Есть ли что-то в жизни такое, из-за чего стоит сейчас подняться с кровати? Вчера были рукоплескания, а сегодня всеми клетками ощущаю свою полную ненужность. Сегодня я перчатка, которую выбросили за ненадобностью. Как быть? Буду лежать. Полежу до вечера, а там…
Нет, до вечера не буду. Полежу часика два. Сейчас, еще полчасика и… ну, раз, два, два с четвертью, два с половиной… ну же! Что-то подо мной заскрипело. Тузик помахал хвостом. Он рад, приветствует меня. Я встала. Ну и что? А то, что лучше не думать, не мечтать, не грезить, а тихо и тупо продолжать свое дело. Это я сама знаю. Я спрашиваю: я встану, для чего? Что интересного? А о чем подумать, чтобы стало легче начать день? Подумала…
Вспомнила и улыбнулась. Позапрошлый год. Лос-Анджелес. Ноябрь. Это не наш холодный ветреный ноябрь. Здесь жаркое лето. У меня концерт в центре города. В самой большой синагоге.
Ноябрь — не просто ноябрь. Это 7 Ноября. Советский праздник. Суббота. Шабат. Я стою на сцене. За моей головой большая шестиконечная желтая звезда. В зале народу-народу… Многие мужчины в шапочках-кипах. В первых рядах ветераны войны с орденами и медалями. И я пою песни войны. И плачу. И вижу свой дом в Мордвиновском в Харькове, где мы, дети, подсматривали за службой в синагоге, которая стояла рядом с моим домом. А потом синагогу переделали в планетарий. А теперь нет моего дома. Его снесли. А синагога действует. Сколько же пройдено, чтобы мир сдвинулся к этой минуте. Как все интересно. Как все непредсказуемо.
Еще интересный 1993 год. Во всех отношениях. В том году смешалось все. Все самое остробольное и остропрекрасное. Нет, никогда не будет ничего спокойного и размеренного, черт побери, все. Я осталась с мамой и Тузиком. «Школа современной пьесы» отлетела безболезненно. Буду, как и прежде, плыть в одиночку. Впереди гастроли. Еще раз в Америку, и еще раз в Израиль. Нужно заново разучивать всю концертную программу с новыми музыкантами. Те же нюансы, те же точки и запятые, что и в поисках за многие годы.
|
|
Я испытывала боли, о которых знала понаслышке. В больнице, когда лежала со сломанной ногой, в палате рядом мужчине ампутировали ногу. А он все время кричал: болит нога, пальцы, колено. Как могут болеть пальцы, если ноги нет по пах? «Это фантомные боли, — сказал профессор, — это надолго».
Интересная жизнь у того больного. Звали его Миша. После операции он каждый день приезжал на коляске к нам в палату. Один раз рассказал про себя. Он воевал. Был ранен. Осколок остался в ноге. Жил он с этим осколком, привык к нему и забыл о нем.
А с годами пришла беда. Осколок зашевелился, и ноги больше нет.
«Я же воевал с ними, а она вышла замуж… за Ганца. Ну почему его так зовут… ну, пусть бы Петер или черт в ступе, только не Ганц… Дочка единственная… Говорю с ней по телефону, она: папочка, папочка, — и вдруг сразу по-немецки… Я спрашиваю, зачем ты со мной… я этого языка не понимаю… «папочка, это я с собакой говорю, она мешает под ногами»…
Представляете, с собакой по-немецки… не могу. Не могу пережить… Они же нас в печах сжигали, я всю войну воевал, вот, теперь инвалид… Нет, пусть жена в гости одна туда едет… Я не могу, не могу… Буду здесь умирать… Болит нога, болит колено, пальцы…» И так он горько плакал, так горько…
Я не могу забыть его. Я испытывала такие фантомные боли. Я возненавидела свою концертную программу, годами выстроенный репертуар. Включила в программу что-то новое. Но разве мне можно в сольном концерте выходить без старых песен?
|
|
Странные вещи стали происходить в отношениях с мамой. Она изменилась. Ей давно, очень давно не нравилось, что Костя в доме хозяин, что все деньги у него. Она это, видно, затаила и, конечно, когда меня не было, подтачивала его.
«Понимаете, Костя, я всю жизнь прожила с человеком старше себя. Это очень трудно. У вас еще есть шанс. Надо его использовать».
Она люто возненавидела папу.
«Ну, мам, я же уже родилась. Это все у вас было до меня. Что ты его ругаешь?» Ну, не знаю, не знаю я такой любви, как у них. Такой я больше не встречала никогда. И нигде, и ни у кого. Иногда у мамы были «проблески», и она сама об этом рассказывала с упоением и становилась молодой и красивой.
После книги, где я так бешено влюбленно пишу об отце, нашлись «добрые» люди, которые ей писали и звонили: что же, Лёля, ты мать, разве Марк такой необыкновенный? Что это Люся его так превозносит, что же ты, Лёля? Не давай себя в обиду.
Злые языки страшнее пистолета. Это точно.
«Знаешь, Люся, а ведь музыкальность у тебя от моего отца. Он прекрасно пел. Это от нашей семьи. Ведь у твоего папы есть сын от Феклы, а он немузыкален». Откуда кому было знать, что в нашей семье была такая игра, где папа якобы был глава. А на самом деле все решала мама. Она «шея». Поворачивала куда хотела. «Лёль, быстро купи себе ети часы, а то я передумаю». — «Люся, как он может «передумать», если все деньги у меня, хи-хи-хи…»
|
|
И потом, она талантливо прикрывала папину неграмотность, его слабости. Ах, он мог так пожалеть, успокоить, расплакаться. Сколько он мне уделял внимания, да, как и какими необычными, небывалыми человеческими проявлениями. Я так часто и так много думаю о нем. Чем он «брал»? Брал всех. Независимостью и оригинальностью мышления? А может, его ум сохранил ту свежую наивность, которую, как правило, ослабляет обширное образование? Интересно.
Короче, и после его смерти я ни на шаг не отошла от обожания отца. Начался бурный раскол. Все, что исходило от меня, — все разбрасывалось, расшвыривалось. Кроме денег. Деньги мама очень ценила. Жизнь такая была. Костя ушел. И моя жизнь, как он мне и пророчил, становилась невыносимой.
«Знаешь, Люся, когда я была молодой, одна моя знакомая вышла замуж, а он ее моложе. Конечно, он… Она так переживала, так переживала». Я совсем не узнавала свою маму. Ее не узнавали все наши знакомые. Моя любимая тетя Лида, родная мамина сестра, приехала из Харькова, и они вдвоем вдруг всколыхнулись и стали дворянками:
«Лёля! Ты помнишь, у мамы был бархатный салоп с буфами? Чем он внутри был подбит, кажется, лисой, не помнишь?
«Лидочка, лисой изнутри не подбивают. Это очень пушистый мех. Наверное, норкой».
«Да, наверное, ты, Лёлечка, права. А помнишь, Лёля, наша мама говорила: из хама не будет пана» — и т. д., и т. д. Намеки на папино происхождение. «Как в семнадцатом году мужичонки-то головы подняли! Кончилось, Лёля, кончилось их время!»
«Да, Лидочка, кончилось их время, кончилось».
Много я должна была выносить невозможного. Домой идти не хотелось. Началась слежка: с кем говорю, с кем встречаюсь. Я стала ночевать у друзей. Но это же тоже не вечно. У них своя жизнь. Очень не хотелось омрачать атмосферу дома друзей своими горестями и потерянным лицом. Ну раз, ну два… А однажды ночевала в гараже. Ту ночь я не забуду никогда.
Все! Еду куда угодно. Заработаю денег и куплю маме однокомнатную квартиру. Она очень скучала без внуков. Говорила с ними с утра до вечера. Обожала Марика. В общем, договорившись, ушла жить к Маше. Маша приехала за вещами. Я сказала, что буду зарабатывать деньги на квартиру маме, чтобы они расширили свою площадь.
Когда через год они оформляли однокомнатную квартиру в центре, на Пресне, мама отказалась там жить:
«Люся, там же рабочие рядом».
Я чуть с ума не сошла. А с кем мы жили всю жизнь? Бок о бок? А кто папа? А из каких дебрей, окружения обыкновенных людей, — баянистов, теть Мань, Дусь, Сонь и Роз, — мы «вылезли»?
Нет, точно, с возрастом что-то происходит с людьми. Господи, не дай бог.
Мой зять, милый Саша, забыл шведский язык. Переводчиком денег не заработаешь. Холоден, расчетлив, своя фирма. Что ему я? Тоже мне, народная артистка! Большую квартиру не смогла сделать. А я-то думала, что теперь, когда я осталась одна, у меня может быть помощь от зятя. Он может меня и встретить и проводить. Черта с два. Я ничегошеньки не понимаю в технике. Даже пылесос не знаю как включить. Позвонила зятю.
«Там есть инструкция, прочитайте», — и повесил трубку. И все. Кто-то здорово настроил его. Откуда вдруг такая перемена в отношении ко мне? И до самого того дня, когда моей маме понадобилась срочная помощь, во мне не было надобности. Вот так, если без подробностей.
1993 год. Фильм «Послушай, Феллини». Самое мощное, самое дисциплинированное время. Тут я себя проверила до самого конца. Нет, не сломалась. К психиатру не обращалась. Руками, зубами, локтями вгрызалась в жизнь, хоть все вокруг орало, кричало: согнись, постарей, превратись в жалкую, бледную и тощую, ну! Ах, как ждали этого. А сколько подставных звонков!
А хуху не хохо?
Такого фильма и такой роли у меня не было никогда. Такая роль — большая редкость в театре, не говоря уже о кино. Весь фильм актриса в кадре одна. Кинокамера и актриса. Героиня — актриса театра, когда-то прославившаяся в нескольких ролях. И — стоп. Дальше тишина. Жизнь в искусстве заглохла надолго.
И вот, очевидно, кто-то из друзей, желая ее подбодрить, сообщает ей, что итальянский маэстро Федерико Феллини ищет на одну из ролей русскую артистку. Попробуйся, — чем черт не шутит. И вот она приходит на пробу. О, как мне знакомы эти «вынимания из небытия», эти реанимирования. Когда ну совершенно все равно, что о тебе подумают, высоко или низко упадешь. Да вообще, кроме мрака и тупости нет ничего.
Думаю, понимая это, режиссер Михаил Швейцер и пригласил меня на эту роль. Вся моя жизнь прошла на глазах режиссера. Репетировали очень интересно. Рассказывал он о замысле тонко, с юмором. Меня сильно захватила эта история — поединок талантливой одиночки с судьбой. Светлый человек Михаил Швейцер. Говорил о том, что искусство — счастливая история. Оно призывает помнить о человеке, о штучности его судьбы. Искусство заставляет нести свет и веру в активную способность изменить все вокруг. Ого, как мне нужно было услышать оптимистичное и еще раз понять, что иду хоть и на ощупь, но правильно.
Бюджет фильма небольшой. Снять надо быстро. Снимали по 150–200 полезных метров пленки в день. Полнометражный фильм был снят за десять-двенадцать дней!
Действие происходит сегодня. 1993 год. Весна. Монологи актрисы обо всем. О том, что на улице, в магазинах, в театре, в закулисной жизни, в личной. Она и поет, и танцует, и играет сцены из спектаклей успешных и несостоявшихся. Она рассказывает Феллини обо всем искренне и без страха. Она даже устраивает сцену обеда — пусть «там», у «вас», увидят, как и что я ем. А вообще мне (героине) уже все равно. Знаю, что меня друзья разыграли. Знаю, что я вам, маэстро, не нужна…
«Она разговаривает с Феллини, как художник с художником, на равных», - говорил Швейцер.
Так. Что предшествует первому съемочному дню? Грим, костюм. С гримом объяснились сразу. А вот костюм… Что надеть бедной актрисе на пробу для самого Феллини? Художник по костюму принесла мне настоящие вещи пятидесятых годов. Увидела их, и мной овладели беспомощность и уныние. Это не ретро-картина.
В фильме героиня с вызовом раздевается, мол, вы (по пьесе) этого хотели? Да, пожалуйста! Что же это будет за белье, если одежда пятидесятых годов? Сиреневое трико до колен? Нет-нет. Надо немедленно что-то решать. Но поскольку я дала себе слово после «Аплодисментов» ни во что не вмешиваться, а исполнять только «свой отсек», — молчу. Жду. Других решений нет.
А с художником по костюму Швейцер работал не одну картину. Значит, я опять «враг народа». Что делать?
Вежливо, мягко говорю о том, что времена, когда актриса, чтобы ехать за границу, у всех собирала по тряпке, кончились. Можно сейчас взять вещь напрокат. А вот в конце фильма пусть она выйдет в том своем затрапезном пальтишке, сапогах и шапочке прошлого времени. И вообще, хотелось обмануть. Пусть в начале картины в кадре сидит вполне элегантная дама. Она зачем-то постоянно скрывается за ширмой (потом узнаем зачем). А там у нее сумки, бутылек, авоськи, вещи, совсем не вяжущиеся с ее видом. То есть постепенное обнажение настоящего существования.
Вроде принято. Принесла кое-что из своих вещей. На «Мосфильме» пошили точно такие же, чтобы свое было в сохранности. Но «кошечка» пробежала. У меня не было другого выхода. Роль уже вошла в меня, и водила, и диктовала, и заставляла.
Умный человек Михаил Швейцер. На то он и неповторимый Швейцер. На ходу улавливал мои резкие переливы, мои просьбы о том, чтобы круче двигалась кинокамера. Все, что было «вчера», стало длинным. Уже все ясно, а мы еще долго или объясняем, или смотрим многозначительно в одну точку, «якобы»… Уже за окном другое время, другой ритм жизни. Я приходила на съемку, готовая, как лошадь, к забегу.
Знаете, милые зрители-читатели, какое счастье играть большим куском, в котором и слезы, и счастье, и торжество, и пустота… И надо не забыть мизансцену. И надо попасть в свой свет. И надо не испортить кадр, вдруг не попав на «точку», нарисованную мелом. И надо не забыть текст. Ого, какая там, внутри, работа! И сохранить ритм. Химия, физика, математика, космос! А чувства? Главное оружие актера! Передать страдания и гнев женщины, которая дорого заплатила за свое неодолимое желание Быть!.. О, сколько гордости, самоутверждения и открытого презрения к мелкому окружению…
В наивысшие счастливые минуты я ощущала, что на съемочной площадке не актриса и кинокамера. На съемочной площадке рядом с камерой оставалась лишь моя Душа. Душа! Что она такое? Где она прячется? В мозгу? В сердце? Под ложечкой? Что это? Страх? Замирание сердца, дыхания? Интуиция? Преддверие суицида? Не знаю. Не знаю.
Искала ответ. Не нашла. Наверное, это все, вместе взятое. Потому так и больно, когда в нее, в Душу, плюют.
На меня минутами нападал такой трепет, такая чудная печаль и восторг. Восторг невозможный. От него кружилась голова, темнело в глазах, до потери сознания. Казалось, роль рождалась в атмосфере душевного беспокойства и растерянности. Но это только до выхода на съемочную площадку. А по существу роли — это была в чем-то и моя жизнь. И под маской героини исповедуюсь я сама, приоткрывая свою сущность, свое состояние. Да и кто знает, если бы у меня была счастливая семейная жизнь, нашлись бы проникновенные слова, парадоксальные мысли и «ходы», которые вырывались в ролях и оставались на экране? Не знаю… Не думаю. Этим фильмом, этой ролью я где-то бросала вызов самой себе. А это немалый стимул. Иногда мне было очень страшно, — а не перейду ли я границы своих возможностей?
Ничего лучшего, казалось мне, в жизни я не сделала. Решить такую чудовищную задачу — одной за полтора часа в художественном фильме. Звонили после просмотра очень талантливые люди, которые понимали невероятность этой задачи. Это не театр, когда тебя поддерживает зал, когда по его дыханию понимаешь, «туда» ты или «не туда». А в кино — мертвая тишина. Только режиссер и ты сама внутренним чутьем предугадывай, рассчитывай, предполагай. Я так была счастлива этим звонкам.
Один звонок был интересным. Это был Глеб Скороходов:
«Люся, эту работу будут изучать во ВГИКе, вот увидишь».
«Это уже после моей смерти», — неудачно пошутила я.
Еще звонок:
«Люся, я же знаю, что ты не пьешь. Откуда такое «знание материала»?
«Учусь у вас…»
Смеялись. Ах, какие драгоценные слова оставил на автоответчике Владимир Ворошилов. А ведь не виделись до этого столько лет. Небесное Вам царство, особенный человек. И спасибо.
Пресса этой работы почти не заметила. Неучастие. Замалчивание. Удушение молчанием. А иногда просто скрывают что-то положительное, чтобы держать себе цену, чтобы не возомнили артисты о себе.
Знакомо. Все знакомо. Не до этого. Вокруг более интересные события. Одна артистка сказала, чтобы я услышала:
«Подумаешь, типичный актерский выпендреж».
Со студии позвонил директор картины и сказал, что фильм едет на фестиваль в Италию, в город Римини, на родину маэстро Феллини. Если хотите, можете поехать. За свой счет. Такого еще не было никогда.
В Сочи проходил очередной кинофестиваль «Кинотавр». Картину пригласили. Пригласили и меня. Но просили прилететь на день раньше, чтобы выступить на юбилее «Кинотавра» в сочинском цирке. Прилетаю в Сочи. Из аэропорта прямо на репетицию в цирк. Вечером в этом цирке концерт. А завтра должны показать фильм.
В цирке ко мне подходит президент фестиваля Олег Янковский и говорит какие-то приятные слова о моей роли. О какой работе он говорит? Может быть, что-то показали накануне по телевидению? Вдруг я понимаю, что приятные слова звучат в адрес фильма «Послушай, Феллини». Как?
«Твою картину уже показали. Вчера. А Алла Демидова ее хорошо представила».
Картину представила Алла Демидова. Почему? Какое она имеет к ней отношение? Она снималась у Швейцера в других картинах. Ну, знаете, много, ох как много надо в себе завинтить, чтобы выдержать такое. Прямо из цирка я уехала в аэропорт. И улетела обратно в Москву тем же самолетом.
В Риге проходит фестиваль актерских работ. «Послушай, Феллини» представлен и там. Фильм повторно показывают в одном из кинотеатров Риги. Полный зал, фильм принимают замечательно. В жюри была польская актриса. Она очень странно смотрела на меня. Я эти взгляды знаю. Организаторы фестиваля с рижской стороны, которые так просили меня приехать, отводят глаза в сторону. Значит, и здесь большая обработка из уст «доброжелателей». И опять заключительный концерт. И конечно, мне надо выступать. Это не шоу-бизнес, где умеют солировать все. Это кино, где сольные эстрадные выступления не входят в обязанности профессии. Можешь что-то делать — прекрасно. Не можешь — тоже прекрасно, если ты прекрасен на экране. После концерта подбегает ко мне польская актриса, возбужденная:
«За что они вас так не любят, просто ненавидят?»
Спустя год. Опять Сочи. Приехала на гастроли с Театром сатиры. После спектакля иду по красивой аллее к гостинице «Приморская». Меня обгоняет женщина лет тридцати пяти: «Стойте! Стойте!» От ее вскрика-приказа я остановилась как вкопанная. Она взбежала на клумбу, вырвала прямо с корнем куст белых роз: «Это Вам, Вам, тебе! За «Привет, Феллини». Провожала меня до гостиницы и так своеобразно пересказала мне мою роль. Я и не думала, когда играла, что эта история — про всех, не только об актрисе, ее профессии.
Интересно. Женщина немного «окала». Видно было, что она из тех мест, где как в песне поется: «Под городом Горьким, где ясные зорьки, в рабочем поселке подруга живет». Вот она-то и есть зритель! Зритель, к которому я обращаюсь в течение всего того, что вы, дорогие, сейчас читаете… Я ей была благодарна безмерно. Фильм-то для ТВ. И не знаешь, как его смотрят люди. И не важно, что название неточное. Подумаешь, «Привет, Феллини» вместо «Послушай, Феллини». Где «послушай», там и «привет». Одно в начале. Другое в конце. Она не ошиблась.
На том моя личная радость встреч с таким необычным материалом и кончилась. Еще раз, через год, снялась в продолжении «Прохиндиады», «Прохиндиада-2», у Александра Калягина.
Этот фильм в память Виктора Ивановича Трегубовича. А это святое. Ведь «Старые стены» — это его личный риск. А взять меня на главную роль это его победа. В общем, все. Кино для меня кончилось. Умерло. Ну?! Скажи мне кто-нибудь лет пять-семь назад такое, — хохотала бы или просто уничтожила того, кто предрек бы это: кино для меня умерло.
Но «Послушай, Феллини» — мое выздоровление. Вставала я в восемь утра. Шла гулять с Тузиком. Завтракала. Еще раз просматривала текст и ехала на съемку. После съемки на машине мы с собакой ехали в магазин за продуктами. Учила текст на завтра и просматривала на послезавтра.
А иногда, ах… Иногда, по вечерам, очень сильно хотелось любить! Просто все тело ломилось, тосковало. Что делать с этими проклятыми человеческими организмами. За почти два года жизни одиночки пару раз так глупо спотыкалась. Как вспомнишь, аж в затылке скверно.
Нет, идет, идет выздоровление. Вот они, первые звоночки. Но что примечательно. В самые темные полосочки жизни у меня всегда в голове, — хочу этого или не хочу, — моделировался новый наряд. Еще не готов. И я в нем уже хожу в своих мыслях, в своих снах. Когда наступают такие темные полосочки, — вещи, одежда трансформируются в образы. Костюм — это напоминание об утраченном и вдруг приобретенном, еще более прекрасном. Родные живительные звоночки. Привет вам, милые.