Как назвать период жизни, когда вчерашнее ушло навсегда, а предсказать, что будет завтра, невозможно. И никаких предчувствий.
Об отдыхе даже речи быть не может. От своих мыслей на отдыхе сойдешь с ума. Переоценка. Самоанализ. Схватка с самой собой. Значит, что? Каждый час, каждую минуту себя занять. Выполнить перечень дел: шторы, газ, свет, счета, звонки. Чтобы на нервозность не хватало ни сил, ни времени. Но ночь. Ах, ночь… нервозность — это привычка. Кажется, я ее уже приобретаю. Ужас.
Позвонили из театра «Школа современной пьесы» с предложением сыграть в музыкальном спектакле «А чой-то ты во фраке?». Много открылось театров без постоянных трупп. Много антреприз. Звонили мне часто, но, памятуя «Современник», Театр киноактера, становилось грустно. Мое — это кино. Там я профи. И там хоть полгода, но без закулисных интриг. А в новое время в кино хлынули непрофи и полупрофи. Фильм «Нелюдь» снимал в прошлом второй режиссер. Это дефицитная профессия, но работа чисто организаторская. В кино второй режиссер — начальник штаба. А постановка фильма это совсем-совсем другое измерение.
Вот я и болталась сама по себе. Вроде все грамотно, но без полета. Монтировал же фильм вообще другой человек. Нет, подожду с кино. Уже по горькому опыту знаю: нет ролей в кино, — и не думай про него. Может быть, случится все то же «вдруг» и что-то стоящее со временем и приплывет.
И вот какая у меня появилась мысль. Зрителей видишь только после выхода фильма на экраны. На съемке вокруг только съемочная группа. Потому работа идет только на интуиции, на предощущении. Где же я могу понять, чего я стою и что же я наработала в ролях на экране? В концертах? Да. Но концерт напрямую связан с работой в кино. А новые песни — это лишь малые формы чего-то несыгранного. А как зрители будут смотреть на меня, когда новый, незнакомый персонаж будет рождаться с нуля, прямо здесь, у них на глазах, живьем, не на пленке. Очень интересно. И еще время. Время само вытолкнуло меня в театр.
|
|
Время. Непонятное время. Чего хотят люди, пришедшие в театр? Да вообще, чего хотят люди? Что принимают и чего не хотят? Что отвергают?
Ведь, несмотря на перестроечные изменения, на снятые запреты, мой инстинкт нащупывает какие-то новые моменты сопротивления, более изощренные, незнакомые и потому более опасные. Надо, надо попробовать, проверить время рядом со зрителями. Где кончается предел и где начинается беспредел? На экран, на сцену пришел новый язык. Исчез за ненадобностью язык иносказательный. Пришел язык раскованный, неподцензурный, порой даже грубый, матерный. И ничего! Никакой катастрофы. Свобода ведь! А где ее предел? За каким таким пределом она кончается?
А свободное движение уже началось вовсю. И все свободнее, свободнее. И нет остановки. Как наркотик. Платят за него столько, сколько спросят. Что за время?
Пойду попробую еще раз переступить театральный порог. И дело мне близкое — музыкальное дело. Только петь надо без микрофона. Смогу ли я перелететь вспять, переломить время и впрыгнуть в те годы, когда пела вообще без микрофона или «дула» в трамвайный микрофон, который шипел, свистел и крякал? К тому, девяносто второму году я уже неплохо разбиралась в качестве звука, в обработке голоса. Все с нуля. И в работе. И дома. В который же это раз?
|
|
Весело. Аж до слез. А если как на духу? Удар меня сокрушил. Ни спать, ни есть, ни отдыхать, ни расслабиться. Изрешечены нервы. Вера, вера потеряна. Но. Но! Но еще жива! Значит, еще где-то прячется сила духа. А сила духа, наверное, не только в способности выстоять, не согнуться, но и в готовности начать все сначала. Надо, надо все сначала. Выхода нет. Нет выхода.
И начала репетировать. Главная роль. Актриса, которая репетировала эту роль, начала параллельно работать в другом театре. Нужен второй состав. Первый, второй. Все равно. И дело интересное. Чеховский рассказ «Предложение» в смешанном жанре. И музыка, и танец, и пародия, и драматические сцены. Хожу на репетиции и, как всегда, кручу, вникаю во все «измы» характера героини. И постепенно выстраивается свое видение роли. Перезрелая девица. Ждала-ждала жениха. Верила-верила, гадала-гадала, смотрела-высматривала. Да и увяла. Поблекла, перезрела и стала похожа на желтую переспевшую грушу. Никакого лучика на семейное счастье. Серое унылое существо. Такая она в первой сцене.
Рядом с ее поместьем имение возможного жениха. Но ему уже тридцать пять лет. Безусловно, соседа она знала с детства. Но он так и не «проявился». Естественно, на него уже никаких видов. Потому их первая встреча не предвещает для нее никакого светлого будущего. И только когда до нее «доходит», что этот тридцатипятилетний сосед пришел с предложением руки и сердца, вот тут-то и начинается ее преображение. И расцвет, и душевное оттаивание. И румянец на щеках, и блеск в глазах. И эротическая пластика. Да, пожалуйста! Она готова к любви. Еще как готова! Все, что так долго сдерживалось, растопилось и взорвалось.
|
|
Так я размышляла. Я не принимала, нет, не я, моя интуиция не соглашалась ни с откровенными костюмами в начале роли, ни с решением актрисы из первого состава. Премьеру она играла замечательно. Но это не мое. И это естественно. Это нормально.
На одной из репетиций я сломала стопу на той же, черт бы ее побрал, правой ноге. Вот он ее и «побрал». Ведь разлетелась она в 1976 году на девятнадцать осколков. Как тут ей не треснуть? Прыжок и стоп! Люся, а не пора ли тебе без прыжков? Нет, без прыжков не могу. Пока. Подожди, всему свое время. Опять я с ней разговариваю. Противная какая. Все прыгает, хихикает. Мало ей всего. Сидит в гипсе, всеми брошенная, и ждет, когда опять сможет прыгнуть. Ну и сиди. Ну и жди. Ну и сижу. Сижу и жду выздоровления. После той травмы перелом стопы просто семечки. А семечки — это прекрасно. Семечки — это Харьков. Это детство. Это выздоровление.
Сижу в гипсе. Звонок из REN TV. Эльдар Рязанов снимает программу «Восемь девок — один я» — об актрисах, с которыми работал в кино. Моя «девка» должна быть готова к 8 марта 1992 года. Съемка была в феврале. Многие мои знакомые и друзья были в курсе свалившегося в мой дом семейного развала. И вдруг Эльдар прямо в лоб задает мне об этом вопрос. Я застыла. Но сразу же бурно и четко заработали все органы — от мозгов, ниже и по всему периметру.
Я обожаю прямой эфир. Некогда резать. Вся как на ладони.
А в такой программе можно говорить два часа, из которых останется сорок пять минут. Как ответить, как вести себя, чтобы мысль нельзя было расчленить, и оставить лишь одни «выжимки». Со словом «выжимки» я познакомилась, когда однажды давала интервью. «Очень интересно, но на полосу не помещается. Не волнуйтесь, мы оставим самые интересные выжимки». Потом я прочла те «выжимки» и сделала вывод навсегда. Черт, как же я не была готова к ответу, не готова к этой мысли. Не готова была озвучить свою ситуацию. Я только-только начала ее отбрасывать от себя, погружаясь в работу. Ну, как тут быть?
Завтра, значит, об этом будут знать все, кто смотрит ТВ сейчас. А кто не увидит, будут слушать пересказы, сплетни. А потом пойдут подставные изощренные звоночки. Будут выстреливать из-за кустов. Но кусты не спрячут того, кто дает команду. Вот оно и началось.
А съемка идет. Я сижу. Я в форме. В бежевом костюме, в синей новой кофте. Все как полагается. До пояса. А внизу — одна нога в гипсе, другая в домашней тапочке. Отвечаю на вопросы. Не придерешься. А сама прощупываю свое тело. Вижу краем глаза свое отражение в зеркале. А моя мама то послушает из своей комнаты, то скроется. А Тузик, такса, собака моя, чует напряжение в воздухе и — туда-сюда, туда-сюда. Все вижу противным боковым зрением. И не понимаю, где я, а где она.
Я отвечаю, а у «нее» серые шарики в голове скачут и прыгают. И самое несовместимое — я сижу с умным видом. «Ну, что тут говорить? Такая, понимаете ли, дорогие телезрители, произошла банальная история. «Ну, с кем не бывает? Ну, разошлись»… А «она» хохочет, хохочет над собой, надо мной. Над ситуацией, над развалом с семнадцатилетним стажем и напевает из Вертинского: «Я сегодня смеюсь над собою, мне так хочется счастья и ласки, я хочу хоть немножечко сказки, чтоб забыть этот дикий обман».
Интервью, интервью, интервью…
Еще был СССР. Непобедимый союз. Перестройка захватила Москву довольно быстро. В других же городах и республиках она приходила постепенно и устраивалась по-своему, по-разному. Я к тому, что, несмотря на работу в кино очень интенсивную, внутри я очень хорошо на то время уже понимала свое место в кино. Хотя по стране, в республиках, мое имя было еще вполне прочным. И думаю, вполне заслуженно заслуженным.
К слову сказать, наивысшего звания актерам — нечленам партии — до перестройки не присваивали. Есть буквально несколько имен, которым просто нельзя было не дать звание. Я в их числе. В кино как было? Подряд три-четыре главные успешные роли, а иногда одна-две, фильм первой категории, шумная популярность, и уже — звание народной СССР.
У меня подряд прошли успешные картины и… И что «и»? «Вступите в партию». Меня многие вовлекали в это дело. Я понимала тех, кто вступал в партию в окопах войны. Когда смерть ли, жизнь ли — за Родину! А когда вокруг меня вступали в партию, чтобы иметь блага и преимущества и получить право на начальственный тон — нет, это я не могу. Если ты не член партии, чтобы поехать за границу, нужно было сидеть перед парткомом «Мосфильма» и отвечать на вопросы, которые тебе никогда не зададут за рубежом, — там это в голову никому не придет. Когда я сейчас вспоминаю такую картину, хочется провалиться сквозь землю.
Отправляли меня в Болгарию.
«Скажите, пожалуйста. Что сейчас происходит в Португалии?»
Я так испугалась. Все страны и континенты смешались в один итальянский сапожок, который перескакивал справа налево.
— Да там такое безобразие творится, — говорю, — Альенде убили!
Образовалась долгая гробовая тишина. Ничего не понимаю. Но это же действительно ужас — убили человека! На меня это тогда произвело наисильнейшее впечатление.
«Это в Чили, товарищ Гурченко, а в Португалии что?»
На меня весь партком смотрел с таким искренним сожалением: артистка, что с нее возьмешь? Рядом со мной сидел редактор картины, в которой только что отснялась, очень милый человек.
«Люся, вы не волнуйтесь. Там что? Ну? Ре… ре… ну? Ре…»
Рере. Откуда я знаю, что такое «ре»? А в голове лихорадочно пролистываю все, что случилось до этого допроса. Значит. Ждала я своей очереди около полутора часов. В кабинет парткома входили и вылетали оттуда с улыбкой, или с красными лицами, или со слезами. За мной должна была идти на допрос помреж, у которой все ладони были исписаны: на левой — председатели коммунистических партий всех капиталистических стран, на правой — председатели правительств этих же стран. Кто-то, вылетая из парткома, сказал на ходу: спрашивают про революцию. И меня осенило.
«Ну, Люся, ре..? Ре..?»
«…волюция», - выпалила я.
«Правильно!» — раздался общий вздох облегчения.
«Извините, я перепутала страны. Революция произошла в этой стране, а Альенде убили… в другой». Господи, какой же это страх, какой ужас.
Про партком и партию к тому, что звание получила за то, за что невозможно было не дать.
И вот, в первые годы нашей великой перестройки, то есть весной 1986 года, состоялось на ТВ первое перестроечное интервью. С телеведущим Урмасом Оттом. Он первым в стране открыл эфир с острыми и прямыми вопросами и откровениями в ответ. Но нашей встрече на Таллинском телевидении предшествовала еще одна встреча. В 1982 году я бежала в «Останкино» на съемку «Любимых песен». Около входа меня встречал высокий блондин с голубыми глазами. Людей с такой внешностью я побаиваюсь еще с войны. Рядом с ним оператор с камерой на плече. Я без грима. В бигуди под косынкой. Лечу, готовая к съемке, в первый павильон «Останкина».
«Стойте, ответьте на несколько вопросов!»
Сейчас я уже привыкла к такому тону. Но тогда была слегка сбита с толку. Вопросы были банальнейшими. И задавались лишь для того, чтобы поставить галочку — с этой артисткой тоже разговаривали.
«Уважаемый товарищ, зачем эти вопросы? Вы ничего про меня не знаете. Да мне как-то и… неинтересно с вами говорить», — так прямо в камеру сказала и ушла.
Прошло четыре года. Звонок из Таллина:
«Пожалуйста, в Москве, Таллине, где вам удобно — нам нужно большое часовое интервью для таллинского телевидения».
Я сказала, что подумаю. И забыла. Тогда я летала из города в город, разрываясь между картинами. Из Таллина звонили регулярно, и вся моя семья попеременно объяснялась с группой по телефону. И Костя, и моя мама. «Они такие хорошие, такие добрые люди. Так тебя любят. Такие слова говорили». И мама, которая никогда не вмешивалась и «не советовала» — просто помогала мне жить и работать, — вдруг сказала: «Люся, надо людей «уважить». Это папино слово, произнесенное мамой, и сыграло решающую роль. Я начала переговоры.
На вопрос, почему именно со мной хотят начать цикл «часовых разговоров», мне по телефону чистосердечно ответил голос с прибалтийским акцентом:
«Вы нам больше всех подходите. Во-первых, вы у нас популярны. Многие читали вашу книжку. Во-вторых, вы не член партии и народная СССР. Так что дирекция ТВ Таллина решила начать с вас».
Короче, я подошла по всем статьям для начала этого цикла. Решила сама приехать в Таллин. Там не дома, где стены помогают. Подальше от дома мозги будут острее и не будут «растекашиться по древу». Лечу в Таллин, в красивый Таллин. Там снималась. Знаю уголки и уголочки и помню про вкусный «какст муст кофе». У трапа меня встречает девушка, а чуть поодаль стоит высокий блондин в черных очках. Съемка должна быть через день вечером. Есть много времени, чтобы «притереться». Едем в машине в лучшую гостиницу. Ведем разговоры про то да про се. И я понимаю, что этот блондин в очках знает такие подробности обо мне и моей работе!.. И не из моей книги. Из статей, интервью разных лет, про которые я и не помню, а многие даже и не читала. Ну, думаю, правильно мне мама сказала, «надо уважить».
Полтора дня мы ездили по красивым местам, пригороду Таллина, фотографировались. «Притирались».
Недавно интервью у Урмаса Отта проходили без «притирок». Сразу за столик ресторана «Прага» и — поехали. А тогда даже заплатили гонорар, чего молодые актеры и не представляют. Это так, для сравнения.
В назначенный час я пришла на студию. Проходя по коридору в павильон, со всеми поздоровалась. Не могу сказать, что встреча со мной вызывала у кого-то любезный ответ или улыбку. Перестроечный дух в том коридоре обогнал наш столичный телевизионный коридор. Это я отметила. Что ж, сама захотела в Таллин. Урмас был в белом смокинге, в бабочке и без очков. После ритуального представления телезрителям гостя прозвучал первый вопрос:
«Скажите, это правда, что вы родились 12 ноября 1935 года?»
Так… Ответить, что «правда», — глупо. Это написано на первой же странице «Моего взрослого детства». Это раз. Два: у меня за рубежом было уже столько интервью, столько острых вопросов, столько подковырок, когда надо было защищать себя, страну. Да что говорить… Нет, нет. В тупик он меня не поставил. Мне нужно было только не дрогнуть, найти из всех ответов самый легкий. И я ему честно сказала то, что думала в двадцать лет. В «Карнавальной ночи» отмечали тридцатилетие члена группы. Я тогда подумала, — какой ужас, тридцать лет! Когда мне будет тридцать, я себя уничтожу! С этой фразы я и начала. А потом сказала: «А вот и тридцать, и сорок, и… и ничего. Живу, работаю и вот с вами беседую».
Впервые на нашем телевидении были вопросы о семье, о любви, браке, разводе, детях. Все те вопросы, без которых сейчас вообще нет ни одного интервью. Но Урмас, конечно, не знал, не понял, что я уже давно его вспомнила. Но я решила «забыть» о той нашей встрече четыре года тому. Но беседа пошла так, что мне пришлось ему напомнить. Думаю, что у Урмаса, как и у меня, пролетело тоже мгновенно несколько вариантов ответа. Он выбрал самый удачный. Он обаятельно улыбнулся. Я думала, что он вырежет этот момент, но момент остался. И я его искренне поблагодарила за то, что теперь с ним очень интересно разговаривать. Потому что он об объекте знает все.
Эта программа снималась для Таллина. И там ее показали трижды. Но вот она неожиданно прилетела в Москву. Я этого не ожидала и была против того, чтобы ее показали по нашему ТВ. Таких программ у нас на ТВ еще не было. То было интервью «зарубежное».
Но программа вышла. И имела очень широкий и шумный успех у зрителя. На телевидении перестройка пришла в действие. У меня с этой программой начался внешний перестроечный период. Именно внешний. Моей жизни «на виду». Что же происходило в душе, в сердце — это в главе «Урок».
И вот прошло ровно шесть лет. Сижу напротив Эльдара. Это уже совсем другой разговор. Уже нет рядом многих действующих лиц. Я уже плавно в другом измерении. Ну, давай, Людмилка, перестраивайся.
Со мной, во второй состав спектакля «А чой-то ты во фраке?», вводились два актера. Два моих будущих партнера. С одним прежде встречались в программах на телевидении. Со вторым встретились впервые. «Первый» и «второй».
Перед репетицией, как правило, идет разогрев. Это чисто стихийная традиция. Эти разогревы разные. Иногда веселые, иногда острые и жесткие. Зависит от того, что происходит за окном репетиционного зала. Иногда неожиданный отъезд из страны талантливого коллеги, политический или экономический перелом в жизни страны. А так, если обычно, — смешные истории, свежие анекдоты.
В тот день, накануне которого показали по телевидению мою «девку», перед репетицией болтали, смеялись, притирались, привыкали. «Первый» рассказал что-то очень смешное. И я, еще не свыкшаяся с пустым моим домом, возьми да ляпни: «Замечательная история! Как бы не забыть. Дома расскажу. Как смешно. Замечательно!»
— А кому вы расскажете? Тузику? Ха-ха-ха. — И холодным глазом посмотрел на меня.
Да, «неосторожно, быть может, поступила я». Но кто же знал, что истинное отношение ко мне вот такое. Ведь снимались на ТВ дружно, вполне слаженно. И не виделись с тех, семидесятых. Для такого ко мне отношения должны быть личные мотивы. Значит, что? Сплетни, слухи.
Но репетировать стало уже непросто. «Второй» какое-то время был не в форме. В театре не работал, но хорошо поет и музыкален. Его, свободного, и пригласили во второй состав. Он вызывал у «первого» насмешки, «подколы», что у режиссера находило неизменную поддержку. Дуэтом веселились над «вторым» славно. Ну и заодно надо мной. Это было понятно без слов.
Ладно. Терпение. Я отсюда, безусловно, уйду. Только вот обязательно одолею безмикрофонное пение. Я поддерживала «второго» словами, улыбкой. Словом, поддерживала. Я знаю, как это важно.
«Вы замечательно поете. У вас такой красивый голос».
В партнерстве главное то же, что и в семейной жизни. Важно, чтобы плечо, на которое опираешься, не провалилось. «Второй» быстро вошел в форму. И на премьере стал номером один. Он мне был очень благодарен: «Спасибо, спасибо…» Мне было это очень приятно. У него заслуженный успех. И тут же насмешки забыты. Прекрасно.
В своей роли в общих чертах я сделала все, что намечала. Но четкого режиссерского рисунка в спектакле не почувствовала. Идея хорошая, а изложение не точное. Самый настоящий успех в том спектакле выпал на долю балетмейстера. Успех «свежий». Драматические артисты затанцевали партии из «Лебединого озера» с пируэтами и арабесками. С юмором, с иронией, с элементами пародии. Именно в балете появилась органичная легкость раннего Чехова-Чехонте.
Но по тому, как из зоны успеха спектакля убирался успех балетмейстера, я поняла — да, новый театр, без постоянной труппы, а изнутри — новый театр со старой неприятной закулисной жизнью.
Сыграла три спектакля в Москве, и будя. Сезон закрыт. Нога болит. На гастроли в Севастополь не поеду. Да и надобность в двух составах отпала. Актриса из первого состава вновь в прекрасных отношениях с режиссером. Она в строю. Мстить ей мной необходимость отпала. Чего греха таить? Для этого меня, оказывается, и приглашали. В сердцах это было сказано. А то я вечно смягчаю ситуацию, тихо себе болею душой. А со мной-то ой как никто — ни в кино, ни в театре, ни дома — не церемонится.
Долгие шли переговоры о гастролях в Севастополе. Там уже реклама. Уже засвечена моя фамилия. Поехала. Поехала только потому, что неловко было подводить «второго». Меня бы мучила совесть. Непросто вводились в спектакль. Сыграю своих пять утренних спектаклей и тогда уже буду «втикать».
Какое счастье! На гастроли в Севастополь из Харькова прилетела моя дорогая подруга детства, родной человек, Любочка Рабинович. Подхожу к театру, и вдруг она бросается ко мне. Мы обнялись и расплакались. Как же она всегда чувствует, что меня надо спасать. Бросает все — дом, мужа, детей — и летит ко мне. Спасала меня всегда. После войны, в жуткий голод, в том детском санатории для ослабленных детей на улице Чайковского она подкармливала меня фруктами, «хворостом». «Хворост»! Сладкий, хрустящий, посыпанный сахарной пудрой с ванилином! Он часто снился мне в голодные детские ночи. Ее мама, Надежда Яковлевна, красивая женщина с седой прядью в черных волосах, прекрасно играла на пианино. Я с ней вместе пела: «Шимми-шимми-шимми — модный танец, шимми — на щеках зашел румянец» — и была такая счастливая, что эта красивая женщина в меня верит.
То были сказочные новогодние дни рождения Любочки!
Было так нежно, так вкусно, так тепло! Мы обменивались своими пальто. У Любочки — черное плюшевое, с капюшоном и черной лисой. У меня — коричневое, тоже с капюшоном и рыжей лисой. А после дня рождения счастливые жались на ее узенькой детской кроватке и мечтали о будущем. Конечно, о светлом. Потом умерла ее мама. Я уже жила в Москве. У Любочки времена были нелегкие. Она стойко все перенесла.
Ее вещи подходили мне. А она легко и с удовольствием впархивала в мои кофточки и платья. Вот и сейчас, в Севастополе, я увидела знакомую расцветку. Стою, погруженная в свои мрачные мысли, и думаю, что вроде у меня тоже был такой же бежевый костюм в серых блеклых цветочках. А это и оказалась моя Любочка. Да просто с неба свалилась! Вовремя. Без ненужных предупреждений.
Надо сказать, что жизнь закулисья лучше всего проверяется на людях далеких от театра. Как же это интересно. Это эффект перевернутого зеркала. Когда смотришь на себя ежедневно в обычное зеркало и вдруг чья-то доброжелательная рука подсовывает тебе зеркальце увеличительное. Ну-ка, полюбуйся! Ах, ой, ух… Да неужели? Постойте! Только что я была такая молодая, а сейчас вот сеточки какие-то у глаз, да и глаза в красных прожилках… ужас один! А если еще и очки увеличительные на нос водрузить… тогда картина точная.
— Людмила Марковна! Сколько цветочков! Вы любите цветочки? А когда кричат «браво» — тоже любите? Ха-ха-ха! А где ваш Тузик?
«Люба, молчи». Она так стиснула мою руку, что сама застонала. Понимаю, неприятно, что севастопольский зритель меня тепло принял. Да радуйтесь, артисты-мужчины. Значит, заслужила. Что??? Извините, уважаемые читатели, у меня сейчас не все в порядке с чувством юмора. Сейчас пройдет.
В общем, «второй» недолго размышлял и передислоцировался в другом направлении. Правильно писал Анатолий Эфрос: «Есть актеры-одиночки». Это про меня. А там, на другой стороне, режиссер и будущие роли. Зачем ему я? Взял свое и привет. Он прав. Так и надо жить. Наверное.
Через несколько лет мы столкнулись на съемке одной из телепрограмм. «Второй» резво подскочил ко мне. Он уже оповестил съемочную группу, что мы вместе работали, и ему предложили место за столиком, где сидела я. Но… В таких случаях появляется мое «но».
Мое «но» — это и есть мой характер. Ведь недаром я им «славлюсь». Как часто, взамен живого человека, люди видят фиктивный персонаж, созданный сплетней. Со временем я поняла, что нет никакого смысла, да я просто бессильна, познакомить всех с настоящей мной. А ведь характер мой не тяжелый, а трудный. И прежде всего, трудный для себя самой. Трудности от неумения спрятать, задушить свое сокровенное и приспособиться к трезвым и реальным обстоятельствам жизни. Раскол между внутренним «я» и жизнью «над»…
Я отказалась сидеть с ним за одним столом. Я видела, как милая женщина из съемочной группы, усаживающая «второго» за мой столик, сильно удивилась моему внезапному оледенению и резкому отказу сидеть с ним рядом. «Да, наверное, правду о ней говорят…» — читала я на ее лице. Но мне было абсолютно все равно. Ну и рождайтесь, сплетни, рождайтесь! Я добра и доверчива, пока встречаю в ответ то же самое. Но беда, если меня предадут. Я это остро переживаю. И тогда меня хоть удави, но прикидываться, делать вид, что ничего не было, — да ни за что на свете! Пусть без работы, пусть без денег, пусть без теплого места — нет, нет и нет! Страна большая. Претензий у меня никаких. Слишком часто сидела на мели. Много есть мест, где я нужна такая вот, противная. А может быть, такая и нужна?
Какое счастье, что параллельно с театральными спектаклями я провела несколько сольных концертов в зале филармонии. Душевный привет севастопольской публике, которая вырвала меня из того отвратительного закулисья.
— Люся, какой ужас! Ты ведь мне о нем говорила? А сейчас он не сказал даже здрасте! Боже сохрани, боже сохрани!
Я ей по телефону в Харьков звонила и рассказывала о репетициях. О том, что «второй» хорошо поет, что ему микрофон не нужен. А вот сейчас он идет лоб в лоб нам навстречу рядом с «первым». Идут, громко смеясь, и делают вид, что нас не видят. А ведь завтра нам играть утренний спектакль.
В закулисной жизни, Любочка, надо не иметь сердца. На все смотреть равнодушно. Не заводить никаких дружб. Ни к кому не прикипать душой. Вот тогда будет все хорошо. Могу ли я так? Нет, не могу. Без души, тепла и доверия не могу раскрыться. Но учусь. Учусь ежедневно. Иногда получается. Выхода нет. Нет выхода.
Вернулась в Москву. Мама и Маша с детьми на даче. Для них много лет снимала дачу. Съездила к ним, отвезла продукты, гостинцы. Помыла машину, заправилась бензином. А что дальше? Как? С чего? И что? Одни вопросы. А в голову лезут и лезут видения, картинки, реплики. Да такие яркие, выпуклые, отрезвляющие. Ведь только полгода. Полгода это даже еще не инкубационный период для вызревания состояния «вчера» или «вечор». Это еще только раннее утро. До «дня» так еще далеко.
Это же надо, чтобы эти гастроли случились в Севастополе. В это же время в 1973 году я была здесь с Костей. Думала ли я тогда, что так обернется жизнь. Разве можно было тогда представить, что скромный молодой человек — это тот самый Костя, которого я видела полгода тому назад. Видно, сама виновата. Привык к роскошной жизни. О, жизнь преподносит такие сюрпризы. Такие метаморфозы происходят с людьми…
Севастополь… А какой же город в нашей долгой жизни был последним?
Женский кинофестиваль в Тольятти. Женщины все. И режиссеры, и сценаристки, и операторы, и экономисты, и, конечно, актрисы. Когда всех нас рассадили за столы и был произнесен первый тост, все дамы бросились открывать шампанское и наполнять друг другу бокалы. Ведь всех пригласили без мужей. Интересно, но даже на приемы в Кремль женщины приходят без «пары». А ведь уже в гардеробе нужна мужская помощь. Сами вылезаем и влезаем в свои шубы, стесняясь смотреть на себя в зеркало. Иногда какой-нибудь интеллигентный мужчина подскочит, поухаживает. Ну а как полагается дальше? Хорошо бы и руку даме предложить, провести ее по лестнице. А у него свои дела, свои проблемы. Думает, еще не отвяжешься от нее. И наши мужчины быстро снимают свои пальто и, ни на кого не глядя, стремглав, с деловым лицом устремляются вверх по лестнице. К накрытым столам.
А на фестивале одни женщины. Да все красивые как на подбор. Но без мужей. Несколько официантов разрываются между столиками.
Нет, пока еще не все в России продумано с нами, с женщинами. Тогда, в Тольятти, я единственная была с мужчиной. Ведь мне предстояло петь, а он — музыкант. Естественно, на меня смотрели не очень добро, но это понятно. Знали бы… Жили мы в прекрасном домике — вот такую бы дачу! Но я помню, что все «дачные» мечты вдруг прекратились. Значит, дача где-то есть. Эта мысль проскользнула, а потом и улетучилась.
Фестиваль открывался фильмом «Моя морячка». А на закрытии вручали талантливым киноматографисткам призы. Кому телевизор, кому кухонные комбайны. Это ведь еще лето девяносто первого года. Много ли тогда было таких подарков? Маргарите Тереховой подарили «Жигули». Зал ликовал. А я хожу-хожу за сценой. А меня все не вызывают и не вызывают. Слышу перечисление совершенно бессмысленных званий — вроде все мои. Да! Моя фамилия. Выхожу. У ведущего тот торжественный вечер в руках — ничего. Ну, что вы скажете? Всем подарки, а мне, наверное, опять грамоту. Сколько у меня за всю мою жизнь скопилось разных грамот, о! Я даже дважды победитель социалистического соревнования, хоть и ни разу ни с кем в соревнование не вступала. И фотография на «Мосфильме» висела на Доске почета дважды. Вот как.
И опять молниеносно перелистываются былые страницы жизни. В лотерее не выиграла ни разу. В «однорукого бандита» вылетело однажды аж двадцать пять франков. А потом эти франки и все свои зарубежные суточные тут же от радости просадила. В картах ничего не соображаю, разве что в «дурака». А один раз научили играть в «храп». Вроде ставка по пять копеек, но через полчаса проиграла магнитофон, сумку, пушистый шарф. И уже готова была снять с себя пальто с лисой, но вовремя вспомнила красочный папин рассказ. В его шахтерскую бытность он «ув очко проигравсь, дочурка, увесь до нитки, вдребезину».
«…награждается». И ведущий зазвенел ключами от «девятки». Ну, знаете…
Сейчас вошла в ту атмосферу и растерялась. Не знаю, как и описать свои ощущения. А тогда надо было сказать ответное слово. И опять зашуршали в мозгу листочки памяти. Вот Паратов-Кторов бросает шубу в грязь, чтобы «бесприданница» из кареты могла пройти по ней как царица. Кстати, Паратов типичный мужчина, который женится не по чувству, а по расчету, для дела. Но всю жизнь будет любить ту, будет думать только о ней. А мы, замерзшие и голодные дети, зачарованно смотрели на экран: вот же, как жили люди при царе! Чтобы шубу, да в грязь! Это же как надо было эксплуатировать бедных крестьян и пролетариев, а? А в ушах все картинки перекрывает голос Павла Лисициана: «Люблю Украину, родимую землю. Пред Родиной в вечном долгу!»
Боже мой, Родина, сколько же я тебе недодала. Комсомольские взносы до двадцати восьми лет не доплатила, — выбыла из рядов. Профсоюзные платила нерегулярно. Ой, что там еще… «Дорогие зрители! Неужели действительно пришло новое время? Такой щедрый подарок… Ну что ж… Родина отдает долги!»
А через десять лет мне подарили иномарку. Уже Родина сильно изменилась. Машину подарил человек, которому, видимо, было по душе то, что я сделала для зрителей. Человек, у которого деловое устройство тонко переплетается с музыкальностью и артистичностью, что встречается не часто.
Я совсем была растеряна. Вокруг все аплодировали: ну, радуйся! А как же Родина? Где? Как? И что? И в голове: а как зарабатывали те первые «Жигули»? Сколько ждали очереди? А тут «Жигули» — подарили! А у Кости на лице мука. Глаза туда-сюда. Нужен третий человек. Нужен «буфер». Мы едем в Москву на новой машине и молчим. Что я знаю об этом человеке? Где он, а где удобства, которые его оставляли рядом до прихода нового времени. «На кресте не признаюсь», «опустился», «зачем я сказал родителям», «я жил с женщиной с ребенком»… У родителей поставлен телефон с определителем. А раньше такой телефон был у нас в доме. Кого бояться? Излишняя осторожность всегда подозрительна.
В машине у меня что-то заскрипело. Моя мама позвонила Косте, чтоб узнать, куда обратиться. «Я ему позвоню. Ведь я ему ничего плохого не сделала. Готовила, стирала…» Ведь тогда, в начале девяностых, еще не было ни обилия бензоколонок, ни мастерских по ремонту автомашин. Там ее отбрил чужой грубый мужской голос. Да так, что она остолбенела.
«Ну, Костик, проявился… Ну, я ведь с ним не ссорилась, вот не ожидала. А я тебе всегда говорила, что он без тебя совсем другой человек».
Да. Мама говорила. Но представить того, другого, было невозможно. Теперь начинала узнавать. От меня что-то давно утаивалось, меня опутывали секретностью. А значит, ложью. Кто же был рядом со мной столько лет?
И я делаю фантастический, инфернальный трюк! Прошу одного знакомого пойти со мной к частному детективу. Оделась так, чтобы меня не узнали. Платок, темные очки, уродливое пальто и дурацкие ботинки. Мне главное — не улыбаться и молчать. По голосу меня всегда узнают. И вот мы, как лиса Алиса и кот Базилио из фильма «Буратино», отправились на «дело».
Раз пошли на дело
Я и Рабинович.
Хохотала я до уписания. Такой черт в меня вошел! Ужас! Как хотелось, чтобы завыли сирены, чтобы застрочили пулеметы, чтобы крики, шум и вой заглушили лихорадку, которая сотрясала меня. Ура! Даешь! Даешь треть моей жизни! Даешь мою веру и честность! Красная армия всех сильней! Ура! Ничего не боюсь, ничего не страшно. Ну точно как мой папа:
«У меня як до бою — у-у — усе жилля дрожать, увесь трясуся, а силы — ого! Агромадина силы! Расплющу враз! Калыманы джянджинджяра! Тысяч твою матку вовков зъешь!»
Ну и что? Костя купил машину. Ездит с каким-то парнем. Они отправляют в Израиль книги тому самому Марику из Хайфы, который гостил у нас вместе со своей милой женой и с которым после наших израильских гастролей они побратались. Он тогда популярно объяснил Косте, что в Израиле главное — мать. Отец может быть любой национальности. Если мать русская, то в паспорте, где графа национальность, — прочерк. И с эмиграцией тогда вопрос отпал. А где женщина с ребенком — непонятно. Наверное, не все созрело.
Много узнала интересных деталей. Я действительно не знала этого человека. Видно, на многие вещи закрывала глаза. На то она и есть жизнь. Но — ошиблась. Ах, как ошиблась. В общем, стыдно. За ситуацию, за советский режим, который воспитал таких мужчин. Ведь измена, как правило, следует за слабостью. «Я — тряпка, я — тряпка». Это я тоже помню.
Кажется, мои отчаянные спотыкающиеся «речи» о лицемерии и предательстве человек, который был со мной у детектива, записывал на диктофон. У меня не было сил на то, чтобы остановить все. Не было сил. Он точно понял, что в моем состоянии мне будет не до этого. Ведь меня так легко обвели вокруг пальца. Почему бы не послушать в компании «речи» одураченной кинозвезды. Такой рассказ! А я… Что я? Я вновь снимаю шляпу.
Когда мне оставалось жить два часа и мне делали пункцию спинного мозга, я не чувствовала боли. Но запомнила лицо врача. Миновал смертельный перевал. У врача было дежурство, он вошел в палату.
«Я вас помню. Вы брали у меня спинной мозг».
Врач стоял белого цвета.
«Это невероятно… вы же были без сознания. Этого быть не может… вы меня запомнили… нет, у артистов, конечно, организм…»
«Ненормальный», — засмеялась я.
Вот это точно. Привет. Привет всем ненормальным.