеждала, что Бог испытывает нас, посылая испытания. Христианство бабушки представлялось Татьяне живым – в нем были нежность, юмор, сострадание, любовь, радость и вместе с тем суровость и стоицизм, что‑то настоящее, как сама жизнь.
* * *
Климов курил в беседке, когда к нему подошел Андрей.
– Старик, давай начистоту… Если я начну ухаживать за Леной, ты не будешь против?
Климов расхохотался:
– Я? Против? Да что ты! «Отцвели уж давно хризантемы в саду». Все нормально. Но вообще, если между нами… Насчет Лены Лаптевой… Не советую! Демоническая женщина!
– В смысле?
– Сказать прямо? Ну, изволь – она тебя съест и не подавится!
– Я что, десерт? – обиделся Андрей.
Климов вздохнул:
– Поступай как хочешь!
Лена уже садилась в машину, собираясь уезжать, когда к ней подошел Андрей и робко попросил остаться на день рождения.
Она усмехнулась:
– Зачем мне оставаться, когда меня здесь терпеть не могут?!
– Они просто не знают вас!
Андрей чувствовал смущение перед этой красавицей и готов был на все, чтобы остановить ее.
Лена взглянула на молодого человека внимательно, словно увидела его в первый раз: немного старомодный и смешной, рыхловатый, пожалуй – трогательный… Ему запросто может быть и двадцать пять, и на десять лет больше – у таких людей сложно определить возраст. Хотя, если он ровесник Климова, ему около тридцати. Надо же – смущается, краснеет! Где сейчас встретишь смущающихся мужчин? И разговаривает так, будто боится ее обидеть. Одет небрежно – невыразительная рубашка, мешковатые брюки… Куда ему до франтоватого Климова! Да, определенно, с ее бывшим мужем они совершенные антиподы… И однако же – лучшие друзья?!
Она улыбнулась:
– Значит, вы лично приглашаете меня?
– Да! Вы будете моей гостьей! – Андрей засиял от счастья. – Я уступлю вам свою комнату!
– Хорошо, я останусь. – Кокетливая улыбка и нежный вздох. – Ради вас, Андрей!
* * *
Полина проснулась по обыкновению рано. Данилов еще спал, по‑детски раскинув руки. Она подошла к окну. День обещал быть теплым.
– С добрым утром! – поднял голову Иван. – Не спится?
– Да… А ты спи.
Данилов улыбнулся жене и снова закрыл глаза.
Полина вышла в сад. Она любила встать рано и сделать зарядку на улице, вспоминая балетное прошлое. Сегодняшнее утро Полина начала с привычной разминки.
– Ты очень гибкая! – заметил Климов.
От неожиданности она вздрогнула.
– Чего ты шляешься в такую рань?
– Я всегда встаю в это время. – Климов пожал плечами. – Многолетняя привычка.
– Подглядывать тоже привычка?!
– Прости, не мог отказать себе в удовольствии. Полюбовался. Прямо‑таки балет Большого театра!
– Вагановское! – хмуро сказала Полина.
– Да ну? Ты балерина?
– В прошлом.
– Почему в прошлом?
– Потому что травма, потому что не повезло, потому что так сложились обстоятельства. Понятно?
Он улыбнулся:
– Вполне. Как спалось?
Она промолчала.
– А что супруг? Почивает?
Полина съехидничала:
– А твоя жена?
Он и бровью не повел.
– Понятия не имею. Она спит в комнате Андрея. Идем на реку?
У Полины екнуло в груди.
– Зачем?
– Купаться!
Он взял ее за руку и повел за собой.
На берегу Климов разделся. Она украдкой оглядела героя и оценила его атлетическое сложение.
Он попробовал воду босой ногой:
– Теплая! Идем!
Она смутилась:
– У меня нет купальника.
– Можешь не стесняться – все самое интересное я уже видел!
– Не надо пошлостей! Я этого не люблю!
– Правильно! Я сам не люблю!
Он расстегнул молнию на платье Полины, снял его. Минуту они стояли друг против друга. Что‑то невыразимо эротичное было в этой сцене.
«Что со мной происходит, с ума я сошла, не иначе…» – охнула Полина и побежала к воде.
Она плыла, рассекая волны. Климов оказался прекрасным пловцом и оставил Полину далеко позади. Потом вернулся, подплыл к ней и вдруг – она даже опомниться не успела – коснулся в воде ее груди, прижал к себе. Полина перестала плыть, доверившись ему. Обхватила Климова за шею. Их губы встретились…
Они вышли на берег вместе.
– Ты очень красивая!
Капли воды сверкали на загорелых телах.
– Я ошалел, увидев тебя вчера на берегу… Твое фантастическое тело… Грудь, опаленная солнцем, вишневые соски… Мне захотелось прикоснуться к ним губами… Смотри, какие капли здесь и здесь, – он коснулся рукой ее груди, – я хочу целовать тебя тут.
Полину знобило. От купания, утренней прохлады или от его невозможных серых глаз?
– Ты дрожишь! – заметил он. – Иди ко мне.
Она нашла силы отстраниться:
– Никита, пожалуйста, уезжай!
– Ты действительно хочешь этого?
– Да.
– Я не верю тебе.
Он поцеловал ее. Она вырвалась и побежала к поселку.
Данилов еще спал. Полина нырнула в кровать, пытаясь унять странную дрожь.
* * *
За утренним чаем обсуждали прошедший праздничный вечер. Сестры сошлись во мнении, что было весело и ужин в такой компании следует «повторить на бис». Маша призналась, что ей очень понравился Климов и она непременно влюбилась бы в него, если бы ее сердце не было занято «известно кем».
– Тип «мужчина‑завоеватель». Пришел – увидел – победил, – усмехнулась Полина. – А вот женушка у него, судя по всему, стерва. Наш братец смотрит на нее как кролик на удава. Того и гляди породнимся!
– Вроде красивая женщина, а что‑то в ней такое… Русалочье! – заметила бабушка. – Вся бледная, кожа словно светится, а говорит с таким чудным придыханием, будто три дня ничего не ела и к вечеру издохнет! Ох, бедный Андрюша, в таком‑то омуте что только не водится! Тут тебе все волшебное Лукоморье, не заблудился бы в нем наш мальчик!
Татьяна укоризненно покачала головой:
– Мальчик уже вырос и сам со всем разберется! Маруся, ты нам лучше про своего Сашу расскажи!
Маша спохватилась:
– Девочки! Забыла вам сказать – Сашины стихи напечатали! Целых три страницы в толстом журнале!
Полина с иронией спросила младшую сестру:
– Ну и когда свадьба, Маруся?
Та в ответ презрительно сощурила глаза, возмущаясь подобной бестактностью, и унеслась на реку.
* * *
Татьяна смотрела вслед убегающей сестре. Маруся – ее любимица, гордость, вечная тревога. Сорвиголова Маша только кажется ангелочком с очаровательными раскосыми глазами, а на самом деле характер у нее не приведи господи! И в этих ангельских глазах с умопомрачительно длинными ресницами – пляшущие лукавые чертики. Как только Марусю принесли из роддома, стало ясно, кто теперь в доме хозяин – несносный младенец вопил денно и нощно, с ходу отменив привычный жизненный уклад всех домочадцев. Маленький Андрей даже как‑то сказал, что от Маши ужасно много шума и неплохо было бы унести эту дрянь обратно, откуда взяли!
Она росла шумной, веселой, озорной, пела, танцевала, играла в школьном драмкружке. Училась отвратительно, таская домой исключительно тройки. Имела на все собственное независимое суждение плюс обостренное чувство справедливости – взрывная смесь. Девка шальная, отчаянная, характер – огонь! Если вспылит, полыхнет так, что мало никому не покажется. И с самого нежного, карамельного возраста излишне ранимая и эмоциональная.
Татьяна с бабушкой, на попечении которых осталась Маша после смерти родителей, с ней намучились. В подростковом возрасте Маруся оформилась в мятежную девицу и к тому же – красавицу. Высокая, тоненькая (фигурка кажется точеной), с пухлыми губками, словно феи ей их красивыми бантиками завязали, так, чтобы всем понятно было: эта девочка особенная! И те же феи расчесали Маше волосы, отчего они всегда пышные, густые, с золотым отливом и ложатся красивой волной без всяких ухищрений хозяйки. Вот Татьяне, чтобы причесаться, приходится потрудиться: что‑то сооружать на голове, укладывать, лучше с помощью парикмахера. А Машке – нет. Утром встала, расческой по волосам прошлась – пряди ровно легли. Королевишна! Глаза у Маруси серые, немного раскосые – рысьи. И обалденные длинные ресницы.
Ох и переволновалась старшая сестра за свою обожаемую красавицу, когда та начала отстаивать независимость и право на ночные прогулки с кавалерами. Маруся и сейчас «дает прикурить»: пропадает в театральном институте до позднего вечера, крутит взрослый роман с бывшим одноклассником Сашей Бушуевым – торопится жить. Татьяна по‑матерински переживает за сестру, и пусть у них разница всего в восемь лет – Маша до сих пор маленькая для нее. А еще она своей младшенькой по‑настоящему гордится. Маруся мечтает стать большой актрисой и, сдается Татьяне, – станет, поскольку у нее, кажется, действительно талант.
Татьяна беспокоится и за среднюю сестру, хотя та давно взрослая особа (как‑никак двадцать пять лет!) и к тому же замужняя дама. С недавних пор Татьяна чувствует, что с Полиной происходит что‑то неладное, да и Данилов ведет себя как‑то странно.
Татьяна перевела взгляд на Полину, читавшую книгу, и спросила:
– Полиша, у вас с Ваней что‑то случилось?
Та взглянула на сестру:
– Всему виной моя придурь, Танечка! Ты же знаешь, что я законченная истеричка! Помнишь, какая я маленькая была? Сочиняла сказки о роковой любви с неизменно печальным концом, еще какие‑то страсти. В десять лет девочка пишет такие истории, в двадцать пять она превращается в истеричную особу, а в тридцать окажется в сумасшедшем доме. Иногда я думаю, что вместо молока меня вскормили слезами и грустью.
– А что Иван?
Татьяна всегда симпатизировала Данилову, искренне считая, что сестре повезло с мужем: он не просто любит Полину – обожает ее.
– Ну что Иван?! Он, как ты знаешь, человек насквозь положительный, и вообще… Настоящий преданный пес!
Полина усмехнулась – зачастую наши недостатки и впрямь являются продолжением наших достоинств. На каком году супружеской жизни ей открылась эта грустная истина, она уже не помнит, но факт остается фактом: несомненные, неоспоримые достоинства мужа вскоре стали тяготить ее и без всякого на то основания раздражать. «Заскучала ты, матушка, заскучала. Ох, разразится на твою голову, Поля, буря!»
– Ты любишь его?
Полина ничего не ответила. Она встала из кресла, подошла к зеркалу, задумчиво оглядела себя.
– М‑да… Выгляжу я сегодня, прямо скажем, не цветуще! Ну что же, придется компенсировать чертовским обаянием!
Зинаида Павловна вздыхала, глядя на внучек. «Неприкаянные они, непутевые – никак за ум не возьмутся. Хотя девки славные, таких еще поискать, но вот не ладится с личным, женским и у старшей, и у средней. Между тем Татьяне уже двадцать семь, пора бы и замуж… У Полины, даром что замужем и муж ее любит, тоже все не слава богу – слишком много суеты и непонятных метаний, отчего и ей плохо, и Ивану. Родила бы ребенка, глядишь, смысл и в браке, и в жизни бы появился… У Маши вообще одна дурь в голове – актерка, плясунья, попрыгунья‑стрекоза. Ах, девки, девки, хоть бы у них все как‑то устроилось, чтобы бабке помереть спокойно!»
А все‑то их проблемы и метания, считала Зинаида Павловна, оттого, что ни в одной нет веры. А без веры какой свет? Так и будут спотыкаться и искать непонятно чего. Ведь и с ней так происходило по молодости, тоже бестолково металась, страдала, мучилась, ничего ни про себя, ни про жизнь не понимала, а после смерти мужа словно бы очистилась страданием и уверовала. В сорок лет тайно крестилась в православие, после чего большая часть сомнений, страхов и обид, адресованных мирозданию, прошла сама собой. Но навязывать свои убеждения внукам она не хочет. У каждого собственный путь к вере, ибо сказано: никто не уверует иначе, чем по воле Творца. К ним все придет в свое время.
– Бабушка! О чем ты думаешь? – спросила Татьяна. – О нас, да?
– О вас! – кивнула Зинаида Павловна. – О том, что вы дуры набитые!
– Ну, здрасьте! – фыркнула Полина. – Почему это мы дуры?
– Ты действительно хочешь услышать, что я о тебе думаю? – усмехнулась бабушка.
Полина отбросила колоду карт и демонстративно уставилась на бабку:
– И что же ты обо мне думаешь?
– Я думаю, что в тебе, Полиша, много суеты. Чего‑то ищешь, а чего – и сама не знаешь. Ну что ты мечешься? Чего хочешь? У тебя все есть для счастья – красивая, молодая и умом Бог не обделил, а главное, рядом человек, который тебя любит!
– А что делать, если вдруг появились сомнения в том, что рядом тот человек, который предназначен тебе? Твой человек?! – сухо спросила Полина.
Бабушка Зинаида пожала плечами:
– Не надо сомневаться. Надо верить, и все.
– Во что верить‑то? – выкрикнула Полина.
– В то, что эти твои сомнения от лукавого, так… Бесовня, суета… Минутное помутнение. Потом пройдет, и станет все хорошо. Так у всех бывает. В семейной жизни без этого не обходится – слишком много соблазнов вокруг. И со мной так было. Я много раз собиралась уйти от вашего деда или послать его куда‑нибудь – с глаз долой из сердца вон. А потом его арестовали. И я поняла, что поползла бы за ним на край света, хоть куда, только бы его вернуть… Во что, говоришь, верить? В то, что вас с Иваном Бог соединил.
Полина вздохнула:
– А если я тогда ошиблась? Поверила в то, что Иван мой человек, а на самом деле тогда еще и не знала того, кто мне предназначен? Тогда как?
Бабушка внимательно посмотрела на внучку и покачала головой:
– Ох, Поля, сдается мне, ты какими‑то опасными мыслями полна. До краев. Не к добру это.
Глава 3
Маша сидела на берегу реки и радовалась ветру, который развевал ее волосы, солнцу, плывущему вдалеке пароходу. «Пусть пройдет десять, двадцать лет, я никогда не изменюсь, не стану рассудительной и взрослой. Я буду проживать каждый день так, словно он последний, остро чувствовать жизнь, опьяняться ею!»
Машу отвлекли от раздумий – кто‑то коварно подкрался сзади и закрыл ее глаза теплыми ладонями. Она хихикнула, мгновенно узнав шутника, счастливо выдохнула любимое имя.
Саша Бушуев разжал ладони.
– Как ты нашел меня?
– Ноги сами принесли! Прямо с электрички сюда, на берег. Знал, что ты тут сидишь и мечтаешь.
Саша с Машей дружат с первого класса, десять лет просидели за одной партой. Маша – адресат Сашиной лирики, его муза. «Что у тебя с ним?» – как‑то спросила сестру Татьяна. «Все!» – честно призналась Маша.
Самое смешное, что это она первой влюбилась в Сашу. Еще в далеком детстве. Он был красивый, как принц, голубоглазый, кудрявый, и Маша не устояла. Она трогательно завоевывала его любовь, подкупала конфетами, книжками, игрушками, вот только что не носила его портфель. А мальчишка позволял себя любить, не более. В шестом классе все переменилось – Саша влюбился в Машу. Теперь он дарил ей подарки и добивался ее внимания. Маша упорно не отвечала на чувства парня, пропадала в театральном кружке и влюблялась во взрослых артистов. А на выпускном она вдруг охнула: «Какой Саша красивый! Высокий, тонкий, похож на актера Стриженова в фильме «Сорок первый».
И все – с того дня они практически не расставались. Саша Бушуев всегда был рядом. Надежный, преданный, нежный. Ей, впрочем, вскоре захотелось чего‑то другого – непреодолимых препятствий, разлук, любви с ознобом и температурой, сильной и опасной. Маше нравится поддразнивать Сашу, заставлять страдать. Ей кажется, что в топку огня их любви надо постоянно подбрасывать дрова, чтобы поддерживать пламя, без которого их отношения станут пресными. Маша старается – порой она делается нарочито холодной и безразличной, иногда намеренно вызывает у Саши ревность. И радуется, видя, что он переживает, находя в этом подтверждение его любви.
– Иди ко мне! – тихо сказал Саша.
Она вздрогнула – ей хорошо знакомы эти «особенные» интонации любимого голоса.
– С ума сошел? – притворно сердито возмутилась Маша.
– Я соскучился! – хмыкнул Саша.
– Не здесь!
– А когда? Мы уже две недели не… – Он вздохнул.
Маша рассмеялась:
– Никогда! Бушуев, а давай у нас с тобой будут братские отношения?!
– Тебе нравится меня мучить? – Он усмехнулся.
Маша сделала «серьезное лицо».
– Зачем омрачать нашу дружбу пустыми страстями?
– Актриска, дрянь! – возмутился он. – Мне кажется, ты все время забываешь, что жизнь не сцена, и играешь чью‑то роль. А со мной не надо играть. Я очень люблю тебя, Маруся… Тебя, а не придуманную тобой героиню.
– Прости. – Она коснулась его руки. – Я сейчас в спектакле репетирую Офелию! Сплошной надлом и трагедия! Даже стыдно за собственное счастье! У нас с тобой все так хорошо! А разве без опыта страдания я стану великой актрисой? Великой актрисе нужны переживания, накал чувств, а с тобой, Саша… Все спокойно, стабильно! А мне роль Ларисы в «Бесприданнице» предложили! Ну как я смогу ее сыграть?! Хоть бы мы с тобой поссорились, что ли!
– Не надейся! И вообще, к черту этих истеричных баб! Ларис и Офелий! Будешь играть поросенка, чем плохо?
Маша вспыхнула – ее актерская карьера началась с того, что прошлой зимой она сыграла поросенка на детской елке.
– Очаровательная, кстати сказать, была хрюшка, – засмеялся Бушуев, – розовая, хрюкала громче всех! Сплошное обаяние и радость, и никаких переживаний, от которых потом топятся. Хочешь вина?
Она кивнула. Саша усадил ее к себе на колени. Достал из сумки бутылку.
– Как хочется дождя! И бегать под его струями, как в детстве! – хихикнула Маша.
Саша загляделся на девушку – ее длинные, распущенные волосы раздувает ветер, от солнца они кажутся золотыми. Сто лет бы смотрел! Как Саше нравится ее привычка закатывать глаза так, как сейчас, – она поднимает брови, отчего глаза становятся огромными и удивленными. Парню в голову приходят строки:
Как свод твоих бровей разительно похож
На лук натянутый в руках у Купидона…
Она взяла у него журнал, перечла напечатанные стихи, наверное, уже в сотый раз.
– Когда ты станешь знаменитым, непременно повезешь меня в Париж. Говорят, там есть праздник ландышей…
– Да, Маруся! Мы будем гулять по Елисейским Полям, слоняться по Монмартру, я куплю для тебя платье у Кардена и напишу свои лучшие стихи!
– Когда‑нибудь все будет именно так! Ах, как хорошо, Саша, как хорошо жить! Непременно сочини летние стихи! Чтобы зимой их, как банку с вареньем, открыть и представить лето, теплое, золотое, как спелая облепиха. Лето! Схватить бы его за яркий зеленый хвост! Хочется чувствовать его, вдыхать запах полыни и мяты, вслушиваться в шум сосен, бродить в ярком поле солнечных подсолнухов, глядеть на июльские звезды, слышать зов этого лета! Мне кажется, нынешнее лето особенное – зовущее к любви.
Она поцеловала Сашу. Тот с готовностью откликнулся на поцелуй.
Маша закричала, показывая рукой в небо:
– Смотри! Дельтаплан опять летает!
С некоторых пор в небе над Березовкой стал появляться дельтаплан. Часто, сидя на берегу, Маша с Сашей следят за его полетом. Иногда девушке видятся сны, в которых она летит вместе с пилотом над поселком и дальше, над рекой. Может быть, над самим Петербургом с его крышами, ангелами, львами.
Наверху будто услышали Машино пожелание, и небо обрушилось на землю потоками летнего дождя. Влюбленные стояли под ливнем, мокрые, одуревшие от счастья, и вдохновенно целовались.
* * *
В доме и в саду тихо – все разбрелись: кто ушел в лес, кто на реку. Татьяна расположилась в саду с томиком любимых стихов и наслаждалась тишиной, поглядывая в небо, где неторопливо плыли белоснежные облака‑корабли. В Березовке ей дышится легко и свободно, потому что здесь воздух, который «можно пить», зеленка «священного леса», начинающегося прямо за забором; здесь ветер качает ошеломительно синий дельфиниум, такой же роскошный и буйный, как на картинах Грабаря; здесь растут королевские лилии дивной красоты и тянутся к солнцу взбесившиеся флоксы – здесь дом ее детства. Приезжая к бабушке, она перемещается в другую жизнь, календарь которой измеряется не числами, а временами. Время цветения сирени, жасмина и ирисов – раннее лето. Красуются пионы – на дворе середина июня. Расцвели розы и лилии – наступил июль, который побалует и ягодами, и зреющими под солнцем яблоками. В августе плоды рябины наливаются соком, уже тая в себе осеннюю грусть. И последние печальные астры как приговор – пришла осень.
Рядом с ее креслом в цветнике танцевали сиреневые стрекозы, жужжали деловитые шмели. Залюбовавшись этим энергичным танцем жизни, Татьяна подумала, что летом в деревне она словно попадает в звенящий вихрь, какой‑то круговорот жизни: жуки, муравьи, стрекозы, осы, бабочки летают с бешеной скоростью, здесь все торопится жить! В деревне вообще гораздо острее чувствуешь жизнь. Понаблюдав за насекомыми и растениями пару дней, в какой‑то момент понимаешь (и это как вспышка сознания), что под тобой, над тобой, рядом с тобой – тысячи жизней… Здесь острее чувствуешь смерть, потому что осенью на твоих глазах разыгрывается трагедия: мураши, цветы – все, что жужжало, звенело, тянулось к солнцу, умирает.
Татьяна знает, что лето в Березовке дает ей запас энергии и сил на целый год. Летние воспоминания, заботливо закупоренные в банку, вместе с крыжовником из бабушкиного сада можно открыть в самый промозглый петербургский вечер, когда за окном такая непогода, что кажется, будто бледный всадник уже протрубил. Откроешь – и снова увидишь, почувствуешь небо‑океан, рассветы‑закаты, сирень и дельфиниум, и накатит тогда знакомое летнее ощущение радости.
Среди облаков вдруг показался дельтаплан. Татьяна долго следила за его виражами, чувствуя, как на нее наплывает густое, очевидное счастье… Счастье, потому что здесь солнце, шмели, правильные книги, вареники с вишней, пирожки с черникой и ощущение, что лето будет длиться вечно.