Илия Ахмед, калиф Аламута, молча прошел сквозь тьму навстречу своей судьбе. Его сандалии были аккуратно оставлены перед пещерой за много миль. Его ступни, подошвы которых не чувствовали огня выжженных солнцем песков пустыни с первых дней существования Святого Пророка, едва касались одинокой гальки или тревожили частицы пыли с места отдыха у песчаника.
Разум Илии был спокоен. В его душе всплыло успокаивающее священное писание, словно прохладный вечерний бриз, дующий с севера.
Он, Аллах, Един. Аллах тот, от кого всё зависит. Он не порождает, и не рождается, никто не похож на него.
Была абсолютная темнота, но халиф с уверенностью шагнул. От извилистого туннеля, по которому он шел, ответвлялись бесчисленные проходы, но уверенный темп Илии нисколько не ослабел. Никогда прежде он не ходил по этому пути, но повороты неотесанных коридоров казались ему знакомыми, словно плетение его муслинового одеяния. Он не мог отрицать того, что что-то тянуло его вперед. Он не мог сбиться с пути.
Проходы извивались туда-сюда, казалось совсем без причины; резкие спиральные изгибы, которые едва не встречались; широкие арки на северо-западе, квадратные повороты на юге, зигзаги, идущие по касательной на восток; но они никогда не были направленны прямо на восходящее солнце.
Впрочем, среди этого скульптурного хаоса, шаги Илии постоянно вели его вниз, глубже к сердцу земли.
Он, Аллах, Един. Аллах тот, от кого всё зависит. Он не порождает, и не рождается, никто не похож на него.
Когда Илия наконец совершил свой последний шаг, он стоял не в одном из тех коридоров за последний час, а в просторной комнате. Тьма открылась перед ним, как пустота, но даже отсутствие света не смогло скрыть от его глаз присутствие вестника.
Он сидел на куче гигантских камней, созданных из скалы, будто на неотделанном троне. Вестник тоже был без прикрас. Его обнаженное детское тело напоминало скульптуру из утрамбованного угля, каждый излом, каждая трещина на закаленной поверхности которой представляли собой рубец разветвляющийся, как черная молния поперек самого темного полночного неба, за исключением полумесяца и пригоршни сопоставленных цвета белой кости звезд.
Полумесяц в этой тьме представлял собой ожерелье из кости, лежащее на груде абсолютно неподвижного тела вестника. Звезды так же являлись костями, но не простой вещью - это были кости ур-Шулги, видимые там, где темная кожа отслоилась или треснула и упала; они были коконом сущности вестника, а его мозг был местью.
Так Илия Ахмед столкнулся с этим существом.
Илия Ахмед, калиф Аламута, один из тройственных дуатов, заглянул в глубокую пустоту, которая являлась глазами вестника. Под бровными дугами были отверстия, и зияющие ничто было похоже на пытки и тысячелетние травмы, будто бы сам Илия выколол ему глаза в результате забавы или жестокой шутки.
Но все-таки вестник смотрел на Илию и видел.
«Илия Ахмед,» произнес ур-Шулги.
Илия тотчас же упал ниц перед вестником. Песчаник, который должен был быть холодным в лоне земли, обжег лоб калифа. Но он не пошевелился.
«Дитя Хакима,» продолжил вестник. «Кровь его крови его крови его крови.» Голос ур-Шулги заполонил комнату словно южный ветер пустыни. Его слова ужалили будто первые уколы песчаной бури, которая грызет плоть до костей.
«Восстань, Илия Ахмед.»
Калиф повиновался, даже если он и хотел бы сделать иначе. Он поднялся на одно колено. Песчаник на ощупь стал, как широкая пустыня в полдень. Ему не нужно было смотреть на ладони, чтобы понять, что его темная кожа рассыпалась – левое колено, на котором он сидел, ступня правой ноги, верх. Склонив голову, опустив глаза, Илия игнорировал огонь своего тела и молча поклонился вестнику своего господина.
Но буря поднималась.
Пустынные ветра, открывшие очаг, разгоревшийся от гнева древних, разорвали его.
Его тонкая муслиновая роба горела, так же, как и его волосы, брови и ресницы. Калиф закрыл глаза от жары, но его веки быстро свернулись, словно горевшая бумага. У него не было выбора, кроме как смотреть на свою расплату.
В этот момент Илия Ахмед познал страх. Это был признак его мудрости. Ибо кто, кроме глупца не боится выпущенных сил небесных?
Кто даёт тебе жизнь, Ахмед?
Илия больше не мог рассуждать, настолько велика стала сила жара, но он не нуждался в разуме перед лицом этого испытания. Вопрос не был новым для него, он преследовал его, сколько он помнил с тех пор, как мудрый Тетмес обнял его в бесконечной смерти, по сколько смертные дни Илии следовали по стопам Святого Пророка. Из глубины души ответ поднялся, словно калебас, окунувшийся в оазис.
Аллах дает мне жизнь.
Огненный ветер перерос в бушующий водоворот. Он взревел в ушах Илии, те хрупкие части плоти начали таять и стекать по его лицу. Его незащищенные глаза также были атакованы бурей. Его слезы высохли прежде чем он смог заплакать.
В то время вестник уже не сидел далеко по ту сторону зала на своем великом троне. Он не двигался, но теперь ур-Шулги неподвижно стоял перед Илией, в нескольких дюймах от калифа. Угольно-черная кожа вестника сияла в жестокой пучине вихря.
«Аллах молод,» сказал ур-Шульги. «Ты уверен, дитя Хаким?»
Лицо Илии было перевернуто, хотя он не помнил, чтобы он двигался. Его глаза превратились в лужи крови, когда нежная плоть распалась под яростью ур-Шулги. Кожа халифа треснула и отслоилась.
Когда исчезло последнее видение, Илия не осознал, не мог осознать тот бесконечный момент, когда он не помнил ничего, кроме вестника, перед которым он встал на колени. Илия хотел открыть рот, хотел говорить, но мышцы его челюсти были бесполезны, и его язык был сморщен до тлеющего комка.
Когда плоть сгорела, в глубине бытия Илии Ахмеда зазвучала одна вера:
Хаким продолжил моё существование, но Аллах дал мне жизнь. Он, Аллах, Един. Аллах тот, от кого всё зависит. Он не порождает, и не рождается, никто не похож на него.
«Очень хорошо», сказал ур-Шулги. Его слова нашли свой путь в уничтоженных ушах Илии, в разуме, который был за пределами боли. «Во имя Старшего я требую то, что по праву принадлежит ему».
Едва это было сказано, почерневшая фигура, которой был Илия Ахмед, калиф Аламута, извергла кровь Хакима в большой глиняный горшок.
Много часов спустя ветры утихли, и все снова стало тихим и безмолвным.